Текст книги "Заговорщики (книга 1)"

– Я считаю это своим долгом, мой фюрер. Как генеральный уполномоченный в области экономики, назначенный вами, мой фюрер, я торжественно обещаю вам, мой фюрер, выполнить долг до конца. Хайль Гитлер!

Гаусс презрительно покосился в сторону суетливого министра. Он не любил этого преемника Шахта.

Снова наступило молчание; снова Гитлер обводил взглядом лица сидящих. На этот раз он ткнул пальцем в сторону Гиммлера:

– Что вами сделано в связи с предстоящими операциями?

Гиммлер отвечал не вставая:

– Мне, как рейхсфюреру СС, вы поручили окончательно возвратить в состав империи всех лиц немецкой национальности и расовых немцев, проживающих в иностранных государствах. Все меры приняты. Всякий немец, проживающий на иностранной территории, которого мы не сочли нужным использовать там, обязан немедля вернуться в пределы отечества. Многие уже здесь. Другие возвращаются. Уклоняющиеся, которых мы обнаружим на занимаемых нами территориях, как Польша и другие, составят пополнение для исправительных лагерей, наравне с коренным населением оккупируемых стран и областей.

– А нарушители нашего приказа в странах, еще не ставших частями империи или объектом ее интересов? Ну, скажем, в Южной Америке? – спросил Гитлер.

– Они и там жестоко пожалеют о своем непослушании вам, мой фюрер.

– Никакого миндальничанья, надеюсь?

Лицо Гиммлера оставалось равнодушно-спокойным, когда он ответил:

– Всё, как вы приказали, мой фюрер.

– А коренное население областей, которые мы займем? Как дела с ним?

– Все готово для того, чтобы оно ни на минуту не могло выйти из повиновения империи и ее органам.

Гитлер, не оборачиваясь, бросил через плечо:

– Видеман!

– Мой фюрер!

– Директива?

– Здесь, мой фюрер. – И стоявший за спиною Гитлера Видеман громко начал читать по листу: – «Директива номер один для ведения войны…»

Гитлер сердито прервал его:

– Я сам.

Видеман подал ему бумагу. Гитлер отодвинул ее перед собой почти на вытянутую руку и, приняв театрально-торжественную позу, оглядел присутствующих.

– Директива номер один для ведения войны… – начал он и сделал паузу.

Гауссу показалось, что Гитлер посмотрел на Шверера, потом на него. Гаусс тут же поймал на себе и ощупывающий его колючий взгляд Шверера.

Шверер действительно исподтишка, так, чтобы это не бросилось в глаза остальным, уже несколько раз оглядывал Гаусса. В голове старика гвоздило: «Что, если он опять подложил мне какую-нибудь пакость, как с Чехословакией?.. Польский поход по праву принадлежит мне…»

– …Теперь, когда положение на восточной границе стало невыносимым для Германии, я намерен добиться решения силой.

Гитлер приостановился, как бы ожидая ответа на это вступление, быть может, даже надеясь на возражение или хотя бы только недовольное выражение чьего-либо лица. Это дало бы ему возможность не сдерживать рвавшуюся наружу истерику. Глаза его мутнели и наливались кровью, голос делался все глуше.

– Второе: нападение на Польшу должно быть проведено в соответствии с приготовлениями, сделанными по «Белому плану». Оперативные цели, намеченные для отдельных соединений, остаются неизменными. Дата атаки – первое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. Время атаки – четыре часа сорок пять минут. Это же время распространяется на операцию флота против Гдыни, в Данцигском заливе и против моста в Диршау.

