Текст книги "Заговорщики (книга 1)"

Глава 11

И снова сквозь дрему с открытыми глазами до Долласа долетал заунывный голос помощника государственного секретаря. Если бы Доллас слушал внимательно, он уловил бы в этом голосе новые нотки, когда речь зашла о посещении Берлина: почтение к тайному партнеру – гитлеризму и к его главарям.

– …Время моего приема господином фон Риббентропом было назначено на полдень. Меня сопровождал в здание министерства иностранных дел начальник протокольной части господин фон Дернберг. Наш поверенный в делах Керк, который до того ни разу не был принят господином Риббентропом, по моей просьбе сопровождал меня на это свидание. У входа в здание мы миновали двух сфинксов времен Бисмарка, которые, по-видимому, являлись символами тайны и загадочности, обволакивающей внешнюю политику Германии. За дверью нас встретила целая орава штурмовиков. Они шеренгами выстроились вдоль лестницы. Их морды поразили меня: воплощение грубости… Честное слово, это посещение остается самым ярким воспоминанием от всей моей поездки в Европу…

– Вы хотите завести в государственном департаменте сфинксов и такие же порядки? – спросил Доллас.

– Американцы сошли бы с ума от одного количества форм и нашивок, которые мелькали там на каждом шагу. Галунов не хватало только сфинксам! Нет, это не для нас. Однако продолжаю. Сопровождаемый переводчиком Шмидтом, господин Риббентроп встретил меня у двери своего кабинета без малейшего признака улыбки и даже без единого слова приветствия.

– Но вы-то, надеюсь, улыбнулись ему? – спросил Доллас.

– Пожалуй, чуть-чуть… Я произнес несколько слов по-английски, так как знаю, что господин Риббентроп бегло говорит на английском языке. Ведь он не только был послом в Лондоне, но до того достаточно долго торговал там, да и у нас в Штатах, винами! Однако господин Риббентроп холодно посмотрел на меня и отрывистым лаем приказал Шмидту сделать немецкий перевод моих слов. Когда мы уселись, господин министр, опять-таки по-немецки, спросил меня, хорошо ли я доехал.

– И вы не одернули этого наглеца?

– Мне же предстояло иметь с ним дело!

– Нужно было прижать его к стене.

– Не так просто, как вам кажется… Они отбились от рук. Риббентроп потратил почти два часа, чтобы мне ответить. Он вел себя, как дельфийский оракул.

– Я вижу: вам понадобилось терпение.

– Было бы скучно передавать подробности его речи. Вначале он старался взвалить на нас вину в ухудшении американо-германских отношений. Остальная часть его излияний представляла такую удивительную смесь неосведомленности и заведомой лжи, что я не стал бы молчать и разнес бы его в пух и прах, если бы не побоялся расстроить этим предстоящее свидание с Гитлером. Коротко: «Так же, как Штаты имеют свою доктрину Монро и проводят ее в Западном полушарии, так Германия имеет право на подобную доктрину в Европе, а может быть, и во всем Восточном полушарии». Спорить с ним было бесполезно!..

– Разумеется, – кивнув головой, подтвердил Доллас. – Хотя мы никогда не согласимся уступить им влияние в Восточной Азии.

– Лучше показать им это на деле, когда придет время. А сейчас нужно предоставить им утешаться любыми иллюзиями, если эти иллюзии могут прибавить им бодрости.

– Верная точка зрения. Вы ведь видели Гитлера?

– В одиннадцать утра несколько облаченных в мундиры чиновников министерства иностранных дел…

– Опять мундиры?

– Мне кажется, они даже спят в своих формах! Галуны возмещают им недостаток знаний и умения вести дела… Так, я говорю: чиновники явились в отель «Адлон», чтобы отвести меня в Имперскую канцелярию – новое здание, построенное по проекту самого Гитлера. Внешне это сооружение напоминает добротно выстроенный современный завод. Мы въехали во внутренний двор, окруженный высокими стенами. Там все так же неуклюже, как огромно… Не меньше роты солдат, выстроенных во дворе, приветствовали нас. У входа меня встретил начальник личной канцелярии Гитлера господин доктор Мейснер. Это…

– Знаю, – отрезал Доллас.

– По широчайшей лестнице мы попали в галерею, обставленную мрачными, огромными фигурами. Странное искусство страшного режима.

– Чем страшнее, тем лучше.

– Меня сопровождало по крайней мере двадцать пар всякого рода чиновников – целая процессия факельщиков.

– Надеюсь, хоронили не ваши планы?

