Текст книги "Темное дело. Т. 2"

До этой минуты я не думал о возможности умереть, напротив, никогда, кажется, желание жить, жить вместе с моей доброй, родной Леной не было во мне так сильно, как теперь.

Я почувствовал, как холодный пот выступил у меня на лбу, как все заметалось, закружилось в моей слабой голове и как перед моим сознанием медленно раскрылась дверь в вечную, таинственную область, в которую я не верил.

Священник что-то тихо говорил мне. Я с трудом улавливал и понимал его слова.

– Совлечь с себя одежду ветхого человека, говорил не, совлечь тёмное рубище, дело плотских хотений.

«Темное дело» промелькнуло в моей голове, и сердце сжалось тяжёлым чувством.

– Предстать перед страшным, праведным судом в одежде брачной…

– Я не верю!.. – прошептал я и отвернулся. Голова сильнее закружилась.

Помню, он посмотрел на меня с каким то недоумением, потом положил правую руку мне на грудь и поднял глаза кверху.

– Господи! – прошептал он глухим, дрожащим голосом, – не хотяй смерти грешника, просвети, милосердия полный, светом твоим праведным, душу несчастную, готовую предстать на суд твой!

При этом я ясно видел, как выкатилась из его правого глаза крупная слеза и медленно покатилась по его впалой щеке. Что-то словно заволокло мне голову и подступило под сердце. Я повернулся и взглянул прямо налево.

Там – в кучке людей, около кровати, впереди всех я увидал её, – бледную, грустную и заплаканную.

– Лена! – хотел вскричать я, но голос не слушался, слова не сходили с запёкшихся губ, и слезы заволокли мне глаза.

И вдруг словно тяжесть скатилась с сердца. Я понял, не головой, но этим просветленным, умиленным сердцем, что есть что-то иное, высшее, светлое за этой волной страшного «темного дела».

Силы мои вернулись. Я схватил священника за его сухую, костлявую руку и, весь просветленный радостью, проговорил тихо, но внятно:

– Я верю!..

Но тотчас же сознание оставило меня, я что-то ещё шептал, но бессознательно и когда через несколько мгновений, я снова раскрыл глаза, то увидал, что священник стоит надо мной, нагнувшись, и держит в дрожащей руке маленькую золотую ложечку.

Я приподнялся и принял причастие.

…«Во оставление грехов и в жизнь вечную!» – тихо и прочувствованно произнес священник…

LXXXIV.

Может быть, сильное волнение произвело реакцию в моих нервах и во всем организме, только после обряда причащения я заснул глубоко, покойно, спал долго и в первый раз проснулся без тяжести в голове и с ясным сознанием.

Я помню, что в эти первые часы облегчения я много думал, думал до боли в голове, до тех пор, пока сон снова не успокоил мои возбуждённые нервы.

Прежде всего мне ясно представлялась та торжественная минута, когда из глубины поднятой и настроенной души вырвалось у меня признание в вере в лучший мир.

И этот мир был нераздельно связан с Леной. Минута моего просветления всецело сливалась с той минутой, в которой я увидал её, бледную, грустную, заплаканную. Сердце снова забилось как-то полно, торжественно, радостно, и я дал себе твердое слово идти вместе с нею, рука об руку, и бороться всеми силами души против страшной волны «тёмного пути».

Я вспомнил Миллинова. «Да, подумал я, это наш проклятый эгоизм, себялюбие – корень всего «тёмного дела», всей неправды, лжи и мерзости и от него теперь мы гибнем все. Мы тонем в братской крови, мы душим наших братьев, отнимаем их достояние, их одежду, кров и пищу для того, чтобы нам, нашим близким, утопать в комфорте и наслаждениях. Отсюда все гадости, лихоимство, мздоимство, все ссоры, драки, войны и жидовские стремления. Каждый стремится захватить себе лучшую долю, забывая или не думая о других.

Да, против этого необходимо должно бороться всеми силами души, и мы будем бороться, вместе с моей дорогой Леной.

