Текст книги "Премьер. Проект 2017 – миф или реальность?"

Все это возможно лишь тогда, когда демократия и прежде всего гласность превращаются в фикцию. Ведь гласность по самому смыслу своему предполагает публичное выражение различных точек зрения, вынесение на свет божий не только угодных тем или иным силам фактов, открытое и массовое их обсуждение. В нашей же стране сегодня у оппозиции нет ни одного, даже самого узенького канала регулярной и неподконтрольной информации ни на телевидении, ни на радио, а ее газеты душат экономически и административно, в критические же моменты прихлопывают вообще. Пропагандистские органы формирования общественного мнения хотели бы окончательно сделать из нас зомби: они внушают нам, что все должны думать так, как они. И многие люди начинают принимать за истину любой идиотизм.

Да, сегодня народ в основном аполитичен. Он не верит циничным журналистам и политиканам, краснобайствующим псевдоинтеллигентам, не верит дискредитировавшим себя якобы демократическим средствам массовой информации. И эта аполитичность – во многом форма инстинктивной самозащиты от их тлетворного воздействия. Массы устали не столько от политики, сколько от лжи, грязи и крови, от того, что людьми манипулируют на потребу очередным претендентам на власть.

Однако и отечественная, и зарубежная история показывает, что подобное состояние народа не может продолжаться бесконечно долго. Настанет день, когда он вернет себе свои демократические права, и тогда возрожденная и подлинная гласность навечно поставит каинову печать на тех, кто покусился на судьбу великого народа.

Провозглашенная перестройкой гласность не стала, как задумывалось, генератором энергии масс, силой очистительной и созидательной. Она была превращена главным образом в орудие разрушения. Бурный, эйфорический всплеск долгожданной возможности свободного словоизъявления не мог сопровождаться столь же быстрыми, синхронными изменениями в политике и экономике. Естественный разрыв между идеями и желаниями, с одной стороны, и реальными возможностями – с другой, был использован деструктивными силами для дискредитации целей и задач перестройки. В обществе возник синдром «исторического нетерпения», при котором все происходящее в позитивном плане казалось слишком замедленным, воспринималось как нежелание властей немедленно претворить в жизнь устремления и чаяния людей. Это усиливало социальную напряженность, чем и воспользовались антисоциалистические силы, чтобы разрушить государство и его общественный строй. Таков жестокий урок, преподанный нам историей.

Глава 15
Путь к рынку

Я уже писал, что в 1989 году темпы развития народного хозяйства страны стали снижаться. Позволю себе пунктирно повторить лишь общие причины этого явления. Разгорающиеся межнациональные конфликты… Нарастающая политическая нестабильность в стране… Заглушающие разум многочисленные митинги… Постоянная и все углубляющаяся конфронтация органов власти… Нарушение, а то и разрыв хозяйственных связей между республиками, регионами, предприятиями… То и дело остановки предприятий по экологическим причинам, какие-то оголтелые формы движения «зеленых», в результате чего подрубались корни развития энергетики, химии… Ослабление и даже потеря контроля над динамикой денежных доходов отдельных групп населения… Недостаточный рост производства товаров и услуг, несмотря на принимаемые меры, что вело к разбалансированию потребительского рынка…

Продемонстрирую последнее обстоятельство несколькими цифрами. Мы добились превышения темпов роста продукции группы «Б» (товаров народного потребления) над темпами роста продукции группы «А» (средств производства) и всячески старались эту тенденцию сохранить и укрепить даже в условиях спада производства в целом. Но темпы роста производства товаров народного потребления и товарооборота слишком отставали от денежных доходов населения.

Добавьте к перечисленным выше причинам начавшуюся конверсию оборонных отраслей, и вы увидите, что в этих условиях общее снижение темпов производства было неизбежным. Мы внимательно отслеживали все это, понимая, вместе с тем, что структурная перестройка всегда сопровождается такими временными издержками. Самое главное при этом – определить оптимальный путь развития экономики и придерживаться его, не дать экономике свалиться в пропасть, что, кстати, и произошло сейчас. Нас больше беспокоил разрыв между темпами доходов населения, товарной массой и, следовательно, товарооборотом. Развернувшаяся программа конверсии и намечаемый рост производства товаров народного потребления требовали и времени, и средств. Между тем новые формы хозяйствования сильно нарушали соотношение денежных доходов, роста производства и производительности труда. Не обеспеченные соответствующими объемами товаров деньги стали все сильнее и сильнее давить на рынок.