– Нужно было водрузить хорошую плиту на могилу тех, кто думал, будто может действовать за нашей спиной… После нескольких минут ожидания Мейснер сообщил, что Гитлер готов меня принять. Фюрер встретил меня любезно, но эта любезность была чересчур официальной для той миссии, с которой я пришел. Скажу вам откровенно, Фостер, этот человек произвел на меня совершенно неожиданное впечатление: он мне понравился. Да, говорю вам: все в нем нравится мне…

Доллас не мог себе представить, сколько времени прошло с тех пор, как он окончательно заснул, слушая гостя. Когда адвокат пришел в себя, Уэллес рассказывал уже о встрече с Гессом:

– …Узкий и низкий лоб кретина, глубоко сидящие глаза преступника и, вероятно, крошечный мозг человекообразного. Тем не менее у меня создалось впечатление, что этот человек облечен огромной властью и оказывает большое влияние на политику Гитлера. От него я услышал ясную концепцию: чтобы обеспечить миру длительный мир, необходима решительная победа национал-социалистской Германии.

– Прежде всего на востоке, не правда ли?

– По-моему, он имел в виду Европу и мир вообще.

– Ваша задача заключалась в том, чтобы вдолбить им всем: восток, восток, еще раз восток! Вы обязаны были представить им документальные доказательства того, что Россия не так страшна, как думают. На восток!.. А там будет видно.

– Наци не такие дураки, как нам хотелось бы.

– Жаль. С дураками легче живется.

– Предполагалось, что непосредственно после беседы с Гессом я, в сопровождении доктора Шмидта, отправлюсь в Каринхалле – резиденцию Геринга в Шорфейде. Хотя это не какая-нибудь глушь, Геринг там надежно охраняется. Въезд в его поместье тянется на много миль по дороге, рассеченной воротами на замкнутые секторы. По мере приближения к каждым таким воротам они автоматически отворялись, приводимые в действие фотоэлементом. За нашей спиной они захлопывались, и раздавался пронзительный сигнальный звонок. Где-то подсознательно все время торчит мысль, что вы едете в гигантскую тюрьму. По сторонам главной дороги, обнесенной решеткой, бегают дикие животные вплоть до зубров, которых Геринг вывез из Беловежской пущи. Тут все рассчитано на то, чтобы подавить воображение посетителя. Вплоть до бесчисленных кубков и другой дребедени, якобы поднесенной толстяку восторженным населением в ознаменование его красоты, доброты и охотничьего искусства. Адъютанты пытались отнять у меня время на осмотр этой дурацкой коллекции. К счастью, Геринг вышел мне навстречу, разогнал толпу адъютантов, и мы остались вчетвером: нас двое, Керр и Шмидт. Если бы звон орденов и медалей хозяина не заглушал его слов, то переводчик нам и не понадобился бы…

– Надеюсь, с Герингом вы быстро договорились? – спросил Доллас.

– Он меньше других пытался уверить меня, будто Германия вынуждена защищаться. Разговор с ним носил более деловой характер. Хотя должен вам сказать: его алчность превосходит аппетиты всех остальных, вместе взятых.

– Конкретно!

Уэллес стал подробно объяснять, в чем заключались требования Геринга. Доллас теперь не только внимательно слушал, но даже делал заметки в записной книжке. То, что говорил Уэллес, не было похоже ни на былые прогнозы прессы по поводу его поездки, ни на его собственное заявление, опубликованное ко всеобщему сведению. Больше того: нынешний рассказ помощника государственного секретаря не соответствовал и его официальному докладу, представленному президенту Штатов через государственного секретаря Хэлла. Тут не было высоких фраз о миротворческой миссии Соединенных Штатов. Речь шла о реальном соотношении сил и влияний, дающих американским дельцам возможность взобраться на гору развалин, какие будет представлять собою Европа, если удастся поддержать огонь в кузнице войны. Если ключом к решению такого рода американских проблем в Европе прежде было золото, то теперь становились сталь, каучук, нефть, стратегическое сырье. Отпускать эти «лекарства» для заболевшей психозом войны Европы в той или другой дозе, отпускать тому или другому из воюющих – вот к чему должна была теперь сводиться политика ванденгеймов и их доверенных в торговле, в промышленности, в государственном аппарате. Обманчивые посулы территориальных приобретений и удовлетворения реваншистских стремлений хищников стали средством политики монополий. Тем более, что обещать чужое было легко. Тонкий намек на то, что для здорового существования Рура нужна лотарингская руда, заставлял гореть глаза Гитлера. Пущенное вскользь замечание о том, что Средиземное море не может стать итальянским, пока ключи от него – Гибралтар и Суэц – находятся в руках «посторонних», приводило в восторг Муссолини. Одновременно с этим в Лондоне можно было шепнуть, что священным правом бриттов является «раскупорка сицилийской пробки», тормозящей заморскую торговлю Англии, а в Париже дать понять, что французам не суждено спать спокойно, пока на Рейне хозяйничает Крупп…