Я не сомневался ни на минуту, что я действительно видел её, что это была действительно она, а не бред, не галлюцинация расстроенного мозга. Чтоб окончательно и вполне в этом убедиться, я обратился к моей сиделке, к этой толстой, высокой сестре милосердия, которая почти не отходила от моей постели.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я её – вы не знаете, между сестрами милосердия есть Елена Александровна Лазаревская?

– Д-да, есть, – нерешительно отвечала она.

– А когда она поступила в сестры милосердия? можете мне сказать.

– Гораздо ранее меня. Более года… Нет, два года.

Я, кажется, невольно покраснел. По крайней мере, ясно чувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Она значит была здесь… всё это время. И я этого не знал! Может быть, потому, что весь отдался этому новому увлечению, этой дикой страсти к чёрной пессимистке.

LXXXV.

– Где же она теперь? – продолжал я допрашивать моего толстого гренадёра в юбке.

– Она?.. Она в других палатах.

– А можете вы позвать её на минуту ко мне?

– Да… Нет… Может быть. Надо спросить.

– Так спросите, пожалуйста, и позовите.

– Хорошо. Вот когда сменять будут.

Я стал ждать смены. Сердце во мне билось нетерпеливо. Наконец, настала смена, прошел час. Снова возвратился мой гренадёр с красным крестом на груди.

– Что же, вы говорили?

– Говорила.

– Что же она отвечала?

– Говорить: приду.

– Когда же придет?

– А не знаю, когда придет. Может быть, ужо… вечером.

Этакая противная черепаха! Если б ты знала, как всё во мне дрожит.

Пришел и прошел вечер, прошла ночь, настало утро. Снова явился гренадёр. Снова я пристал к ней с той же просьбой.

– Вы скажите ей, мне необходимо её видеть только на одну, на одну минуту.

– Ладно, скажу.

Я каждую минуту смотрел на часы. Каждая минута тянулась для меня целым мучительным часом. Опять пришёл и прошёл вечер. Настала ночь. Я уткнул лицо в подушку и тихо заплакал. «Она не только не любит меня, думал я, она презирает меня… И поделом… И поделом… вору мука!»

До половины ночи я не мог заснуть и заснул только на рассвете, измученный волнением. Я спал крепко, долго и сквозь этот крепкий утренний сон я услыхал какой-то шорох, какой-то шёпот, услыхал тихий знакомый голос и вдруг сразу открыл глаза.

Перед моей постелью стояла она.

Я тотчас узнал её в полумраке больничной комнаты, при слабом свете солнца, сквозь опущенные шторы.

Сердце встрепенулось и забилось, забилось так радостно.

– Лена! – сказал я, дрожащим голосом. – Лена! – Но голос мне изменял и обрывался. – Прости меня, Лена! Добрая моя!..

Она подошла ко мне. Лёгкая тень пробежала по её бледному лицу и сдвинула брови.

– Я давно уже простила тебя, – сказала она тихо и просто. – Я молюсь за тебя… Ты звал меня? Что тебе нужно?..

– Лена! Родная моя! Если бы ты знала, как мне тяжело, как меня мучит раскаяние!.. Неужели?.. Неужели прошлое не вернётся? Неужели его нельзя вернуть?! Вымолить!?

Я хотел приподняться, встать, взять её за руку, кинутся к её ногам, но силы изменили, голова закружилась, и я упал на подушки.

В полузабытьи, как бы сквозь сон, я чувствовал, что она подошла ко мне, перекрестила меня… Помню, что я что-то шептал, но что такое… не знаю… Когда я пришел в себя, её уже не было.

LXXXVI.

После этого свидания я стал спокойнее. Я начал выздоравливать. Меня перевели в другую палату, где «адская музыка» была слышнее.

Я просил, чтобы меня поручили, как больного, Лене, моей родственнице. Мне сказали, что она перешла к тяжело раненым, в бараки на северную сторону. Помню, я терпеливо переносил эту разлуку. Я крепко верил, что тяжёлое время пройдёт и всё доброе, старое вернётся. Я верил, крепко верил в любовь Лены ко мне и вообще в её доброе, любящее сердце.

Притом события нарастали, становились грознее, ужаснее и поглощали всецело чувство и внимание нас, очевидцев и деятелей этой ужасной осады.

