Текст книги "Вид с больничной койки (сборник)"

Водятся ли рыжики под Бостоном?

Уже и со счета сбился… Случилось то в четвертое или, пожалуй, в пятое перестроечное лето. Дружок мой закадычный, ничего не сказав, тихо сбежал из Молдовы на чужбину. Теперь за океаном, устроился в Бостоне.

Недавно меж нами наладилась связь. Перезваниваемся. Большей частью по инициативе Михаила. Говорим о том о сем, о пятом-десятом. По сути-то, воду в ступе толчем, а все равно душу греет.

Недавно среди ночи поднял меня требовательный телефонный звонок. Слышу явственно Мишин голос:

– Ну здравствуй, это я.

Минут двадцать разговаривали. В какой-то момент в трубке возникла напряженная пауза. После чего просьба:

– Слушай-ка, а напиши мне письмецо. Да подлиннее… О чем? Да обо всем. Просто в порядке бреда.

Я воспринял просьбу как приказ… Вот какое послание отправил другу в Бостон:

«Ближнее и особенно дальнее Подмосковье млеет в объятьях бабьего лета. После затяжной непогоды явились лучезарные деньки. Снова зацвели дикоросы. За компанию с ними распустили пахучие бутоны уж было задремавшие розы. Устремили ввысь свои разноцветные шпаги гладиолусы. Огненную лаву вдоль дорожки образовали настурции. Ступить, понимаешь, боязно.

Гордость и украшение нашего сада – конечно, яблони. Среди них есть совершенно уникальные, причем совсем-совсем молодые деревца. Имя одного – чистотел. Плоды выдает идеально круглой формы, золотистого цвета, с запахом меда, только что взятого у пчел. Другой сорт называется «орловим»… Ну этот вообще! Плоды будто отлитые, величиной с кулак и более. Цветом, вкусом, запахом напоминает гранат, с нежным ароматом шафрана.

Краснота проникает в мякоть, чуть ли не до семечек. К сожалению, в нынешнее лето урожай был невелик, похоже, деревце позволило себе передышку.

Кстати сказать, в московском нашем доме подрядились делать косметический ремонт три смуглянки-молдованки. Прибыли на шабашку аж из Дрокии. Ты, конечно, знаешь тот район, знаменит он не столько виноградниками, как садами. Причем тамошний совхоз, как ты, пожалуй, помнишь, называется Фруктовый Донбасс (словосочетание, право, импрессионистское!). Ныне то хозяйство развалилось, лежит на боку. Его труженики разбрелись по белу свету: согласны на любую работу, на любых условиях. Многие потянулись в московский регион… Наши батрачки между делом еще и песенки поют. Не громко, для фона. Москвичам это в диковину, нравится. Многие хозяева квартир нарочно приоткрывают двери в коридор.

Возвратясь с дачи, я угостил красавиц Кодр плодами своего сада. Продегустировав, в один голос заявили, что таких яблочек никогда в жизни не видели и не ели. Во как! А ведь это оценка заинтересованных экспертов.

В нашей деревне Николаевке на Успенье народ заговорил о грибах. Леса тут начинаются чуть ли не от каждой калитки. И все равно истинного грибника тянет куда-нибудь подальше.

Я не имел конкретного плана: пошел, что называется, в разведку боем. Пересек колхозное поле с созревшим, но некошеным ячменем, по пути вспугнув мышковавшую лисичку. Метрах в шестидесяти от меня рыжая бестия метнулась, как пламя. Взыграл мой охотничий азарт, дико проулюлюкал в след зверю.

Преодолев противопожарный ров, а также непролазную поросль из ольхи и молодого осинника, вступил в сумрачный бор. Поначалу оторопь взяла, будто из ослепительного Колонного зала угодил в лешачьи чертоги. Вспомнилась бабушкина присказка: «В ельнике – молиться, в березнячке – веселиться, в дубраве – грибы собирать».

Малость покружив порядка ради, выбрался на просеку и полностью ей доверился. Вышел-то я налегке, как на прогулку, даже без компаса.

Минут через сорок повстречал дядьку. Шел он, как и я, с пустой кошелкой, но с туго набитым рюкзаком неизвестно чем. Поравнявшись, незнакомец первым меня поприветствовал. И счел своим долгом предупредить:

– В той стороне, куда нацелились, грибов сроду не было. Да и теперь нет.

