Текст книги "Путешествия к Лобнору и на Тибет"

Обычай хоронить мертвых состоит в том, что их прямо выбрасывают в поле на съедение волкам, воронам и грифам; но ламы, сколько кажется, закапываются в землю. В самой Лхасе, как нам сообщали и как известно от прежних путешественников, судьба мертвеца решается ламами, которые по гаданию определяют, каким образом должен быть погребен труп: сожжен ли, брошен ли в реку, закопан в землю или отдан на съедение птицам и зверям. В последнем случае мертвеца отвозят в степь и здесь во время чтения молитв режут тело на куски, которые бросают собравшимся грифам. Птицы эти хорошо знакомы с подобною добычею и мигом во множестве слетаются на нее, не боясь вовсе людей; кости скелета разламывают и бросают тем же грифам. Память умерших свято почитается.

Административное разделение. Все вышепоименованные тибетцы, как уже было сказано ранее, подчиняются в административном отношении не Далай-ламе, но китайским властям из Синина. Таким образом, округ сининского ведения захватывает громадный район через Куку-нор, Цайдам и Северо-Восточный Тибет, до границ собственно далайламских владений, т. е. тибетской провинции Уй. От горы Бумза, где мы стояли, до этой границы было около десяти верст.

Подведомственные Синину тибетцы разделяются на семь аймаков,[403]403
  Не хошунов ли? Узнать достоверно мы не могли [хошунов].


[Закрыть] или орó по-тибетски. Три из этих аймаков кочуют по р. Сан-чю и на юг отсюда до границы владений Далай-ламы; четыре остальных расположены по р. Тан-чю, вниз от выхода ее с плато Тан-ла. Верстах в ста отсюда скучено, как нам сообщали, довольно густое население тех же тибетцев, но оседлых и занимающихся земледелием. По реке там уже растет кустарник, вероятно Myricaria, а на горах можжевеловое дерево. В оседлом районе, в аймаке Напчу,[404]404
  Одноименный с тибетскою деревнею Напчу, находящеюся недалеко к югу от северной границы далайламских владений на караванной дороге монгольских богомольцев.


[Закрыть] живет и чиновник,[405]405
  Вероятно, из туземцев, но утверждаемый в своей должности сининским губернатором. Имя этого чиновника при нас было Хор-Байху-Джибжид.


[Закрыть] заведывающий всеми семью аймаками. Вот их названия, с показанием приблизительного числа палаток:

Полагая средним числом по пяти человек на каждую палатку, получится общее число описываемого населения около 7000 душ обоего пола.

Тягостная наша стоянка. На бивуаке близ горы Бумза нам суждено было провести восемнадцать суток в тревожном ожидании ответа из Лхасы. От этого ответа зависела участь дальнейшего нашего путешествия. Верилось и не верилось насчет получения дозволения посетить столицу Далай-ламы, откуда, быть может, мы сходили бы и в другие части Тибета. На случай отказа в пропуске я решил тотчас же итти назад в Цайдам и посвятить предстоящую весну, а если будет возможно, то и лето, исследованию верховьев Желтой реки, где, как известно, не бывали еще европейцы.

Теперь же наше положение оказывалось вдвойне неблагоприятным: во-первых, по неизвестности дальнейшей судьбы нашей, а во-вторых, потому, что мы были заперты и впереди, и позади.

На Тан-ла, как с большим вероятием можно было предполагать, нас ожидали ёграи; впереди стояли тибетские войска, которых, вместе с милицией, собрано было в деревне Напчу до тысячи человек. От этого отряда человек двести расположены были авангардом на границе далайламских владений.

Первые дни невольной нашей остановки посвящены были экскурсиям по окрестностям и писанию различных заметок; казаки тем временем заняты были починкою износившейся одежды и вьючных принадлежностей. Вскоре все это было покончено, и мы не знали, куда деваться от скуки, проводя целые дни и ночи в дымной, холодной юрте. Теперешнее бездействие тяготило, пожалуй, хуже, чем все труды предшествовавшего перехода по Тибету, тем более, что и нравственное наше состояние нельзя было назвать удовлетворительным, ввиду неизвестности дальнейшей судьбы нашей экспедиции. Выходило, что вместо желанного отдыха, мы нашли себе чуть не заточение, которое притом отзывалось и на здоровье всех нас, несмотря на то, что даже ночные караулы для казаков были отменены. Возможно было это сделать потому, что местные жители достаточно ознакомились с нашим оружием; притом по ночам светила полная луна, и обе наши зайсанские собаки чутко бодрствовали.