Общее настроение изменилось. Казалось, озлобление дошло до высшей точки. Каждый ходил с сдвинутыми бровями, угрюмый, озлобленный. Каждый ожидал худшего, потому что лучшего ожидать было нельзя. Надежда исчезла. Каждый ожидал окончания страшной трагедии, ожидал последнего отчаянного взрыва, когда придется сшибиться грудь с грудью, на этих дымящихся, окровавленных развалинах и уступать их врагу шаг за шагом, за дорогую цену.

Я с нетерпением стал ожидать, когда меня выпустят из госпиталя и когда я снова вернусь в свое разбитое гнездо, к моим искалеченным, осиротелым пушкам и солдатикам.

Помню, раз вечером мы собрались в шестой палате. Здесь не было почти никого из моих прежних товарищей по батарее и бастиону. Все были больше незнакомые офицеры, которые также ожидали с нетерпением выписки из лазарета. Я присел к одному из них на кровать. Разговор шел о том: можно ли держаться на Северной и как долго можно «отсиживаться».

В это время вошёл в палату молодой офицерик из штабных, подошел ко мне и назвал меня по фамилии.

– Вас желает видеть княжна Барятинская.

Я встал, кровь бросилась мне в голову. Я хотел сказать, что я не желаю её видеть.

Но в это время она сама вошла в палату или, вернее говоря, её ввёл под руку Карзинский.

Она была, по обыкновенно, в черном, даже на лицо была наброшена черная вуаль, которая закрывала его до половины и резко выделяла её мертвенно бледный подбородок и побледневшие губы.

Она была страшно худа, с трудом двигалась, шаталась, зато глаза её горели ещё сильнее, эти большие черные, нечеловеческие глаза, обведённые темными кругами.

LXXXVII.

Она подошла ко мне, вместе с Карзинским, и молча притянула мне руку, худую, бледную.

Я не вдруг взял её. Во мне боролись два противоположных чувства. Я не мог без ужаса и сожаления смотреть на эту худую, бледную фигуру, которая едва держалась на ногах. Она как будто согнулась, осунулась, грудь ввалилась. Глаза дико горели.

«Это ты нанёс ей последний удар! – подсказал мне смущающий голос, – ты, твоей безумной страстью, ты убил эту гордую, красивую натуру».

Я невольно вздрогнул.

– Я пришла… – заговорила она слабым голосом, – простить… проститься… просить…

Я чувствовал, как все в палате подошли к нам, все уставились на нас.

Она силилась ещё что-то выговорить и не могла… губы её что-то шептали, глаза закрылись… Она закинула голову и быстро опустилась на пол. Карзинский поддержал её. Я также обхватил её рукой….

Но в это самое мгновение случилось что-то необыкновенное. Вся Николаевская казарма задрожала и вдруг на один миг осветилась как бы электрическим светом. Раздался страшный, оглушительный удар. Раздались отчаянные крики, стоны. Все стекла в окнах лопнули, осколки их брызнули и со звоном и дребезжанием посыпались на пол. Нас всех разбросало, столы опрокинулись, кружки с них полетели на пол.

Мне показалось в первое мгновение, что настала общая гибель, что мы все будем сейчас же раздавлены, разорваны. В ужасе, не помня себя, я вскочил и опрометью, сталкиваясь с другими, бросился вон.

Первое, что мне бросилось в глаза, это – громадное облако сизо-чёрного дыма, которое медленно ползло на нас. За этим облаком ничего нельзя было разобрать. Мне казалось, что мы все должны погибнуть в этом дыму… Голова моя закружилась. Я почти терял сознание.

Но в это время порыв ветра отнес дым в сторону, а с неба начали падать камни, тяжелые орудия, люди, лошади.

– Это взрыв! – закричал кто-то. И действительно, мы вскоре узнали, что на графской пристани взорвало около 300 пудов пороха, который везли на южную сторону.

В общей суматохе я совершенно забыл о княжне и, когда вернулся снова в госпиталь, то её уже не было.

Больше мне не суждено было в этой жизни её видеть.

LXXXVIII.