Конечно, я понимал руководителей заводов, фабрик, институтов, контор и других предприятий и организаций, обеспокоенных материальным положением своих коллективов и изо всех сил старавшихся поднять им заработную плату в обход «драконовских финансовых установок», придуманных, конечно же, Правительством Рыжкова. Именно оно, как утверждала «демократическая» пресса, виновато во всех народных бедах. Но Правительство-то всего лишь хотело простой и понятной вещи: чтобы на свое честно заработанное человек мог купить действительно необходимое и приобрести это по нормальным ценам, соответствующим реальной стоимости товара, а не завышенным искусственно.

Я не мог понять позицию тех высоких руководителей, которые популистски заявляли, что «законы Абалкина» ущемляют интересы трудящихся. Как, впрочем, не понимал и решений многочисленных комиссий и комитетов Верховного Совета, требовавших увеличения финансирования то одного, то другого из бюджета.

На Правительство шел массированный прессинг. Поэтому триаду доходы – товары – цены в 1990 году необходимо было вывести из состояния начинающейся дестабилизации и привести в более или менее устойчивое равновесие.

Мы понимали, что делать это следует незамедлительно. Об этом и пойдет речь в этой главе. Но прежде хочу сказать несколько слов еще об одной причине «дисбаланса-90».

О причине, знакомой нам до этого лишь по статьям в советской прессе о жизни за рубежом. В тот год она стала горькой реальностью и у нас в стране.

С 20-х, пожалуй, годов мы и не слыхали ни о каких забастовках в СССР, хотя они все же время от времени случались. Редко, но они бывали то на одном производстве, то на другом, иногда даже с трагическими последствиями. Закона о забастовках не было, боролись с этими нечастыми проявлениями протеста привычными в те годы методами: шли на уступки, наказывали руководителей, преследовали зачинщиков.

Первой забастовкой, что повлекла за собой нормальные переговоры и разумный компромисс, стала, если не ошибаюсь, горняцкая – в Норильске в 1989 году. Она же стала первой в невероятно тяжкой для экономики, для нравственного состояния людей, для страны в целом долгой цепочке забастовок, которые из явления капиталистического вдруг стали и социалистическим.

Сразу после Норильска забастовали шахтеры бокситовых рудников на Урале. Удалось договориться. Однако «мир» был недолгим. Летом 89-го по стране прокатилась волна забастовок шахтеров-угольщиков. 10 июля она началась в Междуреченске и охватила весь Кузнецкий бассейн. Причины? Очевидны и объективны: длительное отставание развития социальной сферы в угледобывающей отрасли и конкретно – недостаточное снабжение продовольствием и прочими товарами, необходимыми для нормальной жизни горняков и их семей.

Родился я и вырос в одноэтажном шахтерском поселке, который позже, слившись с другими такими же, превратился в город Дзержинск в Донецком угольном бассейне. Отец мой – дай Бог ему здоровья и долгой жизни! – до пенсионного возраста трудился в шахте. Брат Евгений пошел по его стопам, был проходчиком, бит-перебит шахтерским тяжким трудом, даже до пенсии года не доработал: болезни выгнали на поверхность с привычной ему тысячеметровой глубины.

Я-то пошел по другой дороге, мне всегда учиться хотелось, но с шахтерским житьем-бытьем за годы детства и отрочества сросся так, что, кажется, не оторвать. Всегда буду помнить нашу единственную – на всю семью – комнату в типичном поселковом доме-бараке, выгороженную в комнате микроскопическую кухоньку, где хозяйничала мама, скворечник общего туалета во дворе, продуваемого насквозь всеми ветрами, – хорошо, что в Донбассе зимы не очень холодные.