И словно конь понесся в ту сторону, откуда я двигался.

Признаться, сомнение в душу заронил. Но не в моем характере возвращаться с полпути. Да и куда сворачивать-то, леса вокруг неоглядные, нескончаемые.

Сошел с пресеки, стал углубляться в чащу.

Грибки встречались – в основном сыроежки да продолговатые дождевики. В нашей местности последними пренебрегают. Я же мимо не прохожу: беру для гастрономического разнообразия.

Вдруг в траве обнаружились три крепеньких подберезовичка. Это уже, как говорят, вещь. Возле трухлявого пня увидел россыпь так называемых летних опят. Стояли на тонюсеньких ножках. И шляпки тоже были тоненькие, размером в металлический рубль… У них же еще и прозвище есть: говорушки. Этимология слова непонятна. Возможно, связана с тем, что во время жаренья грибочки скворчат-скворчат, будто меж собою переговариваются.

Неспешно двигаясь зигзагами, наполнил емкую корзину едва ль не наполовину. Мысленно прикидывал, какая получится славная жареха. Да, пожалуй, и на супец хватило б. Через какое-то время заметил прямо под ногами – чуть было не наступил! – пяток волнушек. Для варки-жарки грибочек сей неподходящ, идет исключительно в солку. И все же не оставил я находку на произвол судьбы – срезал. Ежели волнушки несколько часов подержать в холодной воде, можно смело варить в смеси с другими грибами! Волнушки прибавят чуть-чуть горчинки – и в том есть своя прелесть.

Надышавшись настоянного на лесных травах благодатного воздуха, шел я легко, как бы даже навеселе, будто по пути где-то пригубил доброго сухого винца. Возле молодых елочек в поле зрения оказались три потревоженные кем-то шляпки, тоже розоватого цвета. Сразу возник вопрос: почему, срезав, их оставили на месте, не взяли. Первая мысль: наверное, червивые… Я не поленился – нагнулся, перевернул наизнанку шляпки. Срез оказался окроплен ярко-оранжевыми капельками. Боже, это же сок рыжика.. Скорей всего найденышей срезал либо слабовидящий, либо новичок-недотепа.

Боясь раскрошить, положил осторожно шляпки в корзинку. Еще раз – в новом ракурсе – полюбовался благородным видом. Собрался уж было двигаться дальше. Сделал шаг… Все пространство вокруг было усыпано червового золота кружками: рыжики, рыжики! Здешние любители тихой охоты ценят их превыше белых грибов. Тем более что родятся-то рыжики раз в семь лет. Именно семь лет назад в такую же пору бабьего лета набрал их не меньше трех десятков, прямо не сходя с места. И счастлив, помню, был до беспамятства.

Отдышавшись, придя в себя, стал медленно, спокойно резать шляпки. От душистого, липкого сока руки стали красными, как от крови. Меньше чем через полчаса корзина наполнилась горкой. Россыпи же не было конца. Что делать? Как быть? Вывалил собранное на траву, в сторону отбросил все второстепенное. Одни лишь рыжики оставил.

Углубляться в лес уже не было смысла. Однако не без сожаления поворотил назад. Через полсотню шагов путь преградила поваленная береза. Ствол метра два в длину был.. покрыта твердой шубой – настоящими осенними опятами, которым тоже ведь цены нет. Слой оказался настолько плотный, от сильного давления обеими ладонями сверху не прогибался. Грибочки были классические, серовато-телесного колера, с характерным жемчужным отливом. Классика неподдельная! Притом ножки литые, толстые, не переломить. В таких случаях требуется нож хорошей стали, остро заточенный перед выходом из дому… Да вот досада: куда такое богатство девать? Корзина была полным-полна, утрамбована. Но и оставлять удачную находку грешно, потом никогда себе не простишь. В экстренных случаях грибники сымают с себя лишнюю одежку, делают подобие рюкзака… Без колебаний сделал я заплечный мешок из только что купленной ветровки.

Эх, хотелось мне теперь повстречать того дядьку. Он без слов все понял бы и оценил.