Когда Самнер Уэллес закончил свое сообщение и, умолкнув, сложил руки на животе, Доллас порывисто поднялся с кресла. Ни на его пронырливой физиономии, ни в движениях не осталось и следа недавно владевшей им сонливости. Маленькие глазки, сузившись, блестели жадностью и энергией, руки то с силою вонзались в карманы, то теребили лацканы пиджака, пальцы непрерывно двигались, как комок свившихся красных червей. Доллас больше не садился. Он стремительно перебегал от кресла к креслу, словно не находя себе места.

Уэллес все молчал.

Наконец Доллас остановился перед помощником государственного секретаря и быстро проговорил:

– Вы все именно так и рассказали президенту?

Уэллес сделал неопределенное движение пальцами скрещенных рук.

– ФДР – слишком брезгливый человек.

В тот же день, когда состоялась эта встреча, в конторе «Доллас и Доллас» перебывало немало дипломатов и конгрессменов. Сам Фостер тоже сделал немало визитов. В ход пошло все, что могло подлить масла в пожар европейской войны. Наконец он представит Ванденгейму свой отчет об европейской ситуации и предложение о мерах, какие следует принять для того, чтобы не дать выбить американцев из ведущейся в Европе большой игры.

Этот политический момент ознаменовался событием, по-своему беспримерным в истории американских монополий: на секретное совещание, не в качестве соперников, а для заключения боевого союза, сошлись представители враждующих монополистических держав Моргана и Рокфеллера. Их усилия должны были быть объединены, чтобы спасти от взаимоуничтожения основные англо-германские силы европейской реакции. Держать Черчилля как острастку для Гитлера, а Гитлера заставить сбить спесь с Черчилля, ни в коем случае не дать им сговориться между собой без помощи американцев – такова была генеральная схема.

Волей-неволей в качестве первого шага к ее осуществлению приходилось признать и логически довести до конца ту пакость, которую Черчилль устроил французам, – сделать Францию колонией Гитлера. Второй шаг – крепкий удар Геринга по английскому черепу. Для этого нужно было осуществить угрозу воздушного «блица» против Англии. Избрать какой-нибудь промышленный центр, где нет американских интересов, и превратить его в показательную кучу камней. Можно наугад ткнуть пальцем в карту: пусть будет, скажем, Ковентри.

В-третьих, необходимо безотлагательно подбросить помощь англичанам, чтобы они тут же дали по рукам Гитлеру, как только он вообразил, что настал последний день Англии.

Жестоко ошибся бы человек, который вообразил бы, будто все это говорилось уполномоченными финансовых и промышленных королей Америки в сколько-нибудь завуалированной форме. В конце концов они были среди своих. К чему были фиговые листки? Можно было резвиться нагишом, подобно первобытным дикарям, размахивая дубинами. Так они и делали. Ачес рычал на Долласа, Доллас скалил зубы на Ачеса. Исподтишка за всем приглядывал в качестве секретного наблюдателя от сената председатель комиссии по военной промышленности Гарри Фрумэн. Потом все сошлись в круг и, отложив дубины, обменялись рукопожатиями, подписавшись под великой хартией великих американских вольностей в Европе.

На следующий день поверенные сделали доклады своим патронам. Рокфеллер, Морган, Мэллон, Дюпон и другие незримые участники сговора утвердили соглашение своих адвокатов. Судьба Франции была решена. Напрасно метался французский премьер Рейно, взывая к «милосердию демократической Америки». Напрасно Черчилль сидел, судорожно вцепившись в подлокотники, и следил по карте, как одно за другим освобождаются на французском театре немецкие механизированные соединения, как переносятся на побережье пролива аэродромы Геринга, как мчатся через Рейн немецкие составы, груженные авиабомбами.

