Текст книги "На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин"

– Да как же это так – только из харчей, милостивец? – недоумевала Акулина.

– Очень просто. Работы теперь мало. Гряды начнем копать только с Фомина понедельника, а теперь работа только около парников, – отвечал Кокоркин.

– Положь по пятиалтынному, благодетель.

– Нельзя, тетка. По пятиалтынному я теперь только своим гдовским даю, говорю прямо, а постороннюю бабу я принимаю покуда из харчей, чтобы приглядеться к ней, какова она в работе, и потом выбрать. Которую ежели отберу, то у меня с Фомина воскресенья шесть рублей ей в месяц, как по писаному. На Троицын день платком дарю. А поденной бабы у меня летом нет. Разве в засуху когда – для поливки принанимаю. Ну что ж, думайте….

Акулина переглянулась с Ариной и сказала:

– Не расчет из одних харчей оставаться.

– Ну, как знаете. Скатертью дорога от нашего огорода. Главная статья, что мне баба-то не особенно нужна.

Кокоркин кивнул в знак прощанья. Акулина и Арина стали уходить с огорода. Минуту погодя Кокоркин крикнул им вслед:

– Хлеба-то ведь теперь по огородам наищетесь!

– В другую какую-нибудь работу пойдем, – отвечала Акулина, обернувшись.

– И другой бабьей работы повсюду умаление. Вот после Пасхи – другой разговор.

Акулина и Арина направлялись к воротам. Кокоркин еще раз крикнул им вслед:

– Слонов-то по Питеру поводите, да как брюхо с голодухи подводить начнет, то приходите ко мне! Из харчей я приму. Все-таки харчи и квартира. А там после Пасхи и жалованье. Слышите?

– Слышим, слышим, голубчик. Спасибо тебе, – проговорила Акулина, на этот раз уже не оборачиваясь.

Арина и Акулина вышли на улицу, посмотрели друг другу в глаза и остановились в раздумье.

XV

– Ой, девушка, как плохо насчет заработков-то! – печально сказала Акулина Арине. – Чем дальше, тем хуже. Еще у Ардальона-то Сергеева был, стало быть, рай.

Арина хоть и видела неудачу, но бодрилась.

– Надо, Акулинушка, к Никольскому рынку идти. Все говорили, что к Никольскому рынку. Ведь новоладожские-то бабы знают. Они бывалые, – отвечала она. – Надо поспрошать, где этот Никольский рынок, да и идти туда.

– А вдруг как и на Никольском рынке ничего? Что тогда?

– Ну вот… В Питере работы много. Да, может быть, по дороге и еще огород попадется, так там наймут. Вон на углу солдат стоит. Пойдем и спросим его – нет ли тут еще огорода?

На углу улицы стоял городовой. Акулина и Арина подошли к нему.

– Миленький! Землячок! Не укажешь ли нам огород, где женского полу в работу требуется? – начала Акулина.

– Вам в полольщицы, что ли? – спросил городовой.

– Да, в полольщицы. Да и вообще на всякую работу. Деревенские мы. Работы ищем.

Городовой стал указывать на те огороды, на которых женщины уже побывали.

– Были мы туточка, землячок, были, да все неладно. Нет ли еще где огородов? – задала вопрос Акулина.

– Как не быть. Есть. Надо будет вам только на большую дорогу, на шоссе выйти и дальше идти. Там ягодные огороды пойдут.

– А к Никольскому рынку от тех огородов далеко?

– Никольский рынок совсем в другой стороне. Никольский рынок в городе, а ежели вы на ягодные огороды пойдете, то выйдете за город.

– За город?

– Да, за город.

– А куда лучше-то идти для найма: на Никольский рынок или на ягодные огороды?

– Никольский рынок будет отсюда далече, а ягодные огороды – версты две пройдете, так тут они и будут. Толкнитесь прежде на ягодные огороды.

Городовой указал путь. Акулина и Арина отправились к ягодным огородам, то и дело спрашивая у встречных прохожих, где тут ягодные огороды. Пришлось идти с полчаса. Наконец они пришли к одному ягодному огороду. Огород был обнесен крашеной решеткой. Сквозь решетку виднелись гряды с начинавшей уже зеленеть клубникой, но на огороде никого не было. Даже шалаш, стоявший у запертых ворот огорода, был заколочен досками.