Такую урожайную на грибы осень я, пожалуй, никогда не забуду.

А водятся ли грибы в окрестностях Великих Озер, поблизости Бостона? Да и знают ли тамошние жители (аборигены), что такое рыжики? Сам-то ты их видел? А главное – едал? Ты ж коренной южанин… Должен тебе доложить, вкус они имеют отменный, ни с чем не сравнимый. Сей гриб употребляют во всех видах, кроме сушеного. Готовы они к столу минут через двадцать. Надо только слегка чуть-чуть присолить. Их ешь – и есть хочется.

Миша, имей в виду: все только сейчас в один присест излитое на бумагу соответствует действительности на все сто процентов. Если решишься приехать в Николаевку, убедишься в натуре собственными глазами, ощутишь руками, почувствуешь своей душой.

Даю на сборы одиннадцать месяцев. Срок вполне достаточный для копуши. Ты же всегда был скор на ногу… Ну а после грибной охоты махнем с тобой в Молдову. Там как раз созреет молодое вино.

Не прощаюсь. Говорю: пока!

Что-то давненько из Бостона нет вестей.

Все бывает
Быль

Кто в любви не понимает,

Тот щасливый человек.

Частушка-нескладушка

Часть первая

Встретились они киношно-сказочно.

Марина Петровна торопилась к инструментальщикам: сверить расход металла по ваннадиевой группе. На межэтажном переходе, похоже, кто-то сзади опустил руку на плечо. Сделала резкое движение, чтоб освободиться от тяжести, – почувствовала за левым ухом прикосновение вроде бы осенней паутинки. Скосив взгляд, к ужасу своему увидела что-то белое, пушистое.

Так, с кошечкою на плече инженер Шумилова и возвратилась в отдел, вызвав среди сослуживцев восторг и умиление. Ради такого прибытка извлекли из потайного места электросамовар, киске преподнесли на блюдечке казенного молока. Гостья угощение слегка пригубила, после чего всех поочередно в знак благодарности обвела блестящим взглядом изумрудных глаз. Потом пушинкой взметнулась вверх и замерла на коленях своей избранницы.

Все вокруг суетились, Шумилова же сидела за столом как барыня, взахлеб рассказывала о случившемся… Над окном лестничного перехода есть карниз. Возможно, киска там после трудовой смены отдыхала или же кого-то караулила. Через фрамугу со двора внутрь помещения иногда залетают воробьишки, где их подстерегают ловкие заводские коты.

– Сегодня же ты в ее мягкие лапки попалась, – со смешком заметил начальник бюро технического контроля Яков Лаврентьевич, известный не только в отделе, а и за его пределами своими охотничьими пристрастиями.

– Да она же домашняя, – со смешком сказала лаборантка Катя. – Вишь, вся из себя ухоженная.

Киска в ответ замурлыкала песенку.

Пока чаевничали, Марина Петровна частично расширила свои познания по части кошачьей психологии. На самом деле не мы их, они себе хозяев выбирают. При этом достаточно сдержанны на счет эмоций, однако в человеческое сердце проникают глубже, нежели собаки. Вообще кошачье создание окружено покровом тайны, мистики. Отдельский книгочей, заглавного механика Сергей Владимирович выложил кое-какие подробности из баек Киплинга о кошке, гулявшей сама по себе. Так вот, эта тварь приписана Богом к человеку, однако ничьей собственностью себя не признает, на всякий случай держится вблизи хозяйки. Остальным уделяет внимание пропорционально щедрости и благосклонности к ее Величеству.

Ту же мысль кладовщица выразила коротко, бытово:

– Кошка к дому привязывается, собака – к человеку.

Когда все разошлись, Вера спросила:

– Найденку, значит, домой берешь.

– Куда денешься, меня ж выбрала.

– Теперь подходящее имячко надо подобрать.

С губ само сорвалось:

– Может, Алиса… Алиска.

Киса навострила ушки, качнула кончиком хвоста. Вякнула что-то неразборчивое.

Так и стали они жить вдвоем.

В свою квартиру на седьмом этаже Марина Петровна теперь пулей летела. Пока в прихожей раздевалась, Алиса деликатно обследовала сумку. Потом на кухне вместе разбирали ношу. Что-то сразу отправлялось в холодильник, что-то выставлялось на стол, что-то ставили на огонь. Самый лаковый кусочек оказывался в кошачьей мисочке.