Охота за ягнятниками и снежными грифами. Единственным нашим развлечением была охота за ягнятниками и снежными грифами, которые беспрестанно прилетали к нашему бивуаку в надежде поживиться куском бараньего мяса. Никогда не преследуемые в Тибете человеком, наоборот, постоянно получающие от него подачки в виде мертвых тел, эти громадные и осторожные птицы вели себя крайне доверчиво.

Грифы были еще несколько осмотрительнее; но ягнятники садились прямо возле нашей кухни, иногда не далее двадцати или тридцати шагов от занятых варкою пищи казаков. Странно было даже с непривычки видеть, как громадная птица, имеющая около девяти футов в размахе крыльев, пролетала всего на несколько десятков шагов над нашею юртою или над нашими головами и тут же опускалась на землю. Стрелять дробью в такую махину казалось как-то стыдно да, пожалуй, часто и бесполезно; поэтому все ягнятники убивались пулями из берданок. Вскоре мы настреляли десятка два этих великолепных птиц, из которых шесть наилучших экземпляров взяты были для коллекции.

Снежные грифы,[406]406
  Собственно, гриф гималайский (Gyps himalayensis), как окрестил его впервые английский натуралист доктор Hute. Гораздо же удачнее эта птица, распространенная не только в Гималаях, но по всему Тибету и Тянь-шаню, названа нашим известным зоологом Н. А. Северцовым – Gyps nivicola, т. е. гриф снежный, так как он обитает в громадных горах вблизи снеговой линии. Впрочем, в Тибете описываемые грифы держатся и не в снеговых горах.


[Закрыть] как сказано выше, вели себя осторожнее ягнятников. Они постоянно только парили над нашим бивуаком, а затем усаживались, иногда кучею, на скате горы, шагах в пятистах от нашего стойбища. Тогда все мы, двенадцать человек, посылали в них залп из берданок, но, к удивлению, большею частию безуспешно. Пробовал я стрелять в лет этих громадных птиц, но опять-таки мало выходило толку. Правда, пуля почти всегда громко щелкала в маховые перья могучих крыльев, но в самое туловище не попадала, хотя расстояние не превосходило двухсот или трехсот шагов и гриф, как обыкновенно, летел совершенно плавно. Впрочем, туловище самой птицы сравнительно невелико, немного больше гусиного, и попасть пулею в такую малую, притом движущуюся, цель, на значительную дистанцию, конечно, очень трудно. Выпустив несколько десятков патронов, я убил в лет только двух ягнятников и ни одного снежного грифа. Тогда решено было добыть этих птиц посредством отравленного мяса. Посыпав кишки и прочие внутренности зарезанного для еды барана синеродистым калием, мы выложили их на то место, где обыкновенно садились снежные грифы. Последние, конечно, тотчас заметили приманку, но сразу заподозрили что-то недоброе. Долго, пожалуй часа два или три, кружились терпеливые птицы над соблазнительною едою, садились возле нее на землю, затем опять поднимались, но все-таки не трогали. Тем временем успели отравиться два ягнятника, которых мы тотчас же убрали. Обстоятельство это еще более усилило подозрительность снежных грифов. Их собралось уже штук тридцать или сорок, круживших над местом приманки целою стаею, красиво пестревшею на темно-голубом фоне ясного неба. Наконец вдруг один из грифов, быть может еще неопытный или наиболее жадный, стремглав наискось полетел к приманке, сел возле нее и принялся за кишки. Это было сигналом для остальных птиц, которые все сразу бросились к своему товарищу. Но не успели еще опуститься задние экземпляры, как стая снова поднялась и испуганно полетела прочь. Оказалось, грифы уже успели схватить отравленное мясо, и яд подействовал так быстро, что шестеро из них мгновенно упали мертвыми. За ними тотчас же были посланы казаки, которые и принесли добычу к нашему бивуаку.

Тем же синеродистым калием мы пробовали, по пути в Тибете, отравлять на ночь внутренности убиваемых яков или куланов, но волки и кярсы чуяли запах яда и не трогали приманки. Неуспешна была также ловля вышеназванных зверей и капканами, которых у нас имелось несколько, но, к сожалению, все небольших, так что попавшийся в них волк или даже кярса легко высвобождали свои лапы. Лишь однажды, именно на нынешней стоянке, Ф. Л. Эклону удалось поймать кярсу благодаря тому, что зверь попал сразу в два капкана переднею и заднею лапами. Этот кярса, весьма обыкновенный во всем Северном Тибете, оказался новым видом, который я предлагал уже в девятой главе назвать Canis (Vulpes) ekloni. Имея хорошие, сильные капканы, в Северном Тибете можно добыть много как кярс, так и волков, ибо здешние звери не знают еще подобной ловушки.

