Текст книги "Заговорщики (книга 1)"

– Ну что там, Артур? – добродушно спросил Рузвельт.

– Мистер Гопкинс, сэр.

– Ага! – Рузвельт глянул на часы: вероятно, Гопкинс торчит тут уже давным-давно. Ведь он сам просил Гарри прийти пораньше, совершенно забыв, что предстоит встреча со Спеллманом. – Так, так… – проговорил он в нерешительности. Потолковать сейчас с Гарри и потом продиктовать Грэйс намеченные письма или, наоборот, сначала отделаться от писем, чтобы потом вдоволь поболтать с Гарри?.. – А мисс Грэйс?.. – спросил он.

– Ожидает в секретарской.

– Пусть не уходит, я буду диктовать, – решил, наконец, Рузвельт. – Просите мистера Гопкинса.

Гопкинс вошел усталой походкой. Лицо его было землисто-серым, и красные глаза свидетельствовали о бессонной ночи. Рузвельт с беспокойством оглядел своего советника.

– Открыли новый бар в Поукипси? – с напускным гневом спросил он.

Гопкинс безнадежно махнул рукой: рецидив болезни грозил вот-вот опять свалить его с ног.

Рузвельт погрозил пальцем.

– Берите пример с меня: никогда ничего, кроме стаканчика «Мартини» собственного приготовления.

– Если бы я был президентом…

– К вашему счастью, вы никогда им не будете, Гарри! – перебил его Рузвельт, хотя сам усиленно рекламировал Гопкинса как самого надежного кандидата. – Я постараюсь отвести вас, так же как отвел уже чрезмерно драчливого Гарольда и старину Кордэлла.

– Я в полтора раза моложе Хэлла, – возразил Гопкинс, – и мне далеко до забияки Икеса.

– Но республиканцы наверняка сыграют на том, что с вами развелась ваша первая жена. У них это будет звучать: «Она ушла от этого типа». Правда, Кливленд устоял в свое время, несмотря на гораздо более громкий скандал в личной жизни, но теперь другие времена. А главное: здоровье, здоровье, Гарри! – Рузвельт согнул правую руку в локте. – Вот какие бицепсы нужно иметь, чтобы заниматься черной работой президента… Ничего, не смущайтесь, щупайте, пожалуйста, – и он пошевелил надувшимся мускулом. – Америке нужен президент моего веса, дружище. Никак не меньше.

– А Уоллес, Макнатт, Мэрфи?.. Их вес вас не смущает?

– Никто не станет заниматься ими всерьез, – ответил Рузвельт. – Если хотите знать, настоящим кандидатом я считаю пока одного Фарли.

– А самого себя?

– Госпожа Рузвельт категорически заявила, что это не состоится. Да я и сам вижу: еще один срок – и я разорюсь. Говорят, что и теперь уже для того, чтобы поддерживать Гайд-парк, приходится кое-что продавать.

– Обратитесь за помощью ко мне, – шутливо проговорил Гопкинс.

– Вы думаете, что на фоне потраченных вашим управлением девяти миллиардов миллион, который мне сейчас нужен, прошел бы незамеченным?.. Нет, Гарри. Франклин Рузвельт может отдать Штатам все, что у него есть, но никогда не возьмет у них ни цента… Таким прошу вас и описать этого президента в ваших воспоминаниях.

– Вы запретили мне писать их.

– Все равно, когда меня не станет, вы будете писать. Это выгодно, Гарри: «Дневник того, кто был другом Рузвельта». Но прошу никогда не упоминать, как остро я завидовал Сталину.

– Я вообще намерен писать одну правду.

– Правда именно в том, что я вам сказал: я завидую главе государства, которому не надо думать с том, как бы не дать своей машине развалиться на ходу. Много ли таких людей во главе государств и много ли таких государств, где руководитель вместе с народом может заниматься изменением климата на радость правнукам?.. Смотрите, – Рузвельт поднял одну из газет, грудою наваленных возле дивана, – они раздумывают над тем, как изменить снежный покров, как заставить реки течь вспять, чтобы изменить природу страны.

– Ну, у нас есть дела понасущней, – пренебрежительно заметил Гопкинс.

