Текст книги "Премьер. Проект 2017 – миф или реальность?"

Не сочтите эту сухую и для кого-то известную информацию за попытку убедить читателя, что было сделано вообще все. Мы прекрасно понимали, что несделанного куда больше, чем сделанного.

Чернобыль с размаху ударил по только-только оживающей экономике, ударил безжалостно. Напомню: потом была Армения. О ней – особый разговор. Позже и страну разваливать начали. Рушились планы и замыслы. Политика и стихия наступали на экономику, душили ее, рвали на куски…

Но я говорю о первых днях и первых месяцах беды, вспоминаю их, перебираю, как камушки на ладони, и не могу обнаружить: в чем же мы тогда ошиблись? Что не захватили? Куда не шагнули? Еще раз – говорю о начале. Очередное отступление.

Я уже писал здесь, что жизнь то и дело расставляла на нашем пути «огневые точки», амбразуры которых приходилось прикрывать грудью. Часто их создавала наша тяжкая судьба: Гражданская война, Великая Отечественная – это из ряда глобальных катастроф. А были поменее: недороды, засухи, землетрясения, наводнения. Но многое, слишком многое мы сами против себя же сооружали: повальная коллективизация, «осовнархозование», повсеместное кукурузосеяние… Все это так или иначе било по людям. И по экономике, а значит, опять по людям. Чернобыль соединил в себе оба варианта: мы его сами построили, мы же с ним непочтительно обращались – он нам отомстил катастрофой, трагически сказавшейся и на людях, и на природе и продолжающей угрожать не только нынешним, но и грядущим поколениям, флоре, фауне многих стран.

«Н.И. Рыжков в своем выступлении 14 июля сказал, что ему кажется, что авария на ЧАЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию». Цитирую не по своим записям, а по воспоминаниям Легасова.

Да, действительно, я говорил это на ПБ. Говорил и имел для этого основания. Чернобыльская катастрофа произошла через полгода моего премьерства. Но я часто до этого бывал на заседаниях Правительства, знакомился с различными записками, публикациями ученых и специалистов и чувствовал, что бдительность ученых, строителей, эксплуатационников притупилась. С этой страшной энергией перестали разговаривать на «вы». Она нас и наказала.

И как только страна услыхала чернобыльский гром, как только выросла на пути очередная дышащая смертью амбразура, мы снова бросились ее закрывать всем миром, так, будто другого ничего и не существует. Люди не думали ни о деньгах, ни о себе, ни даже о близких. Были тут же забыты ссоры и распри, все сплотились и бились рука об руку.

Я уже рассказал, как по телефонному звонку поворачивали на Чернобыль эшелоны, как мгновенно сработала наша внешняя торговля, когда требовалось срочно приобрести лекарства и технику. Я могу привести десятки примеров точной, быстрой и согласованной работы всех республик, разных министерств, ведомств, заводов.

Но почему для этой точности, быстроты и согласованности обязательно нужна беда? Почему, как только приказ «Не отступать!» теряет свою актуальность, все немедленно успокаиваются и по-прежнему работают ни шатко ни валко? Почему мы не умеем трудиться на совесть в покое и мире? Что это? Опять вина социализма? Или административно-командной системы? Или неистребимая примета национального характера? Впрочем, во многом это риторические вопросы…

Я вновь прилетел в Чернобыль 8 августа с членом Комиссии Виктором Михайловичем Чебриковым. Теперь мы уже думали о завтрашнем дне. Вместе с учеными и специалистами планировали, когда можно будет пустить первый и второй блоки станции, когда заработает – и заработает ли вообще – третий блок. Мы уже искали место для строительства нового города энергетиков вместо Припяти, который получит имя Славутич.

В те дни я был не только на украинской территории беды, но и на белорусской, пострадавшей еще больше. Мы смотрели, как строятся поселки для эвакуированных, и уже откровенно радовались, что – это слова Горбачева из его сильно запоздавшего, лишь 15 мая, выступления – «худшее позади». Но тогда еще толком никто не знал, как больно отзовется Чернобыль на завтрашнем здоровье тысяч белорусов, украинцев, россиян. Еще не пришло понимание того, что почти никто из лишенных отчего крова нигде и никогда не будет так счастлив, как был счастлив в своем доме. Ну и, конечно, никто, наверное, не предполагал, что всенародную беду можно использовать для создания себе имени, славы, отхватить нежданную должность, тиражировать беду в фильмах и книгах, заработать бешеные деньги, ничего не делая для конкретного ребенка, конкретной деревни, конкретной больницы.

