Текст книги "Темное дело. Т. 2"

– Нет! Хорошая знакомая, из одной губернии. Я знаю всё их семейство. Теперь, знаете ли, времена подошли такие смутные, бурные.

– Да-с! Да-с! Времена смутные. Справедливо изволили сказать. – И он быстро перебирал пачку бумаг, лежащую у него на столе, потом вынул из другой пачки допросный лист.

Как ваша фамилия? – спросил он, обратясь к Жени. Она не тотчас же ответила, посмотрела пристально на него и сказала тихо, но явственно:

– Меня зовут Марья Петрова, по фамилии Крюкова.

– Частный записал и спросил тихо – Православный?

Жени покраснела и сказала твердо и злобно;

– Была, к сожалению, прежде православная, а теперь от всякой религии свободна.

Частный покачал головой и, произнеся только многозначительное – ссс!.. – Скажите, – спросил он насмешливо, – совершенно освободились?!

– Прибавьте к этому, – сказал я, – другую правду. Зовут её не Марья Петрова Крюкова, а Евгения Павловна Самбунова. Она дочь помещика К… губернии, человека почтенного и всеми уважаемого, Павла Михайловича Самбунова.

При этом призвании, Жени страшно побледнела. Я думал. что с ней опять будет обморок. Но краска так же быстро снова набежала на её лицо. Она крепко судорожно схватила мою руку, припала к ней и со стоном зарыдала и забилась у меня на руках.

– Так это значит нелегальное их имя? – спросил тихо помощник частного. Я молча кивнул головой, и попросил, чтобы дали стакан воды.

Частный вскричал громко:

– Архипов! – и почти тотчас же в комнату вошёл будочник.

– Стакан воды! – приказал он. И будочник принес стакан, держа его на широкой, мозолистой и грязной ладони, растопырив её в виде подноса.

Я дал выпить Жени несколько глотков.

В это время помощник пристава встал и, кивнув мне пальцем, пошел в другую смежную небольшую комнату.

– Вы не поверите, – сказал он мне шёпотом… – Сколько нам хлопот с этими нелегальными именами… Иной раз укажут нам, положим, княгиню Дундаурову – ищешь, ищешь её, непутную… а она тут же проклятая, возле, под именем Зайцевой… и паспорт, и всё… в законнейшем порядке… пальцем не подковырнешь… Так это, значит, дочь помещика Самбунова… и давно они здесь проживают?… Вы извините меня, что я вас допрашиваю… это собственно на всякий случай… а мы… откровенно говоря… даже не преследуем их за их… нелегальное житьё… Христос с ними!.. При прежних порядках… вы ведь сами знаете… всё было строго, подтянуто… а теперь просто не знаешь как и поступать… иной раз прижмёшь какую-нибудь юницу… накроешь, все улики на лицо… ан глядь, через два дня нахлобучка за неправильное и противозаконное превышение власти… Смутные, смутные нонече времена… да-с, просто не знаешь как и сидишь на месте… такие все переплёты… И… и… и!.. какие тонкие.

И он опять вошёл в комнату присутствия и я вслед за ним.

XL.

Он снова сел к столу и что-то молча долго писал, бросая по временам на Жени исподлобья взгляды, а она, как только я подошел к ней, крепко ухватила меня за руку обеими руками и опять припала головой к моей руке.

У неё очевидно не хватало сил на оппозицию и в то же время внутри боролись две стороны: легальная и нелегальная; первая являлась в виде Самбуновки, доброй семьи, детской любви к любящему отцу и матери. Вторая, как острое пламя, обхватывала сердце и влекла его в сторону новых убеждений.

– Архипов! – вскричал частный, – введите свидетеля.

– Слушаю, Ваше бродие.

И он впустил одного из сопровождавших нас сидельцев или мужичков, низенького и юркого в растрепанном кафтане.

– Расскажи! что ты видел, – приказал частный.

Мужичок заторопился.

– Таперича, мы заперли сейчас лавку и идём с Микитичем. Только подходим к лавке купца Семена Никитича Сизобрюхова… Гляди, говорю, что это… никак кто-то сует тряпки.

– Когда это было? – допросил частный.

– Да вот, сегодня же, сегодня.

– Как сегодня… говори толком, ракалия…

– Да вот во время пожара, сейчас… Ну! тут мы с Микитичем её и сцапали…

– Как её?

– Да, вот их милость… – и он указал на. Жени… – Как, говорю я… ты поджигать пришла?..