– Вот, вот! – с энергией воскликнул Рузвельт. – Это и есть наша самая большая беда: всегда насущное, всегда только для нас самих, никогда ничего для потомков. Я уж и не говорю о том, чтобы пофантазировать лет на двадцать пять вперед, как русские.

– Далековато…

– А вот им не кажется далекой и перспектива полустолетия! С таким размахом можно кое-что изменить на земле. Допустите на минуту, что мулы из конгресса предоставили мне полномочия…

– Кажется, вы не очень-то заботитесь о полномочиях, – иронически заметил Гопкинс.

– Но я не люблю об этом говорить… Так представьте себе, что я получил свободу действий и могу позаботиться о Штатах в перспективе, скажем, ста лет…

– При вашем характере это было бы бог знает что.

– Вот видите, даже вам это кажется страшноватым! – Рузвельт рассмеялся с такой искренностью, что заставил улыбнуться даже Гопкинса. – А ведь только при таких условиях я мог бы застраховать и себя самого и всех вас от революции. Призрак коммунизма никогда не доплыл бы до берегов Америки.

– Вы предоставили бы ему бродить по Европе?

– Нет, мы заставили бы его там исчезнуть!

– Так зачем откладывать это на сто лет? – При этих словах, сказанных как бы в шутку, Гопкинс настороженно покосился на Рузвельта, углубленного в рассматривание какой-то безделушки. – Разве нельзя помочь этому уже теперь? Если бы Англия и Франция вовремя присоединили свои войска к финнам, то русские увязли бы в этом деле…

– У англичан и французов достаточно дела и без Финляндии. Со дня на день можно ждать, что Гитлер разделается с Францией.

– Этот вопрос можно было бы уладить.

– Не понимаю, Гарри.

– Гитлера можно было бы удержать от решительных действий, если бы союзники пошли на серьезный разговор о совместном походе против русских.

Рузвельт отложил безделушку и приподнялся на руках. Он пристально посмотрел на Гопкинса.

– Вы знаете что-нибудь конкретное?

– Верховный совет союзников принял бы такое решение, если бы Германия согласилась не препятствовать доставке англо-французских войск к советской границе через Швецию и Норвегию, – уверенно сказал Гопкинс, все более оживляясь.

– «Принял бы, если бы согласилась бы», – с некоторым раздражением проговорил Рузвельт. – Мне не нравятся эти «бы».

– Их чересчур много?

– Они просто не в моем характере. Я предпочитаю ясность.

– Я щадил вашу щепетильность, патрон.

– Лучше пощадите мое терпение.

– Хорошо… При таком варианте наши доллары и оружие, данные финнам, не пропадут впустую. У финнов будут новые шансы на выигрыш дела.

От возбуждения, овладевшего Гопкинсом, на его мертвенно-желтых щеках появилось подобие краски.

Откинувшись на подушку, Рузвельт некоторое время молча смотрел в лицо советнику, потом проговорил:

– А вы подумали о том, что такой «вариант» был бы шагом к примирению союзников с Гитлером?

– В этом я не уверен… Война на Западе – одно, а совместные действия против России – совсем другое.

– Отвратительный цинизм! Вы допускаете положение, когда, воюя друг против друга на линии Мажино, немцы и союзники могли бы сообща сражаться на линии Маннергейма?

– Совсем не так невероятно.

– И вы допускаете, что немецкие условия перемирия, врученные Тевистоку, не привели бы к тому, что мы окажемся вне игры?.. Лучше оставить этот вопрос, пока Уэллес не привезет нам точной картины того, что там творится.

– Вы решили послать именно его?

– Он достаточно непримирим в отношении англичан, если не считать его пристрастия к английским костюмам. А из всего, что может произойти в Европе, самым неприятным было бы, если бы англичане все-таки нашли лазейку к сговору с немцами помимо нас.

– Прежде чем восемь тысяч самолетов вашей большой программы будут стоять в строю?..

– Восемь тысяч! – насмешливо сказал Рузвельт. – На днях я заставлю конгресс принять программу в пятьдесят тысяч самолетов! Ни одним меньше! Кстати о самолетах: что вы узнали об отношении к моей программе?

– Ни армия, ни флот не выражают восторга. Только Джордж, кажется, по достоинству оценивает это мероприятие.