До этого с кошками персонально Марина Петровна не водилась. В родительском доме жили четвероногие. Был среди них сибирских кровей котяра по имени Барсик. Держался особняком, логово имел на чердаке. По несколько дней на глаза не попадался. Являлся только по делу. Придирчиво-строго обнюхивал все углы, закуты. После чего с чувством исполненного долга шел на кухню: приняв позу сфинкса, ждал плату за аудит.

К еде был непривередлив, но все знали его пристрастие: больше всего Барсик любил голяшку от сырой курочки.

Та дань была сущей безделицей в сравнении с объемом работы, исполняемой котом. Был он крысолов первой статьи. Домашних грызунов истреблял не только на хозяйском подворье, но и на прилегающей территории, в радиусе 300 – 400 метров. Победы давались нелегко. Уши котяры были обгрызаны до основания, морда – в старых и свежих рубцах. В то же время вид имел безупречный. Шерсть на спине и холке лоснилась. Глаза горели боевым огнем и неистребимым интересом к жизни, к окружающим. Интересы же были разносторонние, в том числе и аховские. Барсик умел выуживать из слободского пруда живых карасей. Причем рыбачил отнюдь не с голодухи, исключительно из спортивного интереса. Улов, впрочем, съедал немедленно, в прибрежных кустах. Так что если не считать угощения за аудиторство, хозяевам кот ничего не стоил. В соответствии с образом жизни и назывался дворовым котом.

Пора внести ясность: Марина Петровна была не коренная, а пристяжная москвичка, как сама себя аттестовала. Явилась в Белокаменную из Сибири, по оргнабору, в связи со строительством олимпийских объектов. С одной стороны, это было патриотично, перспективно, а с другой – открывалась возможность прилично устроить личную жизнь. Интересантку определили в классное ПТУ, а восемь месяцев спустя в торжественной обстановке вручили вместе с удостоверением совочек с кленовой рукояткой. Вскоре заняла белокурая сибирячка с огромными голубыми зенками место на весьма ответственном стройобъекте; своими руками облицовывала плиткой стены спортивного комплекса на проспекте Мира. Кто знает, что это такое, тому и рассказывать не надо; кто не знает, все равно не поймет.

Работала дивчина, себя не жалея. После полной смены как угорелая неслась не домой, а в институт. Сессии с первого захода сдавала, хвостов не имела. Правда, за шесть лет четыре аборта сделала. Как бы то ни было, желанный диплом инженера получила; а вскоре – и ордер на комнату в коммуналке ГПЗ-1.

До чего же скоро времячко скачет. На досуге как-то Марина задумалась о своем житье-бытье: десять годков уже в Москве, всей душой к столице прикипела. И по деловым качествам мало кому уступала: была серьезная и, между прочим, исполнительная. Начальство давно держало ее в резерве, на примете. В один прекрасный день приказом гендиректора табельщицу Шумилову перевели на руководящую должность – сделали заведующей семейного общежития.

В натуре работенка оказалась очень нервной, режим ненормированным. Круглые сутки с людьми и на людях. А у тех запросы, капризы, требования неиссякаемые. Особенно досаждала живность, в частности, коты.

Лимитчики – почти поголовно – вчерашние селяне, оторвавшиеся от почвы родимой, но сохранившие в душе дворовые пристрастия, которые противоречили служебным инструкциям. Категорически возбранялось, например, держать в казенном доме живность. Поселенцы же не могли совладать с родовыми инстинктами: исподтишка обзаводились «друзьями человека», в основном котятами. Миленькие, забавненькие, через год те превращались в котов и кошек и далее вели себя по полной природной программе. Обслуге, персоналу это стоило нервов и еще раз нервов. Потому на весь кошачий род у Марины Петровны выработался отрицательный рефлекс.

В обход санэпиднадзора чадолюбивые родители устраивали в своих закутах клетки, вольеры, поселяя там черепах, пернатых, на эту тварь пока что не было запрета. Даже в холлах, в Красном уголке чирикали, пели, бормотали и говорили человеческими голосами всевозможные птахи. Откуда-то взялся черный дрозд по кличке Ричард. Ежели его угощали изюмом и кешью, он исполнял цирковой номер. Приняв драматическую позу, выдавал начало басни Крылова: «По улице слона водили». После чего закатывался гомерическим хохотом.

