Текст книги "Узревший слово"

22. Взгляд в былое: Забава.

Сколь Забава себя помнила, она всегда кого-то любила.

Первые воспоминания о своей жизни относились у нее годам к трем, и тогда она любила маму.

Лет в пять она стала любить соседского мальчишку по имени Акиня, сына тети Любы, на которого Забавина мать, уходя по своим делам, оставляла дочку. Акиня был лета на три старше Забавы, и девочка, не отдавая себе отчета, отводила ему в своей жизни роль неизвестного ей отца. Акиня защищал подружку от уличных собак и чужих мальчишек и даже кормил холодным обедом, но он же, при малейшем неповиновении с ее стороны, отвешивал девочке увесистую оплеуху. А порой, заведя подопечную в укромное местечко, Акиня заставлял ее снимать штанишки и показывать ему то, что внутри них скрывалось. Ведомая просыпающимся безошибочным женским инстинктом, Забава обычно сопротивлялась этим поползновениям, однако этот же инстинкт подсказывал ей, что сопротивление не должно быть долгим. Акиня увлеченно рассматривал открывающуюся картину, потом начинал смеяться и показывал ей то, что, по его мнению, должно иметься у настоящего человека.

Наверное, эта разница между двумя, как ему казалось, в остальном чрезвычайно похожими друг на друга существами изрядно занимала Акиню, потому что однова он и вовсе принялся ковыряться у Забавы щепочкой, за что был тут же нещадно избит некстати подвернувшейся матерью.

Эпизод с избиением так врезался в память девочки, что не однова снился ей по ночам. В ее представлениях о жизни Акиня был сверхъестественным существом, и, пока тетя Люба наказывала сына, Забава верещала так, что на дочкины вопли прибежала Светозара Соснина. Женщины, полагая, будто Забава вопит от физической боли, всыпали Акине добавочную порцию горячих. Наконец Забава сообразила, что крик только прибавляет мучений ее кумиру, и замолкла.

А потом, жалея Акиню, стала снимать штанишки уже безо всякого сопротивления.

Наверное, продолжайся жизнь своим чередом, Забава вышла бы за Акиню замуж и народила бы ему уйму детей, но смерть матери круто изменила судьбу девочки, и от Акини остались лишь редкие сны…

Попав в приют, Забава стала любить мать Заряну: ведь мать Заряна заменила ей и маму, и тетю Любу, и даже Акиню. И именно мать Заряна научила ее быть женщиной. Но своенравия отобрать не сумела. Впрочем, своенравие – это ствол, на котором растут плоды жизненных достижений. Вот только жизненные достижения почему-то обходили Забаву стороной – наверное, им было мало одной любви, а больше в девочке еще ничто проснуться не успело. Во всяком случае, в учебе с чем-либо еще, окромя арифметики да правописания, на короткую ногу Забава стать не сумела. Однако мать Заряна не называла ее успехи малыми: ведь додолки присно и всюду считали для женщины главным занятием в жизни – помимо деторождения – именно любовь. А науки – занятие мужское.

За любовью дело не стало. И самой себе Забава всегда признавалась, что ее первый хозяин начал приставать к своей служанке отнюдь не с бухты-барахты. Ведь не заметить в ее глазах призывного сияния мог только незрячий. Разумеется, Забава не преследовала никаких материальных целей. Ей и в голову не приходило, что хозяин может развестись с супругой и осчастливить женитьбой ее, Забаву. Просто любить для нее было так же естественно, как дышать.

23. Ныне: век 76, лето 2, червень.

Выйдя в седмицу вечером из гостевой, Забава вдруг ощутила такую свободу, какой у нее ввек не было. Подобное ощущение возникало порой лишь во сне – когда она, раскинув руки, летала над землей, удивляясь тому, что с нею нет ни ступы, ни помела.

