Текст книги "Заговорщики (книга 1)"

Глава 7

Лондон был затемнен. Автомобиль с притушенными фарами, выехав со стороны Стрэнда, нырнул под арку и остановился за углом адмиралтейства. Шеф вылез и пошел вдоль здания. Окна огромного фасада смотрели черными прямоугольниками в серую муть майской лондонской ночи. Никто не сказал бы, что за этими слепыми глазницами британского Адмиралтейства, в комнатах первого этажа, оборудованных под штаб-квартиру недавнего морского министра, а ныне уже премьера Англии Уинстона Черчилля, бьется жизнь.

В то время когда шеф по-стариковски неторопливо огибал фасад, в одной из комнат премьера, погруженной в полумрак, заканчивался негромкий разговор трех мужчин. Одним из них был сам Черчилль, другим – мало известный вне ученых кругов физик, профессор Линдеман, третьим – тоже ученый, специалист по атомному ядру, профессор Блэкборн.

Всякий, кто неожиданно вошел бы в комнату и уловил тон разговора, должен был подумать, будто речь идет о самых обыденных, простых предметах. Так спокойно, не торопясь говорили все трое. Только горки пепла в двух пепельницах да плававшие под потолком клубы сизого дыма от огромной черчиллевской сигары могли навести на мысль, что эта простая с виду беседа потребовала значительного напряжения по крайней мере от двух из троих присутствующих. Пепла не было только перед Блэкборном.

Речь шла о совершенно новой проблеме, поставленной перед британскими учеными премьером от имени правительства. Черчилль не открыл физикам, что мысль о самой этой проблеме не принадлежит ему, а принесена английской секретной службой из-за океана. По данным разведки, одно из крупнейших американских военно-промышленных объединений начало исследования в области расщепления атомного ядра, имея в виду применение энергии этого процесса с целью разрушения. У Америки еще не было никаких врагов, она ни с кем не воевала. По-видимому, президент Рузвельт проявлял тут дальновидность, корни которой уходили в одному ему известные планы. Но если Рузвельт по секрету ото всех занимался такими проблемами в предвидении возможной схватки, то Черчилль считал тем более необходимым, также в секрете, заняться ими, поскольку Англия была вынуждена драться с вызванным ею самой из ада чудовищем гитлеризма. Премьер спросил Линдемана и Блэкборна:

– Если Гитлер начнет шантажировать нас угрозой применения нового, невиданного доселе оружия, стоит нам принимать это всерьез? Считаете ли вы, что при современном состоянии физики можно угрожать нам бомбами, действие которых основано на расщеплении атомного ядра? Действительно ли так велика сила подобного процесса, что взрыв обычной бомбы или снаряда в сравнении с ним является чем-то вроде елочной хлопушки? Верно ли, что для изготовления подобных атомных бомб требуется огромное количество урановой руды, из которой должна быть извлечена лишь микроскопически ничтожная доля, полезная для данной цели? Располагает ли Германия необходимыми запасами уранового сырья? Как велики должны быть затраты на организацию производства подобных бомб? Имеются ли в пределах нашей империи запасы урановой руды? Располагаем ли мы людьми и средствами для ведения подобных работ у себя?

Карандаш Линдемана быстро бегал по блокноту. Блэкборн снял с пальца золотой обруч кольца, надел его на карандаш и принялся вращать размеренными ударами пальца.

– Слишком много вопросов, – сказал он, когда Черчилль умолк. – Если вы способны помнить все это, лучше задавайте нам вопросы по одному.

– Идет! – ответил Черчилль. – Но сначала еще несколько слов. – И он с прежней стремительностью проговорил: – Основательно ли мнение некоторых людей, что на извлечение эффективной частицы урана потребуется несколько лет работы ученых? Верно ли, что цепной процесс может осуществиться только при концентрации большого количества добытого урана в одном месте? Нет ли опасения, что, пустив в ход этот процесс, мы утратим над ним контроль?

– И весь мир взлетит на воздух? – с улыбкой спросил Блэкборн.

– В этом роде.

– Начнем по порядку… – спокойно сказал Блэкборн и пустил кольцо вокруг карандаша вдвое быстрее.

