Текст книги "Заговорщики (книга 1)"

Глава 12

– Дьявольски жаркий июнь! – сказал сын президента, Франклин Рузвельт-младший, и подвинул соломенный шезлонг, на котором лежал, дальше в тень.

Пятна света торопливо обегали отбрасываемую деревьями тень. Солнце заглядывало во все закоулки парка. Если бы не сильный вентилятор, то даже под большим парусиновым зонтиком, пристроенным у огромного вяза, где лежали президент с сыном, стало бы нечем дышать. Мухи назойливо гудели, не в силах преодолеть отгонявшую их струю вентилятора.

Переставив шезлонг в тень дерева, Франклин-младший оказался отделенным от отца толстым стволом вяза. Пришлось поневоле повысить голос, и беседа сразу утратила интимность, которая так устраивала сына. Он приехал в Гайд-парк ради того, чтобы выведать у отца кое-что о предстоящих изменениях в налоге на сверхприбыль и потолковать еще об одном важном деле. Будучи уже три года женат на Этель Дюпон, дочери Юджина Дюпона де Немур, Франклин постепенно переходил из лагеря отца, при всяком удобном случае прокламировавшего мир, в стан одной из самых агрессивных групп американских монополистов – военно-промышленной группы «Дюпон».

Президент не был наивным человеком и понимал, что этот брак был, вероятно, устроен Дюпонами не столько из желания породниться со старым аристократическим, по американским понятиям, родом Рузвельтов, сколько из чисто деловых соображений. Получить в семью сына президента – сделка, стоящая одной из девиц Дюпон. Рузвельт, правда, ничем и никогда не выдавал этих подозрений своему сыну, но в их отношениях поневоле исчезла былая простота. Президент любил делиться с сыновьями мыслями, любил рассказывать им свои планы, пробовать на них, как на оселке, меткие характеристики людей.

Но чем крепче Дюпоны втягивали Франклина в атмосферу своей деятельности, целиком направленной ко взрыву мира только ради их, Дюпонов, выгоды, тем меньше точек соприкосновения оставалось у отца с сыном.

Опытное в делах и чуткое в личных отношениях ухо Рузвельта легко уловило тот момент, когда Франклин от пустой болтовни, служившей вступлением, перешел к вопросу о налогах. Президент не мешал сыну высказаться, но не спешил с ответом и откровенно обрадовался, когда в аллее показалась фигура его младшего сына, Эллиота.

– Видишь, отец, я обещал заехать и заехал, хотя очень тороплюсь к себе в Техас! – весело крикнул Эллиот.

– Не терпится фаршировать людям мозги?

– О, как ты можешь! Моя радиокомпания выдает слушателям только самый доброкачественный материал.

– Фарш всегда остается фаршем. Если его суть не склеить кое-какой дрянью… – Рузвельт рассмеялся и, не договорив, ласково потрепал по плечу усевшегося прямо на землю Эллиота.

Несколько минут разговор вертелся на пустяках, новостях, сплетнях. Вдруг и младший сын заговорил о налогах. Это неприятно кольнуло Рузвельта.

– Что тебя беспокоит, мальчик? – ласково, но не скрывая удивления, спросил он.

– То же, чем обеспокоен теперь каждый предприниматель: налоги, налоги! Моргентау затягивает петлю на нашей шее – на шее коммерсантов средней руки.

– Не говори глупостей, Эллиот! – раздался резкий голос Франклина. – Никто не собирается вас душить. Но жертвовать интересами крупных компаний, являющихся становым хребтом промышленности, ради того, чтобы удержать от естественного крушения кучу мелкоты, было бы преступлением.

– Мы – куча мелкоты? – спросил пораженный Эллиот.

– Там, где речь идет о гигантских задачах… – начал было Франклин, но Эллиот не дал ему договорить.

– Значит, всякий американский предприниматель, у которого меньше долларов, чем у Дюпона, и который не может покрывать свои долги такими же фиктивными комбинациями, должен погибнуть?.. Ты понимаешь, папа, что говорит Фрэнк?!