Черчилль уже понял: не его двадцати пяти эскадрильям отбиться от армад Геринга, хотя бы эти эскадрильи и были вооружены теперь «Спитфайрами» вместо окончательно одряхлевших «Харрикейнов». Остатки жидких волос шевелились на голове британского премьера при мысли о том, что, как сам он предал Францию, чтобы заткнуть глотку нацистской гиене, точно так же янки могут предать Англию, чтобы подкормить Гитлера ее костями. Все было ужасно, все выходило за пределы ясного понимания даже самых «реальных политиков», какими тщились выглядеть господа члены английского кабинета. Конец нитки, за которую можно было бы размотать клубок, находился далеко по ту сторону океана. За него было нелегко ухватиться…

От имени французского правительства Рейно отправил Рузвельту телеграмму с призывом о помощи. Этот призыв он назвал «последним». Погубив Францию, шайка интриганов и предателей во главе с Рейно теперь предприняла маневр, призванный в какой-то мере обелить ее в глазах народа. Французский премьер говорил, что если не последует немедленно самая эффективная помощь Америки, Франция падет, Франция будет растоптана, Франция перестанет существовать! Это была демагогия.

Кабинет министров не расходился в ожидании ответа. Однако этот демагогический трюк провалился.

Накануне того утра, когда каблограмма Рейно прибыла в Вашингтон, у Рузвельта болела голова. По заявлению камердинера, президент в ту ночь спал дурно, забылся только на рассвете. Его беспокоили боли в ногах.

Некоторое время адмирал Леги, явившийся с утренним докладом президенту, в задумчивости смотрел на камердинера, потом медленно повернулся и не спеша побрел прочь. Он шел по коридору, якобы от нечего делать заглядывая в еще пустые комнаты. Так дошел он до кабинета Гопкинса.

Леги отлично знал, что Гопкинс, мучимый болезнью, спит очень мало, встает рано и является на служебную половину Белого дома чуть ли не одновременно с неграми-уборщиками. Однако адмирал счел нужным состроить удивленную мину:

– Уже на ногах?

Гопкинс с кислым видом поглядел на Леги: у него сегодня особенно мучительно болел живот.

Адмирал протянул советнику телеграмму премьера Рейно. Гопкинс проглядел ее без всякого интереса и вернул, не сказав ни слова. Посмотрел на часы: стрелки показывали девять. Обычно президент уже полчаса как бодрствовал: к этому времени он мог быть в столовой. Гопкинс вопросительно посмотрел на Леги:

– Идете докладывать?

– Он еще спит.

Гопкинс нахмурился и несколько мгновений оставался в раздумье.

– Будить, пожалуй, не следует…

Это было сказано тихо и неопределенно, но Леги поспешил ответить согласным кивком головы и отправился к себе.

Прошел час. В дверь его комнаты коротко постучали, и на пороге показался Гопкинс.

– Сам велел сейчас же сообщить в Тур, что Штаты готовы утроить помощь французам.

Ошеломленный Леги отбросил карандаш.

– Вы ему все-таки сказали! – В голосе адмирала слышался испуг, но он тут же рассмеялся и, поймав катящийся по столу карандаш, приготовился писать. – Ну же!

– Что вы намерены писать?

– Все, что угодно патрону: хотя бы об удесятерений нашей помощи Франции, но с маленькой припиской: «Однако не раньше, чем получим на это согласие конгресса…» Это спасет его от неприятностей с мулами.

Несколько мгновений Гопкинс в нерешительности смотрел на Леги.

– Но ведь это же равносильно тому, что ответа не будет…

– Диктуйте, Гарри, – с усмешкой сказал адмирал.

В окрестностях Тура наступила предвечерняя прохлада, а в городе было еще жарко. Старые каменные дома были накалены. В большом зале ратуши, с растерзанными галстуками, в одних жилетах, а кое-кто и без жилетов, все еще сидели министры Франции. Воспаленные, сонно-равнодушные глаза, потемневшие от небритой щетины лица, пряди волос, неряшливо свисающие на потные лбы, позы – все свидетельствовало о том, что этим людям скоро будет безразлично все.

Министры ждали ответа из-за океана. Посол «великой заокеанской демократии» не дал себе труда последовать за французским правительством в Тур. Уильям Буллит остался в Париже, чтобы встретить своих немецких друзей, и прежде всего, чтобы принять неожиданно и тайно появившегося в Париже Отто Абеца. В тот вечер 13 июня 1940 года, накануне вступления в Париж немецко-фашистских войск, в малой гостиной посольского особняка Соединенных Штатов Буллит сказал мужу своей бывшей приятельницы:

– Дорогой друг, пока я представляю тут Соединенные Штаты, вы можете быть покойны, – Буллит дружески положил руку на плечо Абеца. – Никто не вытащит из-под тюфяка умирающей Франции того, что предназначено вам… Если бы только я мог связаться с нашими друзьями в Вашингтоне…

– Что вам мешает?

– Телефонная связь с Америкой прервана.