Он начал читать так громко, словно находился на площади. Это был уже почти крик, резонировавший под потолком зала, у мраморных стен, заполнявший все пространство. Гауссу чудилось, что весь мир заполнен хриплыми воплями истерика. Что скрывать, он и сам ждал этой минуты, как ждали ее коллеги-генералы. Эта минута могла бы быть самой радостной со времени поражения в Первой мировой войне. Но радость была отравлена досадой на то, что голос ефрейтора так безобразно груб; на то, что в нем слышен акцент иноземного выходца, что все они – генералы германской армии – сидят, как мальчишки, и только слушают, не смея поднять лиц… Этот паршивый коротышка уже заранее присваивал себе грядущую славу неодержанных побед…

Гитлер рычал:

– Весьма важно, чтобы ответственность за начало враждебных операций на западе была возложена на Францию и Англию. Сначала на западе должны быть проведены только операции местного значения, против незначительных нарушений наших границ. Германская сухопутная граница на западе не должна быть пересечена ни в одном пункте без моего ведома…

«Повторение истории с Рейнской зоной, – подумал Гаусс. – Хорошо, если все обойдется такою же комедией со стороны французов и англичан, как тогда…»

– То же самое относится к операциям на море, – продолжал Гитлер. – А также к операциям, которые могут быть и должны быть ограничены исключительно охраной границ против вражеских атак…

Казалось, Гитлер не мог справиться с хрипом, заглушавшим его голос. Он задыхался от собственного крика.

Гаусс мельком взглянул на Редера. По мере того как Гитлер выкрикивал приказания, лицо адмирала вытягивалось. Гаусс мысленно усмехнулся: «А, ты ждал, что тебе позволят делать что угодно?.. Придется равняться на нас, мой милый… На нас!» Гаусс не любил Редера, как не любил моряков вообще. Он не верил в мощь германского надводного флота. Он считал ее дутой, а весь флот таким же неосновательно чванным, как фигуру гроссадмирала. Гаусс делал исключение только для подводного флота. Подлодки играли важную роль во всех планах, направленных против Англии. Подводные разбойники умели делать свое дело!

Но вдруг голос Гитлера упал. Он бормотал себе под нос что-то неразборчивое и скоро умолк совсем. В огромном зале наступила тишина. Никто не решался заговорить: не было известно, закончил ли Гитлер свою речь. А прерывать его ни у кого не было охоты. Как часто в таких случаях, храбрецом оказался Геринг.

– Быть может, мой фюрер, перейдем в ваш кабинет? – спросил он. – Гиммлер должен сказать нам несколько слов о последних приготовлениях.

– Сначала ты скажешь, что намерен делать с Варшавой? – ехидно заметил Гиммлер.

Гаусс понял, что Гиммлеру не хочется идти в кабинет и он тянет, выигрывая время. Гитлер вялым кивком в сторону Геринга дал понять, что согласен с Гиммлером.

– Буду краток, – заявил Геринг. – Никакие силы не помешают моим бомбардировщикам превратить Варшаву в кучу камней, если она не сдастся по первому приказу победителей.

– А если сдастся? – спросил Гиммлер.

– Не беда! – ответил Геринг. – Мои летчики сделают свое дело, прежде чем поляки успеют поднять белый флаг. Урок Польше должен быть уроком для всей Европы.

– Жаль… очень жаль… – негромко проворчал Гитлер, но в мгновенно воцарившейся тишине все хорошо расслышали: – Я сожалею, что это только Варшава, а не Москва… Очень сожалею…

С этими словами он устало поднялся и, словно через силу волоча свои огромные ступни, поплелся к дверям кабинета.

Геринг назвал тех, кто должен последовать за Гитлером.

Гаусс не торопился вставать. Он аккуратно собрал свои расчеты, которыми никто так и не поинтересовался, сложил их в портфель и последним вошел в кабинет. Все сидели уже вокруг стола. Гаусс опустился в кресло подальше от фюрера.

– Риббентроп, – ворчливо проговорил Гитлер, – прочтите то место из записки Дирксена… вы знаете…

Риббентроп покорно, хотя и с видимой неохотой, начал читать:

– Из записки нашего посла в Лондоне о предполагаемой позиции Англии в случае германо-польского конфликта: «На основании предшествующего изложения психологических моментов, влияющих на отношение Англии к комплексу германо-польских проблем, может быть поставлен вопрос: какую предположительно позицию займет Англия в германо-польском конфликте? На этот вопрос нельзя ответить ни “да”, ни “нет”. Надлежит исследовать каждый отдельный случай, чтобы получить ясное представление о позиции Англии…» Я пропускаю случаи, не относящиеся к нынешней ситуации, и перехожу к последнему, – сказал Риббентроп. – «Если бы мы сумели инсценировать провокацию с польской стороны, например обстрел немецкой деревни по приказу какого-нибудь польского командира батареи или бомбежку немецкого селения польскими летчиками, то решающее значение при определении позиции Англии имели бы ясность и бесспорность умело организованной провокации…»

Заметив, что Гитлер хочет говорить, Риббентроп остановился.