– Поди ж ты, какая незадача! Не работают еще на ягодном-то огороде, – покачала головой Акулина. – Да и мы-то, дуры, перед Пасхой сунулись на клубничный огород. Ну какие теперь ягоды!

– Я говорила, Акулинушка, что надо было к этому самому Никольскому рынку идти, – отвечала Арина. – Пойдем назад. Спросим у кого-нибудь, как к Никольскому рынку пройти.

– Шагай… У меня, девушка, живот подвело. Хлебца поесть надо. Вот даве мимо лавочки-то шли… Разыщем эту лавочку, купим себе хлебца, поедим и пойдем на Никольский рынок.

Лавочка вскоре была найдена, хоть и не та, которую Акулина и Арина видели раньше. Она была на шоссе в деревянном расписном доме. В окна лавочки виднелись чайные чашки, расставленные на подоконниках, апельсины и лимоны, положенные на рюмки. Тут же лежали большие ситные белые хлебы.

– Эх, ситники-то важные! – слегка облизнулась Арина при виде ситных хлебов.

– До ситников ли нам, милая, теперь! – оборвала ее Акулина. – Дай бог и черным-то хлебом зобы набить.

– Да ведь я, Акулинушка, только так… Я знаю, я понимаю. Такие ли наши капиталы, чтобы ситный хлеб есть! Быть бы живу.

У крыльца лавочки стояли две крестьянские телеги, из которых торчало что-то увязанное в рогожи. Разнузданные лохматые лошаденки ели сено, положенное прямо на землю. Сами владельцы этих телег – мужик и баба – сидели на крыльце и уписывали с бумаги изрезанную на куски астраханскую селедку, заедая ее хлебом. Акулина и Арина зашли в лавку и, купив себе три фунта хлеба, уселись тут же на крыльце и стали жадно пожирать хлеб. Проезжие мужик и баба, съев селедку, принялись пить квас, который им вынес в жестяном ковше лавочный мальчишка. Арина соблазнилась квасом и спросила бабу:

– А почем здесь, тетенька, квас? Мы не здешние, так не знаем.

– Да вот на копейку-то даже не полный ковш дали. Здесь все дорого, – отвечала баба.

– Кваску-то, Акулинушка, на копейку все-таки купим, – шепнула Арина Акулине.

– Эка ты, девка, лакомка, посмотрю я на тебя, – пробормотала Акулина. – Ну, да уж ладно, купим. Вот только хлеб дожуем.

Проезжая баба, посмотрев на Акулину и Арину, спросила их, откуда они, куда идут, и, узнав всю подноготную, сказала:

– Трудно ноне в Питере насчет заработков. Да и рано вы пришли в Питер насчет заработков. Надо бы позже, так к началу мая месяца. Конечно, вы от голодухи, но все же лучше было бы до Еремея-то Запрягальника промаячить.

– Нам бы хоть какую-нибудь работу, – проговорила Арина. – Мы вот на Никольский рынок пойдем, так зарываться не станем. На огород так на огород, поломойничать так поломойничать, на фабрику так на фабрику.

– От Никольского рынка, милая, на фабрики не берут. Там либо на огород рядят, либо в прислуги.

– Ну, в прислуги.

– А ты делать-то что-либо по домашеству умеешь ли? Ведь в прислуги берут, так тоже спрашивают, чтоб все умела, что около господ требуется.

Уезжая от лавочки, мужик и баба рассказали Акулине и Арине, как пройти к Никольскому рынку. Напившись квасу, Акулина и Арина отправились в путь. По дороге им попались еще два-три огорода. Они заходили на них, но там жили только хозяева с двумя-тремя работниками, которые и исполняли первоначальные весенние огородные работы. Женщин же работниц покуда еще не требовалось.

Только часу в четвертом дня пришли Акулина и Арина к Никольскому рынку и расположились под навесом на скамейке среди десятка баб и мужиков, так же, как и они, ожидающих найма. Акулина и Арина были сильно уставши. Сегодня им пришлось пробродить более десяти верст.

XVI

Как только Акулина с Ариной появились под навесом около Никольского рынка, на них тотчас же было обращено внимание всех присутствовавших там мужчин и женщин. Все начали коситься на них и осматривать их с ног до головы.