Недавно увидела свет увесистая книга одной пишущей и вездесущей дамы из президентского окружения, в которой она использовала протоколы заседаний нашей Оперативной группы. Сколько же злости в этом «труде» в отношении тех, кто досрочно уходил из жизни, лез в пекло чернобыльского ада. Даже враги более уважительно ведут себя в отношении своего самого ярого противника.

Позади девятая годовщина трагедии. Я надеялся, что за это время произойдет какое-то переосмысление всего происшедшего. Ничего подобного. И я дал себе слово, что в подобной обстановке эта глава книги будет моей последней публикацией на данную тему.

Так и хочется сказать: «Остановитесь. Остыньте. Горло надорвете. И не стыдно вам?..» Им не стыдно. Они всегда «знают, как надо». Не они ли приблизили самоубийство человека, которого я безмерно уважал, перед знаниями и талантом которого преклонялся, который во многом решил проблему блока номер четыре, – академика В. А. Легасова?

Хотите – назовите это очередным отступлением. Отступлением о подлости.

Пришло время награждать героев. Их в Чернобыле было много, как и на всякой войне. Вертолетчики, химики, пожарные, атомщики, рабочие, ученые. Я не знаю, что станется с нашими орденами и медалями, почетно или стыдно завтра будет носить звание Героя Социалистического Труда и не заменят ли его власти званием Героя Труда Капиталистического. А уж с орденом Октябрьской Революции все ясно: он станет орденом Августовской или Декабрьской Контрреволюции, а то и Четвертого Октября. Я уверен, что когда-нибудь подобные награды будут не знаком чести и геройства, а символом предательства и позора.

Но в то время ордена и медали люди еще ценили. Радовались, когда выпадала честь получить за хороший труд, за подвиг, за самопожертвование правительственную награду. Списки представляемых к наградам составлялись на местах. На Политбюро по традиции утверждались лишь награды «большим начальникам». А если серьезно, мы приняли решение не включать в число награжденных членов Оперативной группы и зампредов Совмина. Прошло, к счастью, время, когда члены Политбюро друг другу на грудь звезды вешали. Но как, скажите, было не наградить командира «химиков» генерала В.К. Пикалова, который дневал и ночевал около четвертого блока? Как было не наградить «шахтерского министра» М.И. Щадова, который сам из шахты под блоком не вылезал?

Стали смотреть список. Читаем фамилии – что за чертовщина? Нет Легасова. Почему? Мне туманно объясняют, что он, мол, заместитель директора Института атомной энергии, который и проектировал взорвавшийся реактор. Как же, мол, его награждать… Не поймут, мол… Наша комиссия не отступает. Когда этот реактор команда академика А.П. Александрова проектировала, Легасова в институте и близко не было. Он там недавно. Он к реактору вообще отношения не имеет, он специалист по физико-химическим процессам. Он, наконец, этот реактор погасить сумел! Вроде убедил. Все меня поддержали. Включили в список и направили в Президиум Верховного Совета СССР.

А слухи удержать нельзя. Говорят, в институте Легасова уже поздравляли со званием Героя Социалистического Труда, к которому мы его и представили. И тут выходит в газетах Указ со списком награжденных, а Легасова в том списке нет.

Я в принципе спокойный человек. Взрываюсь редко, а на этот раз не сдержался. Пришел с рядом товарищей к Горбачеву: куда исчез академик, кто его вычеркнул из списка? Горбачев, глядя в сторону, начал приводить все те же пыльные аргументы: «не поймут», «не ко времени». Потом вроде бы проговорился: сами же ученые не советуют. И подвел итог разговору: поезд, как говорится, ушел, а Легасова мы попозже за что-нибудь другое наградим. К слову, к 50-летию ему министр Ефим Павлович Славский объявил благодарность и подарил часы.