– Хотя господин Дирксен и глуп, я высоко оцениваю это сообщение, – сказал Гитлер. – Оно проникнуто пониманием национал-социалистского духа борьбы и реалистической политики Германии. Я приказал генерал-полковнику Кейтелю организовать в ночь на первое сентября секретную операцию на польской границе. Генерал Кейтель, доложите господам, что сделано.

На этот раз голос Кейтеля звучал не так фельдфебельски бодро, как всегда:

– Операция была мною возложена на генерала Александера. Взвод наших людей, переодетых в форму польской армии, с польским легким вооружением – винтовками, ручными пулеметами и гранатами – должен был быть переброшен на польскую сторону с наступлением темноты. Под покровом темноты взвод во главе с надежным офицером следует вдоль границы. Если нужно, он бесшумно снимает мешающие ему посты польской пограничной стражи. Ночью взвод атакует нашу пограничную охрану, уничтожает заставу номер пятьсот шестьдесят девять и врывается в город Глейвиц. Охрану глейвицкой радиостанции взвод подвергает расстрелу. Подготовленный к тому времени в Глейвице работник Александера выступает по глейвицкому передатчику с призывом к немцам восстать против фюрера и империи. Подоспевающие немецкие части вступают в бой за радиостанцию. Взвод с боем отступает к польской границе. Он истребляется нашими войсками или берется в плен и расстреливается.

– Отлично! – с возбуждением воскликнул Гитлер.

– Однако… – с ударением проговорил Кейтель, – обратившись к рейхсфюреру СС доктору Гиммлеру за необходимым польским обмундированием, оружием и автомобилями, мы получили отказ.

– Как? – угрожающе спросил Гитлер.

– Нам отказали, – обиженно повторил Кейтель.

Гитлер обернулся в сторону Гиммлера. Но прежде чем он успел что-либо сказать, Гиммлер поспешно заговорил:

– Мой фюрер, не хотите же вы, чтобы этот «взвод» провалил великое дело, которое вы так мудро задумали и начали с таким искусством? – Гиммлер насмешливо повторил, глядя на Кейтеля: – «Взвод»! Здесь нужен не взвод солдат, не «надежный» офицер, а люди, для которых риск был бы искуплением их вины, смерть была бы благодеянием.

– Опять ваши уголовники? – с неприязнью спросил Кейтель. – Мы не можем послать с ними ни одного офицера.

– А им и не нужны ваши офицеры, – отпарировал Гиммлер. – Им нужны мои тюремщики, господин генерал-полковник, а не генштабисты.

– И вы воображаете, что, вернувшись из операции, эта банда будет хранить молчание?

– Мне важно, чтобы они захотели пойти в операцию, а это они захотят. Я обещаю им свободу и денежное вознаграждение. А о том, будут ли они болтать после операции, позвольте позаботиться нам. Если угодно фюреру, Гейдрих доложит подробности.

Гейдрих не ждал разрешения Гитлера.

– Болтать им не придется: те из группы, кто не будет перебит в перестрелке, должны быть в тот же день расстреляны службой безопасности. Кальтенбруннер уже получил распоряжения.

– Все готово, – лаконично проскрипел Кальтенбруннер.

– Вот! – сказал Гиммлер, с торжеством посмотрев на Кейтеля.

Тот пожал плечами, как бы желая сказать: «Подумаешь, новость! Мы тоже расстреляли бы всех своих». А вслух проговорил:

– Кто поручится, что ваша банда не разбежится, едва переступив границу?

– Во-первых, – резко заявил Гейдрих, – они знают, что мы их выловим и четвертуем. А за выполнение задачи им обещана свобода и награда. Во-вторых… они не знают того, что сделанная каждому из них прививка якобы против столбняка в течение двадцати четырех часов…

– Так что у них просто не будет времени болтать, – мимоходом заметил Гиммлер.