– А бабья-то-таки подваливает, – произнес рослый старик-носильщик типа николаевских солдат с пробритым, начинающим порастать седой щетиной подбородком, – и кивнул на Акулину и Арину бродячему сапожнику, чинившему ему сапог. Так как один сапог был у сапожника, то носильщик вследствие этого был на одну ногу бос. Одет он был в рваную кожаную куртку, опоясанную в несколько раз толстою веревкой, на одном конце которой висел кожаный набитый мочалой тюфячок для ношения тяжести на голове. Сапожник, постукивавший молотком по подошве сапога, отвечал:

– Да, брат, голодуха-то – не свой брат. Из всех щелей лезут. Страсть, что этой самой бабы нынешним летом в Питер припрет. Ведь вот наши, тверские, еще не тронулись, а и наши полезут. Вы каковские, сестрицы, будете? – спросил он Акулину и Арину.

– Боровичские, Новгородской губернии, милый человек.

– Пешком в Питер-то пришли?

– Ино пешком, ино по железной дороге.

– Так. Порядок известный. Многие ноне из-за голодухи пешком придут.

Разговор пресекся. Находившаяся под навесом баба-торговка, продававшая с лотка соленую рыбу и хлеб, крикнула Акулине и Арине:

– Трески, тресочки, умницы! Рыбки с хлебцем позоблить не хотите ли?

– Обедали уж, благодарим покорно, – отвечала Акулина.

– А ты так, без обеда поешь. Ох, чтой-то у меня ноне за покупатели скупые! И десяти фунтов рыбы с утра не продала.

– Продай в долг без отдачи, так куплю, а то на какие шиши, коли вот я второй день без найма здесь сижу! – откликнулась пожилая баба с головой закутанной в серый байковый платок.

– Плохи наймы-то, милая? – спросила бабу в платке Акулина.

– Да, почитай, что никто не рядит, а вот уж я со вчерашнего сижу. За четыре рубля бы, кажись, в месяц на своем горячем куда-нибудь в кухарки пошла.

– Господи Иисусе! Да что же это так?

– Такое время. Время теперь такое плохое для найма. Всякая прислуга перед Пасхой на месте крепится и не соскакивает с места, чтобы подарок на праздник заполучить. Разве уж которую сами хозяева прогонят за пьянство. Да перед праздником-то и не пьянствуют, а все тише воды ниже травы.

– А непременно трафишь прислугой, а не на огород?

– На огород не могу. Там пропалывать, так надо либо на корточках сидеть, либо на коленках стоять, а у меня в коленках ломота и слабы они. Застудила я, милая, ноги себе нынешней зимой, на плоту белье полоскавши. Зиму-то всю поденно по стиркам проходила – ну и застудила.

– Зиму-то тутотка в Питере жила?

– В Питере. Я уж с прошлого лета из деревни: тверские мы. Вдова я, милая. Все жила в деревне, муж по летам на барках ходил, а я дома хозяйством занималась, а вот как муж два года тому назад около вешнего Николы утонул с барки – все хозяйство у нас по деревне прахом пошло. Сдала я свою девочку невестке… Девочка у меня по шестому году… Сдала я девочку невестке, а сама – в Питер на заработки… Да, плохо, очень плохо… А ведь вот придется в конце мая или деньги на паспорт в деревню посылать, или здесь отсрочку брать. А денег-то, люди говорят, надо три рубля да на больничное рубль. Откуда четыре рубля взять?

Вместо ответа Акулина только покачала головой. Через минуту она спросила бабу:

– Ну а как наймы на огород?

– Да тоже плохо. Сегодня вот я с утра здесь сижу, ни один хозяин не приходил и не спрашивал. Рано ведь еще на огород-то. Огород так, к примеру, около Николина дня.

– Спаси, Господи, и помилуй! – ужаснулась Акулина и прибавила: – А мы ведь вот с этой девушкой на огород трафим.

– Коли ежели на город трафите, то надо самим по огородам походить, да поспрашать. Ноне все сами ходят. Хозяева-огородники до Николина дня сюда редко заглядывают.

– Да уж ходили мы, умница, по огородам-то, но все неудачно.

– Работы нет? Ну вот… А здесь еще неудачнее сидеть будете. Здесь теперь место вот какое: здесь место стряпушье, кому ежели в стряпки или по поломойной части, а насчет огорода это после Пасхи.

– Ариша, слышишь? – окликнула Акулина девушку, которая сидела, грустно опустя голову и задумавшись.