Мы, участники разговора, ушли подавленные. Вот и цена проникновенных слов Генерального секретаря о народной беде, о людском горе, о мужестве героев, о силе науки! Это ж надо было так верить «приближенным», которые ловко умели прибиться под крыло Человека № 1! Догадываюсь, кто из близких в то время к Горбачеву ученых «не советовал» ему награждать Легасова. Но молчу о догадке. Увы, не пойман – не вор.

Как уже сказано, Чернобыль неожиданно и мощно ударил по все еще больной нашей экономике. Именно с него началась атака на атомную энергетику вообще. Бессмысленная и крайне вредная атака вместо глубокого анализа причин и здравого решения проблем. Во Франции, в США, в Японии и других странах многие атомные электростанции вполне успешно работают прямо в городах.

Чернобыль безжалостно прошелся по судьбам тысяч людей, а скольких он еще достанет, догонит, добьет! Он и в моей жизни оставил тяжкий след.

Не так давно украинцы приняли решение остановить и законсервировать станцию. Поводом послужило событие, начисто опровергающее теорию, согласно которой в одну воронку снаряд дважды не попадает. В нашей стране снаряды прицельно лупят в одну и ту же воронку: на Чернобыльской атомной вновь случился пожар.

Времена быстро меняются. Реальная жизнь с ее проблемами и невзгодами заставляет пересматривать снятые, казалось бы, вопросы. Уже идет расконсервация Армянской атомной, снизился накал страстей на Украине. Но, несмотря на «лечебные» свойства времени, еще потребуются многие годы для исчезновения синдрома атомобоязни.

Чернобыль – это не только и не столько взрыв. Не только и не столько радиация и все, неизбежно и страшно связанное с нею. Не только и не столько проблема атомной энергетики. Чернобыль – это момент высвобождения дремучих человеческих инстинктов, круто замешенных на первобытном страхе перед Невидимым, Неведомым, Непознанным.

Мы многого не могли предположить, когда гасили пожар в реакторе и спасали тех, кто явно мог пострадать. Ну, например, вряд ли можно было себе представить такой невероятный накал политической борьбы, которая в какие-то моменты захватит огромные массы людей, даже детей малых. А ведь в пылу этой борьбы сильным мира сего не до простого человека, даже если его судьба и жизнь в опасности. Все идет в ход. Все козырем стать может – даже страх, который, конечно же, рожден был в те действительно трагические апрельско-майские дни. Его бы утишить, успокоить людей – психотерапию как ветвь медицины даже нынешние разрушители всего и вся отменить пока не смогли – да разве в политической борьбе им есть дело до человеческого покоя? Они ж, борцы, за высокие идеалы бьются!

Страх был замечен и взят ими на вооружение, раскручен до необычайной, неправдоподобной силы. Вменен в вину всем мыслимым и немыслимым врагам «демократов» и прежде всего – коммунистам, которые-де всегда вели страну к катастрофе. Тем более если она рукотворная. И имя тому страху дано было однажды и надолго: Чернобыль.

В 1992 году меня пригласили к следователю Генеральной прокуратуры. Оказывается, я был не совсем прав, сказав, что «демократы» предъявляют претензии к коммунистам и за происшедшее в Чернобыле. Выяснилось, что дело было возбуждено еще по указанию коммуниста Горбачева против злоумышленников – коммунистов, которые, пройдя Чернобыль, набрались наглости остаться в живых. По наследству от СССР дело перешло в Россию. В необходимый момент эта тема активизируется. Не знаю, долго ли ждать нового всплеска.

Около пяти часов шел допрос. Десятки вопросов сыпались на меня. Кого я персонально обвиняю в недостаточных мерах по ликвидации аварии? Никого! Значит, виновата система? Виноваты люди, бездарно эксплуатировавшие станцию!

Эстафету приняли обвинители КПСС на Конституционном суде. Президентский обвинитель «господин» полковник Котенков, обложивший себя выше макушки томами по Чернобылю, отрепетированным армейским голосом настойчиво задавал вопросы о бэрах и кюри вообще и в отдельно взятой деревне – в частности.

Стоял я перед ним и думал: где ж ты был в то время? Почему не поехал добровольцем туда, в пекло? Может быть, и не задавал бы мне сейчас дурацких вопросов. Он и ему подобные не имели морального права быть обвинителями тех людей, которые считали своим гражданским долгом утихомирить вырвавшуюся из рук человека стихию. Несколько часов я отвечал этой публике. Но вскоре после суда увидел я Котенкова по телевидению уже в генеральской форме. Получил-таки свои сребреники за выслугу на суде.