– Мне это нравится, – задумчиво проговорил Гитлер. – Благодарю вас, доктор Гиммлер. Но… я хочу, чтобы ОКВ было все же в курсе всего этого дела. Офицер ОКВ должен присутствовать в Глейвице и, может быть, даже руководить операцией по окружению и уничтожению группы Кальтенбруннера.

Гаусс понял: Гитлер хочет перестраховаться. Он знает, что армия боится службы безопасности, и потому ненавидит ее людей. Уж армейцы-то не выпустят ни одного диверсанта, если сказать солдатам, что это люди Кальтенбруннера. Перестреляют, как куропаток. Ход понравился Гауссу.

Гитлер остановил взгляд на Шверере. У старика защемило под ложечкой. «Я так и знал, – подумал он. – Опять проделка Гаусса: сейчас меня сунут в эту кашу». Гитлер действительно проговорил:

– Заветной мечтой генерала Шверера был восточный поход. Я предоставлю ему честь начать это дело… Генерал Шверер! – Шверер нехотя приподнялся в кресле. – Германия возлагает на вас уничтожение особой группы Кальтенбруннера. Преследуя беглецов в польских мундирах, вы первым ступите на землю Польши.

– Благодарю вас, мой фюрер, – вяло проговорил Шверер. Ему при этом казалось, что он чувствует на своем затылке насмешливый взгляд Гаусса.

Однако, едва опустившись в кресло, он забыл обо всем, кроме бередившего мозг вопроса: «Уж не понадобилось ли им опять подставить меня под выстрел какого-нибудь гиммлеровского уголовника, наряженного в польский мундир, чтобы иметь еще один предлог для наступления?..»

Холодные мурашки бежали по спине старика. Он не слышал больше того, что говорилось за столом.

Но на этот раз он ошибался: план захвата глейвицкой радиостанции был для Гаусса такой же новостью, как для Шверера.

Заседание окончилось. Гитлер, как всегда, неожиданно замолчав на полуслове, сорвался с места и исчез, прикрываемый адъютантами. Его спина уже скрылась за дверью, а Гаусс все смотрел на тяжелые дубовые створки.

Глава 14

Опускаясь по служебной лестнице, план провокации на польской границе докатился до командира 17-го отряда службы безопасности хауптштурмфюрера СС Эрнста Шверера.

Эрнст ничего не имел против этого поручения. Он не раз проводил подобные операции на своей немецкой земле против рабочих, коммунистов, вообще антифашистов. Он с удовольствием вспоминал о своем участии в захвате Австрии, о провокации, которую ему удалось организовать в Чехии вместе с белочулочниками Хенлейна. Тогда его подчиненные убили восемнадцать чехов и нескольких «красных» немцев.

Но на этот раз ему стало не по себе сразу же, как только бригаденфюрер изложил задание. Эрнсту претила не провокация как таковая, – он с удовольствием вырежет заставу и пустит в расход несколько штафирок на радиостанции, хотя бы они и были немцы. Смущало другое: обстановка, в которой бригаденфюрер посвятил его в суть этого дела. Уж очень не в нравах СД была любезность бригаденфюрера, чересчур необычны были посулы наград и повышение сразу в чин оберштурмбаннфюрера, минуя четыре кубика штурмбаннфюрера. Все было подозрительно. Даже то, что люди Эрнста должны были выполнять главным образом функции конвойных при команде уголовных арестантов, которые составят основную силу диверсионной партии. Зачем уголовники? Как будто эсэсовцы не доказали своей готовности и способности совершить любое уголовное преступление! Эрнст смотрел на хорошо знакомый шрам в виде полумесяца, красневший на щеке бригаденфюрера, и старался уловить в словах начальника ту действительную угрозу благополучию и жизни его, Эрнста, которую он, как животное, инстинктивно уже разгадал.