– Слышу, слышу, Акулинушка… – отвечала та и прибавила, обращаясь к бабе в платке: – Да нам, милушка, покуда хоть бы и по поломойной части работки найти. Нам только бы живу быть.

– По поломойной части работа наклевывается. Теперь время передпраздничное. Все по квартирам чистятся и полы и окна моют. Даве утречком приходили, рядили. С пяток женщин ушло на работу поденно, а я не могу, не могу я, милая, по полу ползать, потому у меня ноги застужены. Еще один пол понатужиться и вымыть – туда-сюда, а так чтобы целый день с утра до вечера, согнувшись, по полам мочалкой елозить – этого не могу.

– Ну а как ряда за поломойничанье была?

– Да кто за полтину, кто за сорок копеек ушел.

– Это то есть, стало быть, харчи уж свои?

– Само собой, свои. Разве хозяева чайком попоят.

– Что ж, Ариша, пойдем поломойничать… – опять отнеслась Акулина к Арине.

– Куда хочешь, Акулинушка. Я во всякую работу готова.

– Ну, вот и пойдем. Что ж, полтину серебра в день заработать – это хорошо. Двугривенный на харчи, пятачок на ночлег, пятачок даже на чай можно, а двугривенный все-таки на руках останется.

– Так-то оно так, милая, но ведь на один день поломойничанье-то. Сегодня наймут, а завтра опять без работы останешься и должна приходить сюда, – заметила баба.

– А завтра опять наймут, на другое место наймут.

– Не так-то это легко, ангелка, делается. По два да по три дня без найма сидят. А ты также разочти, что вот Пасха будет, праздники начнутся, так и совсем здесь наймов не будет.

– Да, да, да…

Акулина вздохнула и снова покрутила головой.

– Нейдут что-то нанимать-то. Никто не идет, – прибавила она, помолчав.

– Кому же идти-то об эту пору? Об эту пору никогда наемщиков не бывает. Вот уж разве что к вечеру, чтобы с утра заказать поденщице на работу прийти. Каждый хозяин тоже рассчитывает, чтобы поденщица у него целый день отработала.

Акулина и Арина сидели под навесом уже больше часа, а наемщики все еще не являлись. Баба с головой закутанной байковым платком, соскучившись сидеть, подняла ноги на лавку, легла свернувшись калачиком и, закрыв глаза, стала похрапывать.

XVII

День клонился к вечеру, а нанимать рабочих, ожидающих заработка, никто не приходил. Только носильщика наняли за двадцать копеек отнести куда-то большую корзину с посудой из лавки Никольского рынка. Под навесом распространилось уныние. Это уныние особенно было заметно среди женщин. Некоторые, впрочем, бодрились и утешали себя, что наймы происходят главным образом утром.

– Судите сами, милые, кто ж пойдет на вечер глядя народ нанимать. Утром это дело делается, – говорила женщина городского типа, одетая чуть не в рубище, с грязным подолом ситцевого платья и с синяком под глазом.

– Ну, не скажи. Задастся день, так и утром ничего не наклюнется, – откликнулась баба с головой окутанной байковым платком. – Вот я с шести часов утра здесь сижу, а только четырех женщин в поломойки взяли. Плотников утром нанимали – это точно, а насчет женщин просто умаление. Приходила еще жидовка прислугу за три рубля в месяц нанимать, но кто же к жидовке пойдет, да к тому же и за три рубля! Конечно, это перед праздником, оттого оно так и выходит, но все-таки…

Кой-кто из ожидающих найма стал ужинать, покупая себе хлеб и астраханскую селедку, или треску, или пару соленых огурцов. Все это продавалось тут же под навесом с лотков, поставленных на разноски, и с ларьков. На некоторых ларьках задымились корчаги щей, вареный картофель, горшки каши, но горячую еду, как более дорогую, ели не ожидающие найма, разумеется, очень стесненные в денежных средствах, а заходившие под навес прохожие. Акулина и Арина, приценившись к щам и узнав, что они стоят по пяти копеек чашка, купили себе только на три копейки картофелю и стали его есть с оставшимся у них еще от обеда хлебом. Оставшегося хлеба было, впрочем, мало, и пришлось прикупить еще на три копейки. Повсюду слышались разговоры о ночлеге.

– Еще милость Божья, что у меня угол есть и за него до послезавтрого вперед заплачено, а то была бы просто беда, – продолжала баба с головой укутанной платком.