Прошли годы, и с высоты узнанного, пережитого, передуманного задаю себе сегодня вопросы: может, не стоило стремиться во что бы то ни стало заставить чернобыльскую станцию работать? Может, не надо было тратить огромные деньги на ее восстановление, на строительство Славутича – нового, с нуля, города? Может, следовало найти этим обездоленным энергетикам иную работу или пристроить их на других атомных станциях? Может, мы должны были принять волевое решение: погасить реактор, возвести над блоком саркофаг и… закрыть Чернобыльскую атомную? Забыть о ней. Выбросить из жизни.

И не надо было бы никому постоянно доказывать, словно оправдываясь, что сама по себе станция безопасна. Что атомная энергетика перспективна, и мировой опыт здесь весьма нагляден. Что в дрянных руках и самогонный аппарат взорваться способен. Что дрянные руки случаются и у консерваторов, и у демократов, и у коммунистов, и у анархистов. И никакой строй, никакая система не гарантирует от несчастья, рожденного случаем или глупостью, роком или бесхозяйственностью…

И не вырос бы до небес страх. И не стал бы орудием в злых и безжалостных нечистых руках. И жили бы люди, забыв о былых кошмарах.

Вопросы, вопросы…

Интересно, как бы ответил на них светлой памяти Валерий Алексеевич Легасов?

Глава 10
Перестройка на марше

Чернобыльская катастрофа и вправду болезненно ударила по нашим хозяйственным планам. Но затормозить перестройку она не могла. За новым, неизведанным и перспективным пошла вся страна. Горбачев так прямо и заявил во время очередной июльской поездки в Хабаровск: «Перестройку мы будем… делать на марше».

Эта идея возражений в принципе у меня не вызывала: можно и на марше, если не слишком торопиться, если вовремя выверять курс и определить ориентиры – пусть не окончательные, но хотя бы промежуточные. Кто же мог знать заранее, что у нашего вожатого во время марша начнет возникать неодолимое желание то влево свернуть, то вправо… Но пока о том не знал никто, включая, думаю, его самого. Энтузиазм в стране был удивительный, уже никого не устраивала перестройка только в экономике, а тем более в относительно частных вопросах комплексного управления ею. Уже все вокруг рвались перестраиваться, что дало Генеральному право обобщить в том же Хабаровске:

«Нынешняя перестройка охватывает не только экономику, но и все другие стороны общественной жизни: социальные отношения, политическую систему, духовно-идеологическую сферу, стиль и методы работы партии, всех наших кадров. «Перестройка» – емкое слово».

Слово и впрямь оказалось весьма емким, а уж звонким – звонче некуда! У нас всегда любили такие слова, писали их где ни попадя, произносили к месту и не к месту. Вот и выходило, что слово нагляднее дела, заметнее, привлекательнее. Марш в таких случаях постепенно превращается в парад, в демонстрацию побед и свершений.

Всегда боялся громких слов и бравурных призывов. Считал: лучше сделать пусть небольшое, но настоящее дело. Все и без слов видно будет.

Но слова 86-го года отвечали моим тогдашним убеждениям. Горбачев настаивал, что означенный марш мы станем осуществлять не за пределами социализма, а в его рамках. Не знаю, кто как, а я твердо верил, что у социалистической экономики потенциал есть, он еще не исчерпан, еще поработает на державу.

Раз уж речь зашла о словах, то напомню, что перестройку в те дни слишком легко уравняли с революцией, а вот это как раз противоречило моим представлениям и о революции, и о перестройке. В то время я уже много размышлял об этом, на мой взгляд, непродуманном применении слова «революция». Можно ли приравнивать перестройку к революции? Здесь наши взгляды с Горбачевым разошлись.

Вновь и вновь возвращаясь мысленно к термину «революция», я четко определил для себя, что либо происходит умышленная подмена понятий, либо перестройка ведет к какому-то катаклизму. Известно, что революция означает переворот, перерыв постепенности, качественный скачок в эволюционном процессе. Для революции необходима была революционная ситуация. Была ли она в то время? Нет, общество было многим недовольно, жаждало перемен, но ни о переходе к другой социально-экономической системе, ни о каком-либо отказе от социалистических идеалов и целей не было и речи.