Буду помнить стремительное и, кажется, нескончаемое падение в клети – ну будто в преисподнюю! – мелькание тусклых фонарей в стволе, узкую черную дыру уходящей под углом в сорок пять градусов лавы. Сам не раз в шахтах бывал. В Донбассе угольные пласты очень тонкие, 60-сантиметровые, работать в лаве приходится лежа, обушком уголь откалывать – как отец начинал, лежа ворочал грохочущий и норовящий вырваться из рук отбойный молоток или перфоратор, так это досталось и моему брату. Хотя все это со стахановских времен тянется, мало что изменилось и поныне в условиях работы на таких шахтах. Шахтерский поэт Николай Анциферов с грустным юмором точно сказал о таком труде: «Я работаю, как вельможа. Я работаю только лежа…» А как в такую щель комбайн загонишь? Никак…

Зябко вспоминать, но все мы в поселке от мала до велика свыклись с понятием «смерть». Оно не было для нас менее страшным, чем для кого-то еще. Нет, смерть страшна везде и всегда. Но для нас это понятие было именно привычным, ибо каждое утро жены, матери и дети провожали своих мужей, сыновей и отцов в неизвестность. Не исключено – на смерть. Знали, как «Отче наш»: любой день грозил обвалом в лаве, взрывом метана, еще каким-нибудь несчастьем.

Шахта непредсказуема, как сама природа, и никакое насильственное вторжение человека в нее никогда еще не проходило безнаказанным. История шахтерского труда – это история трагедий. Не только у нас – во всем мире. Наш поселок вырос вокруг бельгийской шахты, построенной, если память не изменяет, в начале века. Она и сейчас на месте. Жива. Подобные шахты в Донбассе стали возникать в 90-х годах XIX века, в период создания в России крупной каменноугольной промышленности…

И вот это нечеловеческое ощущение обреченности, этот адский тяжкий труд, естественно, требуют нормальных условий жизни вне шахты. Нормального быта. Теплого и доброго дома. Семьи без скандалов. Заработков по труду, а на них, соответственно, еды вдосталь, питья, к сожалению, тоже – ибо что есть «веселие Руси»? Ну и одежды подобротней, вещей надежных – телевизор чтоб, холодильник, мебель крепкая и красивая, мотоцикл, а лучше – машина.

Мало этого было у шахтеров к печальной памяти 89-му.

Кто сказал, что уголь – хлеб промышленности? Не Сталин ли, всегда склонный к афористичной красивости речи? Не помню. Но он-то как раз преотлично понимал высочайшую для державы цену шахтерского труда. Понимал, что такого труда из-под палки не получить, тут нужен полновесный пряник. Зарплата тогда у шахтеров была много выше, чем у рабочих других специальностей, снабжение товарами и продуктами велось приоритетное, орденами и медалями, которые в сталинские годы на вес золота ценились, не обделяли шахтеров. И поселки вполне отвечали тогдашнему понятию о рабочем комфорте – не изысканном, но надежном. Не случайно, думаю, в качестве «маяка» в тридцатые годы был выбран именно шахтер-забойщик Алексей Стаханов, давший в 35-м имя движению передовиков и новаторов. Хотя звание Героя Соцтруда он получил с опозданием на четверть века – лишь в 1970 году…

Шли годы. Заработная плата рабочих других отраслей народного хозяйства догнала и даже перегнала шахтерскую. В городах строились вполне приличные дома, где были газ, горячая вода и теплые туалеты. Заводы обзаводились собственными хозяйствами, магазинами, дворцами культуры, санаториями. А шахтеры во многом еще жили по-прежнему. О них словно забыли. Словно кто-то счел, что все они в те былинные 30-е получили и – хватит с них.

Терпение лопнуло в 89-м.

Почему я позволил себе вспомнить свое детство и отрочество и даже порассуждать немного о шахтерском труде? Да потому, что считаю причины тогдашних шахтерских забастовок не просто понятными, но и оправданными. Я проехал по Кузбассу весной 89-го и сказал с трибуны сессии Верховного Совета СССР, когда представлял депутатам кандидата в министры угольной промышленности Михаила Ивановича Щадова:

«На мой взгляд, самыми главными вопросами сегодня являются вопросы социальные. Я бы их поставил на первый план. Видел я, как говорят, на своем веку много шахт, много шахтерских поселков, но то, что делается там – и в Прокопьевске, и в других шахтерских городах Кемеровской области, думаю, просто нельзя нам дальше терпеть… Нам действительно надо где-то ужаться на будущую пятилетку, но сложнейшие вопросы развития шахтерских городов надо решить. Мы больше не можем оставлять в таком состоянии поселки, которые я видел, когда находился в этом районе… я считаю, наша святая обязанность – помочь рабочему классу, который работает под землей».