– Тоже, должно быть, издержалися, милая? – поинтересовалась Акулина.

– Да ведь, почитай, неделю без работы живу, так как же… Останусь на Пасху без места, так уж не знаю, что и делать. Есть у меня, кроме этого платка, еще один платок на квартире, этот платок можно и побоку, но за него больше полтинника никто не даст, потому платок – дыра на дыре. Разве что уж на подушку придется жить, потому, рассуждаю я так, что можно и без подушки спать, а платье под голову.

– Наймешься еще к Пасхе-то. Полно тужить, тетенька, – успокаивала ее Арина.

– Ну, не скажи. По вчерашнему и по сегодняшнему найму просто колодой заколодило. Идти в контору и там записаться на наем – сейчас деньги потребуют за записку. А где их взять? Беда, чистая беда.

– Акулинушка, где же нам сегодня переночевать-то, ежели не наймемся на места? – спрашивала свою землячку Арина.

– Да уж теперь какие наймы! – отвечала та. – Действительно, надо о ночлеге подумать. Милушка, а где же здесь, к примеру, постоялый двор, коли ежели переночевать нам? – отнеслась она к бабе с головой окутанной платком.

– Да переночевать-то можно и у нас в углах, коли ежели у вас паспорты в порядке.

– В порядке, в порядке, милая.

– Ну так хозяйка пустит. Пойдемте со мной. По пятачку она пустит.

– По пятачку с каждой?

– Ну да.

– Фу, как дорого!

– Как дорого? Да ты, умница, должно быть, цен питерских не знаешь. В ночлежном доме и то берут по пяти копеек с носа.

– В ночлежном доме за пять копеек с угощением, – откликнулась женщина с синяком. – Там вечером кружка чаю с куском сахару и с куском хлеба полагается.

– Так ведь в ночлежный-то дом, где с угощением, не всегда и попадешь, коли попозднее придешь. Там, милая, спозаранку места караулят – и всегда все места заняты, особливо на женской половине, – отвечала баба с головой окутанной платком. – Женское отделение маленькое – ну и умаление всегда. Я по зиме раза три туда совалась – и все полно да полно. Придешь – и поворотишь оглобли назад. Пять копеек за ночлег и в таких домах берут, где вовсе без всякого угощения.

– Врешь. Есть и за три копейки. Вот я три дня подряд ночевала за три копейки, да и сегодня туда пойду.

– Голубушка, нельзя ли с тобой нам идти? Проводи нас, – обратилась Акулина к женщине с подбитым глазом.

– Отчего же? Очень просто. Пойдемте.

– Да уж пожертвуйте вы по пятачку-то и идите к нам, – приглашала Акулину баба с головой укутанной платком. – У нас квартира, у нас, по крайности, спи спокойно и чувствуй, что у тебя все твои вещи целы будут. А ведь за три копейки не ведь где ночевать, так того и гляди, что или чулки у тебя украдут, или платок стащат.

– Сделай, брат, одолжение… Коли хозяину что отдашь – все цело будет, – отвечала женщина с подбитым глазом.

Баба с головой укутанной платком, продолжала звать к себе Акулину и Арину:

– Пойдемте, землячки, к нам. По пятачку отдадите, так уж, право, спокойнее будет.

– Умница, да откуда денег-то взять? Ведь нам надо тоже тот расчет держать, что ежели завтра не наймемся, так было бы на что поесть.

– Ну, Бог не без милости. Авось завтра и найметесь. Ведь вы вот со здоровыми ногами, вы на поломойство наняться можете, так вам с полгоря. Хозяйке по пятачку отдадите да ежели на копейку сахару купите, то я вас и чайком дома попоить могу. Чай у меня есть. Заваривать у хозяйки буду, так и вас попою за милую душу.

Акулина и Арина колебались, куда им идти на ночлег. Напиться чаю, не видав целый день горячей пищи, было заманчиво. Они стали шептаться друг с дружкой, рассчитывая, сколько у них останется назавтра денег, ежели они позволят себе это удовольствие.

В это время под навес зашел какой-то бакенбардист в потертом пальто и в войлочной рыжей шапке, посмотрел направо и налево, обозревая присутствующих, и сказал:

– Двух поденщиц нам на завтра с утра требуется. На Гороховую улицу. Будем рамы зимние выставлять, так чтобы все окна перемыть, двери, полы, которые ежели не паркетные, и все прочее.