Но прежде чем Рузвельт успел вставить слово, Франклин сам ответил младшему брату:

– Милый мой, Штаты не могут и не должны, я бы даже сказал: не имеют права, ставить себя под угрозу новых экономических потрясений ради спасения армии лавочников. Штаты – великая держава, с великим будущим. Ее базисом являются и всегда останутся большие капиталы, большие дельцы, а не дырявые кошельки тех, кого ты называешь независимыми предпринимателями. В действительности эти люди – только плохие дельцы, страдающие отсутствием чутья, не знающие условий рынка. Они смахивают на дурачков, ложащихся поперек рельсов в идиотской уверенности, что это остановит поезд. А поезд идет и должен идти. Он раздавит дураков. Понял?

Эллиот, не отвечая, растерянно смотрел на брата. А Франклин в раздражении поднялся со своего шезлонга.

– Извини, папа… Ты позволишь мне зайти к тебе попозже? – И суше, чем обычно сыновья разговаривали с Рузвельтом, добавил: – Мне нужно с тобой поговорить.

Эллиот, хмурясь, смотрел вслед удалявшемуся брату.

– Из-за чего ты так раскипятился? – спросил Рузвельт.

– А ты, папа, и не заметил, что раскипятился вовсе не я, а он.

– Вам не о чем спорить.

– Есть о чем!.. Именно тех-то, к кому теперь принадлежит и Франклин, мы, средние предприниматели, и боимся. Они заставят вас покончить с нами.

– Что ты там болтаешь?

– Ваш новый закон им нипочем. Но нам придется так туго, так туго!..

Эллиот снизу вверх посмотрел в задумчивое лицо отца. Рузвельт прикоснулся пальцем к его лбу.

– Выкинь это из головы. Слышишь: всё! Ясно, что этот новый налог, как и всякий новый налог, не всем по душе.

– Но это же смерть для многих!

– Обычно я больше, чем кто-либо другой, забочусь о том, чтобы дать дышать и маленькой рыбе. Я всегда стремился дать мелкому предпринимателю шанс в борьбе с крупными компаниями…

– Будем откровенны, отец: только для того, чтобы дать допинга тем, кто покрупнее. А те, в свою очередь, должны были подталкивать еще более крупных. Так – до самой вершины.

– Друг мой, – уклончиво ответил Рузвельт, – я же не председатель филантропического общества содействия бакалейной торговле. Передо мной задача куда более серьезная. Хочешь, я тебе скажу?..

И вдруг умолк. Эллиот в нетерпении смотрел на него.

– Речь идет о споре за мир, понимаешь, за весь мир, мой мальчик, – продолжал Рузвельт. – Не хочешь же ты, чтобы мы полезли в такую драку, поддерживаемые только мелкими лавочниками?

– Значит, мы должны убираться с дороги? – спросил Эллиот.

– В моей жизни были такие же минуты, малыш, – ласково проговорил Рузвельт. – Когда я начал свое омаровое дело, то искренне воображал, будто спасаю Штаты. И уж во всяком случае свое собственное состояние. А позже я понял: все это пустяки. Совсем не тем нам нужно заниматься, совсем не тем… Брось-ка ты свои радиостанции, сынок. Слава богу, в моих руках еще есть немного власти, чтобы открыть перед тобою более широкие ворота.

– Но мне нравится это дело, отец!

– Мало ли кому что нравится… Речь идет о том, чтобы положить на обе лопатки всех, кто против нас, а не о забаве. Понимаешь, нужно нокаутировать всех, кто противостоит мне, и тебе, и Франклину – всем!

– Кого ты имеешь в виду, отец?

– Попробуй разобраться сам… Если запутаешься, я помогу. Но помни: предстоит не развлечение, а чертовски серьезная драка. Драка за весь мир… Понял? – И вдруг, меняя тон: – Ты уже пил кофе?