Я сказал дежурному, что я выхожу из госпиталя. Среди общего разрушения отыскал свои вещи, фуражку и переехал ночевать к Лопаткину. Он переселился на Северную недалёко «от городка» (Так называли ряд балаганов, которые торговая жизнь построила около северного укрепления).

На другой день, рано утром, я отправился в госпитальные бараки отыскивать Лену. Я ждал от этого свидания многого, а главное, того сердечного покоя, уверенности, которых не доставало мне в госпитале. Это свидание уже давно сделалось моей мечтой и целью.

В первом же бараке я встретил начальницу сестер милосердия, Марью Александровну Е.

– Можно мне видеть Елену Александровну Лазаревскую?.

Начальница удивленно посмотрела на меня.

– Её нет, – сказала она.

– Как нет! – удивился я в свою очередь.

– Она уже с неделю… больше… вышла из общины и уехала…

– Куда? – И я чувствовал, как кровь приливала мне к сердцу.

Начальница пожала плечами.

– Куда? Почему же я знаю!

Мне показалось, что от меня скрывают правду, что Лена здесь. И как же могла она уехать, не простясь со мною!?

– Это неправда! – сказал я резко. – Она здесь.

Начальница вспыхнула.

– Милостивый государь! – вскричала она. – Никто не будет с вами шутить и мистифицировать вас, а я прошу вас удалиться отсюда, так как сестры милосердия, которую вы ищите, нет ни здесь, ни в Севастополе.

Я стоял и не двигался. Мой растерянный испуганный вид, кажется, тронул начальницу.

– Впрочем, – прибавила она, – я советую вам справиться у доктора Карзинского. Лазаревская в последнее время часто обращалась к нему и, кажется, оставила ему свой адрес.

Я побежал к Карзинскому и узнал то, что я знал и без него: тот же самый адрес в Л., который был мне слишком хорошо знаком.

Возвращаясь от него, я пошел по только что наведённому длинному мосту, который соединял северную сторону с южной. Дул резкий, западный, холодный ветер. По небу неслись почти сплошные тяжелые серые облака и тучи. Вся бухта сильно волновалась. Волны плескали на мост и весь он дрожал и колыхался. Одна волна обдала меня пеной и брызгами. Я очнулся от моего горя и оглянулся кругом, но сердцу стало ещё тяжелее.

LXXXIX.

Направо расстилалась широкая равнина бушующего моря, которое всё бурлило и пенилось. Вдали чернелись и дымили пароходы и этот чёрный дым сливался с серыми облаками. Это была непроглядная ночь, которую разрезывали огненные потоки выстрелов. Клубы белого дыма носились около бортов пароходов. Картина была тяжела, печальна, но над ней вставала другая картина ещё грознее, ещё печальнее. Какая-то черная туча висела над Севастополем и в этой туче ежесекундно метались, словно молнии, огни выстрелов. По временам, то там, то здесь вспыхивали огнистые снопы, и гром, гром несмолкаемый, гром и гул, выстрелы и взрывы, взрывы и выстрелы. Земля тряслась, дрожала и стонала-стоном от этой страшной игры «тёмного дела».

Я поднялся на Николаевскую площадь. По ней тянулась целая процессия носилок с ранеными и кроме этой процессии никого, ни живой души.

На окраине города становилось уже жарко. Поминутно пролетали пули и ядра. Я начал спускаться.

– Куда вы?! – встретил меня знакомый офицер Булавин.

– На Малахов курган.

– Так кругом надо, кругом. Э, батинька! Тут не пройдете. Нет, не пройдете.

И, действительно, как бы в подтверждение его слов, в это мгновение со страшным шумом пролетела мимо ракета.

Он указал мне тропинку. Я повернулся и пошел по ней.

Тропинка шла позади пятого бастиона. Я повернул в него, чтоб отдохнуть. Болезнь ещё давала себя знать. Голова слегка кружилась.

Войдя на бастион, я не узнал его. Он представлял какие-то безобразные развалины, какую-то груду камней, туров, набросанных без порядка, так что с первого взгляда нельзя было разобрать, где бруствер и где стоит батарея… Я пробрался к пушкам. Лейтенант Струмбинский, без шапки, с головой, перевязанной платком, на котором выступала кровь, метался, кричал, перебегая от одной пушки к другой, но несмолкаемый гром выстрелов заглушал его голос.