– Почему ж ты вообразил, что она поджигать пришла?

– Да как-же, ваше благородие… известно, поджигать… подле её на земле нашли тряпку… как-же не поджигать!

– Больше ты ничего не видал?

– Точно так, ваше благородие… больше ничего не видал…

– Ну! ступай вон!.. – И частный распорядился, чтобы ввели другого свидетеля.

Впустили другого мужичка, здоровенного рыжего парня.

XLI.

– Расскажи, что ты видел, – допросил частный.

– Да чего я видел, ничего не видал… только Митрич значит… вишь говорит… вон барыня… должно быть, зажигательница идёт… чего ей, слышь, тут в таку саму жару делать… я, брат, сам видел, как она чего-то в огонь совала… Ну! я в думаю, вот она самая-то есть губительница… держи её, говорю Митричу, а сам побёг и заступил ей дорогу… Ты, говорю, такая сякая, курицына дочь, чем здесь проклажаешься… Ну! А тут сейчас нас ребята обступили… и хотели её то есть теребить, ну! одначе, я не дал… Нет! говорю, не трожь!.. мы её в фартал сволочём. Не надо, бают, в фартал, мы её сами сейчас порешим, спечём… И так на неё прут… ну! мне значит и обидно стало… так как я говорю, как по правилу следует… Размахнулся я, и тут Федьку Лизуна съездил… точно это правда истинная, ваше благородие… виноват! Как ты, говорю, такой, сякой… каку мочь имеешь… так поступать… и сейчас же Митрич подошел… мы подхватили, значит, их милость под руки и поволокли… Ну! знамо дело… народ прёт, галдит… их милость упорствуют… вытащили мы их до Мучного… тут городовой подошел к нам и вот их благородие, – и он указал на меня.

– Ну! пошел вон, вон! ракалия!. – И помощник частного неистово затопал ногами… Мужик медленно повернулся и вышел.

– Вот, изволите видеть, – обратился ко мне помощнике – Вот этак мы теперь почти каждый день возимся с этим народом… и ничего тут не поделаешь… просто голову потеряли… позвольте попросить их подписать показание. – И он обратился к Жени.

Я приподнял её со стула, она тихо, шатаясь, подошла и подписала, не читая то, что написал частный.

– Теперь мы вам больше не нужны? – спросил я.

– Нет! нет!.. вот только адрес их… Вы говорите, что их легальное имя Евгения Павловна Самбунова?

– Да!

– Ну! мы так и запишем… Извините, что обеспокоили… ну, разумеется, народ необразованный.

И он записал адрес Жени: на набережной Фонтанки, дом № 130.

Оказалось, что это в двух шагах от того дома, где жила Геся.

XLII.

Когда я вывел Жени на улицу и усадил её на извозчика, то она точно остолбенела или, по крайней мере, пассивно исполняла все, что я говорил ей.

Я отвёз её, на её квартиру. Она занимала угол на чердаке, за ширмами, у какой-то прачки. Грязь и вонь были страшные. Я ужаснулся.

– Жени! – вскричал я, – и вы здесь живёте, в этакой гадости и грязи!..

Она посмотрела на меня как-то растерянно и сказала.

– Да! живу… – потом вдруг застонала, зарыдала и грохнулась бы на пол, если бы я не поддержал её.

– Жени! Жени! – вскричал я, – не убивайтесь так… Ничего… ведь ничего не случилось.

Она начала рваться из моих рук и отстранять меня.

– Нет! нет!.. Оставьте, к чему?.. Всё кончено! всё… он погиб!

– Кто он?

Но на этот вопрос я не мог добиться ответа. С трудом мне удалось уговорить её улечься на постель (и какая жалкая была эта постель!)

– Жени!.. Я привез вам от Анны Николаевны… она просила меня передать вам… вот! – И я достал кожаный портфельчик, который я носил на груди, а вместе с ним снял с шеи фланелевый мешочек с образком. – Вот вам она посылает триста рублей.

– Мне не надо!.. Не надо! – проговорила она сквозь рыдания и оттолкнула деньги.

Я дал ей немного успокоиться.

XLIII.

– Зачем вы, – сказал я, – дорогая моя, отказываетесь от помощи, которую шлет вам любящая, сильно любящая ваша мать?

– Я не хочу жить на чужие деньги… это неправильно… ненормально… это крепостные деньги… это не мой труд… это кровь и пот бедных крестьян… я хочу жить своим трудом… на свои деньги… Понимаете вы это… или не можете понять?!.