Я сказал это 6 июля. А 10-го, повторяю, забастовал Междуреченск.

Пишу эти строки и опять ощущаю себя каким-то «буревестником». Честное слово, не специально это выходило! И моя огромная вина есть в том, что в череде популистских «ускорений» в ходе перестройки (помните, я писал о то и дело возникавших у Горбачева приоритетах развития металлургии, нефтедобычи в Западной Сибири, районов Дальнего Востока и т. д.) сам не подумал вовремя об острейшей необходимости отнюдь не популистского, но жизненно важного «ускорения» – в развитии социальной сферы угольной промышленности. Мне тем более стыдно, что я труд шахтеров, как только что писал, с детских лет знаю.

А забастовка из Кузбасса перекинулась в Донбасс, в Караганду, в Печорский угольный бассейн. Забастовала практически вся отрасль, и десять дней и ночей шахтерские беды будоражили страну. Их серьезность я понимал, но как главе Правительства мне была отнюдь не безразлична и другая сторона дела, а именно то, что 180 тысяч человек только в Кузбассе сознательно не работают. Забегая вперед, скажу, что забастовки 89-го принесли стране 800 миллионов рублей убытка. Но ведь эта цифра выведена лишь по угольной промышленности, а сколько продукции недодали производства, не получившие угля? Специалисты полагали, что истинные потери можно определить, умножив эту цифру на четыре.

К забастовщикам на переговоры – а везде были образованы забастовочные комитеты – немедленно выехали мои заместители, в каждый регион. В самый горячий момент вновь назначенный министр угольной промышленности Щадов безвылазно сидел в Кузбассе и Донбассе, вел бесконечные дебаты с горняками, московским начальством и настырными до одури журналистами. К слову, он «прославился» на всю страну тем, что прямо в эфире сгоряча послал… куда-то далеко кемеровского телерепортера. Хамство, конечно, кто спорит, но по-человечески понимаю Щадова, ибо сам каждый день был близок к подобному «движению души».

Дело в том, что я – впервые, пожалуй, в истории наших ЧП – никуда из Москвы не уехал. Просто не потребовалось. Совет Министров превратился в некий столичный филиал межрегионального забастовочного комитета: такого официально не возникло, может быть, потому, что он стихийно существовал в Москве. Впрочем, склонен сам себе возразить.

Все-таки в Совмине был антизабастовочный штаб, ибо каждый день я встречался с представителями различных шахтерских движений, каждый день спорил с ними до хрипоты. Они, предусмотрительные, все наши совместные решения фиксировали, непременно требовали моей визы на протоколе, все наши беседы на диктофоны писали, потом приезжали к себе домой, собирали митинги на площадях и крутили запись через репродукторы: мол, не зря съездили. Я иногда думаю, пустили бы эти шахтерские летучие отряды в нынешние коридоры власти Президента или Председателя Правительства? Уверен, что постояли бы горняки с плакатами у охранных постов да с тем и уехали бы восвояси.

У меня хранятся до сих пор фотографии из газет и журналов той поры, где на площадях рабочих поселков и городов лежат и сидят сотни шахтеров, а на переднем плане аршинными буквами: «Ждем ответа, т. Рыжков!» Представители шахтерских регионов чередой проходили через мой кабинет, коридоры Кремля, и приемная Предсовмина превратилась в шахтерскую «нарядную». Все, как я только что сказал, требовали от меня подписи с гарантиями. Иногда, даже поздней ночью, я соединялся по телефону с Горбачевым и говорил по тому или иному вопросу, который выходил за пределы компетенции Правительства и должен был решаться в Верховном Совете СССР. Он неизменно отвечал: «Действуй, как ты считаешь нужным. Я со всем согласен». Он всегда хотел оставаться в стороне. Кстати, и шахтеры не очень-то требовали его подписи.

Забастовку шахтеров не замедлила использовать в своих политических целях зарождающаяся оппозиция, прежде всего в среде народных депутатов. На одной из встреч с шахтерами они выдвинули требование показать по телевидению фильм, где главным действующим лицом и выразителем их интересов был народный депутат СССР С. Станкевич.