Ответы на вопросы премьера и его новые вопросы заняли больше двух часов. Все стало более или менее ясно. Черчилль убедился в том, что может пустить в ход машину подготовки производства нового оружия. А ученые поняли, что со стороны правительства не будет задержки ни в деньгах, ни в людях.

Черчилль сказал:

– Едва ли не самое важное в этом деле – монополия. С кем бы нам ни пришлось воевать, кто бы ни стал в этой войне нашим союзником, таким оружием должны обладать мы, и только мы. Я хочу, чтобы вы, джентльмены, поняли: подобное оружие не только средство подавления противника, но в не меньшей мере и способ воздействия на союзников. Сейчас я даже не стал бы решать, что важнее и что труднее.

– В области науки нет и не может быть монополии, – ворчливо возразил Блэкборн. – Наука всегда двигалась вперед и всегда будет двигаться только благодаря обмену знаниями между народами всего мира. Нет изолированного знания. Его нельзя запатентовать.

– Но его можно скрывать.

– Чтобы топтаться на месте? – презрительно выговорил Блэкборн.

– Нет, чтобы обогнать других! О том, что немцы работают в этой области, вы знаете сами.

– И мы немало почерпнули у них, – заметил Линдеман.

– Наша разведка постарается, чтобы вы и дальше могли это делать. Но приложим же все усилия к тому, чтобы немцы не могли почерпнуть у вас ни йоты.

– Нам могло бы помочь общение с русской наукой, – сказал Линдеман.

Черчилль испуганно взмахнул рукой:

– Вы в своем уме?! Сегодня мы деремся с немцами, почем вы знаете, с кем мы будем драться завтра?

– Кажется, я вас понял, – ответил Линдеман и в раздумье закивал головой.

– Если вы хотите непременно общаться с русскими – валяйте. Но так, чтобы выудить от них все полезное, не дав им ни крупицы своего. Дезориентируйте их, путайте, мешайте им. Помните: Россия – вот наш враг номер один.

– Я вас понял, – повторил Линдеман.

– А я не понял и не желаю понимать, – резко проговорил Блэкборн. – Мы хотим победы над Гитлером и должны объединить свои усилия со всеми, кто хочет того же.

Черчилль остановился напротив Блэкборна, хмуро глядевшего на вращающееся, словно заколдовавшее его кольцо на карандаше. Несколько мгновений премьер пытался поймать взгляд ученого. Но тот сидел насупившись, не поднимая глаз, прикрытых кустами косматых бровей. Сдерживая раздражение, закипавшее в нем против этого не в меру спокойного и самоуверенного старика, Черчилль делано спокойно проговорил:

– Давайте раз и навсегда разделим функции: наука – ваша, политика – моя.

Блэкборн, по-прежнему не глядя на него, проворчал:

– Я хочу знать, ради чего работаю.

– Ради спасения Англии! – внушительно проговорил Черчилль.

– Это уже цель, – согласился Блэкборн. – Если я буду в этом уверен…

– Не сегодня-завтра немцы убедят вас в этом, – сказал Черчилль.

Тут Блэкборн, кажется, впервые оторвал взгляд от колечка, чтобы вопросительно взглянуть на премьера. Но тому уже не пришлось пояснять своего загадочного заявления – телефон возвестил о прибытии нового гостя.

Черчилль поспешно проводил ученых в дверь, противоположную той, в которую через минуту, устало шаркая подошвами, вошел шеф. Черчилль пошел ему навстречу, протянув обе руки. На дряблом лице премьера появилась было радостная улыбка, но тотчас же и сбежала, едва он вгляделся в черты гостя.

– Вы не в своей тарелке? – озабоченно проговорил Черчилль.

– Если бы можно было заставить колесо жизни вращаться в обратную сторону, все пришло бы в полный порядок.

– Как часто у меня появляется подобная мысль! – с напускной грустью сказал Черчилль. – Но на мою бедную голову свалилось слишком много дел, чтобы оставить ей время для подобных пессимистических размышлений. Хорошо, что движение времени становится заметно только тогда, когда встречаешься со сверстниками.