– Жени! когда вы будете в состоянии жить своим трудом… то и живите… нет ничего лучше как жить не чужим, а своим трудом… Но разве вы теперь можете трудиться… в таком состоянии!.. пройдет это время… справитесь вы с силами… и тогда работайте, трудитесь… и разве теперь труд ваш оплачивается как следует?.. смотрю кругом и удивляюсь: как может жить человек в такой обстановке!

– Многие живут хуже меня… не жалуются.

– Так вы возьмите деньги, чтоб помочь этим многим…

Но она оттолкнула протянутый мной портфельчик.

– Они не возьмут чужих денег.

– Жени! – вскричал я. – Вчера одна из ваших «гражданок» украла у меня триста рублей и взамен их оставила мне расписку революционного комитета… Я нахожу такой поступок, как воровство, позорным… гораздо более позорным, чем жить на чужой счет… деньги, от которых вы отказываетесь, скопила ваша мать… она экономила, изворачивалась в её хозяйстве и скопила для вас, с любовью к вам эти деньги… Жени! дорогая моя!., вы делаете несправедливый, жестокий поступок… спросите всех тех оброчников и крепостных, которые дали вашему отцу эти деньги… и они все, я уверен, скажут, что эти деньги ваши.

Она вдруг приподнялась с подушек и всплеснула руками. её глаза так заблестели, что я не мог смотреть на них.

– Выслушайте меня, родная моя, выслушайте хладнокровно!.. – вскричал я. – Я признаю… в принципе… справедливость ваших убеждений… Вы знаете, что я заклятый враг крепостничества… Сохрани меня Бог, чтобы я защищал его… Но оно существует в его человечной форме в вашей семье… Вы отреклись от этой жизни… Вы избрали другой, более правильный путь… Но вы не рассчитали ни сил, ни средств ваших для борьбы на этом пути… И вы виноваты…

– Как?.. чем!?.. – спросила она слабым, упавшим голосом.

– Тем, что поступили опрометчиво… Нельзя так круто обрывать старые связи… старое положение… Как по щучьему велению… Это только в сказках делается… И вы наказаны… вы были наказаны… за вашу опрометчивость… Теперь судьба сжалилась над вами… Она посылает вам помощь в виде подарка от крепко, сильно любящей вас матери… Не отказывайтесь же… Не оскорбляйте отказом доброе, чересчур доброе сердце… вашей Анны Николаевны.

И я положил портфельчик подле неё. Она взяла и зажала его в руки.

– Это мне подарок?.. – спросила она тихо и злобно. – И я могу делать с ним всё, что хочу…

– Вы можете жить на него чище, удобнее, чем вы живёте.

– Это мои деньги и я могу распоряжаться ими как я хочу… – И вдруг она протянула их мне.

Возьмите же их… Я отдаю их вам. взамен тех 300 рублей… которые у вас отняли… потому что вы не хотели отдать их добровольно… Возьмите же их… И не говорите, что вас обокрали.

И она протянула мне портфельчик.

XLIV.

Я вскочил со стула и отступил. Такого оборота я никак не ожидал.

– Жени! – вскричал я. – Вы шутите!.. Зачем я буду брать от вас деньги, в которых вы нуждаетесь и которые прислала вам ваша мать.

– Так возьмите же вы их прочь… Прочь! И не мучьте меня… Бесчеловечные софисты!.. Прочь!

И она бросила портфельчик, который ударился в холщовую ширму. И, отвернувшись к стене, неистово зарыдала.

Я поднял портфельчик и встал около её кровати. Я понимал, что необходимо дать стихнуть этому пароксизму. Но плач её не утихал. Она рыдала, стонала и вдруг ринулась с кровати на пол и с диким хохотом начала кататься по грязному полу.

Я бросился к выходу и у какой-то толстой бабы попросил стакан воды.

– Ах ты матушки!.. – засуетилась баба… – Никак выкликать начала… Как же быть-то?.. Стаканчика-то у нас нету-ти… Вот в ковшичек если…

– Ну! Давай… хоть в ковш, только скорее… скорей.

– Сейчас!.. Сейчас!.. Ах, ты напасть кака!..

И она зачерпнула из кадки, стоящей в углу за печью, какой-то мутной тёплой воды. Я бросился с ковшом за перегородку, опрыскал и смочил голову Жени. Она лежала на полу и стонала.