Но и с птахами случилась оказия. Станочнице Аннушке родители привезли из Ливен двух петушков. Одного сразу ж на холодец пустили, собрат же зажился: сидел за шкафом, бечевкой за ногу привязанный. Прошла неделя-другая. Узник обвык, адаптировался. И однажды в полночь по всем этажам общаги разнеслось мощнейшее ку-ка-ре-ку. Жильцы и их тайные гости голяком выскочили в коридоры. Думали, воздушная тревога.

Случай потешный, но мнения разделились. Дошло и до ушей руководства. Однако с Аннушкой непросто было совладать: ведь заводская знаменитость. Ей, лучшей станочнице столицы, сам мэр руку пожимал. Аннушке деликатно намекнули: вместо петушка взять на воспитание курочку. Благо, есть свой балкон.

Жиличка пошла на Птичий рынок, за трояк купила суточного цыпленка. Продавец клялся-божился: вырастет курица, причем породы «плимутрок», повышенной яйценоскости.

Поверила. Все в точности исполнилось. К началу лета цыпа превратилась в белоснежную красавицу. Ребята из цеха столярных изделий смастерили для нее домок, с насестом и автопоилкой. Однажды, возвратясь с работы, увидела Аннушка в уголке ослепительной белизны идеальной формы настоящее яичко. Чудо затем повторялось едва ль не каждый день.

Умненькая была курочка. Снеся яичко, не подымала гвалт. Поклюет зернышек, попьет водицы – и на насест. Соседи и не догадывались, что на балконе 49-й квартиры существует птицефермочка. Но как-то молчунья то ли со скуки, то ли обалдев от жарищи, закричала на весь заулок дурным – петушиным! – голосом, что, похоже, самою повергло в смятение. Забившись в угол, несушка несколько дней на свет не выходила, к корму не прикасалась, только воду пила. Через неделю несушку опять как прорвало… Затем стала кричать по нескольку раз на дню и даже ночью. Причем голос грубел, набирал силу; в облике куры выявились петушиные признаки. Сильно раздалась в боках; до размера кулака разросся гребень, стал похож на потерявший формы помидор. В итоге несушка перестала нестись.

Марина Петровна в ту пору временно исполняла обязанности заведующей. И тот факт, что на вверенном участке курица закричала петухом, мог дурно отразиться на репутации должностного лица. К тому же возник слух: по народному поверью, курица петухом кричит не к добру, а то и к великим невзгодам. Судьба певуньи-плимутрочки решилась в одну минуту: отправили на кухню. Отличный студень получился: не хуже, чем из настоящего петуха. Его съели в большой компании, с веселыми тостами, в День воздушно-десантных войск.

Гадостных же последствий избежать не удалось. Рвануло там, где и не ожидали: 18 августа случился финансовый обвал. Плакали народные денежки.

Вскоре Марина Петровна сдала пост в общежитии, возвратилась на производство. Да не абы куда, в ведущий отдел, на инженерскую должность. Наконец получила то, о чем смолоду мечтала. Эх, на пяток бы лет пораньше, глядишь, по-другому судьба сложилась.

Много-много было в ее жизни разной суеты, метаний. Да все попусту, невпопад.

Богом данных деток она, дуреха, не сберегла. От Павла же, мужа законного, даже и завязи не было. От стыда не стала у врачей вызнавать причину. Ночами же подумывала: может, пробирочного ребеночка завести. Осторожненько вызнала у мужа его мнение. Чуть до драки не дошло! После того еще года два собачились. Не выдержали, подали на развод. Семнадцать лет тянули лямку порознь: она ничья и он ничей. И все же внутренний какой-то нерв, тонюсенькая ниточка связывала неприкаянные сердца. По событийным дням и праздникам перезванивались. Встречались в кафе, раз даже в ресторане. На какой-то ее юбилей кавалер явился с метровым букетищем чайных роз. Пришлось чудака домой тащить… Однако ничего особенного меж бывшими супругами в ту ночь не произошло. Впрочем, след свой Павел оставил: привел в порядок всю сантехнику. Рукастый черт! А счастья вот не было. До седых волос мыкался по общагам. Даже бомжевал. Фортуна сдуру улыбнулась: взяли бедолагу в солидную транспортную компанию дальнобойщиком. Колесил по СНГ. Пару раз гонял фуру в Польшу. Обратным рейсом из Лодзи в Череповец подхватил грипп. Еле-еле до Тихвина дотянул. Здесь госпитализировали. Рейс продолжил желторотый напарник.