В это время два ядра разом ударили в бруствер и разрушили последний мерлон.

Струмбинский плюнул, выругался и подошел ко мне.

– Теперь до ночи… – сказал он. – Ничего не поделаешь. Вот третий день бьёмся. Видите, что наделал, – и он указал кругом на страшную картину разрушения.

А ядра, бомбы, гранаты летели, падали, не переставая.

Я пошел на Малахов курган.

ХС.

Вся передняя часть кургана была занята войсками, которые расположились тут бивуаком. Я прошел мимо Олонецкого полка. Солдаты угрюмо расступались передо мною и смотрели как-то сонно, устало.

Северная сторона Малахова бастиона была в таком же хаотическом состоянии, как и 5-й бастион, хоть брустверы здесь были целее. Почти вся земля была изрыта бомбами и усыпана осколками чугуна.

Среди несмолкаемой пальбы и суетни я едва мог допроситься, где начальник бастиона, и тут только подумал, что было бы гораздо проще и правильнее явиться в городе в главный штаб.

Только что удалось мне разузнать и направиться в юго-восточный угол, как вдруг в нескольких шагах от меня пролетело и шлепнулось на землю что-то громадное, невиданное и все опрометью попрятались кто куда успел. Я бросился к стенке бруствера и прилёг под навесом.

Через несколько секунд эту посылку разорвало с страшным громом и град камней полетел во все стороны.

Это был каменомётный фугас.

Я поднялся, отряхивая землю и маленькие камешки. Подле меня поднялся Простоквасов и тоже начал отряхиваться.

– Вот, батюшка. это «он» нас уж с неделю угощает такими гостинцами, чтоб ему чёрт всю глотку порвал!..

– А это зачем же войска придвинуты?

– Да ждут приступа. Он уж теперь здесь, возле. Вот посмотрите, можно шапками перебрасываться. Всего саженей 10, 12 будет до первой траншеи.

Я хотел спросить, где теперь начальник бастиона. Но в это самое время раздался такой страшный оглушительный залп, что буквально земля задрожала под ногами.

– Вон, свинья, что делает! – мотнул головой Простоквасов.

Я бросился на возвышение перед башней, около которой также были собраны войска. Там стоял Кам-ий полк. Линия батарей также придвинулась и вся была опоясана белым кольцом дыма, медленно расходившегося в тихом воздухе. Но не успел я хорошенько всмотреться в эту невиданную необычную близость неприятельских траншей, густо окутанных бело-сизыми облаками дыма, как из этого дыма начали выскакивать красно-синие солдатики и по всей неприятельской линии, резко, неприятно зазвучали призывные рожки атаки. Все коротенькое пространство между курганом и бело-серой пеленой дыма в одно мгновение покрылось бегущими колоннами войск…

Я опрометью, инстинктивно, бросился туда, к моей глассисной батарее.

XCI.

Я прибежал в то мгновение, когда на самом бруствере уже кипела ожесточённая борьба.

Французы ворвались, взбежали так, что ни один выстрел не успел вылететь из пушек. которые все были заряжены картечью.

На бегу я выхватил саблю и с разбега рубанул ею какую-то усатую морду, она покатилась. Я рубанул ещё и ещё, направо, налево и вдруг очутился у самой пушки. На казённике её сидел солдатик и отмахивался запальником от двух французских егерей, хватавших его за руки. Я сзади хватил одного саблей. Другой куда-то исчез и вдруг, в одно мгновение, солдатик соскочил с пушки и приложил фитиль к затравке.

Выстрел грянул, картечь врезалась в человеческую массу… Я вдруг вспомнил слова несчастного капитана Шалболкина: «Если прямо в штурмовую колонну, то картечь ая-й бьёт здорово!.. Кучно!»

Действительно, она врезалась прямо в «пушечное мясо» и кровавые лохмотья полетели во все стороны. Все, стоявшие подле, шарахнулись, бросились бежать и я, охваченный неодолимой паникой, от внезапного выстрела, вида кровавых брызг и лохмотьев также бросился бежать. Но через несколько мгновений остановился, опомнился, оглянулся и что-же?..