– Жени!.. лягте на кровать… Успокойтесь…

Но она молчала и продолжала стонать. Лицо её становилось бледнее и бледнее. Я взял её на руки и переложил на кровать, как куклу. Она не открыла глаз, зубы её были стиснуты и стоны становились слабее и слабее. Я приложил ухо к её груди. Сердце её едва билось…

Я снова бросился к помощи бабы…

– Побудьте с ней, пожалуйста, – попросил я. – Я сбегаю сейчас в аптеку… Её нельзя оставить в этом положении. Вы понимаете, одну…

И я побежал в аптеку, припоминая на ходу разные случаи внезапной смерти или сумасшествия от сильных нервных или психических потрясений.

«И что такое случилось?!.. Что у неё за тайна!.. Неужели она участвовала в поджоге… Нет! Вздор!.. Это могли вообразить только эти мужичьё… Нет!..

В аптеке я взял нашатырного спирта, эфира, Гофманских и Валерьяновых капель и спросил адрес доктора. Мне дали три адреса докторов, которые жили по соседству.

XLV.

Двух я не застал дома, третий – немец, старичок только что успел сесть в пролётку, как я накрыл его и повез к Жени.

Дорогой я в коротких словах передал ему всю историю.

Он тщательно осмотрел Жени, которая лежала недвижно, без дыхания, точно мёртвая, и прописал внутрь эфир и ещё какое-то лекарство и горячие ножные ванны.

Я дал ему три рубля и, выпроводив его, тотчас же принялся, при помощи толстой бабы, ухаживать за больной.

– Господи! Господи!.. – бормотала баба. – С чего же так с ней? Голубушка!.. Така кроткая, да тихая была и не слыхать её… Чай, не помрёт?.. А помрёт, так ведь надо дать знать… в фартал… Тут мало-мало рублей десять надо дать… а то затаскают…

С трудом влили мы ей в рот сквозь стиснутые зубы пятнадцать капель эфира. Налепили горчичник. Баба распорядилась согреть воды в маленьком чугунке. Мы налили её в кадушку и опустили ей ноги в горячую воду. Через несколько минут, лёгкая краска явилась в её лице. Губы разжались; она тихо простонала и начала вынимать ноги из кадушки.

– Не надо!.. Не надо!.. – Проговорила она, не открывая глаз, и улеглась на постели.

– Жени! Как вы себя чувствуете?.. – спросил я, наклонясь над ней.

Она вдруг открыла глаза и долго пристально смотрела на меня, как бы собираясь с мыслями и стараясь понять, что с ней, где она, и кто перед ней?

Наконец, кажется, сознание вернулось к ней и она тихо проговорила…

– Оставьте меня!.. Я спать хочу… – и снова закрыла глаза.

Я посидел перед ней минут пять, десять. Она дышала ровно. Лёгкая краска набегала на лицо.

Я встал и тихо вышел, строго наказав бабе, чтобы она ни на минуту не оставляла её одну.

– Нет! Нет! Никуда не выйду… Ведь она всю ночь не спала… все писáла… А тут где ещё до света поднялась и вышла…

Я отправился в ближайший трактир и вспомнил, что это тот самый трактир, в котором я тогда, на прошлой недели встретил Засольева. Он и теперь сидел там, за кружкой пива и на всех таращил слипавшиеся глаза.

XLVI.

– А! Земляк!.. – вскричал он, – Как поживаешь? Зачем в наше царство заехал? – И он усадил меня напротив себя за тем же маленьким столом.

Я спросил порцию котлет. Был уже третий час, а я с утра ничего не ел.

– Ну, что же твоя Геся?.. Попал ты в её лапы или Господь миловал?

– Скажи, пожалуйста… что она?.. Открытая развратница с жёлтым билетом?

– Ха! ха! ха!.. У ней, брат, всякие билеты… она тебя в яму спустит, как пить даст… мы наверно знаем, что она в кутузку ходит… благородной корреспонденцией занимается… но её, проклятую, шилом не подточишь… она, как вьюн скользкий… поди ты.

– Послушай, Засольев… не можешь ли ты мне сообщить об некоей… некоей Марье Крюковой… знаешь ты её?

В это время мне подали графинчик водки и рюмку. Я налил и выпил, Засольев тоже налил две рюмки и выпил одну за другой.

– Я по пути… – сказал он… – с благополучием…

– Да ведь ты пиво пьешь?

– Ничего!.. Wein nach bier so rath ich dir…[41]41
  Немецкая поговорка. Ср. Wein auf Bier, das rat ich dir, Bier auf Wein, das laß' sein. Вино на пиво – диво, пиво на вино – не то.