– Вы никогда не отличались способностью говорить комплименты, сэр, – с кислой улыбкой ответил шеф.

– Но сейчас вы увидите: уже самое приглашение сюда сегодня является высшим комплиментом, какой вам может сделать премьер правительства его величества… Думаете ли вы, старина, что король поставил меня за руль для того, чтобы привести наш корабль к крушению?

Шеф сделал слабое движение протеста:

– О, сэр!

– Я того же мнения: Уинстон Черчилль мало подходит для роли факельщика империи, а?

– Странно говорить на эту тему, сэр.

– Мы вступаем в трудную полосу, старина. Чертовски сложный фарватер.

– Но руль в достаточно крепких руках, мне кажется.

Черчилль вытянул короткие руки с мясистыми, перетянутыми многочисленными складками ладонями, словно подтверждая слова собеседника.

– Плавание тоже не из легких, – сказал он.

– Да, наших начали крепко бомбить под Дюнкерком.

– Ничего, пусть побомбят, – небрежно проговорил Черчилль. – Иначе создалось бы впечатление, будто мы отлыниваем от войны.

– Потери увеличиваются с каждым днем…

– Тысячью меньше или больше – разве в этом дело, когда происходит такое… В Кале нам пришлось пожертвовать лучшими полками…

– Говорят, из Кале удалось эвакуировать едва тридцать человек из четырех тысяч?

– Этого требовал престиж Англии. Мы не можем ставить под подозрение наше желание сражаться с Гитлером.

– Донесения Гарта говорят о том, что он готов поддержать этот престиж. Его удар на юг может спасти положение…

Заметив, что Черчилль сумрачно молчит и брови его все больше хмурятся, шеф неопределенно закончил:

– Так говорят военные.

– Все это, конечно, так… – неторопливо ответил Черчилль. – Но кто поручится за то, что Франция поймет, откуда пришло спасение?.. И не кажется ли вам, что, встретив чересчур сильное сопротивление на западе, Гитлер потеряет охоту драться на востоке и что все мы завязнем в битве на годы, к удовольствию России?

– Да, обжегшись о стакан, боишься браться за кружку.

– Вот именно.

– Обжечься неприятно. Это пугает. Было бы грустно, если бы Гитлер… – мямлил шеф.

– Пожалуй, для общего дела было бы полезней, если бы его не слишком сильно пощипали во Франции, а?

– Вот именно.

– Не кажется ли вам, мой старый друг, что в данный момент это зависит от нас, а?

– Вы говорите о повороте Горта на юг, сэр?

Черчилль подошел к шефу и положил ему руку на плечо.

– Вы всегда понимали меня с полуслова, старина.

– Но не раздавят ли гунны дивизии Горта своими танками? Донесения говорят, что Гаусс поспешно вытаскивает танки из боев в центре, чтобы бросить их к Дюнкерку. Это будет кровавая баня для англичан, сэр.

– Да, мы не можем отдать наших славных ребят на истребление гуннам… Не можем. Англия никогда нам этого не простит.

– У них только два выхода: удар на юг, на соединение с французами, или…

Шеф внезапно умолк, как будто испугавшись того, что стояло за словами, которые должны были у него вылететь. Но короткие пальцы премьера ободряюще подтолкнули его в плечо.

– Ну же!..

– Или быть опрокинутыми в море… Этого Англия тоже не простила бы ни одному правительству.

Черчилль тихо рассмеялся:

– Вы упустили третий выход.

Шеф поднял на него вопросительный взгляд.

– Мы можем вытащить их из ловушки, – быстро проговорил Черчилль. – Вытащить и привезти домой.

– Вы слишком дурного мнения о гуннах, сэр, – обеспокоенно возразил шеф. – Их авиация не подпустит к берегу ни одного нашего судна, а танки тем временем превратят наши дивизии в кашу из крови и песка… Все-таки лучший выход для Горта – удар на юг.

– А если бы немцы узнали, что мы не хотим бросать Горта на юг? Что наши мальчики покинут материк, не сделав больше ни одного выстрела?

– Покинуть Францию на произвол судьбы?