Однако Служба безопасности была Службой безопасности. То, что Гейдрих и Кальтенбруннер хотели сохранить в тайне даже от своих сотрудников, во многих случаях тайной и оставалось. Бригаденфюрер открыл Эрнсту, что уголовники, которые уцелеют в перестрелке, должны быть уничтожены немедленно по окончании операции. Эрнст охотно взял и это дело на себя. Но бригаденфюрер ничего не сказал Эрнсту о смертельности прививок, предназначенных всем участникам «дела».

– Им всем будет сделан укол. Предохранение от столбняка и вместе с тем что-то возбуждающее, для храбрости, – непринужденно проговорил бригаденфюрер в заключение беседы.

– Моим парням не нужно ничего возбуждающего, – ответил Эрнст. – Они и так справятся с делом.

– Нет, нет! – запротестовал начальник. – Все получат свою порцию. И вы должны показать пример остальным.

Эрнст не стал спорить. Но заранее решил, что постарается уклониться от каких бы то ни было вспрыскиваний – будь то состав «бодрости», «успокоения» или чего другого. Полбутылки коньяку – вот все, что ему нужно.

Ценою примитивной хитрости ему удалось подставить под шприц своего помощника по операции – здоровенного детину хауптшаррфюрера Мюллера. Тот получил два укола.

Вечером Эрнст с удовольствием оглядел себя в зеркало: лихо сдвинутая на ухо конфедератка польского пограничника и хорошо пригнанный мундир с массой серебра показались ему куда более элегантными, чем погребальный наряд гестапо. Жаль, что не удастся в таком виде показаться какой-нибудь берлинской девчонке!

От пограничной комендатуры, где происходило переодевание, отряд двинулся к границе. Под командой Эрнста находились эсэсовские головорезы, привыкшие к ночным вылазкам на польскую сторону. Так как они не были посвящены в то, чем эта вылазка отличается от прежних, то уверенность в безнаказанности и благополучном возвращении придавала им смелости.

Уголовники, составлявшие основное ядро отряда, знали еще меньше. Но они были готовы на все за обещанную свободу. Хауптшаррфюрер Мюллер был, кроме Эрнста, единственным, кто знал цель экспедиции – нападение на немецкую радиостанцию в Глейвице.

Сидя рядом с Эрнстом в кабине грузовика, Мюллер молчал. Его ум не был приспособлен к какому-либо анализу полученных приказаний, а нервы он имел такие, какие и должен иметь разбойник. Они не приходили в возбуждение от того, что Мюллеру предстояло вырезать несколько польских и немецких пограничников и поставить к стенке инженерчиков какой-то радиостанции.

Вероятно, это какие-нибудь красные, раз уж начальство решило с ними покончить. А до того, что на этот раз до них добираются таким кружным путем, Мюллеру не было дела.

Единственным человеком, чувствовавшим себя не в своей тарелке, был Эрнст. Тело его время от времени покрывалось гусиной шкурой, и противный холодок пробегал по спине. Он поймал себя на том, что нервно повел лопатками. Но, черт побери, Мюллеру вовсе незачем видеть его волнение! На тот случай, если подчиненный все же заметил его судорожное движение, Эрнст пробормотал:

– Не выношу сырости…

Но Мюллер промолчал и на этот раз. Переживания спутника его не интересовали.

У скрещения двух заброшенных дорог грузовики высадили команду и повернули обратно. Когда затих шум удаляющихся автомобилей, Эрнст услышал шлепанье своих людей по грязной дороге. Он приказал сойти на траву обочины. Стало почти тихо. В окружающей темноте Эрнсту чудилось, что он остался один во всем мире. Впрочем, это ощущение быстро исчезло: будь он один – он нашел бы местечко посуше, завернулся бы в плащ и дождался бы солнца. А там со светом пробрался бы обратно к своим, придумав какую-нибудь причину, помешавшую выполнению задания. Но тут его окружали эсэсовцы. Эрнст мог с уверенностью сказать, что кто-нибудь из них, может быть здоровяк Мюллер, приставлен для наблюдения за своим начальником. Такова была в Службе безопасности система круговой слежки начальников за подчиненными, подчиненных за начальниками. Значит, оставался только путь вперед, туда, где пролегает всегда немного таинственная линия границы.