– Маршалл, как начальник Генерального штаба, не имеет права не понимать: нужно иметь достаточно длинные руки, чтобы дотянуться до куска, из-за которого идет драка. – Рузвельт заметно оживился, как только разговор перешел на тему создания «большой» военной авиации. – Если нам придется рано или поздно ввязаться в дело, самые закоснелые люди поймут, что бомбардировочная авиация дальнего действия – вот оружие того, кто хочет держать ключи от политики в любом конце света… Не слышали, что болтает по этому поводу Линдберг?

– Дурак!

– Не так глуп, как подл, – с необычайной для него резкостью проговорил Рузвельт. – Я не буду удивлен, если когда-нибудь мне представят его досье как шпиона Гитлера.

– До этого, может быть, и не дойдет, но работу Линдберг ведет безусловно отвратительную. Он, правда, перестал пока болтать об устрашающей мощи гитлеровской армии и воздушного флота Геринга, однако по поводу наших возможностей в области авиации отзывается далеко не лестно.

– Публично?

– В частном кругу.

– Это имеет свое действие?

– Чаще – да. Но нашелся человек, на которого болтовня Линдберга подействовала обратно его желанию: вместо того чтобы испугаться, этот человек решил, что можно найти надежное противоядие от устрашающих секретов, которыми Гитлер собирается шантажировать мир и нас в том числе… Этот человек говорит, что можно подумать над средством, которого испугается сам сатана, а не то что Гитлер… Мне понравился этот парень.

– Кто такой?

– Доктор Ванневар Буш из Массачусетского технологического института.

– Вечно вы откопаете какого-нибудь фантазера.

– Я осторожно расспросил кое-кого: идея Буша – далеко не фантазия.

– Что за идея?

– Использовать новейшие открытия атомной физики для военных надобностей.

– Атомная физика? – удивленно спросил Рузвельт. – Я в этом мало понимаю.

– Я еще меньше, но Буш говорит, что расщепление атомного ядра в военных целях, над чем уже работают ядерники в Германии, Англии и у нас в Штатах, сулит огромные возможности. Можно сделать бомбу, превосходящую по разрушительной силе все, что мы способны себе представить…

– Что-то вроде атомной бомбы?

– В этом духе… Буш объяснит вам лучше меня.

– Хорошо, приведите его ко мне… Не откладывайте этого в долгий ящик, – живо проговорил Рузвельт. – Но упаси вас бог консультироваться еще с кем бы то ни было, пока я не повидаюсь с вашим Бушем. Поняли?

– Вы, Буш и я?

– Да.

Гопкинс соединился с нью-йоркской конторой Ванденгейма, но Джона там не оказалось. Его не было ни дома на Пятой авеню, ни вообще в Нью-Йорке. Наконец он отыскался в Брайт-Айленде.

– Послезавтра – мы в Белом доме, – сказал Гопкинс. – Тащите вашего Буша. Он будет первым, кого мы примем.

В трубке послышалось такое сопение, что можно было подумать, будто Джон задыхается, не в силах вымолвить ни слова. После нескольких междометий он наконец прокричал:

– Гарри… О Гарри!.. Я воздвигну вам золотой мавзолей!

– Эта мерзость понадобится вам раньше моего, – сердито ответил Гопкинс.

– Гарри, дружище, – орал Джон, – десять процентов от этого дела – и вы станете самым богатым президентом в истории Штатов!

– Вы осел, Джон! – выходя из себя, крикнул Гопкинс. – Вы совершенный осел!

И Гопкинс так повесил трубку, что металлическое кольцо вместе с куском эбонита осталось на крючке.

Глава 5

Если не считать провала военной диверсии против Ленинграда, порученной финнам, дальнейший ход событий после разгрома Польши удовлетворял Гаусса.

Страх перед немедленным столкновением с Россией сковал Гитлера. Для Гаусса это было хорошим признаком. Но теперь на Гитлера напал зуд наступления на запад: покончить с Францией до весны 1940 года! К счастью, Генеральный штаб все же проявлял осторожность. Заместитель начальника Генерального штаба фон Штюльпнагель представил фюреру записку о невозможности немедленного наступления на Францию. Варлимонт тоже старательно собирал доказательства тому, что положение германской промышленности и экономики позволяет только думать об обороне западной границы и диктует необходимость повременить с решительным натиском. Даже Браухич, всегда бывший крайним оптимистом, и тот противился теперь крупным наступательным операциям.