Сношения с местными жителями. Тибетцы, кочевавшие в окрестностях нашей стоянки, сначала сильно чуждались нас, так что лишь под угрозою грабежа продавали нам баранов. Но затем, освоившись с нашим здесь пребыванием, притом видя, что мы никому и ничего дурного не делаем, местные кочевники ежедневно стали являться к нам то в качестве зрителей, то приносили продавать масло и чуру или приводили на продажу баранов и лошадей. За все это запрашивали цены непомерные и вообще старались надуть всяческим образом. Вместе с мужчинами иногда являлись и женщины, которых влекло главным образом любопытство.

К сожалению, незнание языка чрезвычайно мешало нашим сношениям с туземцами. Объяснялись мы большей частью пантомимами или с помощью нескольких монгольских слов, которые понимали некоторые из тибетцев.

Типы приходивших к нам как мужчин, так и женщин втихомолку срисовывал В. И. Роборовский, всегда искусно умевший пользоваться для этого удобными минутами. Когда, в свою очередь, нам или чаще нашим казакам случалось заходить в палатки соседних тибетцев, то эти последние, видимо, старались поскорее выпроводить непрошеных гостей; ни разу не предлагали чаю или молока, что всегда делается в каждой монгольской юрте; словом, не высказывали гостеприимства – лучшего обычая всех азиатских кочевников.

Проход наш без проводника через Северный Тибет, побитие ёграев, о чем здесь везде уже знали, наше скорострельное оружие и уменье стрелять – все это производило на туземцев необычайное впечатление, еще более усилившееся теми нелепыми слухами, которые распускала про нас народная молва. Так, везде уверяли, что мы трехглазые, чему поводом служили кокарды наших фуражек; что наши ружья убивают на расстоянии необычайном и стреляют без перерыва сколько угодно раз, но сами мы неуязвимы; что мы знаем все наперед и настолько сильные в волшебстве, что даже наше серебро есть заколдованное железо, которое со временем примет свой настоящий вид. Ради этой последней нелепости тибетцы сначала не хотели продавать нам что-либо и лишь впоследствии разуверились в мнимой опасности, хотя все-таки не вполне.

Тибетские солдаты. Из отряда, выставленного на границе владений Далай-ламы, при нас находились посменно пятеро солдат под предлогом охраны, в сущности, конечно, для того, чтобы наблюдать за нами. В этом откровенно сознались и сами солдаты, которые в большинстве были довольно услужливы, в особенности когда мы вдоволь кормили их бараниной.

От солдат мы опять узнали, что против нашей горсти собран в Напчу большой отряд, которому предписано силою противиться нашему дальнейшему движению. «Под страхом смертной казни нам велено драться с вами, а не убегать, – простодушно объясняли солдаты, – но что мы можем сделать против ваших ружей и вашей смелости; при первых выстрелах с вашей стороны мы все побежим, а там пусть что будет, то будет. Да и наши начальники трусят не меньше нас; они постоянно молят бога, чтобы беда миновала».

Караульные солдаты принадлежали к войскам Далай-ламы. Армия этого последнего, вероятно вследствие ограничения, сделанного китайцами, состоит только из тысячи человек регулярных солдат. Пятьсот из них набираются в собственно далайламской провинции Уй, другие пятьсот присылаются из провинций Дзанг от банчин ирембучи, лица равноправного с Далай-ламою в буддийской иерархии.[407]407
  Банчин ирембучи, как известно, имеет свое пребывание в монастыре Дашилумпо, близ города Шигатзе, или Джигарчи, лежащего недалеко от правого берега Яру-цампо, к западу от Лхасы.


[Закрыть]

Разделяются тибетские солдаты на пеших и конных. Вооружение тех и других, сколько кажется, одинаково. Оно состоит из сабель, пик и фитильных ружей; последние, впрочем, далеко не у всех. Обмундирование не отличается от обыкновенной народной одежды. Набираются солдаты из тех семейств, где много мужчин. Эти семейства освобождаются от платежа податей. На службу поступают лет тринадцати или четырнадцати и служат до глубокой старости. От казны получают лошадь (кавалеристы), оружие, одежду и на продовольствие по три мешка ячменя в год; сверх того каждому солдату выдается ежегодно три лана жалованья. Откупиться от военной службы можно поставкою лошадей и продовольствия для войск. В случае нашествия неприятеля производится поголовное ополчение. В военном отношении тибетские солдаты, сколько мы их видели, ниже всякой критики.