Кто-то из его людей заговорил. Эрнст резко остановился и в бешенстве обернулся, пытаясь разглядеть в темноте виновника. Но тут же послышалось негромкое рычание Мюллера. Потом Эрнст по звуку определил крепкий удар, и все снова стихло.

По мере того как глаза Эрнста привыкали к темноте и стали различать едва намеченные силуэты, ему начало казаться, что его люди также видны и подкарауливающим их пограничникам по обеим сторонам границы.

Эрнст приказал приготовиться к снятию польских постов. Собственный шепот показался ему едва ли не криком, способным разбудить всю пограничную стражу в округе.

Эрнст был рад начавшемуся дождю: его пелена увеличит невидимость отряда, а шум капель по листве заглушит шаги. Но мелкий дождь тут же прекратился, едва смочив одежду. Только глина стала еще более скользкой, чем прежде. Эрнст то и дело хватался за ветви деревьев, чтобы удержаться на разъезжающихся ногах. Эта неустойчивость заставляла напрягаться все тело, нервы еще больше натягивались. От каждого прикосновения ветки Эрнст испуганно втягивал голову в плечи. Он все чаще останавливался. Спутники натыкались на него и шепотом ругались, не узнавая начальника или делая вид, будто не узнают. В других обстоятельствах это обошлось бы им дорого, но тут Эрнст предпочитал молчать. Не только потому, что малейший шум казался ему риском навлечь на себя огонь с обеих сторон границы, но и оттого, что он начинал побаиваться своих уголовников. Он понимал, что они ненавидят его, пожалуй, даже больше, чем тех поляков, на которых он должен был их натравить.

По учащенному дыханию людей, по злому шепоту Эрнст угадывал, что его тревожность передается им. Он заранее представлял себе, как эсэсовцам придется подталкивать уголовников штыками в спину, чтобы заставить идти вперед.

Но Эрнст меньше всего думал сейчас о судьбе подчиненных, об исполнении задачи. Его занимал исход дела для него самого. Следовало прежде всего не держаться первых рядов. И Эрнст стал мало-помалу, незаметно для других, отставать. Но едва две-три тени обогнали его, как он почувствовал ткнувший его в спину тяжелый кулачище Мюллера.

Ничего не оставалось, как прибавить шагу. Он с ненавистью представил себе маленькую головку Мюллера, его бычью шею, тяжелый взгляд до бессмысленности тупых глаз… Брр!..

С этого момента Эрнст думал о своих людях уже не как о помощниках в выполнении трудного поручения, а единственно как о банде, посланной для того, чтобы помешать ему повернуть обратно. Они не позволили бы ему удрать, даже если бы он решился на это. Они, и прежде всего Мюллер, схватили бы его и притащили к бригаденфюреру. Эрнст вспомнил, как багровеет иногда шрам на щеке начальника… О дальнейшем не хотелось и думать. Тошнотный комок подкатывал к горлу.

Да, путь открыт только в одну сторону – туда. Но уж он-то примет все меры к тому, чтобы вернуться живым…

Настало время рассыпаться и залечь перед последним броском. Сейчас они очутятся среди чащи, в которой притаились польские пограничники. Теперь Эрнст ненавидел этих поляков так, как может ненавидеть человек, сознающий их превосходство над собой.

Эти польские солдаты, наверно, верили в то, что делают святое дело первой шеренги, – они стерегут польскую границу от нацизма. Они, наверно, любят свою Польшу и готовы зубами драться за ее неприкосновенность. Эти простые ребята, загнанные в лес дисциплиной полковничьего государства, едва ли понимали, что их родина давно продана, обречена на муки своими же, польскими предателями-министрами, иноземными политиками и всем черным воинством католической церкви. Эти парни, наверно, и не подозревали, что кровь, которую они готовы были пролить за свою дорогую мать Польшу, – первая жертва в огромной и темной игре политических разбойников. Имена этих разбойников представлялись им, вероятно, некоей абстракцией. Что такое для них какие-нибудь чемберлены и галифаксы, боннэ и петэны, морганы и рокфеллеры? Только заграничная разновидность собственных беков и смиглых – бар, захвативших право играть судьбою страны.