– Франция с нашей помощью – камень, которым Гитлер может подавиться. Франция без нашей помощи – кусок мяса, который может разжечь аппетит зверя и укрепить его силы для прыжка на восток.

– А если… на запад, через канал? – усмехнувшись, спросил шеф.

Черчилль отвел взгляд.

– Если бы кто-нибудь мог об этом договориться с ними, – неопределенно проговорил он.

Шеф с усилием поднялся с кресла и, по-прежнему шаркая подошвами, прошелся по кабинету. Он снял с камина маленькое бронзовое изображение якоря, повертел его в худых узловатых пальцах подагрика и, постукивая лапой якоря по мрамору каминной доски, как бы про себя проговорил:

– Англичане всегда были реалистами. Если интересы Англии требуют того, чтобы договориться… – Острая лапа маленького якоря оставляла матовые штрихи на мраморе камина, но старик продолжал все так же методически постукивать в такт медленно цедимым словам: – Англичанин всегда найдет путь, чтобы договориться как джентльмен с джентльменом.

– Ах, мой старый друг, – со вздохом опустившись в кресло и мечтательно глядя в потолок, произнес Черчилль, – если бы Гитлер поверил тому, что наша механизированная дивизия, только что высаженная у Дюнкерка, погрузится обратно на суда, не сделав ни одного выстрела; если бы он поверил тому, что Горт не начнет наступления на юго-восток, чтобы выручить левое крыло французов; если бы, наконец, этот паршивый ефрейтор поверил тому, что десять дивизий Горта покинут берега Франции!..

– Гитлер всегда представлялся мне достаточно реальным человеком, чтобы не попасться на такую удочку.

– Что вы называете удочкой, старина?

– Ваши предположения, сэр, – не без иронии произнес шеф.

Черчилль недовольно поморщился.

– Будем называть это размышлениями, если вам так удобней, сэр, – согласился шеф.

Черчилль кивнул головой. Складки оплывшего подбородка легли на оттопыренную бабочку галстука. Теперь маленькие глазки премьера были исподлобья устремлены на шефа, застывшего у камина. Тот же продолжал небрежно играть якорем. Даже нельзя было понять, слушает ли он премьера. И, в свою очередь, невозможно было понять, интересуется ли премьер тем, чтобы его слышали. Он рассеянно повторил в пространство:

– Если бы ефрейтор поверил тому, что мальчики Горта вернутся в Англию!..

– Покинув Францию на произвол судьбы? – не оборачиваясь, спросил шеф.

– На протяжении последних четырех столетий французы не слишком заботились о судьбе Англии. Если верить истории, судьба всякого народа – дело его собственных рук.

– И совести, – вставил шеф.

– И совести, – повторил Черчилль и помолчал. – Как это ни противно даже на миг и хотя бы мысленно очутиться на месте такого негодяя, как Гитлер, но я ставлю себя сейчас на его место: что пришло бы мне в голову, если бы я на его месте… да, на его месте, – подчеркнул Черчилль, – сделал допущение насчет Горта и наших ребят, которые топчутся на берегу под Дюнкерком?..

– И которых с каждым днем все крепче поджаривает авиация гуннов.

– Что пришло бы мне в голову?.. Я, вероятно, сказал бы: пусть англичане уберут с материка свои дивизии и не угрожают ими моему правому флангу. Тогда я прикажу танкам остановиться, не идти к берегу и не мешать английским мальчикам сесть на корабли, чтобы уехать домой… А после того как последний томми сел бы на корабль, англичане убрались бы восвояси, я в одну неделю покончил бы с Францией. Подкрепившись этим куском и уверенный теперь в безопасности своего тыла, хорошо защищенного морем, я без дальних размышлений повернул бы на Россию.

– Да. А в это время Черчилль… – проворчал шеф со своего места у камина.

– Черчилль никогда не бросается на тех, кто работает на него. До тех пор, пока они на него работают… счеты с Россией не снимают счетов с Германией, но Россия, Россия – это прежде всего! Гитлер должен это понять.

Некоторое время оба оставались неподвижными. В тишине большой комнаты преувеличенно громко слышались удары тяжелого маятника больших часов.