Под навесом просияло. Почти все женщины поднялись со скамеек и приблизились к нему.

– Прийти к семи часам утра. Я сейчас адрес дам, – продолжал бакенбардист.

– Давай, голубчик, давай. Вот я могу, да вот и она, – послышалось со всех сторон, и несколько рук протянулось к нему.

Все протискивались, стараясь быть впереди. Подскочила к бакенбардисту и Акулина.

– Нас возьмите, барин, нас! – кричала она. – Мы вот две из одного места. Арина! Иди сюда! Чего ты, дура, там сзади-то торчишь!

– Постой! Постой! Не напирай! Чего вы лезете-то! – крикнул бакенбардист. – Цена?

– Да ведь уж положение известное: шесть гривен, – раздалось где-то.

– Врет, врет она. Положение – полтина. Чего ты запрашиваешь-то!

– Я считаю, что и полтину-то дорого.

– Как дорого? На стирку по полтине-то в поденщину ходим, так там кофеем поят и харчи дают.

– У нас и работы-то всего часов до трех-четырех дня. Ну ладно, и мы чаем попоим. А только сорок копеек. Нам двух женщин требуется.

– Хоть шесть штук, а только меньше полтины нельзя, – слышалось со всех сторон.

– Бери нас, барин, бери… Мы вот двое и за сорок копеек пойдем, – тронула Акулина бакенбардиста за рукав и указала на себя и Арину.

Бакенбардист посмотрел на них и сказал:

– Ну ладно. Приходите. Гороховая улица, № 117. К господину Крылину. Да вот я сейчас запишу. Только приходите к семи часам утра.

Бакенбардист вынул из кармана клочок оберточной бумаги и карандаш и стал писать адрес.

На Акулину и Арину со всех сторон сыпались ругательства, зачем они цену сбили. Женщины не жалели ни горла, ни отборных слов.

XVIII

– Вот плакались, что нет найма, ан оказывается, что и с заработком, – приветливо сказала Акулине с Ариной женщина с головой окутанной платком. – Это только моя такая доля несчастная, что я из-за моих проклятых ног ни на поломойство, ни на стирку идти не могу. Как наклонишься к полу – ломят, да и что ты хочешь! Не наймусь завтра или послезавтра в прислуги, так в больницу лечь, что ли, на праздник? Да не возьмут и в больницу с моей болезнью. Скажут: какая ты больная, коли ходить можешь! – рассуждала она и прибавила: – Ну что ж, милушки боровичские, пойдемте к нам в углы ночевать, прожертвуйте по пятачку-то, ведь уж завтра по два двугривенных заработаете.

– Можно, можно теперь по пятачку за ночлег прожертвовать. Пойдем к вам, коли у вас так хорошо. Веди нас, – радостно отвечала Акулина. – Сейчас пойдем или еще здесь сидеть будешь?

– Да сиди или не сиди – все равно ничего вечером не высидишь. Вон уж темнеет. Кто же на ночь глядя будет прислугу нанимать, – сказала баба с головой окутанной в платок и, кряхтя, стала вставать со скамейки. – Ох, ноженьки мои, ноженьки! Совсем вы меня обезручили! – вздохнула она.

Встав на ноги, она покачнулась. Видно было, что ноги ее действительно мучили.

– Еще разойдусь – ничего, – прибавила она. – А вот встать да на первых порах идти – так просто наказание! Пойдемте, милые.

Акулина, Арина и женщина с головой окутанной байковым платком отправились на ночлег. По дороге Акулина и Арина узнали, что женщину с головой закутанной в байковый платок зовут Фионой, и сами сказали ей свои имена.

– Ежели уж чайком нас попоишь на ночлеге, то пусть будет так, что чай твой, а сахар наш и для тебя. Из-за этого я уж на две копейки сахару-то куплю, – сказала Акулина.

Она зашла в мелочную лавочку, и на две копейки ей дали четыре кусочка сахару.

– Сложиться разве по две копейки да ситничку фунтик купить? – предложила Фиона. – Вы на завтра с заработком, а у меня хоть только пятачок на все про все остался, но завтра все равно, как ни бейся, а один платок или подушку надо будет побоку.

– Нет, нет. Что ты! Какой тут ситник! Праздник, что ли, сегодня! Вот разве черного хлебца к завтрому немножко… А то вдруг эдакие деньги за ситный платить! – отказалась Акулина.