А Гитлер рвал и метал. После того как Геринг передал ему содержание разговора с Ванденгеймом, фюрер горел нетерпением наброситься на Францию.

Его навязчивой идеей стало подписание капитуляции Франции в Компьене. Эта мания, далекая от каких бы то ни было политических идей и военных соображений, вызывала к жизни ряд директив и приказов, последовательно опротестовывавшихся Генеральным штабом из-за полной неосуществимости.

Наконец, собрав в имперскую канцелярию всех руководящих представителей командования вермахта, всех генералов, прошедших польскую кампанию, и всех сидевших без дела на берегах Рейна, Гитлер предъявил им ультиматум: шесть недель на подготовку. Генеральное наступление на Францию начинается с обхода линии Мажино через Бельгию и район Маастрихта.

Возражать Гитлеру значило рисковать карьерой, а иногда и жизнью. Такого желания ни у кого из генералов не было. Они предпочитали молчаливым саботажем доказать ему вздорность поставленных сроков, хотя по существу плана – нарушения нейтралитета Бельгии и Голландии – возражений ни у кого не было. Это был испытанный способ осуществления старого плана Шлиффена. Если бельгийский король предпочитал, как страус, прятать голову под крыло, чтобы не замечать смертельной опасности, нависшей над его страной, – его дело. Но этим следовало воспользоваться.

Очередное совещание, на котором выяснилось, что из полуторамесячной подготовки к сокрушению Франции ничего не получается, происходило, как всегда, в рейхсканцелярии. Гитлер был особенно мрачен в тот день. Он нетерпеливо прерывал докладывавшего Йодля, злобно обрывал генералов и непрерывно писал что-то на клочках бумаги. К концу заседания эти обрывки целой стопкой лежали перед ним. Гаусс ждал, что с минуты на минуту, пользуясь своими записями, Гитлер приступит к разгрому генералов, боявшихся приступать к разгрому Франции. Но все произошло совсем иначе. В полном молчании Гитлер бесцеремонно оглядел одного за другим генералов, сгреб в горсть свои записки и, подойдя к камину, швырнул их в огонь. Несколько листков отлетели в сторону. Гитлер молча указал на них адъютанту. Тот поспешно подобрал их и тоже кинул в камин. Гитлер стоял и наблюдал, как пламя пожирает бумагу. В огромной комнате царила тишина. Затем Гитлер повернулся спиной к собравшимся и, ни на кого не поглядев, ни с кем не простившись, вышел. Его отступление в обычном порядке прикрывали адъютанты.

За столом продолжало царить недоуменное молчание. Никто не знал: окончено совещание или Гитлер вернется? Как решен вопрос и решен ли вообще? Генералы сидели, не глядя друг на друга. Прошло еще несколько минут.

Гаусс посмотрел на каменно-неподвижное лицо Кейтеля. На нем, как и полагается, ничего нельзя было прочесть. Такими же непроницаемыми масками были и лица остальных. Гаусс отлично понимал, что под напускной бесстрастностью клокочут чувства, отнюдь не сулящие Гитлеру безмятежной уверенности в любви и преданности этих людей. Гаусс радовался этим чувствам, но и его собственное лицо не выдавало другим ни этой радости, ни надежд, которые он возлагал на их оскорбленное самолюбие, на раздражение одних, обиды других и на общее презрение генералов к непозволительно третировавшему их выскочке.

Переждав еще некоторое время, Гаусс, ни на кого не глядя, поднялся из-за стола и неторопливо пошел к выходу. Уже когда он приближался к двери, за его спиной послышался шум отодвигаемых стульев. Но он заставил себя и тут не обернуться. Достаточно было того, что этот шум означал маленькую победу над презренным ефрейтором.

Из-за системы работы, принятой в окружении Гитлера, с одной стороны, и вследствие взаимной настороженности, разделявшей генералов, – с другой, Гаусс не имел представления о последствиях, какие имела эта революция в стакане воды для его коллег. Сам он в следующую же ночь получил приглашение к Гитлеру. Встреча произошла с глазу на глаз.