Ямщик двадцатого века ден десять на больничной койке маялся-томился. Грипп дал осложнение, вышла двусторонняя пневмония. Она болящего и задушила. Из-за него у персонала возникли проблемы: покойник оказался невостребованным. Несколько месяцев коченел в морозилке морга, пока…

Иной раз по неделям не заглядывала Марина Петровна в почтовый ящик, а тут словно кто-то под руку толкнул… В ячейке оказалось казенное письмо. Да бестолковое. Несколько раз безотрывно читала и перечитывала писульку. Наконец догадалась: Павел помер. И ей (вроде б как законной жене) надлежало забрать тело для «дальнейших соответствующих действий». Последняя фраза вывела бабу из себя: «Бюрократы проклятые! Испохабили, вытрясли душу из родного языка. Один только мат-перемат год от года крепчает».

Колом стоял в голове вопрос: почему именно ей выпала нелепая участь хоронить чужого мужика. Мало ль с кем она, прости Господи, спала… Что ж теперь ей всех своих полюбовников на тот свет провожать. Наконец явилось бабское благоразумие. Взяла за свой счет отгул, сняла с книжки последние деньжата и поехала и черту на кулички, в какой-то Тихвин.

На месте все вопросы распрямились. В паспорте покойника Шумилова значилась как евонная супружница. Значит, все прошлые семнадцать лет Павел вроде бы состоял в браке. Значит, ближе, чем она, у бедняги никого на белом свете и не было. Как был детдомовский круглый сирота, таковым до последнего вздоха и остался. Возможно, даже считал ее, Марину, своей женой невенчанной. Да ежели и в ее душе хорошенько поворошить, где-то на донышке светилось чувство к непутевому шалопаю.

По возвращении в Москву Антигона с «Шарика», придя в себя, пустилась на розыски АТК, где работал Павел. Исколесила всю столищу и ближайшее Подмосковье. До министерства транспорта дошла. Косоглазые чиновники долго голову морочили. На третий заход выдали государственную тайну: искомая фирма обанкротилась и самоликвидировалась. Ее «иммитеты» перешли в собственность офшорного (язык сломаешь!) банка «Интернейшл Кур-Ку-Ли». За доплату сообщили местонахождение оной: Каймановы острова, что северо-западнее Полинезии. По-русски это называется «Ищи, баба, ветра в поле».

Вот когда в душе Шумиловой что-то сдвинулось или вообще перевернулось. А тут и на ГПЗ своя колгота началась. Какие-то гады надоумили людей сыграть на ценных бумагах. Откуда-то возникли длинноносые брокеры: за одну заводскую акцию давали пятьсот рублей. Немного погодя ставку удвоили. Натуральное казино при своем предприятии! Люди оборзели. Дежурили у подъезда спозаранку. Дня не хватало, с ночи очередь занимали, как бывало в войну за хлебом. Для удобства страждущих профком открыл два дополнительных приемных пункта.

Когда первая волна схлынула, скупщики цену надбавили: за одну бумагу давали по полторы тысячи. Тут уж Марина Петровна не выдержала. В обед опрометью побежала домой, дрожащими руками извлекла из шкатулки голубые квиточки. Одну вернула на место. Остальные сунула в сумочку и понеслась как угорелая в очередь.

Нормировщица Соня из цеха мелких серий заметила Марину Петровну из окна, стала делать знаки. Чужие тоже кричали: «Пустите Шумилову, она здесь стояла!» Силой протащили сквозь строй к нужному столу в последний момент…

Все, отоварилась! Держала за пазухой, под лифчиком, семь с половиной тысяч. Ровно столько, сколько потратила на поездку в печальный город Тихвин.