[Закрыть] говорят колбасники. – Миша! сказал он половому, – ты оставь здесь Сиволдай Иваныча… пригодится!

– Так ты не знаешь ли Марью Крюкову… гражданку?..

– Они все гражданки…

– Ну, не знаешь ли Евгению Самбунову? – Этот вопрос я предложил, наклонясь к нему, шёпотом и оглянулся кругом.

– Самбунову… нет, не знаю… а Крюкову… Крюкову… Это брюнетка… тут у Кусихи живёт?.. как не знать!.. Видал… слыхал, – тоже развратница.

Я чувствовал, как при этих словах краска прилила мне к лицу и затем вся кровь отхлынула к сердцу.

– Не может быть, – прошептал я.

– Верно!.. – подтвердил Засольев и даже ткнул рукой в воздух. – Это она с этим… Ах! как его… Веневитьевым все воложалась… Ну! он, говорят, вчера успокоился… царство ему немецкое.

– С каким Веневитьевым?.. Как успокоился?

– А так… петельку на шейку… и к небесам. – И он налил рюмку водки, подержал её в дрожащей руке и опрокинул в рот.

«Он, может быть, врёт, – подумал я. – Все врёт с пьяных глаз».

XLVII.

Я начал осторожно выспрашивать его, но его ответы окончательно запутали меня. Он начал плести пьяным языком такую бессмыслицу, что я постарался скорее оставить его.

«Но, вероятно, в его словах есть хоть малая доля правды, думал я. – Тут (у Жени) есть очевидное горе, отчаяние; может быть, сегодняшний случай на пожаре был кризис, перелом, за которым последует медленное выздоровление».

Я прошел несколько раз по набережной Фонтанки, до Гороховой и назад и ровно в 6 часов вошёл к Жени.

Баба, на которую я оставил больную, оказалась пьяна. Она сидела на вязанке дров и гнусливо мурлыкала какую-то песню. Она могла только указать мне двери за перегородку и пробормотать заплетавшимся языком:

– Пожалуйте!.. Пожалуйте!.. Очень рады!..

Я вошёл. Постель была пуста, на столике лежал листок бумаги и на нём довольно твердо было написано:

«Прошу в смерти моей никого не обвинять.

Евгения Самбунова».

Я почувствовала, как пол под ногами начал опускаться; не помня себя, я бросился к бабе, встряхнул её так, что она отчаянно завизжала, вылил ей на голову целый ковш воды, но добиться от неё ответа, куда ушла Жени, не мог. Она валилась мне в ноги и бормотала: «Знать не знаю, ведать не ведаю!»

Я бросился вон, сбежал с лестницы. Тихий воздух, ясный вечер как-то освежили меня, но голова жестоко кружилась.

XLVII

«Куда идти?.. Кого спрашивать?» – думал я и сердце замирало с мучительной болью.

Я вышел на двор и вызвал дворника. Я дал ему целковый и просил указать мне, где была, куда ходила в последние дни Марья Крюкова.

Дворник обрадовался подачке и наговорил мне множество всяких предположений, но на прямой вопрос ответить не мог и только повторял:

– Кто их знает! Вольная пташечка! Куда захотела, туда полетела.

Об оставленной записке Жени я не сказал ему ни слова.

Я бросился к Гесе на авось: может быть, там что-нибудь узнаю.

Я застал у неё целую компанию, четверо или пятеро человек сидело вокруг стола перед диваном, тут был и тот таинственный господин в золотых очках, которого она называла наблюдательным агентом тайного комитета.

– А! – вскричал он, – великий единитель и человечник!.. Зачем пожаловали, квартира занята.

Но, я не слушая его, схватил Гесю за руку и увлек её за драпировку. По моему растерянному виду она, вероятно, догадалась, что случилось что-нибудь необычайное.

– Геся! – сказал я ей шёпотом, – я сейчас от Жени Самбуновой… её нет дома, а на столе у неё лежит записка: «Прошу в смерти моей никого не винить». Геся!.. Может быть, ещё не поздно, помоги мне спасти её, скажи мне, где её искать… научи.

Она посмотрела на меня задумчиво, помигала глазами и спросила:

– А зачем же ты хочешь спасать её? Может быть, ей ничего больше не осталось теперь, как убрать себя, а ты ей будешь мешать.

Я помню, как при этих словах кровь прилила к моей груди; я задрожал; мне хотелось ударить её.

– Бесчеловечники! – вскричал я, стиснув зубы. – Будьте же вы все прокляты… Человекоубийцы противные!