Простые польские парни, облаченные в солдатские мундиры, отчетливо сознавали одно: им доверена граница. За нею притаился многовековый враг славянской Польши – тевтонский милитаризм. Это солдаты знали. Они уже видели этот милитаризм в действии. Сожженные деревни, истерзанные бабы, повешенные старики и детские трупы на дорогах – это было уже двадцать пять лет назад, когда вильгельмовские полки топтали польскую землю.

Баре нарочно не пускали простых польских парней дальше второго класса приходской школы, чтобы те не могли ни в чем разобраться, чтобы верили, будто действительно сторожат свою Польшу, и чтобы безропотно отдавали за нее жизнь…

Польские пограничники сжимали карабины; они зорко вглядывались в темноту из-под огромных козырьков своих угловатых фуражек. Но зачем были им карабины, к чему была бдительность, когда из лесу на слабо освещенную прогалину вышли солдаты в своих же польских мундирах, в конфедератках? Эти невесть откуда взявшиеся солдаты знали пароль. И только в тот последний миг, когда штыки нежданных пришельцев во вспугнутом молчании леса пронзали тела застигнутых врасплох пограничников, простые польские парни поняли: это тевтоны в польских мундирах.

Но было поздно: часовые были сняты, пост окружен и вырезан, прежде чем подхорунжий успел повернуть ручку старенького телефона. Отряд Эрнста мог поворачивать обратно, в сторону своей границы, не боясь огня в спину.

На какой-то короткий промежуток времени Эрнст почувствовал облегчение, пока не понял, что казавшееся самым трудным – снятие польских постов – лишь незначительная часть поручения. Самое страшное было впереди. Что, если число немецких постов на границе не уменьшено, как обещал бригаденфюрер? Что, если немецкие посты откроют огонь не холостыми патронами? Что тогда… Повернуть? Но куда? В Польшу, на растерзание разозленным польским пограничникам?..

Эрнст только сейчас до конца понял, как ловко его втянули в эту авантюру. В такой просак он не попадал еще никогда: куда ни сунься, всюду враги. Сначала сзади немцы – впереди поляки. Теперь позади поляки – впереди немцы.

Но делать нечего, пора было двигаться обратно к своей границе, пока поляки с соседних постов ничего не заметили. Вот тут-то и пригодилась полбутылка коньяку, захваченная с собою Эрнстом. Он выпил бы ее всю, если бы не жадный взгляд Мюллера. Чтобы задобрить верзилу, Эрнст отдал ему половину.

Эрнст приказал пересчитать людей и двинулся в путь. Шли в таком же молчании, как сюда. Но было вдвое страшнее. Неподалеку от Эрнста слышалось сопение Мюллера. На то, чтобы отстать, отбиться от цепи, не было надежды.

По расчетам Эрнста до немецких линий оставалось уже совсем немного, когда по лесу вдруг прокатилось: трах-тара-рах-тах-тах… Эхо неслось, комкая тишину и расшвыривая лесные шорохи, сорвалось в лощину и, разорванное на куски, исчезло где-то на польской стороне.

Сделав вид, будто споткнулся, Эрнст бросился на землю. Он все падал и падал, а земля, казалось, уходила из-под него. Так катился он по косогору, пока не оказался в воде. Цепляясь за скользкий глинистый берег, стукаясь коленями о камни, он судорожно карабкался вверх, пораженный смертельным страхом. Выбравшись на берег ручья, он жадно прижался к земле. Тяжело дыша, прислушивался, не повторятся ли раскаты того, что он принял за пулеметную очередь, но что в действительности было лишь одиночным выстрелом в лесу.

Отвратительная мелкая дрожь проникла во все суставы и лишила Эрнста способности двигаться. Он бы лежал и лежал, если бы новый приступ ужаса не заставил его метнуться от раздавшегося поблизости хруста ветвей.

– Господин оберштурмбаннфюрер! – тихонько окликнул Мюллер.

Эрнст понял, что скрываться бесполезно:

– Ох, боже мой… – со стоном прохныкал он.

– Ну, какого дьявола? – сразу утратив всю вежливость, прорычал Мюллер.

– Кажется, я вывихнул ногу… – еще жалобнее прошептал Эрнст.

– Вылезайте, пока нас не накрыли!