– Вы назначаетесь командующим армейской группой «А», – без всяких предисловий, едва ответив кивком на приветствие генерала, проговорил Гитлер. – Предлагаю вам и вашему начальнику штаба…

Он сделал театральную паузу, намереваясь, по-видимому, озадачить Гаусса каким-то неожиданным именем. Но когда Гитлер выкрикнул имя генерала Манштейна, старик принял это так, словно дело шло о чем-то вовсе его не интересующем. Хотя фон Манштейн вовсе не был тем генералом, которому Гаусс хотел бы доверить руководство своим штабом, однако спорить не стоило. Гаусс сделал вид, будто начальник штаба – лучший подарок. Манштейн был одним из быстро выдвигавшихся любимчиков фюрера.

А Гитлер с такою поспешностью, словно не хотел оставить Гауссу возможности вставить хотя бы слово, продолжал:

– Я отказываюсь от решения немедленно начать широкое наступление против Франции. – И тут же оговорился: – Пусть не думают, что меня убедили доводы узколобых специалистов из Генерального штаба. Ничуть не бывало! Просто-напросто сегодня ночью мне пришло в голову новое решение, требующее времени для разработки деталей. С обходом через Бельгию я сочетаю фронтальный прорыв линии Мажино…

При этих словах Гаусс ясно представил себе хорошо знакомую картину Вердена. Гитлер с удовлетворением уловил едва приметное движение седой брови генерала и с особенным ожесточением выкрикнул:

– Довольно бабьей болтовни! Дивизией больше или меньше десятью дивизиями – разве в этом дело, когда речь идет о моих планах?! Смотрите!..

Он порывисто вскочил и подбежал к огромному столу, где под ослепительной, низко опущенной лампой зеленело поле карты.

– Вот чего они от меня хотели. – Палец Гитлера очертил широкую дугу над Бельгией и Голландией. – Охвата флангов по Шлиффену, и только! Дальше этого их фантазия не идет. А учли они, что все в быстроте? – В голосе Гитлера прорвался страх. – А что, если мы застрянем? Тогда мы между молотом и наковальней. Быстрота – вот спасение! Иначе один черт знает, что произойдет во Франции и Англии, смогут ли там устоять нынешние правительства, не зашевелятся ли марксисты? Нет, нет, главное – быстрота!

Оглядев генерала, Гитлер с неприязнью проворчал:

– Я знаю, вы любите медлить. В мыслях, в действиях. – И внезапно переходя на крик: – Но я помогу вам понять, что такое быстрота! Вчера ночью я уже продумал средство, дающее возможность преодолеть сопротивление нашего главного врага – времени… – И как будто желая побороть атмосферу неловкости, он стал выкрикивать слова все быстрее: – Вы фетишисты: нельзя того, нельзя другого! А я говорю: «Можно все!» Я уже открыл формулу опережения времени. Она доступна каждому школьнику. Завтра я продиктую ее вам, и вы станете господином будущего… Вода и воздух… Ах да, еще огонь!.. Все пустяки для девичьих загадок! Я не хочу уткнуться носом в преграды в виде рек и каналов на голландской равнине. Не хочу! Что там будут делать мои танки?

– Значение каналов как преграды сильно преувеличено голландцами, – сердито заметил Гаусс. – Толстухе Вильгельмине больше нечем защищаться, как только уверениями, будто она способна затопить всю свою страну… вероятно, слезами.

– Если это и не так, я все же считаю, что мы не должны лезть туда, где противник нас ждет. Решающий удар будет ему нанесен в месте наиболее неожиданном. Вот здесь!

Широкий ноготь Гитлера уперся в то место линии Мажино, где за нею простиралась зелено-коричневая полоса лесистых Арденн.

– Но едва ли тут существуют лучшие условия для использования танков, чем на севере, – сказал Гаусс. – Покрытые лесами холмы…

Гитлер не стал слушать.