И я выбежал вон и хлопнул дверью.

Сзади меня раздался гомерический хохот.

XLIX.

Не помню, как я очутился на Садовой. Пожар уже стихал, но дым ещё курился то там, то здесь. Он шел со Щукина двора и тихо полз вокруг обгорелого здания. Всё было полно беспорядка, хаоса, разрушения.

Помню, я прошёл в Мучной переулок, к тому месту, где я поднял Жени с тротуара… Оттуда я отправился в участок с слабой надеждой, что там может быть что-нибудь известно о судьбе её. Но в участке я никого не нашёл, кроме маленького ламповщика, который, свернувшись клубком спал крепко на подоконнике.

«Господи! думал я, куда идти, к кому обратиться?!»

Порой мне представлялось, что записка её есть просто отвод глаз, что она хотела избавиться от меня, от своих родных… Это предположение так понравилось мне, что я долго развивал его. Мне казалось, что и в ответе Геси, и в хохоте её гостей была насмешка над моей недогадливостью. Разгоряченный этой мыслью, я снова бросился к Гесе… «А может быть!..» – думал я, и сердце билось надеждой.

Я живо представлял себе отчаяние и доброго Павла Михайловича, и ещё более доброй Анны Николаевны. «Что я им скажу!?. – думал я… Как я открою им?.. На это, может быть, способны они – эти бесчеловечники…

Я снова прошел в Горсткину улицу.

L.

Сверх ожидания, я застал Гесю дома. У неё сидел какой-то молодой человек, низенький, коренастый, с большой головой и громадным лбом, на который спускались коротко обстриженные и гладко причесанные волосы.

– A! – вскричала Геся. – Ругатель беспутный!.. Нашёл твою Жени или нет?

Я молча сел на стоящий подле неё стул. Я был измучен более душевно, чем физически. Вероятно, эта усталость и страдание отражались ясно и на лице моем, так что Геся сочла долгом сказать мне несколько слов в утешение.

– А я удивляюсь тебе! – сказала она. – Ты – воин… и такая баба!.. Разве тебе не приводилось быть в деле и подле тебя не падали раненые и убитые?

– Геся! – вскричал я. – Не мучь меня!.. Я и так измучен… Я заклинаю, умоляю тебя… скажи: что с Жени?

Она посмотрела на меня, серьёзно. В её холодных глазах промелькнуло, казалось мне, чувство сострадания. Она всплеснула руками и вскричала, смотря на большелобого незнакомца.

– Ах! Какой он странный!.. Пойми ты, что ни я и никто другой не имеют права вмешиваться в чужую жизнь и в чужие чувства… Если бы она сама, твоя Жени, просила бы меня помочь, это дело другое… А то… Как же можно!?.. Насиловать чужую волю и влезать собственной особой в сердце другого… От этого и все неустройства и все гадости, от этой вечной опеки каждого над каждым… Оттого и свободы нет, что мы друг за другом глядим и друг друга тесним…

– Она ведь последнее время жила с этим Веневитьевым? – спросил наш собеседник.

– Ну! да… У них там шёл свой роман… Они наслаждались и утешались, а сегодня поутру он убрал себя… Вот и она за ним последовала. Что же мы тут можем сделать?.. Только напортить и навредить? – Последние слова она обратила ко мне. – Может быть, она пошла к нему на квартиру…

– Чтобы вблизи его тела… – сказал наш собеседник.

– А где он жил? – спросил я. – Вы, может быть, знаете?

– Знаю… Да не угодно ли я провожу вас?.. Мне нечего делать… В Комитете я не участвую… Особь статья.

Помню, я несказанно обрадовался этому предложению, этому проблеску участия. Хотя он ничего не обещал. Но человек, кажется, так устроен, что не может жить без участия другого. Не это ли – начало общественной связи?..

Я молча слегка пожал руку Геси.

– Желаю ж вам успеха! – сказала она.

И мы отправились.

LI.

– Вот изволите видеть, – начал мой спутник, когда мы спустились с лестницы. – Они никак не могут согласиться со мной (я тотчас понял, что это «они» – были они – бесчеловечники), что силой человечности можно гораздо больше сделать, чем одними внешними, чисто физическими, материальными силами… У них только и есть: револьвер, огонь, топор… Сами же говорят о неудобствах насилия. А между тем, всё творят посредством насилия.

Я невольно остановился и посмотрел на него.