Наверное, еще многие помнят этого быстро появившегося на политической сцене человека. Был он потом и первым заместителем Г. Попова в Москве и всенародно обещал ее благоустроить до неузнаваемости, был он и в числе главных советников Президента по каким-то вопросам. А тогда он, до черного блеска смазав угольной пылью физиономию, появился на экране, возмущался всеми бедами горняков и говорил как бы от их имени. Сейчас его не видно: может быть, и по-серьезному ушел работать в шахту?

Меня часто удивляло, как могли, да и сейчас еще грешат этим, смелые, сильные и гордые парни-шахтеры поддаться на такую дешевку? Ведь случай со Станкевичем не единственный – были у них и Бурбулис, и прочие радетели шахтерские. И «ходоков» специальным поездом привозили в Первопрестольную для защиты Президента России от непокорных народных депутатов. Да, сложны психология человека и особенности поведения массы людей…

Кстати, в 91-м журналисты и думать забыли про шахтеров. Журналисты событием живут, а событие, по их теории, должно быть коротким, иначе интерес читателей и зрителей не удержишь. Но я-то сегодня тоже читатель и зритель. Мне очень интересно знать, как там дела сейчас у шахтеров? Что-то замолкли журналисты о выполнении ими же нареченного «пресловутым» постановления нашего Правительства № 608, которым предусматривалось комплексное решение всех основных вопросов жизни и работы шахтеров. Сейчас же я вижу по телевидению, как они бастуют, проводят голодовки под землей, требуя хотя бы выдачи заработанных ими уже несколько месяцев назад денег. И мечутся по шахтерским краям высокопоставленные правительственные чиновники, гася то один пожар, то другой. И это не случайность. По всему видно, что угольная промышленность страны стала для них обузой.

Недавно был я в Донбассе, в независимой державе. Встречался с некоторыми руководителями шахт, которые в том, 89-м, году приезжали в Москву со своими шахтерами. Увидев, что там делается, естественно, задавал вопросы: «Во имя чего вы это делали? Что вы получили? Неужели вы этого добивались?» Ответ: «Ошиблись, обманули нас краснобаи – и московские, и местные!»

Все это не является очередным отступлением от темы. Наоборот – это, может быть, несколько затянувшееся, но все же вступление в нее, в проблему оздоровления экономики. И именно обостряющееся экономическое положение в стране заставило нас сделать вопрос о реформе в экономике главным на открывавшемся 12 декабря 1989 года Втором внеочередном съезде народных депутатов.

В тот год они в действительности представляли своих избирателей, иными словами – народ. Это потом многие из них оторвались от него, отгородились телеэкраном, с которого непрестанно клялись в верности избирателям. Но «потом» еще и не маячило, и следовало сказать депутатам, что страна входит в серьезнейший кризис, предложить им ряд мер по оздоровлению экономики. И тут мы встретились с новыми трудностями, теперь уже на уровне депутатского корпуса.

Дело в том, что полгода его деятельности выявили и обострили в нем различные течения и группы, порой – непримиримые. Они во многом отражали в себе те противоречия, которые существовали в стране в целом.

Мы хотели честно и прямо сказать депутатам, что у порога нашего дома стоит беда, что справимся мы с ней, лишь сплотившись, как всегда было в подобных случаях. Мы верили, что ожидание ее и противостояние ей вновь сплотит спорящих и враждующих. Как в Чернобыле. Как в Армении.

Сегодня, по прошествии времени, легко определить эту веру как наивность инерции. Или инерция наивности. От перемены мест слагаемых, как говорится… Да что там! Теперь-то любому видно, что тогда любая программа, даже фантастически безошибочная, в «десятку», но предложенная Правительством Рыжкова была бы принята в штыки из-за моих принципов и убеждений. Политической борьбе здравый смысл – помеха. У нее, у борьбы, свой смысл.

Так вот, прежде чем выходить на Съезд с конкретными предложениями, мы обязаны были ответить самим себе и всему народу на два основных вопроса: какое общество мы собираемся строить дальше и какими путями и методами будем проводить реформы.

Я уже писал, что еще в 83 году Генеральный секретарь ЦК Ю.В. Андропов всенародно поставил вопрос: в каком обществе мы живем? И вопрос этот был далеко не риторическим. Надо было определить смысл созданного в стране строя и место его в человеческой истории. В этой книге я не раз в той или иной форме высказывал свою политическую и жизненную позицию. Я социалист по убеждению. Но и из теоретических работ, которые мы изучали в вузах, и из анализа реально построенного в стране общества можно сделать вывод, что практически у нас существовал лишь ранний социализм. Он так же не похож на зрелый, как ранний феодализм – на поздний, а эпоха первоначального накопления (официально объявленная нынешними властями цель) – на капитализм высокоразвитый.