Шеф оставил якорь и устало подошел к окну. Медленно, словно действуя из последних сил, он потянул за шнурок, поднимая темную штору. Серый свет утра постепенно, как бы нехотя, проползал в комнату и шаг за шагом отвоевывал пространство у электрических ламп.

Шеф посмотрел в окно. Прямо впереди зеленели деревья Сент-Джемсского парка. Справа, у самой стены Адмиралтейства, стоял одинокий автомобиль старого, давно вышедшего из моды фасона.

Шеф обернулся и поглядел на Черчилля. Профессионально точный взгляд отметил каждую морщину на измятом, сером лице премьера. Шеф сказал Черчиллю на прощанье:

– Быть может, время действительно несется быстрее, чем хотелось бы нам обоим, но оно не оказывает губительного действия на ваш мозг, сэр: за всю сегодняшнюю встречу вы ни разу не обмолвились моим именем.

Рыхлое тело Черчилля, как потревоженная медуза, заколыхалось в кресле от сотрясавшего премьера беззвучного смеха.

– Старая привычка, старина! Если бы мы встретились не в этом доме, вы, наверняка, поступили бы так же.

– Совершенно верно, сэр.

– И откуда я могу знать, не спрятан ли у меня под креслом звукозаписывающий аппарат, любезно доставленный сюда вашей же службой.

Геморроидальное лицо шефа покрылось легкой краской.

– У вас в кабинете, сэр? – не очень уверенно запротестовал он.

– Ага! – торжествующе воскликнул премьер. – Вот вы-то, кажется, стареете!

Старик скрипуче рассмеялся.

Глава 8

Едва ли история Второй мировой войны или история дипломатических отношений за этот трагический период отразят на своих страницах то, что произошло в дни, последовавшие за ночной встречей двух старых врагов человеческого покоя и счастья.

На страницах толстых томов, которые уже написаны историками войны в буржуазной Европе и в Америке, ничего не сказано и, вероятно, никогда не будет сказано о том, что шефу потребовалось всего два дня на то, чтобы установить связь с американской секретной агентурой и получить от нее «добротную» берлинскую явку для капитана Роу. Еще через день Роу был на борту испанского парохода. Вместе с бочками оливкового масла он выгрузился в Гамбурге. Американский паспорт открыл ему двери немецкого контрольного пункта, и Роу без приключений прибыл в Берлин. Здесь ему пришлось преодолеть некоторые трудности, прежде чем удалось добраться до человека, через которого предложения Черчилля могли быть переданы Герингу. Человеком этим оказался группенфюрер СС Вильгельм фон Кроне.

Кроне молча, с мертвым лицом выслушал Роу и предложил ждать ответа в гостинице, не показываясь на улице.

– Это арест? – спросил Роу.

– Просто мера предосторожности, – сухо ответил Кроне. – Было бы совершенно лишним, если бы кто-нибудь увидел вас в Берлине.

– Меня тут никто не знает, – попробовал солгать Роу.

Кроне насмешливо посмотрел на него и демонстративно повертел в руках американский паспорт гостя.

– Мы в этом далеко не так уверены… – и, несколько помедлив, закончил: – мистер… Роу…

Роу отпрянул от стола, развязно облокотясь о который, разговаривал с группенфюрером. После минутной растерянности он овладел собой:

– Ну что ж, открытая игра даже лучше…

– Все же боюсь, что посылка в Берлин именно вас – одна из обычных ошибок британской разведки, – с нескрываемым пренебрежением ответил Кроне.

В гостиницу Роу шел совершенно подавленный. Его бесил нелепый провал. При других обстоятельствах такая ошибка могла привести его в тюрьму. Впрочем, и теперь еще неизвестно, чем все это кончится. Если немцам не придутся по душе привезенные им предложения, они могут его и не выпустить обратно в Англию. Он в их руках… Да, плохо! По-видимому, немецкая разведка подтянулась. А его собственная служба дряхлеет. В прежние времена такой промах был бы немыслим. Дряхлеют волки, дряхлеет служба…

Роу не могло прийти в голову, что дело тут не только в одряхлении британской разведки и не в совершенстве немецкой разведки, по-прежнему громоздившей одну ошибку на другой, и вообще не в сверхъестественной проницательности какой бы то ни было секретной службы. Все сводилось к совершенно естественному и почти неизбежному в создавшихся условиях переплетению интересов буржуазных разведок. Они совершенно закономерно шли тем же руслом, каким текла и вся политика их стран, непрерывно враждовавших между собой и столь же непрерывно стремившихся к одной общей недосягаемой цели – спасению капиталистического мира от предопределенной ему гибели.