Неудачная посылка в Напчу. Через неделю после нашего прибытия на ключ Ниер-чунгу, пользуясь сменой караульных солдат, я послал с ними в деревню Напчу казака и переводчика для того, чтобы купить чаю и дзамбы, бывших у нас на исходе. Кроме того, посланным поручено было разузнать, что возможно, относительно посещения Лхасы и про окрестную страну. Однако посланцы эти недалеко уехали. Их задержали в тибетском отряде, выставленном на границе, и не пустили далее, провизию же и чай обещали доставить по получении ответа насчет нас из Лхасы. Настаивать сильно из-за пустяков не следовало, и мы решили обождать.

Торговый тибетский караван. Спустя еще немного, невдалеке от нашего бивуака расположился на дневку караван тибетских торговцев, направлявшихся из Лхасы в Синин. Всего в этом караване было около двухсот вьючных яков, несколько верблюдов и 22 человека. Везли они в Синин – главный пункт торговли Северного Китая с Тибетом – сукно, курительные свечи и другие предметы для богослужения, священные буддийские книги, лекарства, пряности, сахар и пр. Товары эти идут из Синина частью в самый Китай, но всего более на север в Монголию. Обратно же из Синина в Лхасу направляются различные китайские и преимущественно пекинские товары, как-то: шелковые материи, далембы, фарфоровая посуда, седла, чугунные чаши, сапоги, огнива, ножи, трубки и разные другие поделки; возят даже такие мелочи, как, например, китайский уксус. Впрочем, самый провоз стоит недорого, так как вьючные яки довольствуются подножным кормом; время же, потребное для прохода – от двух до трех месяцев в один конец, – мало ценится, как и у всех азиатцев вообще. Только разбойники ёграи и голыки нередко нападают на такие караваны; но более ловкие хозяева умеют откупиться и поладить с этими разбойниками, преследующими, главным образом, караваны монгольских богомольцев. Торговые караваны между Лхасою и Синином ходят ежегодно несколько раз осенью, зимою или самою раннею весною. Купцы (по-тибетски сумбуны) ездят почти одни и те же; для развлечения они берут иногда с собою и своих жен. Путем следования избирается или обыкновенная дорога северных богомольцев через Цайдам и Куку-нор, или более прямая, отворачивающая от вышеназванной на р. Тан-чю у южной подошвы Тан-ла.

Монголы-переводчики. Вместе с торговым караваном прибыли и трое наших знакомцев монголов, тех самых, которые впервые встречали нас с тибетскими чиновниками и теперь следовали на родину. Монголам этим мы несказанно обрадовались и тотчас же завербовали одного из них, именно цайдамца, к себе в переводчики, на случай движения в Лхасу, или в проводники, если придется возвращаться обратно. Два другие монгола – ламы, уроженцы хошуна Карчин, также не пожелали следовать далее с купеческим караваном, опасаясь нападения разбойников и присоседились к нам. Таким образом мы сразу приобрели двух переводчиков, которые очень много помогли нам в дальнейших сношениях с местными жителями. Монголы сообщили что, по слухам, в Лхасе идет сильный переполох вследствие нашего прибытия; народ возбужден, а власти не знают, что делать. Далее, те же монголы уверяли, что в столице Далай-ламы наверное прибегнут теперь к различным гаданиям и шаманству, для чего в Лхасе имеется особая кумирня, где избранные ламы творят заклинания и при этом рубят саблями собачьи черепа. После такого волшебства жертва умирает, хотя бы находилась за тысячи верст. Даже китайцы веруют в силу подобных заклинаний и боятся их.

Сведения, ими сообщенные. Новоприбывшие монголы как теперь, так и после, при обратном нашем следовании через Тибет, сообщили нам, что знали про эту страну. Правда, сведения эти отчасти требуют проверки и во многом уже известны от прежних путешественников; тем не менее я постараюсь ниже передать то, что казалось нам более правдоподобным и менее известным.

Маршрут от деревни Напчу до Лхасы. Конечно, прежде всего мы расспрашивали про дальнейшую дорогу в Лхасу и наши переводчики дали нам следующие показания относительно маршрута из деревни Напчу в столицу Далай-ламы.

Деревня Напчу на р. Хара-усу, или Нап-чю по-тибетски. Река эта вытекает из озера Амдо-цонак, лежащего верстах в 80-100 западнее Напчу; от этой деревни Хара-усу течет на юго-восток.