Перестройка, на мой взгляд, – дело бесконечное, хотя с высоких трибун то и дело звучало: «Вот когда мы завершим перестройку…» Да как ее можно завершить? А дальше что? Ляжем отдыхать? Не представляю себе заседание совета директоров какой-нибудь корпорации типа «Шелл» или «Дженерал моторс», на котором бы торжественно провозгласили, что предел совершенствования достигнут, лучше быть не может, пора пожинать лавры. Перестройка для меня – синоним не революции, а постоянного прогресса. Прогресс же – процесс поступательный, всегда опирающийся на лучшее из уже достигнутого, на более прочное, на более – в данный конкретный момент – устойчивое. Вот почему и экономические реформы должны были, по моему мнению, идти безостановочно. Нет и не будет одной реформы, которая все решила бы раз и навсегда.

Я всегда был сторонником эволюционных преобразований и, быть может, лучше других знал, к чему, к каким непредсказуемым бедам приводят разрушения в экономике.

К хаосу они приводят, а разве может кто-то предсказать его последствия? Утверждение о сохранении социалистического характера экономики полностью соответствовало здравому смыслу.

На предыдущих страницах книги я уже спорил с утверждением о том, что перестройка началась в апреле 85-го, хотя тогда и слова такого не употреблялось. Повторяю, никакой революции в том апреле не случилось, а что до перестройки, то началась она без шума и аплодисментов в 83-м, при Андропове. Лишь в январе 1987 года она обрела, наконец, постулированную форму.

В этой книге нередко приходится прибегать к цитатам. Вот и сейчас мне придется это сделать, чтобы рассказать дальше о явлении, которое вошло не только в нашу отечественную жизнь, но и в мировое бытие, причем русскоязычным термином «perestroika».

В январе 1987-го состоялся очередной Пленум ЦК КПСС, на котором рассматривался вопрос о перестройке и кадровой политике партии. С докладом выступил Генеральный секретарь. При обсуждении этого доклада на ПБ (я говорил уже, что в то время все принципиальные выступления заранее рассылались и тщательно рассматривались) многие обратили внимание на то, что основной упор делался на вопросы собственно перестройки. Кадровая политика осталась на заднем плане.

Значимость этого Пленума в том, что на нем впервые были сформулированы семь принципов перестройки. Вот они.

«Перестройка – это решительное преодоление застойных процессов, слом механизма торможения, создание надежного и эффективного механизма ускорения социально-экономического развития общества. Главный замысел нашей стратегии – соединить достижения научно-технической революции с плановой экономикой и привести в действие весь потенциал социализма.

Перестройка – это опора на живое творчество масс, это всестороннее развитие демократии, социалистического самоуправления, поощрение инициативы, самодеятельности, укрепление дисциплины и порядка, расширение гласности, критики и самокритики во всех сферах жизни общества; это высоко поднятое уважение к ценности и достоинству личности.

Перестройка – это неуклонное повышение роли интенсивных факторов в развитии советской экономики; восстановление и развитие в управлении народным хозяйством ленинских принципов демократического централизма, повсеместное внедрение экономических методов управления, отказ от командования и администрирования, обеспечение перехода всех звеньев экономики на принципы полного хозрасчета и новые формы организации труда и производства, всемерное поощрение новаторства и социалистической предприимчивости.

Перестройка – это решительный поворот к науке, деловое партнерство с ней практики в целях достижения высших конечных результатов, умение поставить любое начинание на солидную научную основу, готовность и горячее желание ученых активно поддерживать курс партии на обновление общества; одновременно это и заботы о развитии науки, росте ее кадров, их активном участии в процессе преобразований.

Перестройка – это приоритетное развитие социальной сферы, все более полное удовлетворение потребностей советских людей в хороших условиях труда, быта, отдыха, образования и медицинского обслуживания; это постоянная забота о духовном богатстве, культуре каждого человека и общества в целом; это способность сочетать решение масштабных, кардинальных проблем жизни общества с решением текущих вопросов, волнующих людей.

Перестройка – это энергичное избавление общества от искажений социалистической морали, последовательное проведение в жизнь принципов социальной справедливости; это единство слова и дела, прав и обязанностей; это возвышение честного высококачественного труда, преодоление уравнительных тенденций в его оплате, потребительства.