– Я устрою вам разговор через Берлин, – после минутного колебания сказал Абец.

Действительно, оказалось достаточно нескольких слов Риббентропу, и тот обещал в ту же ночь связать Буллита с Леги.

После полуночи, когда Абец уже спал, Вашингтон вызвал Буллита по проводу через Берлин. Буллит услышал в трубке голос Леги:

– Можете информировать кого нужно: Рейно получит ответ дня через два. Примерное содержание: «Мы удвоим усилия, чтобы помочь Франции. Но для их реализации нам нужно согласие конгресса». Вы меня поняли? – спросил адмирал.

– Вполне… Не может быть никаких неожиданностей со стороны самого?

– Я беру его на себя.

– Короче говоря: положительного ответа не будет?

– Да, – решительно отрезал адмирал.

– Спасибо, Уильям! – вырвалось у Буллита.

– Не за что, Уильям. Только не теряйте времени там, а тут все будет в порядке…

Положив трубку, Буллит радостно потер руки и про себя повторил: «Ответа не будет!..»

Утром Буллит сказал Абецу:

– Я очень хотел бы, чтобы вы, не теряя времени, отправились в Ставку фюрера. Вы должны передать ему, что все в порядке: Франция должна рассчитывать только на себя. Значит, руки для действий над Англией у вас развязаны. Однако, – тут Буллит заговорил шепотом, – однако из этого вовсе не следует, что обязательства относительно России снимаются с фюрера. Напротив того: уничтожение Франции и право дать хорошего тумака англичанам – только поощрение, щедрое поощрение к активности на востоке…

Буллит настолько понизил голос, что даже если бы в комнате имелись самые тонкие приборы подслушивания, они не могли бы уловить того, что слетало с уст посла заокеанской республики и было предназначено для передачи самому отвратительному тирану, какого знала Европа тех дней, – Гитлеру.

Получасом позже Абец поправил перед зеркалом наспех наклеенные черные усики, надел очки, которых никогда до того не носил, и с ужимками сценического злодея покинул посольство через черный ход. Он спешил обежать еще нескольких парижских друзей фюрера, прежде чем отправиться в его Ставку с поручением Буллита. По пятам за ним следовал страшный слух: «Ответа не будет…»

«Ответа не будет… Ответа не будет!..»

Это сообщение поползло из Парижа. Оно летело по Франции, как струя отравленного ветра, проникало в города, в деревни, нагоняло бредущих по дорогам беглецов, извиваясь, ползло по рядам солдат: «Ответа не будет…»

Скоро слух достиг Англии. Он пробивался сквозь туман лондонских улиц, мутной мглой заволакивал и без того смятенные умы англичан: «Ответа не будет…»

Но еще раньше, чем это сообщение стало известно в Лондоне, оно уже значилось в разведывательных сводках германского командования. Сводки лежали уже на столе Гитлера, Геринга, Кейтеля, Гальдера, Рундштедта и Гаусса.

Канцелярия Риббентропа поспешно размножала копии для руководства нацистской партии: «Ответа не будет».

Все завертелось, как в бешеной карусели.

14 июня пал Париж.

16 июня, шантажируя Францию неизбежностью разгрома, Черчилль предложил ей стать частью Британской империи.

17-го Петэн объявил по радио, что взял на себя руководство правительством.

18-го Петэн и Вейган объявили все французские города с населением более 20 тысяч душ открытыми.

19-го французский кабинет не расходился целый день в напрасном ожидании ответа Гитлера на просьбу о перемирии.

20-го Гитлер приказал французским представителям явиться для получения условий перемирия.

Берлинская «Нахтаусгабе» писала: «Время жалости прошло».

Гаусс приказал подать себе легковой автомобиль в сопровождении двух броневиков. На прощание он сказал Манштейну:

– Через несколько дней я вернусь, хотя делать здесь больше нечего. – И несколько иронически сощурил левый глаз за стеклышком монокля. – Советую не терять времени, если не хотите опоздать со своим следующим планом.

Манштейн сухо поклонился:

– Я никогда и никуда не опаздываю, экселенц.

Гаусс сердито хлопнул дверцей, и его автомобиль умчался, вздымая клубы пыли на никем не подметаемой улице. Генерал беспокойно ерзал на просторной задней подушке. Его снедало беспокойство: поспеет ли он в Париж, прежде чем гитлеровские башибузуки разграбят его сокровища? От нервного возбуждения Гаусс машинально ощупывал засунутый в боковой карман список того, чем следовало завладеть в картинных галереях и салонах французской столицы.