Стойбище Сан-шюн – до тридцати черных палаток. Дорога колесная; по пути две речки – Дзам-чю и Чюк-чю; обе текут с северо-востока и впадают в р. Хара-усу. Перевал через снеговой хребет Самтын-кансыр, который идет с запада и тянется далеко к востоку. Самый перевал, называемый Лан-лю, удобен для перехода верблюдов и даже телег. Вблизи него с запада стоит высокая снеговая вершина, называемая также Самтын-кансыр, а еще немного западнее другая высокая гора – Напчин-тан-ла. С южного склона горы Самтын-кансыр вытекает р. Уй-мурень, на которой стоит Лхаса.

Стойбище Редын – четыре черные палатки. Дорога колесная, идет сначала вниз по р. Уй-мурени; затем перевал через хребет Джок-цо-ла. С этих гор вытекает р. Дам-чю, впадающая в Уй-мурень.

Деревня Лха-гын-дзун на р. Уй-мурени – двенадцать домов, построенных из камня. Первые пашни; дорога колесная; по пути два небольших хребтика. Деревня Пон-до-дзун – до тридцати домов, на довольно большой реке Пон-чю. Через эту реку мост, сделанный из параллельно висячих железных цепей, между которыми вшита кожа, а на ней положены доски. Мост только для пешеходов; телеги и скот переправляют вплавь или вброд при малой воде. Пашни. Дорога колесная.

Деревня Лхюн-дюб-дзун – большая; пашни; дорога неколесная. В средине пути большой снеговой хребет Чок-ла, который идет к западу и верст через 250 или 300 (14 дней пути) соединяется с горами Самтын-кансыр.

Деревня Ним-бу-дзун – четыре дома; пашни; дорога неколесная. По пути высокий, но не вечноснеговой хребет Го-ла; перевал через него недоступен для верблюдов; однако в крайности можно сделать обход.

Город Лхаса. Местность – равнина; дорога колесная.

Всего от Напчу до Лхасы считается около 450 китайских ли; напрямик же по карте расстояние равняется 250 верстам. Все вышеназванные станции казенные; на них содержат лошадей, мулов и яков для проезда чиновников и правительственных курьеров. Караваны ходят на яках или, в редких случаях, на верблюдах; последним мешает не столько самая дорога, сколько недостаток корма в местах оседлых. Путь от Напчу до Лхасы продолжается на верблюдах четырнадцать суток, а на яках до двадцати.

О Лхасе. Про столицу Далай-ламы нам довольно много рассказывал один из наших же переводчиков, именно лама из Карчина, шесть лет проживший в Тибете. Впрочем, сведения его почти те же, каковые известны от путешественников, лично побывавших в Лхасе.[408]408
  Huc. Souvenirs d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. 1844–1846. V. II, chap. VI, VII, VIII. Markham. Journey of Thomas Manning to Lhassa. 1811–1812. Chap. V, VI, VII, VIII. Сведения пундитов, посещавших Лхасу в 1866, 1871 и 1873 годах. Вообще кроме пундитов из европейцев в нынешнем столетии в Лхасе были: Manning в 1811–1812 годах; Moorcroft (по свидетельству Гюка) в 1826–1838 годах; Huc и Gabet в 1846 году. В прежние столетия тот же город посетили: в XIV веке монах Odorico von Pordenone, что, впрочем, еще сомнительно; в XVII веке миссионеры Gruber и Dorville, в XVIII веке – иезуиты Desideri и Freyere; голландец Samuel van de Putte и капуцинский монах Orazio de la Penna, основавший в Лхасе миссию, которая процветала с 1719 по 1745 год. В 1760 году капуцинские монахи были изгнаны из столицы Тибета.


[Закрыть]

Город этот, называемый монголами Барун-дзу (Западное святилище) или Мунху-дзу (Вечное святилище), расположен на абсолютной высоте 11 700 футов[409]409
  По измерению пундитов.


[Закрыть] в равнине на правом берегу р. Уй-мурени (по-тибетски Ки-чю), в одном дне верхового пути от впадения ее в Яру-цампо. Дома построены из глины и камней.[410]410
  По словам Гюка, в одном из предместий Лхасы есть дома, построенные из бараньих и яковых рогов, скрепленных известью.


[Закрыть] Постоянных жителей около двадцати тысяч, но с торговцами и богомольцами, приходящими зимой, цифра эта возрастает до сорока или до пятидесяти тысяч человек. Духовный, т. е. дамский, элемент преобладает. По национальностям жители Лхасы состоят из тибетцев, китайцев, пебу, или индусов, приходящих из Бутана, и кашмирцев, известных под названием качи. Последние, все магометане, составляют отдельную общину, занимаются исключительно торговлей и имеют собственного старшину, признаваемого правительством. Пебу почти все ремесленники и славятся в особенности обработкой металлов. Китайцы, проживающие в Лхасе, занимаются также торговлей; кроме того, здесь, при китайском резиденте, состоит несколько сот солдат.[411]411
  Кроме Лхасы, китайское правительство содержит небольшие отряды в городах Шигатзе, Тингри, Танце, в некоторых пограничных пунктах и на почтовой дороге из Лхасы в Сы-чуань.