Конечная цель перестройки, думается, ясна – глубокое обновление всех сторон жизни страны, придание социализму самых современных форм общественной организации, наиболее полное раскрытие гуманистического характера нашего строя во всех его решающих аспектах – экономическом, социально-политическом и нравственном».

Еще раз обращаю внимание: в январе 87-го сказано! Поэтому словесной мишуры в этих постулатах – с избытком. Все эти «решительные повороты», «полные удовлетворения», «неуклонные повышения», «всемерные поощрения» или «активные участия» – все эти клише перекочевали из еще не перестроившегося трибунного лексикона. Ну да не в лексике дело. Громкие фразы, призывы и лозунги были всегда в нашем идеологическом арсенале – в большей или меньшей мере. Они призывали народ к какой-то цели. Сейчас нет ни цели, ни лозунгов, ни идеалов. Не будешь же выкладывать камешками на обочине железной дороги: «Назад к капитализму! Счастливого пути!»

Суть всех семи «постулатов» и сегодня кажется мне абсолютно верной для времени, которое я определил бы словом «Начало». Именно так, с заглавной буквы. Уберите эти слова-лозунги и оцените их суть: они и впрямь покажутся действительно прогрессивными по сравнению с до-андроповскими временами.

Один из основных мотивов моей книги – предательство перестройки, и, естественно, у читателя возникает вопрос: что же предано? Преданы идеи перестройки, которые дословно здесь процитированы из материалов уже далекого сейчас Пленума.

Да, были в этих постулатах и внутренние противоречия: плохо представляю, как совместить всегда жесткие принципы демократического централизма с отказом от командования и администрирования. Были попытки заидеологизировать то, что этому не поддается, – «социалистическая предприимчивость». Конечно, в то время мы верили в эту «предприимчивость», то есть активизацию деятельности предприятий и людей в рамках социалистического общественного строя. Есть в тексте доклада свойственная всякому началу робость. Провозглашенная «гласность» еще не развернулась настолько, чтобы отказаться от привычных терминов. Но и нынче, как я уже заявил, подписываюсь под каждым из семи постулатов!

Прошу обратить внимание, что я говорю о перестройке во всех сферах жизни: в политике, экономике, идеологии, культуре. У меня будет еще возможность подробно высказаться по экономическим и идеологическим проблемам перестройки, получившим официальное признание на этом Пленуме. Сейчас же продолжу тему ее политической составляющей.

Доклад вновь поставил передо мной вопрос о трактовке понятия «перестройка»: революционная это ломка или совершенствование созданного? Думаю, что само это слово говорит о его сущности – перестраивать можно только построенное, а не разрушить до основания, а затем…

Наша новейшая история имеет, к сожалению, большой опыт разрушения. После революционной бури 1917 года лишь голоса некоторых трезвомыслящих лидеров остановили глобальное уничтожение всего и вся. Мы могли лишиться не только дворцов, усадеб, храмов, библиотек, памятников, но и великих русских писателей – Пушкина, Достоевского и еще многих и многих мыслителей и художников. А разве высылка пароходом в 22-м году около двухсот лучших философов, ученых, представителей интеллигенции того времени не обеднила нас? Хорошо, что все больше и больше их возвращается к нам через десятки лет в виде философских и других трудов. Многое, о чем они писали в те далекие годы, оказалось пророческим.

Мне, рассматривавшему перестройку как эволюционный и бесконечный процесс, со своими четкими этапами, приходилось вести частые дискуссии с теми, кто говорил о каком-то сроке перестройки и о возможности ее завершения. Но, оказывается, у архитекторов перестройки, а это звание с удовольствием носили Горбачев и Яковлев, были такие конечные планы. К сожалению, не только я, но и большинство населения страны было обмануто.

Как видит читатель, в каждом пункте постулатов перестройки есть слово «социализм». И, подписываясь под всеми семью принципами, я подписываюсь и под этим словом, под идеями социализма. Но нельзя было однозначно в полной мере отождествлять с этими идеями построенное нами общество, а тем более – характеризовать его как «зрелый», «развитой» и т. д. социализм. Ведь социализм без демократии – это нонсенс. На протяжении веков в мечтах человечества он, социализм, воспринимался именно как общество социальной справедливости, которая непременно включает в себя равные права всех членов общества, что и привлекало к этой идее разум и сердца поколений, определяло политическую волю и практические действия гигантских народных масс. И прав был Ленин, говоря, что «социализм и демократия неотделимы», что «победоносный социализм необходимо должен осуществить полную демократию».