Эллиот понял, что отец хочет остаться один.

– Хорошо, папа. Я вовсе не намерен донкихотствовать. Но боюсь, что без твоей помощи мне не удастся добиться того, что мне нужно, в новой области.

– Ты всегда можешь на меня рассчитывать. Только смотри, чтобы не стали болтать, будто тебе везет потому, что ты сын президента.

– Болтать не будут! – решительно заявил Эллиот. – Я не такой сосунок в делах. – И он поднялся с земли, намереваясь уйти.

– Погоди-ка, – остановил его Рузвельт. – Дай мне этот конверт и тот вон каталог.

Эллиот подал ему конверт и толстый каталог филателии. Выключив вентилятор, Рузвельт с нескрываемым удовольствием вскрыл толстый конверт, из которого посыпались марки, и принялся исследовать их сквозь лупу. Через час за этим занятием его застал Гопкинс.

Рузвельт неохотно отложил лупу и таким жестом, словно его лишали большого удовольствия, сдвинул разложенные по листу картона марки. Гопкинс сказал без предисловий:

– Вы велели, патрон, не стесняться с опустошением арсеналов…

– Да, да, – поспешно подхватил Рузвельт, – Черчиллю нужно послать все, что у нас есть лишнего.

– Ну, – Гопкинс усмехнулся, – Джордж не очень-то уверен в том, что все это лишнее.

– А, Маршалл скопидом! Не обращайте внимания. Давайте англичанам все, что есть.

– Речь идет о полумиллионе винтовок, – продолжал Гопкинс, – восьмидесяти тысячах пулеметов, ста тридцати миллионах патронов, тысяче полевых орудий и миллионе снарядов. Там есть авиабомбы, порох и другая мелочь…

– Мы должны поддержать боевой дух англичан, – весело проговорил Рузвельт. – Для этого можно было бы и оторвать кое-что от себя. Хотя я убежден, что Джордж преувеличивает: на нашу долю кое-что останется.

– Мне тоже так кажется, – кивнул головой Гопкинс. – Все, что мы даем, – отчаянное старье. Главным образом из запасов прошлой войны.

– Тем более, тем более, Гарри! Отдайте все это англичанам. Они должны видеть, что мы о них заботимся, должны чувствовать нашу дружескую руку.

– Есть одно затруднение, патрон, – в сомнении проговорил Гопкинс: – правительство Штатов не имеет права продать все это иностранцам.

– Так подарим!

– Подарить мы тоже не можем… Конгресс растерзал бы нас, а республиканцы въехали бы на таком предвыборном коне в Белый дом, как к себе домой.

– Неважный каламбур, Гарри, хотя и правильный, – с видимым огорчением произнес президент. – Так что же делать? Мы же не можем подставить англичан голыми под удар Гитлера. Это имело бы трагические последствия.

– И для нас самих в первую очередь.

– Ну, о себе-то я не думаю! – искренне воскликнул Рузвельт. – Нужно спасать англичан.

– Есть выход, – помедлив, как будто это только что пришло ему в голову, сказал Гопкинс.

– Ну, ну, скорее же, Гарри!

– Мы можем продать весь этот хлам любому американцу…

Рузвельт в возбуждении ударил Гопкинса по руке:

– Молодец, Гарри! Я уже понял: мы продаем американцу, а американец, как частное лицо, может продать кому угодно.

– Даже англичанам, – улыбнулся Гопкинс.

– Молодчина, Гарри! Давайте такого американца.

Тут Гопкинс снова сделал такой вид, будто задумался, хотя все было у него заранее продумано и решено. Имя Джона Ванденгейма вовсе не неожиданно сорвалось у него с языка.

Рузвельт не возражал. Ему было все равно. В этот момент ему и в голову не пришло, что купленное у правительства за гроши вооружение будет в тот же день по десятикратной цене продано Англии.