[Закрыть] Товары в столицу Далай-ламы привозятся главным образом из Китая, в меньшем количестве из Кашмира и Индии. Дороговизна в Лхасе на все очень велика; деньги дешевы и их много. Народ весьма испорчен нравственно; много воров и развратных женщин; между ламами сильно распространен грех содомский. Однако, по общему убеждению, все грехи эти будут богом прощены, так как они творятся в святом городе.

Местопребыванием Далай-ламы служит обширный монастырь Буддала [потала], построенный на скалистом холме близ северо-западной оконечности Лхасы. Летом же Далай-лама живет в кумирне Норбулинка, лежащей невдалеке, западнее Буддалы. В самой Лхасе, кроме Буддалы, считается одиннадцать кумирен, вообще богатых и многолюдных. Помимо того, в ближайших окрестностях описываемого города построено также много кумирен, из которых самые знаменитые: Сэра, Брайбон и Гаддан; их начальником считается сам Далай-лама. Общее число лам в собственных владениях этого последнего наши монголы определяли до пятидесяти тысяч человек.

О Далай-ламе. О Далай-ламе[412]412
  По буддийскому или, правильнее, ламайскому учению, реформированному в XIV веке н. э. тангутом Дзон-Кабой, Далай-лама представляет собой воплощение будды Авалокитесвара – главного покровителя Тибета. Другим равным по святости лицом в ламайской иерархии считается банчин ирембучи (панчен-лама), составляющий воплощение самого Дзон-Кабы. Но благодаря покровительству китайцев, начавшемуся со времени вступления на престол маньчжурской династии, следовательно, с половины XVII века н. э., Далай-лама сделался первенствующим главой церкви и светским государем Тибета. Третьим лицом ламайской иерархии почитается ургинский кутухта.


[Закрыть] мы узнали от своих монголов следующее. Предшественник нынешнего Далай-ламы умер[413]413
  По верованию буддистов, как высшие патриархи церкви, т. е. Далай-лама и банчин ирембучи, так равно и низшие ее жрецы кутухты и гыгены, представляющие собой земное воплощение меньших богов или душ праведных, не умирают, но только обновляют свой внешний образ, переходя из одного тела в другое.


[Закрыть] в 1874 году в возрасте 22 лет. Как говорят, он был отравлен приближенными ламами, подкупленными светским правителем Тибета номун-ханом,[414]414
  В Тибете правление вполне теократическое; все высшие должности заняты духовными лицами. Сам Далай-лама не вмешивается в дела государственные, которыми заведует так называемый номун-хан и четыре выбираемые им помощника – калуны. Обычаи и воля правителей служат законом. Китайские резиденты, один или два, наблюдают за внешней политикой, равно как за Далай-ламой, его собратом банчин ирембучи и за высшими администраторами всего Тибета. Подчинение последнего Китаю выражается, внешним образом, в торжественном посольстве, которое, однажды в три года или в пять лет, посылает Далай-лама в Пекин с подарками для богдо-хана. В ответ от него получает также подарки.


[Закрыть] с которым этот Далай-лама не ладил.

Нынешний глава буддийского мира, составляющий, сколько кажется, тринадцатое перерождение Далай-ламы, найден был[415]415
  Новый Далай-лама избирается, как известно, на конклаве высших кутухт Тибета из младенцев, родившихся в день смерти прежнего первосвященника. Китайское влияние играет при этом весьма большую роль. В своем звании Далай-лама утверждается китайским императором; с четырехлетнего возраста вступает в отправление обязанностей, а с 18 лет считается совершеннолетним.
  Конклав – собрание кардиналов, созываемое после смерти папы римского для избрания нового. Пржевальский назвал этим термином собрание высшего духовенства тибетского буддизма для избрания своего главы.


[Закрыть] в Юго-Восточном Тибете, в восьми днях верхового пути от Лхасы, в богатом тибетском семействе. Таким образом, новому тибетскому первосвященнику в то время, когда мы шли к нему, т. е. в 1879 году, от роду было только пять лет.

Обыденная жизнь Далай-ламы не отличается от жизни других тибетцев. Пищею его также служит баранина, рис, дзамба, чай, масло, чура, тарык и изредка суп из старых толченых костей, который, по общему в Тибете поверью, укрепляет здоровье.