Фиона, однако, склонила их купить фунт полу белого хлеба за три копейки. Они купили и уже отправились на ночлег.

Идти было неблизко. Квартира, где жила Фиона, была близ Калинкина моста, в одном из переулков, и помещалась на дворе в полуразвалившемся деревянном домишке.

Когда женщины вошли, их встретила хозяйка – здоровая, полная женщина в линючем ситцевом платье, с засученными по локоть рукавами. Она стояла около закоптелой русской печки и жарила на щепках, на тагане, поставленном на шестке, картофель.

– А я, Марья Тимофевна, к тебе ночлежниц привела, – начала Фиона. – Пусти их переночевать. Женщины хорошие, смирные. По пятачку с них взять тебе не мешает.

Хозяйка оглядела Акулину и Арину с ног до головы и отвечала:

– Да разве в проходном коридорчике улягутся, а то ведь больше негде. У меня, сама знаешь, все углы заняты.

– И, милая! Нам только бы где-нибудь приткнуться, – сказала Акулина.

– Смотрите, ведь ночью через вас жильцы ходить будут, так как бы не наступили.

– Ничего, голубушка, как-нибудь посторонимся. Ведь уж на живого человека нарочно ступать не будут, а только разве споткнутся.

– Ну, не скажи. У меня коридор темный, а жильцы могут быть и хмельные.

– Никто, Бог, ангелка… Все под Богом… А мы не привередливы.

– Ин оставайтесь тогда, давайте паспорты. Без паспортов чужих людей не пущу. У меня тоже добро есть, а вы кто вас знает, какие такие…

– Возьми, возьми, душечка, паспорты…

И Акулина, и Арина полезли в котомки за паспортами и передали их хозяйке.

– Только уж ты, Марья Тимофевна, пусти их в нашей комнате к столику чайку напиться, – сказала Фиона.

– Что ж, пусть пьют. Только бы жильцы не заругались, что навела чужих.

– За что же ругаться-то? Они мои гостьи. К жильцам гости же ходят.

Фиона повела Акулину и Арину в комнату, где она занимала угол. Комната была очень небольшая, и в ней стояло пять коек. На одной из коек лежала уж какая-то босая женщина и спала. На другой койке сидела старуха с седой косматой головой и в полутьме, наобум вязала чулок. У окна помещался простой некрашеный стол и около него две такие же табуретки. На столе горела маленькая жестяная керосиновая лампочка и тускло освещала комнату.

– Ну вот, присаживайтесь к столу, а я добегу с чайником до трактира да заварю чай, – приглашала Акулину и Арину Фиона. – Трактир тут у нас рядом. Две чашки у меня есть в коробу под кроватью, а третью мы у жилицы спросим. Анна Марковна, дай, мать, нам твою кружечку на подержание. Гостью мне вот попоить, – обратилась она к старухе.

– Да спроси у хозяйки. Что все у жильцов побираться! – прошамкала старуха.

– У хозяйки-то я жестяного чайничка попрошу. Ну что ты кружку-то жалеешь! Цела останется.

– А небось, как я вчера у тебя пуговицу с окна взяла, так ты какой содом подняла!

– Да пуговица, милая, от моей кацавейки была. Пришить ее нужно было. Как же я без пуговицы-то застегнулась бы. Ну, ин Бог с тобой. Я у хозяйки спрошу.

Фиона вытащила из короба, находящегося под кроватью, две чашки с блюдечками и заварку чаю в бумажке, чашки поставила на стол, а сама пошла в кухню к хозяйке. Слышно было, как она выпрашивала у хозяйки чайник и чашку.

Оставшись одни, Акулина и Арина сейчас же начали разуваться. Разувшись, они посмотрели по сторонам и стали обозревать комнату. Комната была оклеена смесью розовых, синих и желтых кусков обоев, которые местами отстали от стены. Над каждой койкой висела одежда жильцов, в двух местах на стене были налеплены картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов, а в углу висело несколько икон жильцов, одна из коих была в фольговой ризе, в киоте и с венчальными свечами, прикрепленными по сторонам иконы, за стеклом киоты. За иконами было заткнуто несколько пучков вербы. Такая же верба стояла на окне в бутылке с водой. Обозрев комнату, Акулина не утерпела и сказала Арине:

– Горницы-то какие в Питере хорошие. Бумажками оклеены и картинки на стене.