– Внезапность удара там, где французы его ожидают меньше, чем в любом другом месте, компенсирует это неудобство. – И, помолчав, упрямо повторил: – Решающий удар будет нанесен тут. От него будет зависеть свобода действий Бока. Прорвав линию Мажино, вы стремительно движетесь к морю… Противник в клещах. Он капитулирует или уничтожается. Никаких других решений… Сегодня Манштейн прибудет в ваше распоряжение. Завтра я жду вас обоих…

В тот же вечер, встретившись с Манштейном, Гаусс понял, что не слышал от Гитлера ни одной его собственной мысли. Старику стало ясно, что ловкий генерал «из молодых», Манштейн, сумел через голову Браухича и Гальдера подсунуть Гитлеру свой авантюристический план. Манштейн не мог бы этого сделать без согласия Кейтеля и Йодля. Значит, ближайшие советники Гитлера были на стороне Манштейна. В таких условиях спорить с ним и с его планом было бесполезно. Сопротивлением Браухича и Гальдера, отстаивавших шлиффеновскую схему как основную, можно было пренебречь; к тому же здесь, на западном фронте, Гауссу не грозила встреча с Россией – это раз. Скорейшая ликвидация французской армии обеспечивала спокойный тыл Германии ко времени столкновения с Россией, неизбежность которого становилась все яснее, – это два. Все говорило за то, что Гаусс должен не только принять новое назначение, но и постараться как можно лучше и скорее выполнить предложенный ему план Манштейна, хотя бы он и был трижды авантюристичен. Три авантюры ефрейтору уже удались: Австрия, Чехия, Польша. Почему бы не удаться и четвертой?

Впрочем, скоро Гаусс понял, что ошибся в счете: ту новую военную авантюру на западе, в которой он сам должен был принять участие, следовало считать уже не четвертой, а пятой. Четвертая же прошла на глазах удивленной Европы раньше. 9 апреля мир узнал об оккупации нацистскими войсками Дании и Норвегии. Правда, еще с месяц горстка англо-французов держалась у Нарвика, но в конце концов и ее сбросили в море. Командование союзников проявляло значительно меньше рвения в этой жизненно важной для них операции, чем каких-нибудь два месяца тому назад, когда речь шла о переброске в Скандинавию и Финляндию экспедиционных войск для борьбы с СССР на стороне Маннергейма. Со Скандинавскими странами как с потенциальной базой для союзников было покончено.

Окончательная разработка плана Манштейна быстро продвигалась вперед. Генеральный штаб принимал теперь участие в работе оперативного отдела штаба Гаусса.

Ко времени прибытия Гаусса к своей армейской группе, то есть к маю 1940 года, немецко-фашистские силы на западе были уже доведены до 116 пехотных и 10 танковых дивизий. Они располагались следующим образом:

Армейская группа «Б» силою 28 дивизий занимала фронт от Северного моря до Аахена. Ее целью был захват Голландии и Бельгии и вторжение во Францию на правом фланге всех сил.

Армейская группа «А» в составе 44 дивизий – на фронте от Аахена до Мозеля.

И, наконец, на левом фланге: Армейская группа «Ц» в 17 дивизий, вдоль Рейна, от Мозеля до швейцарской границы.

Сверх этого в распоряжении Гитлера оставалось еще около 70 дивизий. Сорок из них числились в резерве главного командования. Остальные тридцать он не решался тронуть со своей восточной границы.

Со стороны союзников немецко-фашистским силам противостояли: 51 дивизия армейской группы генерала Бийота – на севере. Крайний левый фланг Бийота держали 9 английских дивизий между окончанием линии Мажино у Лонгви до бельгийской границы и позади этой границы до моря у Дюнкерка. Потенциальной поддержкой этой группировки должны были служить еще 32 голландско-бельгийские дивизии, в случае если бы немцы решили нарушить нейтралитет этих стран.

Южнее с Бийотом смыкалась группа Претала, и далее к Швейцарии тянулась группа Бессона общей численностью в 43 дивизии.

В укреплениях линии Мажино сидели еще с десяток первоочередных дивизий, изнервничавшихся и наполовину разложившихся от бездействия за восемь месяцев «странной войны».

Гауссу оставалось едва достаточно времени, чтобы разобраться в обстановке на месте и познакомиться со своими командующими.

В ночь с 9 на 10 мая по приказу Гитлера немецкие войска пришли в движение одновременно по всему фронту групп «А» и «Б». Пехота, поддержанная танками и пикирующими бомбардировщиками, двинулась вперед. Голландские планы удержать нападающих затоплением страны оказались чистой фантастикой. Входившие в группу Бийота англо-французские войска, которые должны были при первых признаках наступления предупредить врага и, войдя в Бельгию, занять линию Маас – Лувен – Антверпен, опоздали.

То, на что вся логика и весь ход исторических событий указывали как на неизбежность, – гитлеровское вторжение через незащищенные маленькие страны Бельгию и Голландию – состоялось. Предательская политика французских генералов во главе с Петэном сыграла свою роковую роль. То, что на протяжении двух десятилетий настойчиво вбивалось в головы всем французам, военным и штатским, – неприступность линии Мажино – оказалось трагическим блефом. Нацистские войска без особого труда просочились сквозь нее. Их оперативной целью был исторический Седан.

4 часа 30 минут 10 мая. Первые выстрелы пушек, первые танки, первые трупы. Первые тревожные телеграммы с фронта не застали дома ни премьера Франции Рейно, ни министра обороны Даладье. Но бывалые курьеры кабинета министров знали, где им искать своих шефов. Пахнущие порохом и кровью листки шифровок не спеша понеслись к Елисейским Полям. Несмотря на то, что вражда и соперничество двух членов кабинета зашли так далеко, что не разговаривали друг с другом не только они сами, но даже их подруги, курьеры искали министров в одном и том же месте – на Елисейских Полях, в самом шикарном квартале Парижа. «Микки Маус» французского парламента, юркий, стремительный, элегантный даже в пижаме, Рейно принял драматическую телеграмму в постели своей многолетней любовницы – политической интриганки, немецкой разведчицы и фашистки графини де Порт. Вторая телеграмма, адресованная министру обороны Эдуарду Даладье, была доставлена прямо в особняк комиссионерши крупнейших капиталистических объединений Франции, итальянской шпионки и фашистки маркизы де Крюссель д'Юзе. Острый запах пороха и крови, исходивший от каждого слова роковых телеграмм, смешался с запахом белья куртизанок.

В разных концах мира по-разному реагировали на известия о конце «странной войны», о вторжении Гитлера в нейтральные Бельгию и Голландию.

В Белом доме президент Рузвельт немедленно пригласил к себе министра финансов Моргентау и отдал приказ о секвестре всех бельгийских и голландских капиталов в Соединенных Штатах.

В Вестминстере происходили горячие дебаты о продолжительности весенних каникул палаты.

Гитлер, пританцовывая от возбуждения, тыкал корявым пальцем в клетку канарейки.

– Сисси!.. О Сисси, ты понимаешь?..

Святейший отец, подыскивая в потрепанном Евангелии убедительные тексты, продиктовал кардиналу Мальоне одно за другим два послания. Одно содержало благословение католикам Франции и Бельгии, подвергшимся нападению Гитлера. Другое благословляло католиков Германии, напавших на Францию по согласованному с папой приказу того же Гитлера.

В Варшаве «генерал-губернатор Польши» Франк утвердил смертный приговор семнадцати польским патриотам, задержанным при попытке пробраться во Францию, чтобы хоть там защищать свою отчизну.

В Праге Гейдрих принял доклад о приведении в исполнение приговора над студенткой Марией Жемличковой, возложившей Первого мая красные цветы на могилу неизвестного чешского солдата.

В тюрьме Бургоса по приказу Франко были задушены сорок два коммуниста – участника войны за республику.

В такой обстановке начался марш Гаусса к морю. С каждым днем старик приходил все в большее удивление от того, с какою легкостью проходила еще одна авантюра ефрейтора. Но на этот раз сам генерал был душою одного из звеньев этой авантюры. 20 мая он увидел в бинокль темную полоску моря. К морю были прижаты отрезанные от взаимодействия с соседними войсками все десять английских и несколько французских дивизий. Темные силуэты развалин, поднимавшихся над светлой полосою прибрежного песка, прежде назывались Дюнкерком.

Когда Гаусс опустил бинокль, те, кто хорошо его знали, были удивлены: на сухом лице генерала появилось подобие улыбки. Это было так неожиданно и столь непривычно для окружающих, что все притихли.

– Теперь мы покажем англичанам, что значит соваться в войну, – сказал Гаусс Манштейну. – Прикажите Прусту подтянуть к побережью тяжелую артиллерию. Пусть даст им как следует, пока подоспеют танки, чтобы стереть господ бриттов с лица земли. – И когда Манштейн повернулся было, чтобы идти выполнять приказание, Гаусс бросил ему вслед: – Оставьте в живых ровно столько, сколько нужно, чтобы рассказать в Англии, как это выглядит.