Однако одно дело – дать определение, другое – провести анализ, который позволил бы четко сформулировать причины несовершенства созданного общественного строя и определить цели и пути его дальнейшего развития. Основной целью перестройки было совершенствование социализма, а не замены его как такового. Но возникает вопрос, в чем же состоят причины того, что мы построили только ранний социализм со всеми его недостатками и противоречиями? Это надо было знать, чтобы определить содержание намечавшихся реформ. На мой взгляд, этих причин несколько. Остановлюсь только на некоторых.

Первое. Отторжение населения от власти. В условиях централизованной политической и экономической системы возник новый специфический слой общества – бюрократия, чаще всего в публицистике называемая номенклатурой. Вот этот тонкий, искусственно взращенный слой и сыграл роковую роль в размывании и даже во многом разрушении истинного народовластия. Сейчас нет централизованной партийной и экономической систем, но народ и теперь, уже совершенно сознательно и даже без какого-либо камуфляжа, отбрасывается от власти. Все важнейшие решения готовятся закулисно, директивно, авторитарно. Мнение людей или отвергается, или фальсифицируется.

Второе. Отчуждение человека от средств производства и результатов своего труда. В силу этого у работника отсутствовала глубокая мотивация к эффективному, высококачественному, ответственному труду. При такой системе неизбежны высокий уровень затрат, постоянная дефицитность продукции, низкое качество выпускаемых изделий, несоблюдение экологических требований.

Третье. Отчуждение основной массы работающих за зарплату от произведенных обществом товаров и услуг. Практически тотальный директивный отрыв цены от фактической стоимости товаров породил их дефицит, создал слой людей, ближе стоявших к источникам перераспределения материальных благ. Большая же часть работающих вынуждена была выстаивать длинные очереди или пользоваться услугами спекулянтов-перекупщиков.

Четвертое. Перекос структуры производства в сторону средств производства за счет выпуска предметов потребления. Можно принять такое соотношение в определенное историческое время – предвоенный, военный и послевоенный период, но нельзя оправдать эти тенденции в последние десятилетия. И то, что мы опоздали изменить пропорции в обратную сторону, бросило большую тень на социалистический строй в нашей стране, да и в Восточной Европе.

Пятое. Я уже писал, что послевоенное противостояние социалистических и капиталистических государств вылилось в создание враждебных друг другу военно-политических и экономических блоков, привело к определенной изоляции и самоизоляции нашего государства от мировой экономики.

Эта линия быстро обрела необычайную силу и устойчивость благодаря тому, что на ее обеспечение были направлены все институты общества: партия, государство, экономика, идеология, духовная сфера и т. д.

Жизнь, однако, не стояла на месте. Человечество во второй половине XX века переживало и переживает научно-техническую революцию. Основой развития мировой цивилизации стал труд творческий, интеллектуальный. Потребовалась переоценка таких фундаментальных явлений, как взаимоотношения между государствами, между людьми, в том числе в связи с собственностью. И эти новые условия и требования к изменениям в самой организации жизни вставали перед странами с разными общественными системами.

У нас в сложившихся к тому времени обстоятельствах реформы могли быть успешными, если они обеспечивали бы политическую и социальную свободы и способствовали росту жизненного уровня населения. Такие реформы народ, конечно, поддержал бы. Реально оценивая глубину и масштабность проблем, мы понимали необходимость найти механизмы и формы гибкого сочетания во многом противоположных по своей природе мер – экономических и внеэкономических, демократических и административных. Прошло несколько лет, и новые руководители России наш гибкий, осторожный подход к решению этих сложных проблем охарактеризовали очень просто: «Борьба старого с новым! Борьба демократов и консерваторов!» Наивно? Скорее – примитивно…

Какую же цель, может спросить читатель, вы преследовали, начиная перестройку и переход на рыночные отношения? Отвечаю совершенно четко: создание демократического социализма, достойного современной цивилизации.