В известные дни тибетский полубог восседает в кумирне на престоле, к подножию которого подходят богомольцы; на их голову Далай-лама кладет свою руку. Удостоиться подобного рукоположения считается величайшею благодатью, для получения которой верующие нередко тратят последнее состояние и рискуют всеми трудностями далекого путешествия. Да и в самой Лхасе можно видеть Далай-ламу в кумирне, лишь заплатив за то не менее пяти лан; богатые же люди нередко делают большие приношения. Вообще в казну Далай-ламы ежегодно поступают значительные суммы, которые идут на украшение кумирен, на содержание бесчисленных лам, наконец, вероятно, и расхищаются приближенными ламами. Последние всячески эксплоатируют имя и значение своего патрона. Так, не говоря уже о продаже различных амулетов и писанных заклинаний, самые нечистоты Далай-ламы, приготовленные в виде небольших шариков, продаются на вес золота богомольцам.[416]416
  Говорят, что подобным же образом ценятся нечистоты и банчин ирембучи.


[Закрыть] Последние хранят, как величайшую святыню, подобную драгоценность, и глотают ее при тяжких болезнях, чтобы получить исцеление, или в час смерти для отпущения грехов.

Вообще жизнь Далай-ламы крайне незавидная: за каждым его шагом следят приближенные ламы, номун-хан и китайские резиденты; нет возможности увернуться от подобной опеки, тем более юноше бесхарактерному и неразвитому, каковым, благодаря своему воспитанию, вероятно, и бывает каждый Далай-лама. Если же случайно появится на далайламском престоле человек талантливый и энергичный, то он неминуемо будет изведен своими приближенными.

Труп умершего Далай-ламы хоронят на дворе Буддалы в сидячем положении; над ним выстраивают часовню с позолоченною крышею. Каждая из таких часовен имеет сажени две или три высоты, и только часовня пятого по счету Далай-ламы значительно поднимается над прочими. Подобным же образом хоронят и банчин ирембучи; но могил этого последнего в Буддале только пять.

О населении Тибета. Относительно населения Тибета те же монголы, конечно, не могли иметь точных сведений. Тем не менее, ввиду полной гадательности цифр, которыми определяют число жителей этой страны различные географы, полагавшие сначала, согласно свидетельству монаха Orazio de la Penna, 33 миллиона, а затем спустившие эту цифру на пять или даже на четыре миллиона – не лишним будет привести те данные, которые получены нами от наших переводчиков. По их словам, у Далай-ламы в провинции Уй – 13 аймаков; у банчин ирембучи в провинции Дзанг – 9 аймаков; в провинции Кам – 64 аймака; наконец, в четвертой тибетской провинции Нгари, вообще весьма слабо населенной, число аймаков наши рассказчики не знали. Таким образом, общее число аймаков в трех тибетских провинциях – 86. Полагая круглым числом на каждый аймак даже по десяти тысяч душ обоего пола, мы получим цифру, меньшую миллиона. Затем, если прибавить сюда слабое население провинции Нгари и различных инородцев, обитающих в особенности в Восточном Тибете, то общая цифра населения этой страны едва ли превысит полтора миллиона. Вероятность такого вывода подтверждается еще и тем соображением, что весь Тибет, состоящий из высоких пустынных плоскогорий или из местностей, покрытых дикими горами, пожалуй, не может прокормить более густое население. Даже пастбища здесь вообще скудны, так что и для кочевой жизни мало простора; обширная же северная часть страны почти вовсе необитаема. Да, наконец, во всей Монголии, гораздо более обширной по пространству и более привольной пастбищами для скота, всего только 3–4 миллиона жителей, и значительно большему числу кочевников здесь негде уместиться.

Приезд посланцев из Лхасы. На шестнадцатый день нашего стояния близ горы Бумза, именно 30 ноября, к нам, наконец, приехали двое чиновников из Лхасы в сопровождении начальника д. Напчу и объявили, что в ту же Напчу прибыл со свитою посланник (гуцав) от правителя Тибета номун-хана, но что этот посланник лично побывать у нас не может, так как сделался нездоров после дороги. Вместе с тем приехавшие объяснили, что по решению номун-хана и других важных сановников Тибета нас не велено пускать в Лхасу. На мой вопрос, какое участие принимал в таком решении китайский резидент, чиновники отвечали, что им до китайцев нет дела и что они повинуются лишь своим природным правителям; что, наконец, китайский резидент даже не знает о нашем прибытии. Последнее заявление, несомненно, было ложно; китайцы, конечно, желали быть лишь в стороне от этого дела. Притом самая болезнь главного посланника казалась подозрительною – отговорка нездоровьем составляет обыденную уловку азиатских правителей и чиновников в затруднительных случаях. При таких обстоятельствах я велел своим переводчикам передать приехавшим чиновникам, что так как не они же уполномочены тибетским номун-ханом объявить мне мотивы и решение не пускать нас далее, то я желаю непременно видеться и переговорить с главным посланцем; затем прошу, чтобы о нашем прибытии тотчас было дано знать китайскому резиденту и от него привезено дозволение или недозволение итти нам в Лхасу, а равно присланы письма и бумаги, которые непременно должны быть получены из Пекина тем же амбанем на наше имя. Наконец я заявил, что если через два-три дня тибетский посланник к нам не приедет, то я сам пойду к нему в Напчу для переговоров. Чиновники обещали исполнить мои желания, но при этом умоляли, чтобы мы не двигались вперед, так как, в подобном случае, им не избежать сильной кары по возвращении в Лхасу.