Подкапываясь одна под другую, враждуя и соперничая там, где дело шло о частностях и дележе награбленного или чаемого, разведки Германии, Англии, Франции, Америки объединялись при всякой возможности совместными усилиями нанести удар по Советскому Союзу.

Даже если бы Кроне и не был американским агентом, секретная резидентура американской разведки в Лондоне, к содействию которой прибег шеф, чтобы переправить Роу в Германию, непременно открыла бы его истинное лицо немцам, не для того, чтобы провалить Роу, а, наоборот, чтобы вверить его личность особенному попечению немецких разведчиков. Миссия Роу, имевшая в конечном счете ясно направленную антисоветскую цель, устраивала американцев не меньше, чем самих немцев. Те и другие готовы были содействовать успеху его поездки.

Однако в миссии Роу была и другая сторона, вынуждавшая американцев отнестись к его поездке с особой настороженностью, как к шагу, в известной мере направленному против интересов США. Они не могли оставаться равнодушными к попытке Черчилля завести шашни с Гитлером за спиною Америки. Это противоречило всей их политике, направленной к тому, чтобы в любой момент очутиться «наверху кучи». Сделка Англии и Германии означала бы, что вожжи мировой политики уходят из рук США, они утрачивали бы позицию высшего арбитра, диктующего свои условия мира всем участникам чужой драки. Арбитр рассчитывал оставить драчунам голодный минимум. Максимум того, из-за чего они пускали друг другу кровь, должен был отойти к нему самому.

Такова была ситуация. Она не устраивала Черчилля как приказчика самых агрессивных кругов лондонского Сити. Он меньше всего хотел оказаться в роли бедного родственника, питающегося крохами из рук американского дядюшки. Он сам хотел взобраться на вершину кровавой кучи и оттуда диктовать миру свои условия существования. Это стремление и толкнуло его на попытку договориться с Гитлером. Не отказываясь от видимости войны, Черчилль был готов продолжить переговоры, начатые Чемберленом и Галифаксом о полюбовном дележе мира между Англией и Германией с условием, что, усилившись за счет подмятой под себя Франции, гитлеризм повернет оружие на восток, против России. Таким путем Черчилль надеялся выскочить из войны без большой потери крови. Он рассчитывал сохранить силы и даже накопить их к тому времени, когда Германия основательно завязнет в России. А тогда будет видно, что стоит дать Гитлеру за его работу палача. И стоит ли вообще что-нибудь давать. Быть может, именно тогда придет время свести с ним решительные счеты.

Если такая комбинация пройдет, думал Черчилль, мировые позиции Британской империи будут сохранены. Все сильнее действующие в ее организме центробежные силы ослабнут. Роль младшего партнера, уготованная ей Рузвельтом, останется мечтой Белого дома.

Черчилль в беспокойстве мерил шагами свой кабинет в ожидании визита шефа. Старик появился, наконец, – такой же желтый, вялый, усталый, как прежде. Он все так же отвратительно шаркал подошвами, с трудом передвигая ноги.

Так же, как при прошлом свидании, не было сказано ничего прямого и ясного. Но если в прошлый раз своеобразным мечтам о том, что предпринял бы при известных обстоятельствах Гитлер, предавался премьер, то теперь такие же туманные предположения слетали с тонких губ разведчика.