– Уломайте Маршалла и его чиновников не тянуть дело, – возбужденно торопил он Гопкинса. – Цена не имеет для нас значения. Пусть это будет что-нибудь чисто символическое, скажем – миллион долларов.

– Хорошо, патрон, – безразлично ответил Гопкинс.

– Этим мы убьем сразу двух зайцев…

Рузвельт не досказал своей мысли, но Гопкинс понял и так: выборы на носу. А Ванденгейм был не последней пешкой в предвыборной игре.

В тот же день потные пальцы Долласа зафиксировали для патрона сделку на приобретенное у военного министерства США за один миллион долларов вооружение, по подсчету Долласа стоившее 37 миллионов 561 тысячу 418 долларов и 40 центов.

Вечером, в кругу семьи, собственноручно смешивая для сыновей традиционный стаканчик мартини, Рузвельт с воодушевлением рассказал о придуманном Гопкинсом замечательном ходе с продажей вооружения, так необходимого Англии. Увлеченный своим рассказом и взбалтыванием коктейля, Рузвельт и не заметил, как при словах о «символической» сделке с Ванденгеймом побледнел его сын Франклин.

Франклин с трудом допил мартини и, сославшись на головную боль, ушел. Его распирало бессильное бешенство: как глупо было утром завести эту болтовню о налогах, вместо того чтобы прямо переговорить с отцом о деле, ради которого он сюда и приехал, – об этом самом вооружении. Напрасным оказался сигнал, полученный Дюпоном от Джорджа Маршалла, о намеченной продаже! Он, Франклин, как мальчишка, провалил первое серьезное дело, порученное ему новыми родственниками. Как мальчишка!..

Между тем его отец, Франклин Делано старший, отлично проведя ночь, проснулся все еще под впечатлением вчерашнего дела: тысяча пушек, может быть, и не бог весть какой куш, но если прибавить к ним 80 тысяч пулеметов, то не каждый день такие подарки падают в пасть Черчилля! Поэтому, когда, как всегда, первым явился с докладом Леги, Рузвельт встретил его в самом благодушном настроении. Леги не стоило труда провести проект, который давно был им разработан вместе с морским министром Ноксом.

Проект заключался в том, чтобы решительным образом использовать затруднительное положение, в котором оказалась Англия, и перехватить у нее все или хотя бы почти все морские базы в Атлантике, необходимые Соединенным Штатам для вступления в последнюю фазу начавшейся войны. Нокс и Леги предложили отдать Англии бесплатно пятьдесят эсминцев, в которых сейчас остро нуждалась островная империя для ведения борьбы с немецкими подводными лодками. В обмен на этот подарок следовало потребовать во временную, на девяносто лет, аренду куски британской территории на островах в Карибском море и на Ньюфаундленде для создания там американских военно-морских и авиационных баз, которые в первую очередь должны были обеспечить морской и воздушный мост между Штатами и Европой.

Делая свой утренний доклад президенту, Леги, опытный начальник штаба, искусно сглаживал все, что могло покоробить слух Рузвельта. Не было слов «потребовать», не было и мысли о том, чтобы «прижать» англичан, пользуясь их критическим положением. Ни звуком не упоминалось, что отдаваемые Англии пятьдесят эсминцев – старый хлам, до того заржавевший, что пушки на них перестали поворачиваться, что люки не задраивались, днища текли.

С видом старого вояки, чьи глаза увлажняются от умиления при собственных словах, Леги говорил президенту о высокой миссии наций английского языка, о руке помощи американских внуков английским дедам, о подарке в полусотню боевых кораблей да к тому же еще об обязательстве взять на себя сооружение военных баз на пустырях заброшенных тропических и арктических владений дряхлеющей милой Англии, необходимых для защиты самой же Англии.

Со стороны Леги все было точно рассчитано. Рузвельт тут же принялся с воодушевлением диктовать телеграфное послание Черчиллю:

«Бывшему морскому чину. Рука дающего да не оскудеет!..»