За общество социальной справедливости веками боролись лучшие умы человечества, миллионы и миллионы людей гибли в гражданских войнах, тысячи и тысячи – в тюрьмах, на каторге, шли на эшафот. Даже в страшные, трагические сталинские времена обреченные на смерть и мучения считали, что их уничтожают люди, предавшие идеи социализма, его идеалы. И христианская религия, заповеди Моисея – с одной стороны, гонения на верующих – с другой – должны быть зачтены в поиск нового, справедливого общества. Можно ли после этого считать идеи общества социальной справедливости величайшим заблуждением человечества?

Меня поразили высказывания Папы Римского Иоанна Павла II в интервью 1993 года о том, что в марксизме есть «зерно истины». Поразили потому, что вряд ли кто-либо причислит Папу к апологетам социализма и коммунизма. Приведу только отдельные фразы из этой беседы:

«Сторонники разнузданного капитализма в любой форме игнорируют добрые деяния, совершенные при коммунизме: борьбу с безработицей, заботу о бедных».

«Коммунизм заботился о социальной сфере, в то время как капитализм в основном культивировал индивидуализм».

«Я считаю, что истоки многочисленных серьезных общественных и человеческих проблем, над решением которых бьются Европа и весь мир, коренятся в действиях вырождающегося капитализма. Разумеется, нынешний капитализм сильно отличается от капитализма времен Льва XIII. Он изменился, и во многом благодаря социалистической идее… Но в некоторых странах мира капитализм остался в своем «диком» состоянии, почти как в прошлом веке».

Не хочу идеализировать социализм – тот, который был построен. Чрезмерное огосударствление привело к печальным последствиям: резко ослабла, а во многом вообще исчезла личная инициатива; гражданская инертность и пассивность стали неотъемлемой его чертой. Искоренение этих и некоторых других отрицательных явлений в построенном в нашей стране обществе и было, на мой взгляд, одной из основных целей перестройки.

Нужно сказать, что организаторы антисоциалистического переворота и появившиеся в результате него новые российские власти долго таили в секрете свои замыслы. Даже после уничтожения Советского Союза примерно два года наблюдался какой-то непристойный политический блуд. Явно боясь потерять свое политическое влияние, они ни разу, по-моему, не выдавили из себя никакой характеристики своих подлинных целей. Но настало время, и тогдашний главный советник лидера, неистово жестикулируя руками, объяснил нам по телевидению, что мы строим… «переходный период». Сделаем скидку на интеллект советника, умудрившегося родить столь нелепую формулу «строительство… периода». Но как не вспомнить мудрое изречение, что дороги, которые никуда не ведут, заводят дальше всего.

Каждый общественный строй имеет свои признаки, которые характеризуют только его. Возникает вопрос, что же это за «переходное» общество? Может быть, типа капиталистического «предбанника» или нечто иное, изобретенное этим кандидатом философских наук и специалистом по коммунистическому воспитанию молодежи?

Ну, тут уж не утерпел другой «теоретик» и «практик» разрушения социализма и строительства капитализма в одной, отдельно взятой стране – Е. Гайдар, тоже сбросивший маску правоверного коммуниста:

«Молодой капитализм, который мы строим, никогда не будет прекрасным, упорядоченным и благостным сразу. И новая буржуазия, она сначала будет такой, какая она есть…»

Неужели этому господинчику не известно, что даже ООН на своей конференции несколько лет назад признала современный капитализм «тупиковым направлением развития»?

В конце концов, в 1993 году Президент России собрался с духом и на заседании Конституционного совещания публично заявил, что «мы хотим изменить социально-политический строй страны», другими словами – осуществить реставрацию капитализма.

Но, пожалуй, ближе всего подошел к правильному определению происходящего у нас сегодня не кто-либо из продажных псевдоученых и политических лидеров, а кинорежиссер и писатель Станислав Сергеевич Говорухин, который констатировал: