Текст книги "Темное дело. Т. 2"

XXVIII.

– Послушайте, – сказал я, – может быть. я буду нескромным, если предложу вам один вопрос…

– Нет, молодой мой друг, – и он снова ласково взял меня за руку. – Никогда не думайте, что вы будете нескромным, а старайтесь всегда быть искренним с теми, которые поступают с вами человечно, по-братски.

– Как же я слышу со всех сторон, что еврейство – это исключительная раса, враждебно относящаяся ко всему человечеству, ко всем нациям!

– Напрасно! совершенно напрасно… Мы, стоящие наверху стремлений всего еврейства… мы смотрим на всех с точки единения духа и свободы мысли и чувства. У нас нет ни кастовых, ни национальных, ни обрядовых перегородок, но вы сами легко поймете, что мы не можем отвечать за всех единоплеменников. Наше единение касается всех наций, но оно проникает только высшие слои. В них – правда и человечность… А там, внизу – обрядность, предрассудки, фарисейство, книжничество, наконец, расовая и вековая ненависть и фанатизм. Со всем этим, поверьте, мы сильно боремся и за всё за это отвечать мы не можем… У нас есть враги, открытые враги, и вы… их знаете. Это и ваши враги и с ними наша первая и злейшая борьба.

– Но, скажите мне, пожалуйста, – перебил я его, – ведь ваша еврейская страсть к золоту, к наживе… ведь это вы, я думаю, не будете отвергать…

– Нет! Напротив, я укажу вам, что в этой страсти кроются и хорошие, и дурные стороны. Как всякая страсть, исключая страстной любви к Богу – она должна быть изгнана. Но каждый из нас должен стремиться к увеличению личного богатства, употребляя его на пользу и благо наших съединенных братий. – Ведь вы, вероятно, слышали об богатстве Монфельери и их употреблены. Я стараюсь подавать пример такого отношения к «мамоне». Наши предки, израильтяне, согрешили перед Господом, сделав золотого тельца и поклонившись ему, и этот грех тяготит до сих пор над всем Израилем. Но загляните в другие национальности; посмотрите на коммерческое или буржуазное сословие – разве не везде одно и тоже? Возьмите греков… С другой стороны, богатство – это единственная земная сила, которая выше всех других земных сил, и там, где предстоит борьба, как нам, там необходимо быть аккумулятором и запасать эту силу. Времена Давидов и Голиафов – исключительные времена. Нельзя рассчитывать постоянно на силу и помощь Господа… Ведь даже у вас есть пословица: «на Бога надейся, а сам не будь плохим». Кажется, так?..

– На Бога уповай, а сам не плошай! – поправил я его.

– Ну, вот! – сказал он. – Это говорит ваша народная мудрость… Итак, мой дорогой брат, я очень рад, что мы с вами сговорились и позвольте вас уверить, что вы найдёте в нас не врагов, а надёжных союзников.

И он опять взял меня за руку, крепко пожал её и нежно потрепал по ней другой рукой.

– А теперь, – сказал он, – пойдемте к другим нашим братьям… Они, вероятно, ждут уже нас.

И он прямо направился к двери салона.

Там позади этих дверей был шум, говор, раздавались шаги. И я теперь только обратил внимание на всё это, а до сих пор не замечал и весь был погружен, изумлён тем, что я слышал от моего странного собеседника.

XXIX.

Он распахнул двери и мы очутились в шумном многолюдном собрании, которое всё разом смолкло при нашем появлении. Тут было много молодых и старых лиц, тут были типичные евреи, в лапсердаках, с длиннейшими пейсами, но тут-же были и настоящие европейские денди, в самых современных модных, европейских костюмах. Было так же довольно много дам и девиц и даже очень красивых, которые как цветы, были разбросаны среди тёмных и чёрных мужских костюмов. Здесь не было только тех растрёпанных, неряшливых, невероятных чуек, накидок и пальто, тех славянофильских, ухарских рубашек и поддёвок, которыми было богато собрание приверженцев фаланстеры. Здесь все было чинно и прилично, хотя многие потом, в особенности из старых седых еврейских бород начали очень громко покрикивать и вообще вести себя со всей еврейской бесцеремонностью и неблаговоспитанностью.

– Здравствуйте, братия, – поклонился им Бергенблат. – Вменяю себе в приятную обязанность представить вам нового собрата, господина (он назвал мою фамилию) Примите его в наше тесное единение, как трудящегося для той же великой цели, для которой и мы все работаем.

Все посмотрели на меня с любопытством и начали подходить к хозяину и здороваться с ним. Некоторые очень низко кланялись, другие целовались с ним. Многие раскланивались со мною и жали мне руку. Наконец, ко мне подошел какой-то низенький, сильно поседевший еврей, с красными, воспалёнными глазками, громадным сизым носом и до невероятности курчавой головой. Все волосы на этой голове представляли копну какого-то взбитого серого войлока и выказывали явное стремление сбиться в колтун. От него сильно разило каким-то неприятным крепким запахом и чесноком.

– Пижволте… быть жнакомым… – начал он схватив мою руку в его липкую, костлявую ладонь. – Я Габер, издешний коммерсант… и фабрикант… Вы же теперь вступили в нашу еврейскую семью и отреклись же от вашего сумасбродного учения…

Но мне не суждено было дослушать этого обращения. Я успел только проговорить, что я вовсе не отрекся, как к нам быстро подошел Бейдель и буквально оттёр г. Габера, говоря ему:

– Ну! это после, после, г. Габер… Теперь все философские и религиозные вопросы в сторону.

– Зачем же вы не даёте мне поговорить с гашпадином? Он новый гашпадин, надо научить его… – запротестовал Габер, но какой-то юркий, чёрненький еврейчик быстро схватил его под руку и увлек в сторону. Очевидно, всё это было подготовлено и меня сторожили.

Бейдель взял меня так же под руку.

– Завтра, – сказал он шёпотом, несколько пришепётывая, грассируя и косясь по сторонам, – У нас серьёзный день. Завтра наши сожгут все ряды мелких торговцев, которые торгуют в мелочных лавках здешнего толкучего рынка.

Я с ужасом отшатнулся от него.

– Зачем же?! – спросил я невольно.

– Затем, чтобы, по возможности, всеми зависящими от нас средствами уничтожить рознь мелкого торгашества. Мы разорим их и на место их выдвинем наших торгашей… – И он пристально, в упор посмотрел на меня своими сверкавшими серыми глазами.

Я невольно выдернул мою руку из-под его руки и молча уставился на него. Он быстро искоса взглянул по сторонам. Мы стояли в углу залы. Около нас никого не было, все столпились вокруг Бергенблата, который рассказывал что-то с жаром.

– Вы хотите спросить, зачем же эта замена? Затем, – проговорил он медленно, – что наши торгаши уже съединены. Они никогда не будут рыть друг другу ямы, как ваши. Они составляют одну братскую семью, связанную правилами кагала и их религией…

– Разве вы не еврей!? – вскричал я.

Он быстро кивнул головой.

– И да, и нет! – сказал он. – Я еврей, но прежде всего я – единитель… Я приношу и принесу всё в жертву великому делу единения, – и его глаза опять засверкали диким огнём фанатизма.

«Как же он, – подумал я, о Бергенблате, – говорил мне, что они идут против фанатизма. Разве он один из высших, а этот, – его подручник, – из низших».

XXX.

Я хотел ему возражать, но к нам подошли и обступили нас со всех сторон. Многие заговорили с ним, а я отошел.

Я положительно начал терять голову. Что это? Это какой-то заговор евреев против русских. Что же они сделают этим единением? Выдвинут их в торгашескую нацию?! Задавят нашу торговлю, и без того некрепкую, понизят силу наших капиталов. И национальная, русская жилка сильнее и сильнее заговорила во мне. Напрасно какой-то внутренний голос – голос Бергенблата – шептал мне: выше всего должна быть человечность и свобода, полная свобода духа! Да провалитесь вы – негодовал я – все с вашей свободой и единением! Это не единение, а борьба, которой вы просто хотите задавить христианские нации, нации, полные любви к великому Сыну человеческому и всем людям… даже к вам «пархатым обрезанцам».

Словом, я был в страшном волнении. Не видел ничего кругом себя и безбожно кусал и грыз собственные губы. В горячке моей я не видел, что что-то произошло, что на меня из конца залы подозрительно смотрел Бергенблат и подле меня вдруг очутилась Геся. Она взяла меня за руку и повела. Я невольно хотел выдернуть мою руку из её руки, но опомнился и постарался даже улыбнуться.

– Позволь тебя, гражданин, представить, – проговорила Геся, ведя меня вперёд, – моей двоюродной сестре Лии Габер. – Я взглянул перед собой и вся моя горячка, всё моё волнение разом улетели.

Я увидел такую красавицу, какой не видал до сих пор ни наяву, ни во сне, ни в мечтах, да вероятно, и не увижу. Перед ней вдруг померкла красота Геси, как свет Венеры перед Солнцем.

Вокруг неё было несколько молодых еврейчиков, которые, как кажется, увивались около неё. Но все они были серьёзны, сосредоточены и, очевидно, просто млели и любовались на неё, теряя способность говорить и даже мыслить.

Это было удивительно правильное и, если можно так выразиться, художественное лицо. В нем не было тонкой, идеально-неземной красоты. Но всё в нём было в неподражаемой гармонии, и, что всего было поразительнее в этом лице, это удивительное спокойствие, сила бесстрастия. Это лицо смотрело просто, приветливо, своими большими, ясными голубыми глазами, но губы его не улыбались, а как будто только складывались в добрую улыбку. И, несмотря на эту улыбку, всё лицо было необычайно серьезно. Оно было ослепительной белизны, с самым лёгким румянцем, а густые, золотистые волосы придавали ему особенную нежность, блеск и свежесть.

На ней было простое белое платье, из лёгкой летней материи, с узенькими серыми полосками, без всяких украшений и даже в ушах не было серёг, а на руках браслетов, но, мне кажется, это отсутствие золота, камней и всяких блестящих безделушек ещё более увеличивало блеск белизны её кожи и её сияющих глаз.

Она протянула мне руку и ничего не сказала, даже посмотрела на меня как-то вскользь, мимоходом и повернулась к говорившему ей джентльмену.

XXXI.

– Вы не будете отрицать, – говорил джентльмен, – что наши чувства – чувства угнетенной нации – не могут сделаться вдруг космополитическими и общечеловечными. Вражда, которая воспиталась вековым гнётом, не может быть хрупка, ничтожна и недолговечна.

Он говорил медленно, отчеканивая каждое слово, и очевидно подбирал выражения, стараясь об их красоте.

Она слушала его покойно, равнодушно, как будто не понимала, что он говорил, и вдруг, прямо обернувшись к нему, сказала певучим и сильным сопрано:

– Извините меня. Я мало верю в то, что вы говорите. – Джентльмен смутился, покраснел, захлопал глазами и довольно резко возразил ей:

– Но ведь это же неопровержимые выводы…

– Да! Для вас… но я в них не могу верить. Мне кажется, эти выводы… просто измышления… личные теории… потому что наша нация, сколько бы её не угнетали… всегда была строптивая, гордая нация… Я ведь знаю нашу историю… И племенная вражда весьма грубая… или… полная… Я не знаю, как это выразить…

– Цельная – подсказал джентльмен.

– Д-да!.. Цельная… – повторила она нерешительно и помолчала, как бы обдумывая, и потом быстро прибавила: – Эта вражда – одна из национальных черт.

По этому обрывку разговора, я понял только, что в нем была глубокая и серьезная, так сказать, международная мысль. Я ещё более удивился тому, что молодая женщина или девушка может заниматься такой мыслью.

– Я совершенно согласен с вами, – сказал я, вмешиваясь непрошеный в разговор. – Племенное угнетение есть излюбленное оправдание евреев, а на деле это угнетение только мнимое, кажущееся…

Она посмотрела на меня пристально её светлыми, блестящими глазами и чуть-чуть кивнула головой.

– Вы не испытали на своей коже, каково это угнетение!.. Как же вы можете, как вы смеете так говорить! – закричал на меня рядом стоявший, рыжий, весь в мелких веснушках, еврейчик.

Она взглянула на него и, неожиданно дотронувшись до моей руки, сказала:

– Идёмте сюда… Я устала… – И она отступила на несколько шагов к стене, опустилась на мягкий диванчик из шелковой серой, блестящей материи, и указала мне место подле себя.

XXXII.

– Вы совершенно правы… – сказала она, – и то, что вы говорите, я напрасно стараюсь втолковать моим соплеменникам… в особенности моему отцу… Они все за это на меня в ужасной претензии… – сказала она тихо. – Называют изменницей, отступницей и Бог знает чем… – И она кинула взгляд на группу молодёжи, от которой мы только что отошли.

Эта группа горячо о чем-то разговаривала и все смотрели на неё с сожалением, со злобой. Очевидно, их раздражало то предпочтение, которое она оказала мне – не соплеменнику.

Я широко раскрыл глаза и смотрел на неё, удивляясь более и более, а она продолжала:

– Им не нравится мой объективизм… Они непременно хотят страсти, а не рассудка… За чем?! – и она пожала плечами. – Я думаю, правилен именно тот взгляд, в котором сердце повинуется рассудку, а не влечёт человека туда, куда тянет его кровь…

– Я просто изумлён… поражен… – прошептал я. – Я не встречал, не воображал найти взгляд подобный вашему. Я сейчас говорил с г. Бергенблатом…

– С моим дядей… – перебила она. – Я должна предупредить вас… Может быть, я и глупо это делаю… что в его взглядах много правды… но есть… – и она так тихо произнесла последние слова: – есть и лукавство… Он всё-таки смотрит не совершенно объективно.

– Я удивляюсь, – сказал я, – что вы так верно и беспристрастно оцениваете положение вещей, и я думаю, что если бы хоть одна треть нашего общества смотрела так же, то дело объединения было бы выиграно…

– Вы, может быть, думаете, – перебила она меня, – что вся вина только в нас и что ваши единоплеменники не смотрят на нас свысока?..

– О да! Это есть, – признался я, – но в нас, преимущественно перед всеми нациями гораздо более космополитизма… братства…

– Нет! Это только вам так кажется… Европейская цивилизованная жизнь гораздо скорее уничтожает племенную рознь, чем ваш интуитивный космополитизм.

Я смотрел на неё и не верил себе, не верил, чтобы молодая девушка могла смотреть на вещи так глубоко, с такой объективностью разрешать сложный национальный вопрос.

– Возьмите вы, например, англичан, разумеется, интеллигентный, притом, не аристократический слой… У них почти нет привязанности к земле, к родине. Они сочувствуют ирландцам, заводят благотворительные общества. Возьмите американцев, шекеров… эту космополитическую общину, где совершенно утихает племенная вражда. Она остаётся за порогом их братской семьи…

Я любовался на её красивое, покойное лицо. Я слушал её с жадным вниманием. Мне казалась она совсем особенным созданием, стоявшим на каком-то пьедестале, далеко выше всего окружавшего нас. Я почти благоговел перед ней.

К нам быстро подошла Геся.

XXXIII

– Довольно! Довольно! – закричала она, махая руками. – Никто не уединяется среди многолюдного общества, стремящегося к объединению… Ты напрасно, милая сестра Лия, расточаешь перед ним блёстки твоей учености… Ведь это просто «собачатник».

Я чувствовал, как кровь бросилась мне в голову при этой рекомендации. Но она храбро взяла меня за, руку и увлекая меня в сторону, проговорила на ходу:

– Мне нужно сказать тебе два слова… Ты очень дурно ведёшь себя в незнакомом обществе… Ты разъединяешь, а не съединяешь… Глупой Лии жестоко достанется завтра от отца… Посмотри, как свирепо он глядит на тебя и на неё, – и она указала глазами на дальний угол, где стоял г. Габер и действительно метал куда-то свирепые взгляды.

Затем он быстро подошел к Лии, и начал ей что-то говорить с жаром, с угрожающими жестами, так что краска покрыла её прелестное лицо.

Между тем Геся, говорила мне.

– Ну, разве ты не собачатник?.. Скажи пожалуйста… увидал женщину красивее твоей матримониальной супруги, и тотчас же пустился плясать перед ней на задних лапках. Ах ты, легальник, легальник!.. И знаешь ли ты, перед кем тратишь порох?!.. Ведь это ледяная сосулька… Никаким огнём, никаким порохом её не разогреешь, не взорвёшь… Ведь это ходячая книга. Синий чулок… У неё внутри одни сухие корочки вместо сердца… На неё можно любоваться, как на мраморный бюстик… Но больше от неё ничего не спрашивай… И не смей, не смей на неё заглядываться, слышишь! Я – твоя законная супруга, этого не позволяю… Слышишь! Не позволяю, – и она быстро помахала пальцем около моего носа.

Говоря это поучение с жаром ревности, она оглядывалась искоса, бойко стреляя своими сверкающими глазами во все стороны.

– Поедем сейчас же отсюда, – сказала она повелительно. – Слышишь! Тебе здесь нечего больше делать… Поедем… а не то я одна уеду, и ни меня, ни твоей драгоценной дульцинеи Самбуновой, тебе не видать, не видать, как своих ушей…

Эти последние слова меня сразу отрезвили. Я вспомнил о Жени, и увлечение моё Лией – сразу охладело… Мне действительно стало стыдно и совестно, что женскую красоту я ставлю выше всего и ради неё забываю прямое, настоящее дело.

Незаметно мы вышли из залы.

– Послушай! – сказала Геся на улице. – А ведь я голодна и все из-за тебя, собачатник развратный!.. Если бы не ты… я бы осталась ужинать у отца… Он всегда так сытно, славно кормит и поит тоже на славу… Ты меня должен накормить… Слышишь!.

– Куда же я тебя повезу? Я здесь не знаю ваших ресторанов!.. Вези меня!..

– Я ни разу не бывала у Дюссо!.. Поедем!.. Эй! Извозчик!..

И мы отправились, или правильнее говоря, она повезла меня к Дюссо. Извозчик попался бойкий, и мы живо доехали…

Она спросила отдельный кабинет – уютный, комфортный, с такими мягкими, упругими, соблазнительными диванами, что они мне сразу представились в виде алтарей весёлому богу Приапу.

Она заказала рыбу Saumou a la sauce, и велела сейчас подать шампанского…

– Я пить хочу!.. – сказала она.

– Разве шампанским можно напиться? Спроси сельтерской, содовой воды, а шампанским можно только напьяниться…

– Напьяниться!.. ха! ха! ха!.. Я никогда не была пьяна… Напьянь меня!.. – И она прыгала на мягких пружинах дивана, и качала меня.

«Какая разница с тихой, рассудительной, неувлекающейся Лией, – подумал я. – Две двоюродных сестры и две противоположности…»

XXXIV

– Послушай! – сказал я. – Скажи ты мне, пожалуйста, отчего ты так… свободно живёшь?.. Как это тебе твои соотчичи позволяют так жить?..

– Я – жертва…

– Чего? Жертва разврата?

Она очень больно хлопнула меня веером по руке.

– Жертва принципа… глупый собачатник! Добродетельной быть легко… Но не всякий возьмётся за такое дело, за какое я взялась… На меня пал жребий… Что же?.. Я покорилась… Господь избрал меня… Такой, как моя целомудренная, книжная сестрица Лия очень легко быть… Занимайся твоими книгами всласть… сколько хочешь, и не знай ничего больше. Ведь она одна у отца… Матери у неё нет, и хотя он строго держит её… Но и ухаживает за ней и чуть не молится на неё… С глаз её не спускает… Нет, ты не можешь понять и представить себе, до чего она узкая эгоистка!.. Целый день, гусыня противная, сидит за книгой… или торчит в публичной библиотеке… Противное создание!.. Терпеть не могу таких крахмальных существ… Заячья душа! Ни себе, ни людям… Нет, я понимаю такой характер, как Юдифь… Отдай себя всю делу…

– Так ты Юдифь?

В это время вошло двое слуг, один нёс на серебряном подносе рыбу и разные разности, другой – держал откупоренную бутылку шампанского. Геся подставила ему свой плоский бокал и кивнула головой в ответ на мой вопрос.

– А кто же твой Олоферн, которому ты отрубишь голову?

– Ты!.. – сказала она, пристально смотря на меня и захохотала. – Знаешь ли, в этих бокалах ужасно неудобно пить. – И она быстро перелила шампанское в маленький стакан и выпила его залпом.

Не знаю, почему, она в эту минуту удивительно напомнила мне маленькую Ришку.

XXXV.

На другой день я проснулся поздно и в испуге посмотрел на часы: не проспал ли я назначенного мне вчера часа? Но было ещё девять часов, как раз достаточно для того, чтобы собраться и бежать к Гесе.

Ровно в девять часов я поднялся к ней на лестницу и постучал в дверь её. Ответа не было. Дверь была заперта.

«Спит, презренная гетера!» – подумал я, и пошел допросить хозяйку меблированных комнат. Хозяйка – толстая, подслеповатая и, должно быть, непомерно хитрая чухонка, подала мне маленькую записочку, на которой стояло:

«Сегодня нельзя. Приходи завтра, в девять часов.

Твоя Г.»

Кровь хлынула мне в лицо.

«Она просто надувает, и смеется надо мной!» – подумал я, и мне вдруг вспомнились Ришка и Сара, и я в страшной досаде вышел на улицу.

У подъезда стоял швейцар и два дворника, и смотрели направо по Фонтанке. Там вдали поднимались клубы чёрно-сизого дыма.

– Что это? Пожар? – спросил я.

Швейцар угрюмо посмотрел на меня и нехотя ответил:

– Да!.. Пожар… Опять они шалят.

– Кто они? – спросил я.

– Они! Нехристи поганые!.. Бунтари!.. Вот кто!..

Дворник осмотрел меня с головы до ног, и проговорил со злобой.

– Спокоя нет от них… анафемов… Четвертый день жгут Питер-то… Вчера-сь – какой большой пожар на Песках, заправили… Сегодня, вон как опять засветили… Должно быть, на Сенной.

И он посмотрел на меня угрюмо и подозрительно.

Я машинально пошел по направлению к тому месту, где горело и теперь ясно вспомнил, что действительно во все предшествовавшие дни были пожары. Вспомнил даже, что мне кто-то говорил, что все 13 частей Петербурга сбились с ног и вся пожарная команда измучена. И тут же вспомнил то, что мне говорил вчера Бейдель: что сегодня они жгут мелочных торговцев, апраксинцев. Под впечатлением досады и злобы на «еврейскую собачатницу», мне представилось вчера все жидовское собрание в сильно подозрительном свете.

«Ба! – подумал я. – Отправлюсь-ка я к источнику – к патриарху Бергенблату. С ним надо хорошенько поговорить, относительно свободы… и этого стремления к гегемонии… Вчера всё это было неожиданностью. Я был возбуждён… Одним словом нельзя придавать значения тому, что я видел и слышал вчера… Нет, я поговорю с ним теперь… При дневном свете, без иллюзий… Я его «брата-единителя» припру к стене и выведу на чистую воду… Пусть он мне докажет, что «цель оправдывает средства», что это нравственный принцип…

И я крикнул извозчика и отправился на набережную Невы.

«Теперь половина 11-го, я приду к нему в половине 12-го, как раз к завтраку… Я должен застать его дома…

Но у Бергенблата меня не приняли. Прошло целых четверть часа, пока человек ходил с докладом обо мне и возвратился с извинением, что у его господина неотложное и спешное дело.

Я вынул визитную карточку и написал на ней:

«Когда я могу застать Вас свободными, чтобы переговорить о весьма серьезном деле?»

Человек принес мне карточку Бергенблата, на которой твердым крупным почерком было написано:

«На той неделе, в четверг, вечером в 7 ч. к Вашим услугам.

С. Бергенблат».

Я отправился. Двое слуг и швейцар стояли на подъезде и смотрели в сторону пожара. Он принял грандиозные размеры. День был солнечный, ясный. Серебристо-сизые облака клубились на горизонте и, резко отделяясь от этих облаков, громадный столб дыма поднимался прямо вверх и затем широкой дугой сгибался в сторону. По бокам его тянулись синеватые клубы дыма, которые сливались с облаками. Сильный восточный ветер то там, то здесь вздымал пыль и крутил её вихрем.

Я пошел пешком, так как ни одного извозчика не было на набережной. Везде на подъездах и в особенности у ворот домов собирались кучки народа. Ещё больше его стояло на набережной, около гранитных барьеров, и все смотрели в сторону пожара. Было что-то напряжённое, зловещее в этой картине и в сильных порывах ветра, который, точно со злобой, налетал и бил пылью в глаза.

Я свернул на Царицын Луг и отправился, вдоль Летнего сада к Малой Садовой.

XXXVI.

Картина пожара стала ближе, грандиознее. Как будто слышался в отдалении несмолкаемый гул, который смешивался со стуком колёс. На углу Летнего сада я нанял извозчика и велел ехать к Гостиному двору.

– Там теперь не проедешь… Ни! – усомнился извозчик.

– Ну! проезжай поближе к пожару, только скорей!

И калифарды запрыгали. Но мне казалось, что извозчик едет ужасно медленно. Я весь стремился скорее к тому месту, где горит, и напрасно охлаждал себя мыслью, что ехать за тем только, чтобы посмотреть на несчастье ближнего, удовлетворять пустое любопытство, вовсе не следует.

Перед Сенной открылась уже суматоха пожара. На площади был хаос. Люди бегали, сновали, кричали; масса всякого хлама была свезена сюда, свалена около лавок и даже проехать на площадь было невозможно. Проезд заграждала цепь солдат, вероятно, караул с гауптвахты, которая стояла рядом.

Я велел объехать кругом, с Екатерининского канала, и мы вернулись назад. Но около Мучного переулка проезда не было и также всё было завалено разными вещами. Я отпустил извозчика и пошел пешком.

Шум и гром пожара, неистовый рёв толпы, страшные порывы ветра, размётывавшие дым и гарь во все стороны, обхватили меня той судорожной атмосферой, в которой царят и паника, и подъем человеческого духа. Помню, во мне было одно желание: идти вперёд, как можно ближе к тому месту, где раздавались неистовый охриплый крик и визг, и я шёл, толкал, меня толкали. Что-то сыпалось сверху на меня, что-то валилось под ноги. Я добрался, наконец, до Садовой, до главного фаса Апраксинскаго двора, но это была только половина дела. Всю улицу занимала толпа, которая суетилась, толкалась, кричала и вся была в страшном возбуждении. Я взглянул вдоль Садовой. Она вся была полна дыму и он то разносился ветром, то снова окутывал толпу, застилал глаза, мешал дышать. Во многих местах пламя пробивало этот дым, кипело как-то озлобленно и порывами выбивалось из окон и арок рядов.

Какой-то парень, весь в саже, обгорелый, с бледным лицом тащил огромную связку железных прутьев и кричал сиплым, визгливым голосом:

– Уйди! Уйди! Разбрыжжу… раз… – и он упал передо мной на мостовую.

Другой толстый, рыжий, бородатый, какой-то, вероятно, сиделец[40]40
  Сидельцами в то время именовали сотрудников офиса.


[Закрыть], тащил один целый прилавок и бросил его посреди улицы, повернул назад и снова исчез во дворе. Я бросился вслед за ним и мне удалось проникнуть в самое здание двора. Нестерпимый жар и чад обхватили меня со всех сторон.

Люди, как звери, метались в дыму и в огне. Ветер неистовствовал, пламя клокотало. Помню, маленькие железные шкафчики горели как деревянные клетки. И что в особенности поразило меня, это – отсутствие пожарных и полиции. Я после узнал, что все пожарные команды были измучены предшествовавшими пожарами, все трубы были перепорчены. Одним словом, огню была предоставлена полная свобода. Только гораздо позднее привезли паровую трубу и стали ею действовать со стороны Фонтанки.

XXXVII

Не знаю почему, мне хотелось идти дальше в это моря огня и суматохи. Может быть, потому, что пожар захватывает и раздражает. Заразительно общее настроение; оно извращает наши желания и стремления. Но только что я сделал несколько шагов, как чья-то рука сзади налегла на моё плечо и грубый голос спросил меня:

– Куда вы?

Я обернулся. Передо мной стоял какой-то мужик или мастеровой работник в обдёрганном и замасленном полушубке, с всклокоченной рыжей бородой.

– Куда вы? – повторил он. – Здесь нам не место. Здесь нашего брата бьют и жгут! – Я смотрел на него с недоумением. Он наклонился ко мне и прошептал быстро:

– Бейдель. Вчера у Бергенблата познакомились. Не узнаете?.. Ступайте! Ступайте!.. – И он сильными руками повернул меня к выходу и исчез в толпе.

Я бросился в ту сторону, куда он пропал. Но впереди гуще столпился народ. Там очевидно что-то происходило. Что-то напоминало стаю голодных собак, рвавших добычу. Крики и рев, кажется, заглушали шум пожара. Я двинулся к этой кучке людей, но вдруг она расступилась, и я увидел какого-то бледного человека, маленького, с искажёнными чертами лица, у которого тащили и рвали из рук в разные стороны громадный узел. Бейдель держал человека под руку и защищал его.

– В полицию! – кричал он. – В квартал!

– Не надо полиции! Не надо! Мы сожжем его! – И толпа с новой яростью кинулась в общую свалку и меня оттолкнули. Я видел только, как всё смешалось в какую-то безобразную кучу, из которой что-то понесли туда, где кипело сплошное море огня, и с диким звериным криком бросили это что-то, с размаху, в огонь.

Пронзительный, раздирающий крик завершил эту безобразную сцену.

XXXVIII.

На одно мгновение у меня затуманилось в глазах.

Я не чувствовал, как меня толкали, влекли и очнулся опять на углу Мучного переулка.

Подле меня совершалась какая-то сцена. На панели лежала женщина и горько плакала и билась о каменные гранитные плиты. Подле неё стоял городовой и два каких-то мужичка, как будто сидельцы, которые что-то толковали ей и убеждали.

Я нагнулся к ней. Мне показалась она такой жалкой, в этом беспомощном горе и тяжелом отчаянии. Её затасканный бурнусик был изорван и опалён, так же как и волосы. И когда она отняла платок от лица и взглянула на меня, то я с радостным криком: «Жени!», в одно мгновение подхватил её и поднял с тротуара.

Она ухватилась за меня обеими руками и продолжала рыдать и биться на моей груди; а я весь дрожал и влёк её дальше. Но будочник задержал нас.

– Ваше бродие, – сказал он, прикладывая руку к козырьку. – Пожалуйте в квартал. Мы обязаны, ваше бродие, доставить её в квартал. – И он взял Жени под руку. Оба мужичка тоже поддержали:

– Нет! Так нельзя, ваше бродие, – подхватил один. – Она, может, и есть самая поджигательница. Кто их разберет!..

И мы пошли в квартал Спасской части.

Но мы не прошли и двух-трёх шагов, как нервное напряжение, которое, очевидно, овладело ей, оставило её и она лишилась чувств, и если б я не поддержал её, то она снова упала бы на тротуар. Я быстро подхватил её на руки и понес. Городовой позвал извозчика и усадил нас, а сам взял другого и, захватив одного из мужичков, поехал за нами.

В квартале мы никого не нашли, кроме какого-то запасного писаря. Я спросил стакан воды и опрыскал Жени. Но она не приходила в себя. Нашлась у кого-то стклянка с нашатырным спиртом и, с помощью его, мне, наконец, удалось привести её в чувство. В это время вошёл помощник частного пристава и покосился на всех нас.

– Вот, ваше высокобродие, – отрапортовал будочник, приложив руку к козырьку, а другой указывая на Жени, – на пожаре взяли. Вот и свидетели… Тряпки бросала… насеренные…

– А вам, ваше высокоблагородие, что угодно? – обратился частный ко мне.

– Ничего… Это моя добрая знакомая. Я только пришел проводить её.

– Позвольте допрос снять, – сказал он важно и покосился по сторонам, бренча шпорами. Он вошёл в следующую комнату и велел привести к себе Жени. Она была так слаба, что всё время, сидя на стуле, опиралась головой о мою руку. Я сам отвёл её в комнату и поддерживал её во время допроса.

XXXIX.

– Она будет сродственница ваша? – спросил меня помощник пристава, садясь за стол, покрытый сукном.