И вдруг рассмеялся:

– Вы представляете себе, старина, какой шквал проклятий посыплется на мою голову, как только конгресс узнает об этой проделке, а? – Рузвельт смеялся с такой мальчишеской непосредственностью, что можно было подумать, будто речь идет о веселой шалости. – Притом я один, своей властью, не спросясь этих мулов!

Но Леги заявил с серьезным видом:

– Они легко утешатся, сэр… – И принялся один за другим загибать пальцы: – Бермуды, Багамские острова, Тринидад, Британская Гвиана, Ньюфаундленд, Лабрадор, Исландия, Гренландия… Если бы к этому прибавить еще Гибралтар, Мальту, Сингапур, Гонконг… Если мы не поможем Англии и не примем того, что валится у нее из рук, Гитлер оторвет все это вместе с руками.

– Но, но, не так-то скоро, старина! – проговорил Рузвельт. – Ему пока есть над чем танцевать.

Произнося эти слова, Рузвельт и не подозревал, как он был прав в самом буквальном смысле. В этот самый миг по другую сторону Атлантического океана, на земле, за несколько недель до того еще бывшей Францией, действительно танцевал Гитлер. Он плясал, вскидывая огромные ступни, обутые в высокие лакированные сапоги бутылками, строил гримасы и смешно взмахивал руками. Это было нечто вроде припадка безумия, овладевшего фюрером по выходе из знаменитого вагона в Компьене, где немецко-фашистское командование только что вручило французским делегатам условия перемирия, которого просило французское правительство. Это был день величайшего торжества «национального барабанщика». Он должен был дать выход владевшему им возбуждению. Так как тут не на кого было кричать, не было причин рычать и выносить смертные приговоры, то он и танцевал. Точь-в-точь, как каннибал между актом обозрения приведенных ему на съедение пленных и самой операцией заглатывания первых кусков препарированного врага.

То был час, когда солнце, поднявшись до зенита над Атлантикой, еще только заглянуло в кабинет президента Рузвельта, где он беседовал с Леги. Но над восточным полушарием оно успело уже пройти половину своего пути, и на площадку перед вагоном в Компьенском лесу, где плясал Гитлер, уже ложились длинные тени деревьев.

Исторический вагон, в котором 11 ноября 1918 года маршал Фош вручил германским представителям условия перемирия, находился теперь на том самом месте, где это произошло тогда. Большая надпись против вагона напоминала французским парламентерам о позоре, испитом здесь двадцать два года назад немецкими генералами. Ныне, возглавляемые ефрейтором, эти генералы гордо восседали в вагоне, сверкая галунами и регалиями. Французы же, потупясь, слушали тяжелые условия выпрошенного ими позорного перемирия.

А снаружи, окруженный улыбающимися Герингом, Гессом и адъютантами, выплясывал Гитлер.

Вдруг неподалеку послышался стремительно нарастающий гул автомобиля. Он смолк, как отрубленный. Через минуту на площадку выбежал Кроне в запыленном плаще, наброшенном прямо на форму СС. Геринг тотчас направился ему навстречу. Кроне склонился к уху рейхсмаршала. Тихонько разговаривая, они отошли в сторону. Никто не обратил особенного внимания на эту сцену. Но по мере того как они беседовали, короткие толстые пальцы Геринга все беспокойнее бегали по широкой груди, цепляясь за пуговицы, за шнуры аксельбантов, за побрякушки бесчисленных орденов. Лицо рейхсмаршала наливалось кровью, глаза начинали выпучиваться. Он судорожно вцепился в руку Кроне и, что-то приказав, отпустил движением руки. После того Геринг торопливо подошел к Гитлеру и, отведя его в сторону, негромко, так, чтобы не слышали остальные, выпалил:

– Я могу начать воздушный блиц против Англии!

При этом на губах его от возбуждения появилась пена.

Теперь Гитлер, точно так же, как за минуту до того сам Геринг, выпучив глаза, смотрел на собеседника. Он с трудом выговорил:

– Вы же знаете: это означало бы войну с Америкой.