– Не могу сделать ни шагу. – Эрнст готов был заплакать. Ему уже казалось, что он действительно вывихнул ногу: лодыжка по-настоящему болела. – Честное слово, я останусь без ноги… Я чувствую, как она распухает.

– Еще десяток метров, и мы сойдемся со своими, – хмуро ответил Мюллер.

Эрнст закрыл глаза: опять лес, опять ползанье в темноте, опять грохот пулемета? Он окончательно решился.

– Не ждите меня, Мюллер. – Шепот стал трагическим. – Бросьте меня здесь на произвол судьбы…

И тут Эрнст впервые понял, как действует рычание Мюллера на подвластных ему людей. Хауптшаррфюрер без церемоний схватил его за плечо и проговорил сквозь зубы:

– Довольно валять дурака!

– Это же я, Шверер!

– Вставайте, а не то… – угрожающе проговорил эсэсовец и так тряхнул своего начальника, что у того лязгнули зубы.

– Вы с ума сошли! – крикнул Эрнст. – Вы что, не узнаете меня, что ли?

– Не беспокойтесь: я сразу узнал вас… Пошли!

– Но я же не могу встать.

– Нет, этим вы не отделаетесь! – И лапа Мюллера впилась в плечо Эрнста.

– Ну, погодите, – прошептал Эрнст, – только бы мне остаться в живых… Уж я покажу вам!

– Там будет видно…

Стараясь быть внушительным, Эрнст прикрикнул:

– Убирайтесь и пришлите сюда двоих, чтобы донесли меня.

– У меня другой приказ, – проговорил Мюллер, и Эрнсту показалось, что он вытаскивает из кобуры пистолет.

– Вы ответите за все это! – пробормотал Эрнст, делая вид, будто ему трудно подняться. Но сильная рука Мюллера потянула его вверх, и Эрнст сразу оказался на ногах. Опираясь на руку Мюллера и прихрамывая, он потащился за эсэсовцами. Голова его была теперь занята одним: Мюллер должен быть уничтожен первым!

– Из-за вас могло сорваться все дело, – мрачно проговорил Мюллер, но в его тоне Эрнст уловил нотку примирения. Однако это не изменило хода его мыслей: «Он должен быть уничтожен первым».

Мюллер насмешливо спросил:

– Ну, может быть, теперь вы перестанете хромать?

– Да, мне значительно лучше… Видимо, нужно было немного размять ногу. – И Эрнст оттолкнул руку хауптшаррфюрера. – Где люди?

– Там, – Мюллер махнул в темноту. – До наших постов рукой подать.

– Людей в цепь! Гранаты к бою! – приказал Эрнст.

– Слушаю, – обычным тоном исполнительного служаки ответил Мюллер, но не ушел.

– Марш!.. Или, может быть, вы трусите? – спросил Эрнст.

Мюллер исчез. Через несколько минут Эрнст услышал хруст веток, приглушенные голоса, передающие команду. Отряд двинулся вперед. Эрнст бежал, пригнувшись к земле и зажав в руке парабеллум. Его мысль по-прежнему была направлена к одному: «Чтобы спастись самому, нужно уничтожить Мюллера». В потемках он пытался отыскать взглядом большую тень Мюллера.

Генерал Шверер и Отто с вечера 30 августа расположились в гостинице Киферштедтеля, к западу от Глейвица. Шверер полагал, что тут он будет в полной безопасности и сможет в течение нескольких минут достичь города, как только прибудет донесение о том, что провокационная радиопередача закончена и расположенные в засаде войска уничтожили или переловили диверсантов.

Под утро Шверера разбудил отдаленный треск перестрелки в стороне Глейвица. Старик приказал Отто включить приемник. Оба с интересом прослушали передачу, призывающую немцев восстать против Гитлера. Пока, по донесению офицера связи, в Глейвице происходили окружение и расстрел диверсантов, Шверер успел напиться кофе. Он допивал вторую чашку, когда доложили, что все закончено и два сумевших убежать от расстрела диверсанта будут вот-вот изловлены. Он сел в автомобиль и отправился в город, намереваясь убедиться в уничтожении всей группы.