– Это моя мысль!.. – вскричал я, – Мы удивительно… удивительно сошлись с вами.

– Да и каждый сойдется, кто хоть немного, хладнокровно подумает о положении дел. – И он смотрел на меня в упор его добродушными маленькими глазками и говорил как-то удивительно просто, слегка пришепётывал, жестикулируя. – Ведь вот возьмите времена Александра I, времена декабристов… О чем они мечтали?.. Об олигархии…о гегемонии дворянства… А они, теперешние реформаторы, скрепят зубами на дворянство, и сами мечтают тоже об олигархии, только о другой – об олигархии интеллигенции. Им тоже хочется наверх встать и править, и управлять… Да господа «граждане»!.. Помилуйте!.. Вы интеллигентный народ… вы изучите сперва Россию… вы пройдите её вдоль и поперек… Ведь вон… до Тенгоборского[42]42
  Тенгоборский Людвиг Валерианович (1793–1857) – экономист и статистик; был вице-референдарием в государственном совете Царства Польского. Его труд «Essai sur les forces productives de la Russie» (П., 1852–55; русск. перевод проф. Вернадского – «О производительных силах России», М. и СПб.,1854–58) – в свое время лучший систематический труд в области хозяйственной статистики России и первая почти попытка ознакомить иностранцев с Россией. В этом сочинении Тенгоборский проводит ту мысль, что Россия по пространству, почве и географическому положению есть страна преимущественно земледельческая, все же другие элементы благосостояния в ней стоят на втором плане.


[Закрыть]… Мы не знали… Что у нас есть, какие производительные силы работают в государстве… Узнайте всё досконально… А вы не знаете, что это за сила, которой вы хотите управлять… Ведь поверите ли, до чего у них всё это глупо, по-детски… Они мечтают о республике… Только бы нам, мол устранить… И всё переменится, как по щучьему велению… Да ведь помилосердствуйте!.. Ведь он – народ православный – он сейчас же посадит вам, ну, хоть Гришку Отрепьева… Место свято – не будет место пусто… Поверьте!.. Вы посмотрите, какая вера и упование в нём, в этом простом народе, которого вы презираете с высоты вашей интеллигенции… Вы слышали что было здесь давеча утром… на пожарище?

– Нет, не слыхал.

Он остановился и, придерживая меня за рукав пальто и понизив голос, рассказал о том, как Государь приезжал на пожарище и пробирался к месту пожара, и как народ окружил его и со слезами умолял его не подвергать жизнь свою опасности.

– Поверите ли, – говорил он, – эти тёмные массы с такой тёплой любовью отнеслись к Государю… Я сам это видел… Один какой-то мужичок с косую сажень… Когда государь сел на лошадь… (он хотел верхом проехать на пожар), так он обхватил его ногу и ревет, плачет как маленький ребёнок. Ты, говорит, наша надёжа!.. Наше солнце!.. Вот это я понимаю!.. Это действительно сила… Это не револьвер… Не топор… Да где же им управлять этой силой!.. Куда!!.. – И он в негодовании махнул рукой.

LII.

Я помню, что я как-то смутно сочувствовал его словам, а в сущности, был весь переполнен страхом и надеждой. Участь Жени не выходила у меня из головы. И мне все казалось, что время тянется медленно и что всё (и он в том числе) вовсе не тем заняты, чем следует, и что главный вопрос теперь в ней – в Жени… Что она: жива или нет? её жизнь – вот вопрос!

– Послушайте, – сказал я, – где живёт этот Веневитьев?

– А довольно далеко отсюда… на Песках, в Слоновой улице.

– Так возьмёмте скорей извозчика и поедемте.

– Возьмёмте.

Извозчик попался нам очень порядочный, я посулил ему целковый на водку и он буквально скакал и в 20 минут довёз нас до квартиры Веневитьева. Он жил в одном из тех деревянных домов, которых большой двор представляет целую кучу маленьких чуланчиков, хлевушков, клетушек и галереек. В то время санитарного надзора не было и грязь и вонь на этом дворе были невообразимые, это была одна сплошная помойная яма.

Мы вызвали дворника и спросили его, не была ли здесь Марья Петровна Крюкова.

– Как же была, была.

– Когда? давно ли? – обрадовался я.

– А не больно давно… так с час тому времени.

– Куда же она ушла?

– А не знаю. Побыла, знашь, у его в квартире… и ушла… Его, знашь, свезли в Николаевский… там натомить будут, сказывал квартальный.