Разговор был недолгим. Шеф ушел. Черчилль неподвижно сидел за письменным столом. Его взгляд был устремлен в окно, за которым открывалась площадь Конной гвардии. За нею парк и дворец. Но Черчилль не видел ни площади, ни парка, ни дворца. Перед взором Черчилля было серое море, желтый песок и тысячи людей, по горло в воде спешащих сесть в лодки и катеры, чтобы попасть на суда, стоящие вне прибрежного мелководья. Люди брели, захлебываясь, борясь с волнами, падая и больше не подымаясь. На людях были изорванные и грязные кители цвета хаки, на головах их были плоские, похожие на сковороды каски. Людей были тысячи, десятки, сотни тысяч. Это были английские томми. Над их головами выли пикировщики гуннов. Бомбы одно за другим топили мелкие суда англичан. Люди десятками и сотнями, надрываясь в истерике и проклятиях, исчезали под водой. Трупы тех, что утонули вчера, и позавчера, и два и три дня назад, нынче уже всплывали. Морской прибой выбрасывал тысячами их тела на золотистый песок пляжа. Живые взбирались на мертвых, чтобы дойти до воды и попасть на корабль, либо тоже утонуть и тоже быть выброшенными волной на гребень этого страшного волнолома из человеческих тел. Вместе со смрадом разложения к небу взлетали стоны и проклятия. Больше всего было проклятий. Черчиллю казалось, что среди этих воплей он часто, очень часто слышит свое имя. Но он не верил тому, чтобы оно имело какую-нибудь связь с проклятиями. Это было неправдоподобно. Он зажал уши толстыми пальцами и отвернулся от окна. Однако вокруг по-прежнему выли фашистские бомбы, визжали снаряды. Не было только танков Гитлера, способных в несколько часов перемолоть всю массу пока еще живых томми и не позволить ни одному из них вернуться в счастливую старую Англию. Танки были остановлены Гитлером. Значит, все было в порядке, игра удалась. А дивизией больше или меньше – разве в этом дело?

Не выдавая своим генералам истинного смысла сложной игры, Гитлер кричал Кейтелю:

– Я не могу рисковать моими лучшими боевыми машинами ради уничтожения кучки англичан. Мы добьем их с воздуха! – Он обернулся к Герингу: – Верно?

Геринг подтвердил это молчаливым кивком головы. Он был в курсе дела. А Гитлер, которому казалось, что его генералы еще не убеждены, продолжал выкрикивать:

– Вы хотите оставить меня без танков на наиболее важных участках! Вы хотите, чтобы машины израсходовали свои ресурсы раньше, чем пистолет будет приставлен ко лбу Франции?! Я докажу вам…

Он потянулся к одному из стоявших на столе телефонов. Генералы уже знали, что сейчас он сделает вид, будто наводит необходимую ему справку, и начнет сыпать взятыми с потолка цифрами.

Кейтель сдался.

Вместо Гитлера телефонную трубку поднял полковник фон Гриффенберг. От имени фюрера он отдал приказ главному командованию сухопутных сил остановить танки Клейста на линии канала. Приказ полетел по проводам. Когда ошеломленный Гаусс выслушал приказ от Манштейна, это показалось ему настолько нелепым, что у старика даже зародилось сомнение в подлинности директивы.

– Немедленно проверьте, нет ли здесь английской провокации. Эти субъекты – мастера на подобные штуки…

– Приказ выслушан мною по телефону непосредственно от полковника Гриффенберга, – ответил Манштейн.

– Весь мир будет смеяться над тем, как мы выпустили англичан из ловушки. Они остались бы там все до одного!.. Мы – посмешище для всего мира!.. Эту глупость запишут в анналах истории, – злобно цедил Гаусс.

– Приказ фюрера, экселенц, – предостерегающе заметил Манштейн.

«Приказ кретина», – мысленно ответил Гаусс, но вслух не проронил ни звука. Сунув монокль за борт мундира, он не спеша, прямой и спокойный, вышел из комнаты штаба.

Через полчаса Манштейн пришел к нему с предложением поехать на наблюдательный пункт.

– Стоит посмотреть, как англичане эвакуируются под выстрелами наших пушек, экселенц.

– А самолеты? – не поворачивая головы, спросил Гаусс.

– Эти тоже делают свое дело. Особенно хорошо работают новые пикировщики – одна английская лодка отправляется ко дну за другой. Если бы вы видели, сколько их там!