С учетом этих и других теоретических соображений и реальных социально-экономических обстоятельств наше Правительство в 1989 году выбрало вариант, сочетающий энергичные меры по углублению реформы со взвешенностью действий на всех уровнях управления. Мы шли к рынку, желая прежде всего стабилизировать ситуацию, а затем двигаться дальше, к более развитой системе товарно-денежных отношений. Нам предстояло создавать рыночные структуры, которых у нас не было, даже представление о практике их действий в то время смутноватым было. Кое-кто приводил в пример историю стран Европы и США, вышедших из Второй мировой войны с централизованной плановой экономикой и сразу же безоглядно и смело нырнувших в рынок. Вздор! Они имели долгий рыночный опыт, который прекратился, и то не во всех своих сторонах, всего лишь на пять-шесть лет войны. Им было куда нырять. К тому же, замечу, они и после войны отнюдь не чурались плановых элементов, от которых ныне бегут, как от чумы, новоявленные эрхарды, а на поверку – нынешние слепые поводыри отечественной экономики. Хорошо помню разговор с моим гостем, Председателем Правительства Испании Фелипе Гонсалесом, который состоялся накануне ее вступления в Общий рынок. Долго мы тогда беседовали, и, прощаясь, гость сказал:

– Вы правы, господин Рыжков, тотальное планирование – экономическая бессмыслица. Оно убивает свободу. Но иметь ясный крупномасштабный план стратегии на годы, по-моему, необходимо. В этом смысле я немало почерпнул из нашей с вами беседы…

В своей программе мы разделили период оздоровления экономики на два этапа. Первый – с 90 по 92-й год. Второй – с 93 по 95-й год. На первом предусматривался комплекс чрезвычайных мер по преодолению создавшегося положения в экономике, прежде всего – бюджетного дефицита и углубляющейся разбалансированности потребительского рынка. Здесь должны были действовать как жесткие директивные меры, так и усиливающиеся экономические рычаги, входящие в жизнь рыночные отношения. На втором этапе в максимальной степени должны были вступить в силу экономические методы руководства хозяйством, все более активно начал бы функционировать рынок на основе базисных изменений в сфере собственности.

Мы готовили пакет, комплекс важнейших законодательных актов, которые призваны были отладить механизм государственного регулирования экономики, – о единой налоговой системе, о банках, об инвестиционной политике и прочие. А параллельно продумывались законы о собственности, республиканском самоуправлении, местном хозяйстве… Все они стали бы верстовыми столбами на дороге к рынку.

Особо важными мы считали введение единой налоговой системы и реформу цен. Главную особенность последней мы видели в том, чтобы она не ограничивалась единовременным их пересмотром, а была направлена на создание гибкой и постоянно действующей системы ценообразования, которая позволила бы создать условия для развития рыночных отношений между производителями и потребителями продукции.

И, конечно, все эти меры преследовали цель оздоровить финансовое положение в стране, сократить пугавший нас в то время дефицит бюджета с 92 миллиардов рублей в 1989 году до 25 миллиардов в 92-м. А задачу добиться в сложившейся ситуации вообще бездефицитного бюджета я считал не только экономическим нонсенсом, но и безнравственной идеей. Дело в том, что составить на бумаге и даже выполнить его было не очень сложно, но – какой ценой? Народ Румынии, например, в годы Чаушеску заплатил очень дорого за желание вождя полностью, до нуля, разделаться с долгами страны. А какую цену заплатил уже и продолжает платить народ России, мы все испытываем на себе вот уже три с лишним года. Затея Гайдара мгновенно добиться бездефицитного бюджета с треском провалилась и потянула на дно всю экономику, а с нею – и уровень жизни почти каждой семьи. А между тем определенный нами дефицит в размере 20–25 миллиардов рублей, то есть 2–2,5 процента от валового национального продукта, как показывает мировой опыт, не порождает серьезных отрицательных последствий для экономики…

Мы подготовили для депутатов Съезда письменный доклад. Впервые, если не ошибаюсь. Идея была здравая: пусть внимательно и неторопливо прочтут, подумают, сделают замечания, а потом и обсуждение более толково пойдет. Старое правило: несколько раз прочитанное доходит до ума куда легче, чем однажды услышанное. А я на Съезде выступил лишь с некоторыми комментариями к тому, что мы назвали докладом Правительства.