Ей казалось, она – опьяненная свободой, внезапно обретшая крылья птица, хотя любой рыбарь сказал бы ей, что она больше похожа на вытащенную из воды рыбу. Но рыбаря поблизости не было: все знакомые рыболовы остались у нее в прошлом, на Онеге. Скорее она сама была похожа на удильщика, силящегося вытащить рыбку, оказавшуюся ему не по силам. Смирившись с судьбой, она дала возможность неподвластной добыче сорваться с крючка и уплыть своим путем, но теперь следовало привыкать жить без ушицы…

Однако жизнь без ушицы получалась несытной. Раз за разом просыпалась Забава ночью: ей все время казалось, будто ее подвесили вверх ногами – так стучала в висках кровь. Ничего не изменилось и утром. По-прежнему Забаве представлялось, что она висит вниз головой. К этому достаточно неприятному ощущению добавилось новое – когда она увидела за завтраком чародея, ее чуть не вытошнило. Опейся она хоть раз в жизни медовухой, то знала бы, на что похоже вновь обретенное ощущение, но о синдроме похмелья Забава не имела ни малейшего понятия.

А сложности продолжались. После завтрака, принеся на кухню грязные тарелки, она едва успела добежать до туалета, где ее долго чистило, жестоко выворачивая наизнанку.

Но и опосля этого тошнота не прошла. Тогда Забава пошла к тете Стасе.

– А вы, случаем, не беременны? – спросила тетя Стася. И тут же сама удивилась: – Хотя откуда?.. Зеленец-то еще не наступал.

– А если бы и наступил, – сказала Забава. – От кого я могу быть беременной? Разве что от Перуна…

– Чур нас! – Тетя Стася омахнулась охранным жестом. – Айда скажем чародею. Пусть он вас посмотрит.

– Чародею?! – Забава аж побелела. – Нет!

Ее опять замутило.

Тетя Стася не нашла ничего более умного, чем поговорить с мужем. Дядя Берендей на выводы был куда как скор:

– Опять у нее любовные выходки начинаются! О Сварожичи, как же мне все это надоело!

Вот тут Забава рассвирепела:

– Нету у меня никаких выходок. Если хотите знать, я его и не люблю больше. А вы… – И пошла, и поехала.

Дядя Берендей слушал ее некоторое время, а потом поднял руку:

– Хватит, племяша! Мне ваши глупости совсем ни к чему. Скажу одно: если позволите себе хоть малейшую выходку, немедленно сядете под замок.

Забаву аж озноб пробрал – она почувствовала, что остаться в одиночестве в таком состоянии будет и вовсе свыше ее сил.

– Не бойтесь, – сказала она. – Выходок не будет. Только не посылайте меня в обед в трапезную.

– Вот еще! – Дядя Берендей фыркнул. – Будто вы не знаете, что Ольга отпросилась у меня сегодня побывать в Перыни! Сам я, что ли, должен за столом прислуживать?

Он махнул на Забаву рукой и ушел.

– Может попьете какого-нибудь отвару, Забавушка? – спросила тетя Стася. – У меня и купальница есть, и медвежье ухо, и звонки-трава…

– Не надо мне вашего отвару, – сказала Забава.

Тетя Стася приблизилась к ней вплотную, погладила по плечу, сочувственно покивала.

– Девочка моя! Всякой женщине иногда приходится показывать, что ей хорошо, хотя ей на самом деле очень и очень плохо.

Это «девочка моя» резануло Забаву по сердцу, и через мгновение она уже поливала слезами похожие на диванные подушки тетистасины перси. А немного погодя, обнаружила, что и тетя Стася ревет белугой. Постепенно на сердце стало легче, пропала тошнота, успокоилась кровь в висках. И тут тетя Стася, тоже выплакавшись, сказала:

– Мне тоже бывает иногда так плохо, Забавушка! Вы думаете, мужику приятно, когда у него жена родить не может? Ваш дядя хоть и не говорит ничего, но я-то чувствую, что у него на душе.

Забава смотрела на тетю, широко раскрыв глаза. Ей казалось, что эта толстокожая сорокалетняя баба никогда не бывает озабочена чем-либо еще, помимо домашних дел. Оказывается, бывает. И Забава вдруг осознала, что забота тети Стаси много тяжелей, чем ее, Забавины, беды. До нее вдруг дошло, что нет в жизни женщины большего лиха, чем не иметь возможности прижать к сердцу рожденное вами дитя. И чтобы не накликать подобного лиха на себя, она решила делать вид, будто ей как никогда хорошо.

И все-таки за обедом ее один раз стошнило.

Стошнило бы и не раз, но, судя по всему, Вера всячески стремилась облегчить ей жизнь своей ворожбой. А главное, сразу отмела предложение чародея вытащить Забаву на вечернюю прогулку.

Вот уж за что Забава была Вере благодарна так благодарна. Стоило ей представить себя рука об руку с чародеем, как тошнота, несмотря на все чары гостьи, поднималась вновь.

Улучив подходящий момент, Забава улыбнулась Вере и тут же получила в награду ответную улыбку. Вера как бы говорила: «Держитесь, все пройдет».

И Забава держалась изо всех сил.

* * *

Мысли, занимавшие Света утром во вторницу, были вовсе не о Вере. Приняв душ и насухо растеревшись полотенцем, он стоял перед зеркалом в ванной, внимательно изучая отражение своей физиономии. Что нашла Забава в этом уже начинающем седеть мужике? Такие физиономии у девяти словенских мужчин из десяти. Не удивительно, что она его разлюбила! Мужчина с таким лицом может привлечь к себе женщину только корнем…

К слову, причем здесь его физиономия? Все гораздо проще! Чувствами и поступками Забавы – как и большинства женщин – руководит заложенный в нее Додолой могучий животный инстинкт: зачать и родить. И хотя реализуется он лишь во время зеленца, все остальное время организм Забавы работает на решение этой задачи. Потому-то и зеленец у всякой женщины наступает лишь тогда, когда она влюблена. Но с другой стороны, потому-то они присно и влюблены. И потому в них тут же влюбляются мужчины. А открытое Светом заклинание способно работать лишь на противодействие инстинкту продолжения рода. Потому-то Додола и отвратила от него сердце Забавы.

Свет поморщился. Мда-а, практической пользы от этого заклинания не слишком много. Разве что заклять всех мужчин королевского рода Скандинавии, дабы прервалась правящая фамилия. Но скандинавские маги тут же разберутся, что к чему, и разработают противодействующее заклинание.

Свет фыркнул – идея показалась ему полной чепухой – и принялся одеваться.

И тут его осенило.

О Свароже, подумал он, глядя в зеркало, ведь я совсем забыл о принципе зеркальности. Хорош чародей!.. Ну-ка, ну-ка… По принципу противодействия получится заклинание, снимающее действие моего заклинания. А по принципу зеркальности?.. Ну-ка, ну-ка… Если применить принцип противодействия к заклятию на невидимость, то сделавшееся невидимым снова станет доступно глазу. А если применить принцип зеркальности, то сделается видимым изначально невидимое. К примеру, можно увидеть человека за каменной стеной. За деревянной, правда, все равно не увидим, ибо деревянная стена – порождение живой природы, но за каменной можно. Другое дело, что для обеспечения работы такого заклинания потребуется много волшебных сил, и потому оно слишком дорого – гораздо дешевле использовать Зрение, – но в принципе такое заклинание работоспособно. Погодите-ка, погодите, чародей…

Он похолодел от предчувствия удачи. Мысли разбежались, и потребовалось некоторое волевое усилие, чтобы вернуть мозгу работоспособность.

Если применить к открытому мной заклинанию принцип противодействия, мы получаем заклинание, возвращающее корню его первоначальную работоспособность. Которая, кстати, и так вернется, когда иссякнет действие моего заклинания… Назовем его, к примеру, антиперуновым… А если применить принцип зеркальности, то мы получаем заклинание, делающее твердым корень импотента. Назовем такое заклинание перуновым… А в результате я сам сумею проверить Веру, способна ли она быть второй матерью Ясной!

И тут его попросту затрясло, потому что мысль скакнула на следующую ступеньку логики.

– О Свароже! – воскликнул он вслух. – Но ведь тогда любой волшебник, овладевший таким заклинанием, получает возможность жить в супружестве.

Он чуть не подпрыгнул от гордости за себя. Ибо тут пахло настоящей революцией. Ибо становилось возможным такое, что аж дух захватывало. Конечно, семени из такого корня женский кладезь не получит, и дети от волшебников рождаться все равно не станут, но ведь при наличии доброй воли с обеих сторон можно воспитывать и приемного ребенка. Главное, исчезает причина, доселе делавшая невозможными браки с волшебниками, – сексуальная неудовлетворенность женщин. Ух вы!..

Он даже испытал чувство, отдаленно похожее на незнакомую волшебникам веселость. Ведь получалось, что он может сделать открытие, способное навсегда оставить его имя в истории человеческой цивилизации. А уж на лицензии заработает – ого-го! Нет, нужно немедленно произвести теоретические выкладки.

Он быстро оделся и побежал в кабинет. По дороге крикнул Берендею, что завтрак откладывается на неопределенное время – у него появилась срочная работа.

– Какая работа?! – удивился Берендей. – Сегодня же вторница. Вы же собирались в Перынь!

Свет застыл как вкопанный. О боги! Неужели он мог забыть об этом! Женщины вытеснили из его памяти реальные государственные заботы… Невероятно! Как такое могло случиться!

Он даже фыркнул от возмущения самим собой. Впрочем, если разобраться, дело совсем не в женщинах, а исключительно в его озабоченности собственной судьбой. Последняя мысль показалась ему сугубо логичной и потому успокоила.

– В Перынь! – Он кивнул Берендею. – Никаких срочных работ. Только в Перынь!

* * *

Едва проснувшись, Забава поняла: с нею снова что-то случилось. Отбросив в сторону одеяло, она энергичным движением вскочила с кровати. И замерла.

Тошнота исчезла. А вкупе с тошнотой исчезла и беспросветная тоска, мучившая ее в последние два дня. Наверное, бесы отпустили ее душу.

Ей вдруг вспомнилось, как мама учила ее, помыв посуду, обязательно переворачивать ее вверх дном. «Иначе в тарелки беси насерут!» Воспоминание было совсем не похоже на позавчерашние. Забава беспричинно расхохоталась и, напевая, принялась одеваться.

Она пела все утро. Домашние посматривали на нее с удивлением, а тетя Стася даже сказала:

– Ну, наша Забавушка, кажись, наконец проснулась.

– А я и не спала, – возразила Забава. – Просто настроения не было.

Ольга посмотрела на нее с ехидцей – мол, знаем мы ваши настроения! – но даже этот взгляд не мог сегодня задеть Забаву. Жизнь прекрасна – эту банальную фразу Забава мысленно произносила раз за разом. «Жизнь прекрасна!» Словно молитва, обращенная к богам, дабы они смотрели на Забаву добрыми глазами…

Боги смотрели на нее так до самого завтрака.

За завтраком все изменилось. Едва увидев чародея, Забава впала в ступор. Правда, она сумела не уронить поднос, который держала в руках, и потому ее состояния никто не заметил. Кроме Веры. Но та лишь понимающе кивнула головой. Наверное, когда вы излечиваетесь от любви, так все и должно происходить.

Впрочем, сегодня излечение происходило несколько по-другому. Тошнота так и не вернулась. Просто Забава как бы смотрела на себя со стороны. Бывает иногда подобное во сне – вы живете сразу за двоих. Но если один из вас двоих действительно живет – ходит, разговаривает, любит, – то другой лишь наблюдает за первым. И для чего производится такое наблюдение, вам не становится понятным, даже когда проснетесь. Может, тот, другой, и есть глаза богов?..

Так, словно во сне, и ходила Забава по дому. Сходство со сном усиливалось еще тем, что на Забаву навалилось равнодушие. Ее не трогали ни ехидные взгляды Ольги, ни вздохи тети Стаси, ни грозно сдвинутые брови дяди Берендея. Но самым главным было то, что сегодня ее не трогало и присутствие рядом чародея. Этот-то факт и заставил ее наконец поверить, что она сумеет-таки забыть этого несчастного, своего хозяина.

* * *

Паломная седмица сама собой давала Свету мощное прикрытие при прощупывании опекуна министерства безопасности Буни Лаптя. Нет ничего проще, чем организовать подобное прощупывание во время устраиваемого в каждую Паломную седмицу грандиозного служения Семарглу. Это вам не ежеседмичный ритуал в храме покровителя колдунов, это гигантское по количеству присутствующих действо в основном капище Перыни – Святилище. И в этот день в служении обязательно участвуют все волшебники столицы – от Кудесника до самого распоследнего отрока.

По традиции действо проводится во вторницу Паломной седмицы, что лишний раз подчеркивает особое положение Семаргла в Пантеоне – ведь в первый день воздают хвалу Дажьбогу и Мокоши, Перуну же и Додоле – только во середу, после Семаргла. Впрочем, это скорее подчеркивает социальное положение волшебников в словенском обществе. А Перун, хоть он и зачал Додоле Рюрика, покровителем Рюриковичей не считается – княжеский род находится под началом Дажьбога и Мокоши. Теологи объясняют это несоответствие религиозной реформой Ярослава Мудрого. Ведь до реформы верховным богом новогородских словен считался именно Перун – не зря же и Перынь тогда называлась (да и посейчас называется) Перынью. Но Ярослав в интересах государства его верховенство отменил. А история лишь подтвердила его мудрость. Воинство играет очень большую роль в жизни любого государства – это общеизвестно. Но не менее известно и другое – любому государству, в котором воинство начинает играть основную и главную роль, жизнь исторически уготована очень короткая. Тому примером хотя бы монгольская орда во времена ее жутких завоевательных походов: захватчики разбили почти все азиатские и восточноевропейские народы, но закрепиться сумели лишь там, где смогли наладить нормальную жизнь, – в Хорезмии.

Так что место Перуна в седмице – третье. Впрочем, ему-то грех обижаться. В арьергарде тоже немало богов. В четверницу – бог солнца Хорс и супруга его, богиня тепла Купала. В пятницу – бог весеннего плодородия Ярило и жена его, богиня живой природы Кострома. В шестерницу – владыка подземного царства Велес и половина его, богиня смерти Марена. А уж созидателю всего мира Сварогу и вовсе стоило бы с зависти удавиться – его славят аж в седмицу, самым последним по счету. Если бы Сварога интересовала эта очередность, он бы давно уже ввергнул мир в первоначальное состояние. Но Сварог – не Перун!..

Однако Семарглова вторая очередь была для Света несомненной удачей. Еще лучше было бы пощупать Буню Лаптя в первицу, но в этот день волшебники в служении не участвовали. С другой стороны, если бы Семарглу воздавали хвалу в последнюю очередь, Свет мог бы измаяться в нетерпении. Хотя Вера с Забавой вряд ли дали бы ему умереть со скуки!..

Все богослужения Паломной седмицы начинались ровно в полдень. Однако, чтобы вовремя добраться к Перыни, надо было выезжать в десять.

Завтрак проходил не как обычно. Света осенило возбуждение, и он в полную силу молол языком. Даже полусонная Забава удивилась. Впрочем, Свет уже через пять минут не помнил, о чем только что рассказывал: мысли его были в Перыни. Вера, наоборот, молчала, хотя ей, наверное, тоже хотелось поговорить. Во всяком случае, так казалось Свету. Причина ее молчания выяснилась в конце трапезы: Вера попросила, чтобы чародей взял ее с собой в Перынь.

– Так вот почему вы отмалчивались весь завтрак! – воскликнул Свет.

– Да, – сказала Вера. – Мне не хотелось, чтобы у вас испортилось от моей болтовни настроение.

Свет посмотрел на Забаву – тут наверняка не обошлось без ее участия. Во всяком случае, Свет бы не удивился, выяснись, что именно Забава рассказала гостье о сегодняшних планах хозяина – она, как и все домашние, прекрасно знала, чему вынужден посвящать чародей каждую вторницу Паломной седмицы, – и что именно Забава посоветовала гостье помолчать за сегодняшним завтраком. Но выяснять Свет ничего не стал. Он лишь сказал себе, что служанка неплохо изучила повадки хозяина – не хуже, чем Станислава привычки своего Берендея, – и согласился удовлетворить просьбу гостьи.

И тут выяснилось, что ехать гостье не в чем. Волшебники обязаны были приезжать на служение в официальных одеяниях – голубых балахонах с белым воротничком. Гости могли быть одеты во что угодно, но одетые во что угодно не допускались туда, куда допускались волшебники. А потому Вере пришлось бы наблюдать за службой отдельно от Света, и ей потребовалось бы давать сопровождающего. Само по себе это для чародея проблемой не было, но Свету вдруг захотелось, чтобы Вера находилась во время служения с ним рядом: все-таки за нею нужен глаз да глаз. И потому он сказал:

– Я думаю одеяние волшебника хорошо тем, что в принципе может подойти к любой фигуре.

Вера распахнула удивленные глаза:

– Вы предлагаете мне свою одежду?

– Да, – сказал Свет. – И только при этом условии могу взять вас с собой.

Он видел, что у Веры наготове язвительная реплика, но знал, что его ушам услышать этой реплики не придется. Так оно и получилось: гостье слишком хотелось попасть в Перынь, чтобы она стала давать волю языку.

Оставалась, правда, еще Забава – уж она-то должна была протестовать против подобного развития событий. Хотя бы по привычке… Но Забава молчала. Без лишних слов пошла с хозяином в гардеробную, без лишних слов взяла у него голубой балахон, без лишних слов понесла одеяние в гостевую. А Свет подумал о том, что Вера, кажись, права: отношение к нему Забавы явно изменилось. Было, правда, и другое объяснение – все перемены в Забаве связаны с тем влиянием, которое на нее имеет гостья. Тут ему пришла еще одна мысль – о том, что гостья имеет какое-то влияние не только на служанку, но и на хозяина… Впрочем, эта мысль показалась ему настолько нелепой, что он тут же отбросил ее. Не могло подобное быть правдой, ни в каком случае. Разве что Вера была богиней…

В балахоне Вера и в самом деле выглядела богиней – эта крамольная мысль явилась в голову чародею, едва он увидел затянутую в голубое тоненькую фигурку, – но он в оной мысли крамолы не ощутил. А вот то, что Забава перепоясала балахон на Вериной талии взятым неведомо откуда таким же голубым пояском, было настоящим безобразием, и не заметить этого чародей не мог.

– Мы идем на богослужение, – сказал он, – а не на выставку модной одежды.

Он увидел, как вспыхнули карие глаза Веры, и удовлетворенно скривился, когда она тем не менее промолчала. И нескольких дней не прошло, как он обрел над ней хоть какую-то власть!.. Синие глаза Забавы тоже вспыхнули, но над ней-то власть у него была уже давно. Во всяком случае, ему так казалось.

– О Додола-заступница! – воскликнула Забава. – Если бы мне сказали, что вы брат с сестрой, я бы совсем не удивилась.

Свет посмотрел в висящее на стене трапезной большое зеркало. Двое в голубом и в самом деле представляли собой любопытную пару: если и не брат с сестрой, то муж с женой – точно. После этого вывода самым логичным поступком было бы предложить гостье опереться на его десницу, а поелику Свет никогда отсутствием логики не страдал, то именно этот поступок и совершил.

* * *

Проснулся Репня, как ни странно, в приличном расположении духа, и опосля вчерашнего это было диво-дивное.

Похмелья-то не было, но сие как раз удивляло менее всего – ничего дешевого они с Вадимом вечор не пили. А вот ежели принять во внимание встречу на Торговой набережной…

Нет, не должно у него быть сейчас такое настроение, никак не должно. Тут до него дошло, что не надо на работу, а вспомнив – почему, он тут же дошел и до причины сегодняшнего настроения.

Ведь сегодня же второй день Паломной седмицы. Время воздавать хвалу Семарглу. Впрочем, на это Репня был настроен менее всего. Уж лучше петь славу Велесу с Мареной!..

Нет, главное было не в том, чтобы воздать хвалу одинокому богу-женоненавистнику, главное было в том, что единственный раз в году Репня мог законным порядком при этом действе поприсутствовать. Неподалеку от самого Кудесника, почти рядом с состоявшимися волшебниками в голубых одеяниях. И пусть потом его снова будет мучить обида на судьбу, плевать! Главное, он почувствует себя сопричастным к великому Братству, и эта сопричастность не будет сопровождаться завистью – слишком привычным чувством, когда он оказывается вынужденным сноситься с членами великого Братства по отдельности. Нет, не зря говорят, на миру и смерть красна, ох не зря!..

И счастье от предвкушения этой сопричастности не могло быть омрачено даже прежней недосягаемостью Светозаровой пленницы.

Но чтобы занять место поближе к волшебникам, надо было отправляться в Перынь загодя. Поэтому Репня быстренько встал, умылся, оделся и позавтракал. Не прошло и двадцати минут, как он уже сбегал вниз по лестнице.

А здесь его ждала старая стерва. В общем-то, опасаться встречи с нею у Репни причин не имелось. За квартиру он платит вовремя, и неподобающих посетителей у него не бывает, но… Но не зря говорят ратники: «Держитесь подальше от начальства, поближе к кухне»! Конечно, квартирная хозяйка – то еще начальство, но, с ее точки зрения, постояльцы не должны жить бесконтрольно. Ишь стоит, старая вешалка, лыбится!

– Здравы будьте, сударь! – Старая вешалка продолжала улыбаться. – А вас вчера искали.

Репня чуть по ступенькам не покатился.

– Кто? – Догадка родила в сердце сладкую ноющую боль. – Кто искал? Женщина?

У старой мымры вытянулось лицо.

– Почему женщина? Мужчина. Видный такой, солидный. При Серебряном Кольце на персте. – Она закатила глаза. – Обходи-и-ительный…

Заплатил вам, наверное, подумал Репня. Иначе от вас снега зимой не добиться.

И тут его словно варом обдало от новой догадки. На этот раз сладкой боли не было, сердце просто заколотилось, будто в него загнали шприц с адреналином.

– И что вы ему молвили?

– А что я ему могла молвить? – Старая сука вновь закатила к небу невинные зенки. – Молвила, вас нет.

– Передать ничего не просил?

– Нет. Скривился весь… Наверное, вы были ему очень нужны.

Вот уж ввек не поверю, чтобы я был ему нужен, подумал Репня. И сказал с весельем в голосе:

– А мы с ним встретились. Ввечеру… Спасибо за беспокойство.

Блудливая улыбочка тут же стерлась с физиономии старой мымры – она-то рассчитывала уязвить постояльца, озаботить. По ее мнению, вчерашний гость не мог принести Репне ничего, окромя забот. Однако заботами на лице постояльца не пахло, и потому старая стерва, прохрюкав что-то неразборчивое, уплыла в свою конуру. А Репня, насвистывая, бросился ловить извозчика.

Все-таки он потребовался проклятому кастрату. Наверное, тот решил еще раз опробовать метод, предложенный ему в пятницу Репней. Что касается Репни, то он был готов на это в любое время и за любую плату. Даже если оную плату возьмут с него самого…

Похоже, сегодня был счастливый день – извозчика поймать удалось уже через четверть часа.

– Торговая сторона, – сказал Репня. И вдруг вспомнил, что ныне за день.

Светозар Сморода-то наверняка тоже в Перынь собирается.

– Впрочем, нет, – поправился Репня. – Перынь.

* * *

Карету пришлось оставить далеко от Перыни, и не было ничего удивительного, что они добрались до Святилища только без четверти двенадцать. Задерживать женщину в голубом одеянии волшебницы, опирающуюся на десницу чародея Смороды, никому из стражников и в голову не могло прийти, и главной сложностью для Веры было не потерять в толпе эту крепкую руку. С чем она блестяще и справилась.

А толпа вокруг Перыни была совершенно жуткой. Да и на площади перед Святилищем оказалась не маленькой – все-таки волшебников в столице жило достаточное количество, чтобы заполнить эту небольшую площадь.

Здороваться в день богослужения было не принято, и потому Свет лишь встречался со знакомыми взглядом. Здесь была уже добрая половина палаты чародеев, здесь были Кудесник Великокняжеской Колдовской Дружины Остромир со своим секретарем Всеславом Волком. Был тут и опекун министерства безопасности от палаты чародеев Буня Лапоть. Как и другие, встретился с чародеем Смородой глазами, подмигнул, бросив взор на Веру. Мол, чем токмо ни приходится заниматься…

Свет покивал и отвернулся: ему совсем не требовалось привлекать к себе особенного внимания Буни. Ведь в нынешней ситуации, при таком наплыве волшебников с их активными аурами, Буне будет непросто разобраться, кто из этой толпы его прощупывает. А вдруг Кудесник!..

Но терять Буню из виду Свет не стал. Остановился неподалеку, саженях в пяти, зацепился Зрением за Бунину ауру – пока пассивно, чтобы опекун министерства безопасности не встревожился.

Вера по-прежнему опиралась на Светову десницу, крутила головой, и на лице ее было написано такое восхищение, что Свету захотелось улыбнуться. У него даже мышцы одеревенели от желания, какого не появлялось уже лет тридцать, – взять и улыбнуться. Вот только окружающие отнеслись бы к подобным проявлениям мимики соответственно. И так на Веру оглядываются! К счастью, среди волшебников не принято задавать лишних вопросов… Впрочем, что касается улыбок, тут ему ничего не грозит – рожденный без ног способен обогнать разве что дождевого червя, а волшебник с тридцатилетним стажем способен улыбнуться настоящей улыбкой разве что в мечтах. У него даже необходимые для этого мышцы давно атрофировались. Не то что у Веры…

Кудесник тоже увидел Света и его гостью, удовлетворенно кивнул, но тут же отвернулся: часы Сварожьей башни принялись бить двенадцать. С последним их ударом на ступеньках Святилища появился сам Верховный Волхв Боян IV со своей многочисленной свитой, и обрушившуюся на площадь тишину пронзил знакомый каждому словену тенор.

Богослужение началось.

А Свет перевел Зрение в режим активного прощупывания. И хотя прекрасно понимал, что ничего особенного ему узнать не удастся, игра стоила свеч – Буня Лапоть почувствует чужой Талант и, буде он и в самом деле убил Барсука, чужой Талант должен вызвать у него тревогу. А от нее рукой подать и до оплошного поступка. Хотя сама по себе тревога еще ни о чем не говорит – у опекуна министерства безопасности много поводов для беспокойства. То же убийство ведущего электронщика княжества, к примеру… Но других подступов к Буне Свет пока не видел.

Тревогу в Буне он почувствовал сразу. Она проявилась даже в моторных реакциях – Лапоть вдруг закрутил головой, озираясь по сторонам, так, что на него с удивлением начали оборачиваться окружающие. Впрочем, продолжалось это недолго. Буня понял, что столь активное проявление чувств ни к чему хорошему не приведет и замер, впился взглядом в Верховного Волхва. Да и окружающие пользовались сейчас обычным зрением.

А Свет попытался проникнуть вглубь Буниных чувств. Под тревогой он ощутил страх, но сам по себе страх тоже ни о чем еще не говорил. Разве лишь о том, что чародей Лапоть кого-то боялся. Но страх был силен, и вполне мог привести Буню к оплошному поступку. Свет полез глубже, однако под страхом началась уже такая мешанина эмоций, что в ней не мог разобраться даже Талант чародея Смороды: Свет мгновенно вспотел.

Вера взглянула на него с удивлением, недовольно сморщила нос. Таланту чародея Смороды требовался небольшой отдых, и Свет выключил Зрение.

Верховный Волхв торжественным тенором возносил хвалу Семарглу, ему вторил разноголосый хор низших волхвов. Звучало все это красиво, но Свет слышал хвалебную молитву уже не раз и не два, и ему ничего не стоило пропускать ее мимо ушей. Его много больше волновала возможность собственной неудачи. Тревога тревогой, страх страхом, но…