Гаусс не ответил. Он даже не поднял головы, делая вид, будто увлечен чтением французского романа, лежащего у него на коленях. Но все в нем кипело, и как только Манштейн ушел, генерал отбросил книгу. Старое вольтеровское кресло, выдвинутое на просторную веранду, где он собирался погреться на солнце, затрещало от непривычного нажима на подлокотники.

Старик не имел понятия о том, что «чудесное избавление англичан под Дюнкерком» – плод большой политической игры, цена, уплачиваемая Гитлером Черчиллю за право без вмешательства Англии стереть с карты Европы Францию.

При мысли о том, что триста тысяч англичан уходят живыми, когда могли бы полечь под гусеницами его танков, заставляла Гаусса дрожать от злобы. Только привычная выдержка помогала ему не затопать ногами, не накричать на Манштейна, не запустить биноклем в голову адъютанта.

Быть может, утешением ему послужило бы, если бы он мог знать, что в состоянии недоумения находится и его противник – английский генерал лорд Горт. Приказ воздержаться от решительных действий, доставленный на материк герцогом Виндзорским, экс-королем Эдуардом, застал Горта в тот момент, когда шла подготовка к удару по слабой перемычке войск Гаусса, высунувшихся к побережью. Горт считал, что английские дивизии без труда прорвут эту перемычку и, уничтожив отрезанную и прижатую к морю часть немцев, легко сомкнутся с одиннадцатью дивизиями 1-й французской армии – крайним северным крылом Бийота. Горту было ясно, что такой удар мог решить битву за Фландрию, от которой, в свою очередь, зависела и судьба битвы за Францию. Горт еще не был в курсе политической игры, согласованной с фельдмаршалом Диллом и с генералами Айронсайдом и Исмеем, сидевшими в Лондоне и вместе с Черчиллем распоряжавшимися судьбой английской армии.

Разгром голландцев и позорная капитуляция бельгийского короля окончательно обнажили левый фланг союзников. Но и она не могла лишить местное англо-французское командование возможности защищать север. Однако 30 мая генерал Горт получил от Черчилля телеграмму, звучавшую похоронным колоколом по крайней мере для трех из десяти дивизий англичан, топтавшихся на побережье Дюнкерка. Горт уже знал, что эти три дивизии – жертва, приносимая британским кабинетом и, прежде всего, самим Черчиллем во имя прикрытия негласной сделки между Лондоном и Берлином. Этим трем дивизиям суждено было спасать «престиж» Англии так же, как за него отдали свою кровь четыре тысячи английских солдат – защитников Кале. Те и другие не подозревали, что являются невинными жертвами позорной политической игры.

Река английской крови должна была преградить историкам путь к истине об измене Англии союзническим обязательствам в отношении Франции. Человечество не должно было узнать действительной роли Черчилля и его сообщников в победе Гитлера над Францией и в последующей драме Европы. Двенадцать миллионов человек заплатили во Второй мировой войне своей кровью за несбывшуюся надежду британского премьера уничтожить Советскую Россию руками нацистского ефрейтора.

В ночь с 30 на 31 мая 1939 года лорд Горт дважды перечитал телеграмму Черчилля:

«Если еще будет возможность поддерживать с вами связь, мы пошлем вам приказ вернуться в Англию с офицерами по вашему выбору в тот момент, когда сочтем, что силы под вашим командованием настолько сократились, что командование может быть передано командиру корпуса. Вы должны назначить этого командира сейчас. Если связь будет прервана, вы должны вручить ему командование и вернуться, как указано выше, если ваши действительные силы в строю не будут превышать эквивалента трех дивизий. В этом деле вам не предоставляется права действовать по собственному усмотрению. С политической точки зрения это было бы ненужным триумфом для противника, если бы он захватил вас в плен, когда под вашим командованием остается лишь малочисленное войско. Избранному вами командиру корпуса должно быть приказано держать оборону совместно с французами и эвакуироваться или из Дюнкерка, или с побережья, но если, по его мнению, никакая дальнейшая организованная эвакуация не окажется возможной, равно как и не будет возможно нанести дальнейший пропорциональный ущерб противнику, этому командиру корпуса разрешается, после консультации со старшим по чину французским командиром, капитулировать официально во избежание бесполезной бойни».