– Поедемте, – сказал я, – может быть, мы найдём её там… тут ведь недалёко, Николаевский.

И мы отправились, но в Николаевском госпитале никого не нашли и мертвецкая была заперта. Был уже 9 час в исходе.

«Куда же ехать?.. Где искать?» – спрашивал я себя в отчаянии. – О! Если бы я знал её жизнь?!.. Кто у неё были подруги?.. друзья?!..

– Что мы будем делать?!.. – спросил я в отчаянии моего спутника.

– Главное… до конца не теряйте надежды и крепко верьте!.. Убить себя не так легко как кажется. Если она нашла силы придти сюда и потом спутешествовать в госпиталь, то, поверьте, что она вернётся на квартиру… отложит смерть до последней минуты… до того, когда его зароют в могилу и у неё ничего не останется… ничего…

LIII.

Какая-то смутная, неопределённая надежда явилась в сердце. Мне кажется, что оно так уже устроено, сердце человеческое, чтобы успокаиваться на первом попавшемся предлоге, на первой возможности выйти из тревожного состояния.

Мы с моим успокоителем пошли по Конногвардейской улице, и он снова пустился в длинные филиппики против «бунтарских увлечений».

– Это всё оттого, – говорил он, – что кровь молодая не любит застоя, требует работы, нервы дрожат, сердце стремится к идеалу, к правде… Как же тут не хвататься за топоры, за нож и огонь!!..

Я напомнил ему французские революции.

– Так ведь это что же-с? – возразил он. – Ведь, это тоже бродильная нация. У них уж от природы нервы всегда дрожат и кровь ходуном ходит. Им уж по самой природе нельзя остановиться и успокоиться… И поэт сказал помните:

 
Француз дитя!
Он вам шутя
Разрушит трон
И даст закон.
 

А это что же?.. что же, Господи!? Какое-то безумие, сумасшествие… пиромания… Жечь!.. разрушать… и не знать, чем заменить, что построить и как построить? Ведь это дети ломают игрушки… Пироманы всё жгут… это какая-то вакханалия… Все опьянены и только ждут, страстно ждут… кого?.. чего?!.. Трупа, разрушения!.. Ведь Бог наш… Бог живых, а не мёртвых!.. Чего же они добиваются?.. Свободы!.. кажется, этой свободы теперь довольно им… слишком довольно, делают что хотят… вполне и без препоны.

– Послушайте! – сказал я, резко вдруг останавливаясь посреди тротуара. – Послушайте! Ну, если мы не найдём её?

И сердце у меня опять сжалось с мучительной болью.

– Верьте!.. Говорю вам: верьте!!.. Я почти убежден, что она теперь дома… даёт волю слезам… Ведь перед кризисами всегда следуют слёзы.

– Пойдемте к ней, пожалуйста… – попросил я. – Извините, что я вас… так эксплуатирую.

– Ничего… не стесняйтесь… я ведь не торгую моей помощью… даром получаю, даром и даю.

И мы отправились на Фонтанку, и опять новая смутная надежда явилась в сердце. Я чувствовал, что я бессознательно прибавляю шагу, тороплюсь… а может быть?..

LIV.

Собеседник не уставал говорить, а я смутно, урывками слушал и не слушал его. Иногда он высказывал мысли и мнения, до того сходные с моими, что я невольно останавливался и говорил:

– Это правда… правда!

Увлекшись невольно, я передавал ему всю историю Жени. Рассказывал о её семье, рассказывал о наших планах, кружках. Многое он одобрял, но во многом находил неопытность, увлечение. Вообще это был человек необыкновенного ума и глубокой наблюдательности.

У него не было определённой профессии. Единственный сын одного из протопопов наших захолустий, круглая сирота, он сумел сберечь капитальчик, который оставил ему отец и жил процентами. Он ничего не делал, но говорил, утешал где мог, вразумлял, наставлял; он говорил, что теперь пока идёт бурда, и ему нечего делать… не стоит. Звали его Петр Степаныч Нерокомский.

– Помилуйте! – говорил он, – Теперь в целом мире поднимаются и назревают два великих вопроса: с одной стороны… подземный змей… это пятое рабочее сословие, а с другой, еврейство… Мы опять приходим к старому… Если мы ещё не в положении древнегреческих илотов, или египетских рабов, то мы будем ими… непременно будем… Мы будем работать на Израиля… в отместку за то, что он работал когда-то на египтян… О! поверьте мне, что история ревниво оберегает свой всемирный круг возмездия… Око-за-око! Зуб за-зуб!..