Геринг приблизил свое багровое лицо к самому лицу фюрера:

– В том-то и дело: мы можем перемолоть Лондон в муку, и это вовсе не будет означать войны с Америкой…

Тут Гитлер проделал ногами такое же приплясывающее движение, как при выходе из вагона.

– Геринг, ваш день настал! Великий день! – крикнул он. – Германская история определила вам начать осуществление плана «Морской лев». Вы первый покажете этим проклятым английским тупицам, что их острова – вовсе и не острова. Вы превратите их паршивый Лондон в пыль, вы собьете наконец спесь с этих несносных золотых мешков из Сити! Вы… вы…

Задыхаясь от восторга, он напрасно пытался подобрать подходящие к случаю слова. Все казалось ему недостаточно сильным. А по мере того как он говорил, Геринг все больше багровел, весь раздувался от важности и самодовольства. Для него это был исторический момент: он поставит на колени Англию!

Геринг вскинул толстую руку с оттопыренным мизинцем, на котором темнел огромный сапфир, и выкрикнул то, что думал:

– Мой фюрер, я поставлю Англию на колени в вашу честь! Я заставлю англичан прославлять вас, стоя по щиколотку в крови! Можете считать, мой фюрер, что Англии больше нет, она не существует!

Вероятно, он еще долго выкрикивал бы эти угрозы и похвальбы, если бы между ним и Гитлером, как медленно плывущее привидение, не появилась долговязая фигура Гесса. Не глядя на Геринга, даже повернувшись к нему спиной, он спокойно и тихо проговорил:

– Мой фюрер, вы, очевидно, забыли об утреннем сообщении Абеца.

Эти слова подействовали на Гитлера, как удар дубины на разъярившегося быка. В первый момент он было совсем обмяк, даже испуганно посмотрел на Гесса. И голос его звучал далеко не так свирепо, как прежде, когда он ответил:

– Я… помню… Я все помню, Гесс. Англия никогда не была для меня самоцелью.

Однако в следующий миг он уже снова был прежним Гитлером: широкий шаг, театральные жесты, громкий хриплый голос. Отвернувшись от Геринга, он быстрыми шагами вернулся к группе генералов, к которым присоединились спустившиеся из вагона Кейтель, Браухич и Редер с толпою штабных и адъютантов.

При приближении Гитлера все смолкли. Он резко остановился и, задыхаясь от возбуждения, проговорил:

– Господа!.. Сегодня мы переступили порог истории!.. Будущее Германии на тысячелетие вперед определилось в эту минуту. Я определил его!.. Кейтель!

– Мой фюрер!

– План, который я приказал вам начать разрабатывать, будет называться планом «Барбаросса»…

– Мой фюрер, – послышался тут возбужденный возглас Геринга, – мы условились называть его планом «Морской лев»!

Гитлер повел в его сторону налившимися кровью глазами:

– Молчите, Геринг, когда говорю я!.. План «Морской лев» – ваше дело. Это дело второстепенной, третьестепенной важности. Я поручаю вам его целиком: Англия должна быть потрясена, но главное – не там…

– Англия будет поставлена… – начал было Геринг, но Гитлер, выходя из себя, захрипел:

– Англия! Англия!.. План «Барбаросса» – вот о чем будет теперь думать каждый немец! План «Барбаросса» – вот где судьба Германии!.. Кейтель!

– Мой фюрер!

– Ускорить разработку плана!

– Да, мой фюрер!

– Шпеер!

– Мой фюрер!

– Забудьте о том, что есть что-нибудь, кроме плана «Барбаросса».

– Да, мой фюрер.

– План «Барбаросса» – вот где моя судьба!

В воцарившемся молчании послышался голос Гесса:

– Хайль Гитлер!

Он крикнул это так неожиданно и громко, что стоявший подле него Гаусс отшатнулся. В его мозгу пронеслась испуганная мысль: «“Барбаросса”!.. Мы знаем, где мы начали, но один Бог ведает, где кончим!»