– Из деревни приехали? – угрюмо спросила Акулину старуха.

– Да, бабушка, из деревни на заработки.

– И чего вам там в деревне не сидится, шлендам! Лезете сюда в Питер у питерских хлеб отбивать. И так уж здесь для питерских работы мало.

– Да ведь с голодухи, бабушка. Неужто от радости полезли бы?

– Поди ты! С голодухи! Здесь голодуха-то хуже. Просто шленды бить хочется.

Вскоре явилась Фиона с большим жестяным чайником, из-под крышки которого струился пар. В другой руке она держала чашку на блюдечке.

– Ну, давайте попьемте чайку, пока он горяч, – радушно сказала она Акулине и Арине и стала расставлять все на столе, приготовляясь к чаепитию.

XIX

Чаепитие продолжалось долго. С жадностью схлебывали с блюдечек Акулина и Арина горячий, слабенький настой дешевого чая, припахивающего вениками, и закусывали его полубелым хлебом. Со вчерашнего вечера во рту у них еще ничего не было горячего.

Фиона пила тоже и говорила:

– Вот до квартиры доберешься и попьешь горячего, так рай красный. И ноги перестанут ныть. А на ветру да на сырости, так просто беда. Ино, милушки, до того доходит, что даже хоть в слезы… Ну, судите сами, какая я работница! А пить-есть надо, стало быть, и работать надо. И то уж, грешница, подчас подумываю: «Коли бы было хорошо, кабы Господь прибрал меня». Да вот девочку жалко. Девочку в деревне у невестки оставила. Хорошенькая такая. Вырастет большая, так кормилицей будет.

Фиона заплакала и стала утираться кончиком шейного платка. Акулина махнула рукой и тоже слезливо заморгала глазами.

– Ох, и не говори, умница! И у меня в деревне у свекрови мальчик, – заговорила она. – Нынче зимой под Спиридонов день я его родила. День и ночь о нем думаю, как он теперь на соске лежит. Конечно, свекровь – родня, да ведь все же не мать. А главное, что он на соске-то. Ведь всего только четвертый месяц, а я уж его от груди отняла и на соску посадила. Мальчик-то слабенький. Ангел из себя, а слабенький.

Слезы еще больше стали подступать к горлу Акулины, и она навзрыд заплакала.

– Никто как Бог, Акулинушка, никто как Бог, – утешала ее Фиона, а сама продолжала заливаться слезами.

– Не выживет… на соске не выживет… – прошептала Акулина.

– Ну вот… С первого месяца, случается, что на сосках поднимают.

В короткое время Акулина рассказала все нерадостное положение своей семьи в деревне и прибавила:

– Пять рублев обещалась им к Николину дню в деревню на подмогу послать, а вот где такие деньги взять! Смотри, безработица. На огородах не везде еще начинали работать, а где начали, так из-за пятиалтынного в день, а то так прямо только из-за харчей покуда берут. Беда, чистая беда.

Часу в одиннадцатом две комнаты, отдаваемые хозяйкой, стали наполняться жильцами. В комнате, где сидели Акулина с Ариной и где имела койку Фиона, жили только женщины. В комнате рядом, в которую, как и в эту комнату, нужно было проходить через узенький коридор, идущий из кухни, обитали мужчины. Там уже громыхали сапогами и слышалась крепкая ругань. Сама хозяйка с мужем, работающим где-то на фабрике, жили в кухне, где за ситцевой занавеской помещалась их кровать. Муж тоже уж пришел с фабрики, и слышно было, как он и жена гремели посудой, ужиная. Ужинали и обитательницы женской комнаты. Почти все ели большие астраханские селедки с хлебом, так как был пост, и вследствие этого комната пропахла селедками. Развешанные у коек для просушки чулки жилиц также издавали свой специфический запах прелью. Из мужской комнаты через коридор пробирался махорочный дым. Воздух становился сильно спертым. Огонь в жестяной лампочке стал гореть тусклее. К лампе подсела жилица-папиросница, пришедшая с фабрики, молодая еще женщина с сильно испитым лицом, и, покашливая, принялась чинить какую-то ветошь, наскоро зашивая ее иголкой. Жилица-старуха перекликалась через перегородку с мужчиной из мужской комнаты и просила его написать куда-то прошение о помощи на бедность.