Действительно, подобное наше движение, вероятно, было для тибетцев крайне нежелательно, так как через день после отъезда первых вестовщиков, к нам явился сам посланник со свитою. Немного ранее его приезда, невдалеке от нашего стойбища, были приготовлены две палатки, в которых прибывшие переоделись и затем пришли к нам. Главный посланец, как еще ранее рекомендовали его нам прибывшие чиновники, был один из важных сановников Тибета, быть может, один из четырех калунов, т. е. помощников номун-хана; узнать про это обстоятельство мы не могли. Имя этого сановника было Чжигмед-Чойчжор. Вместе с ним прибыли наместники трех важных кумирен и представители 13 аймаков собственно далайламских владений.

Главный посланник был одет в богатую соболью курму, мехом наружу, спутники же его имели платье попроще.

После обычного спроса о здоровье и благополучии пути посланник обратился к нам с вопросом: русские ли мы или англичане? Получив утвердительный ответ на первое, тибетец повел длинную речь о том, что русские никогда еще не были в Лхасе, что северным путем сюда ходят только три народа – монголы, тангуты и китайцы, что мы иной веры, что, наконец, весь тибетский народ, тибетский правитель номун-хан и сам Далай-лама не желают пустить нас к себе. На это я отвечал, что хотя мы и разной веры, но бог один для всех людей; что по закону божескому странников, кто бы они ни были, следует радушно принимать, а не прогонять; что мы идем без всяких дурных намерений, собственно посмотреть Тибет и изучить его научно; что, наконец, нас всего 13 человек, следовательно мы никоим образом не можем быть опасны. На все это получился тот же самый ответ: о разной вере, о трех народах, приходивших с севера и т. д. При этом как сам посланник, так и вся его свита, сидевшие в нашей юрте, складывали свои руки впереди груди и самым униженным образом умоляли нас исполнить их просьбу – не ходить далее. О каких-либо угрозах не было и помину; наоборот, через наших переводчиков прибывшие тибетцы предлагали оплатить нам все расходы путешествия, если мы только согласимся повернуть назад. Даже не верилось собственным глазам, чтобы представители могущественного Далай-ламы могли вести себя столь униженно и так испугаться горсти европейцев. Тем не менее, это было фактом, и фактом знаменательным для будущих попыток путешественников проникнуть в Тибет.

Мое решение возвратиться. Хотя мы уже достаточно сроднились с мыслью о возможности возврата, не дойдя до Лхасы, но в окончательную минуту такого решения крайне тяжело мне было сказать последнее слово: оно опять отодвигало заветную цель надолго, быть может навсегда, и завершало неудачей все удачи нашего путешествия. Но итти наперекор фанатизма целого народа для нас было бесцельно и невозможно – следовало покориться необходимости.

Оставив в стороне вопрос об уплате издержек как недостойный чести нашей, я объявил тибетскому посланнику, что ввиду всеобщего нежелания тибетцев пустить нас к себе, я соглашаюсь возвратиться; только просил, чтобы посланники выдали мне от себя бумагу с объяснением, почему не пустили в столицу Далай-ламы. Тогда тибетцы попросили дать им несколько времени на обсуждение подобного заявления и, выйдя из нашей юрты, уселись невдалеке на землю в кружок, где советовались с ¹/₄ часа. Затем опять возвратились к нам, и главный посланник сказал, что требуемой бумаги он дать не может, так как не уполномочен на то ни Далай-ламой, ни номун-ханом. Желая на всякий случай иметь подобный документ, я объявил, в ответ на отказ тибетцев: завтра утром мы выступаем с своего бивуака; если будет доставлена требуемая бумага, то пойдем назад, если же нет, то двинемся к Лхасе.