В тот же день подробный отчет о том, что произошло в Компьенском лесу, был отослан Кроне – Мак-Кронином – по двум каналам. Один канал принес этот отчет Фостеру Долласу и через него Ванденгейму, другой – адмиралу Леги.

Выслушав сообщение, Ванденгейм сказал своему адвокату:

– Деньги, вложенные в этого Гитлера, не пропадут.

– Да, чертовски важный момент, – глубокомысленно согласился Доллас. – Я бы даже сказал, исторический момент!

– Но смешна эта любовь к средневековой пышности. Почему «Барбаросса»?

– Пусть хоть «Генрих Птицелов». Наплевать на обложку, лишь бы нам подходило содержание.

– Поезжайте к Леги. Он должен это знать, – приказал Ванденгейм. И крикнул вслед Долласу: – И пришлите сюда стенографа! Я продиктую поздравительную телеграмму Герингу. Мой гиппопотамчик заслужил похвалы!

Когда Доллас приехал в Вашингтон к Леги, оказалось, что адмирал уже знает все. Адвокату очень хотелось откровенно поговорить с адъютантом президента, но его стесняло присутствие сидевшего тут же Фрумэна. Однако Леги, по-видимому, считал сенатора вполне своим человеком и был при нем совершенно откровенен. На вопрос Долласа, намерен ли Леги доложить об известии президенту, адмирал, подумав, ответил:

– Старик может испортить все дело: начнутся разговоры о локализации конфликта, об отвратительном лике фашизма и прочее. Пусть все идет своим чередом. Когда придут официальные сведения – другое дело. Тут хозяину откроется полная возможность проявить свою любовь к человечеству. Но тогда уже будет поздно останавливать машину. Надеюсь, что Геринг не станет терять время на размышления и поддаст жару англичанам.

– Да, этот тянуть не станет, – с уверенностью констатировал Доллас.

– И прекрасно! Узнать, что Джон Буль ползает на коленях, – лучший бальзам для патрона. Он, разумеется, произнесет несколько громких фраз и наверняка отправит по телеграфу самое трогательное послание «бывшему морскому чину», но это не имеет значения. В конце концов, Тридцать второй – трезвый политик. Уж я-то его достаточно знаю.

– А не думаете ли вы, что, спустив бешеную собаку на Англию, мы тем самым отвлечем ее от главной цели охоты? – с опаскою спросил Доллас.

– Ничуть! – с уверенностью ответил Леги. – План «Барбаросса» – его очередная и важнейшая задача, и чем меньше мы будем мешать Гитлеру, тем скорее план будет готов. А что нам, собственно говоря, еще нужно?

– Ничего! – послышался вдруг резкий возглас из полутемного угла, где сидел Фрумэн.

Доллас успел забыть о присутствии сенатора и теперь с удивлением оглядел его маленькую фигурку и злое лицо с плотно сжатыми губами огромного рта. Большие роговые очки Фрумэна поблескивали, как глаза фантастического филина.

– Что вы хотите сказать? – спросил Доллас.

Фрумэн метнул в его сторону сердитый взгляд и выкрикнул:

– Если выяснится, что столкновение с Россией дается Гитлеру слишком легко, необходимо будет помочь России.

При этих словах сенатора Леги удивленно на него уставился. Заметив его взгляд, Фрумэн тут же крикнул с азартом:

– Но если мы увидим, что просчитались с планом «Барбаросса» и Гитлеру приходится слишком туго, мы будем обязаны помочь ему! И поможем так, чтобы у России затрещали кости! Да, да, джентльмены! Именно это я и хотел сказать.

Фрумэн поспешно поднялся и, на ходу поклонившись обоим, засеменил к выходу.

Леги подмигнул ему вслед и, когда дверь затворилась, спросил Долласа:

– Как вам нравится этот парень?

– Когда-нибудь, когда нам понадобится президент, этот парень будет весьма кстати…