Мы бежали рядом, схватившись руками, с каким-то французом.

Мы оба посмотрели друг на друга с недоумением и снова кинулись к батарее.

Но в тоже мгновение я почувствовал, как кто-то крепко обхватил меня сзади и прокричал под самым ухом.

– Ваше-бродие!.. Отбой бьют!

Я посмотрел вперёд. Там виднелись одни французы, виднелись над целым валом убитых. Один, какой-то весь черный, сидел на пушке и усердно заколачивал затравку.

Вправо я услыхал отчаянный бой барабанов, били действительно отбой. Влево, во рву, раздался стройный французский марш. Это играли французские егеря, засевшие во рву. Я взглянул на верх, на башню. Там гордо развевался французский флаг.

Я бросился бежать вместе с другими, но, добежав до первого траверза, мы попали на Пражский полк, который после поражения снова строился в колонны и тут же вместе с ним была сводная команда из матросиков и охотников.

Забили атаку, полк двинулся вперёд и я двинулся вместе с ним и охотниками.

XCII.

С отчаянным криком «ура» мы ударили в первую французскую колонну, засевшую за траверзом, в каких-то ямах, рытвинах, и врезались в неё…

Крик, визг, стоны, проклятия, ругань, лязг ружейных стволов, стук прикладов… вся эта ужасная музыка обхватила меня. Я снова рубил направо, налево… Но что-то ударило меня по руке, сабля вылетела, я упал и какая-то рожа, чёрная, опалённая, косматая схватила меня обеими руками за горло и впилась зубами в моё правое плечо.

На одно мгновение я думал, что я задохнусь, но что-то стукнуло моего противника по виску и он выпустил меня. Я вскочил. Подле меня, крепко схватившись руками, стояли два солдатика с искажёнными злобой лицами, стояли как два пса, готовые броситься друг на друга и вцепиться в смертной схватке.

В эту минуту, что-то сверкнуло со свистом в воздухе над головой ближайшего ко мне солдатика, и голова его отпрыгнула в сторону, мне прямо в глаза брызнули фонтаны горячей крови.

Я в ужасе выскочил из ямы и бросился бежать, утирая рукавом лицо.

Я бежал несколько минут, я отталкивал тех, кто мне мешал бежать, несколько раз падал, вскакивал и опять бежал.

Кто-то сильными руками схватил меня, наконец, и закричал над ухом.

– Ваше-бродие ранены?!. Здесь не жарко… легко.

Я опомнился, оглянулся. Я был у подножия кургана, был в беспорядочной толпе солдат. Это были остатки гарнизона, разбитые, расстроенные, израненные.

Я не вдруг мог ответить. Во мне все дрожало, голова кружилась. Во рту была страшная горечь. Я облизывал сухим языком горячие, истрескавшиеся губы.

– На-ко, болезный, выпей! – Раздался надо мной приветливый женский голос.

Я с жадностью схватил притянутый ко мне глиняный, обмотанный берестой, кувшин и припал к нему. Вода пахла кровью, порохом, но она освежала.

– Спасибо! Благодарю! – Пролепетал я и, протянув кувшин обратно, взглянул на мою благодетельницу.

XCIII.

Это была баба, матроска, тщедушная, маленькая, худая с удивительно добрым, приятным лицом. Её глаза мне напомнили глаза Лены, такие же ласковые, откровенные.

– Как же ты здесь?! – удивился я, – Ведь тебя убьют!

– Нашто-ти? Власть Господня! Нас здесь четверо. Родименьким помогам. Ведь раненого-то жажда страсть как морит… Все нутро прожжет… Господи!.. Да ты вымой рожицу-то! Глякось, как те искровянили.

И она полила мне на руки. Я кое-как обмылся и не успел достать платок, чтобы вытереть лицо и руки, как шальная нуля ударила прямо в глаз мою благодетельницу и положила её.

Она как-то испуганно пошатнулась, взмахнула руками, выронила кувшин и упала к моим ногам.

– Вишь! анафема, как жарит! Страсть! – сказал сидящий подле матросик с обвязанной головой. Он, шатаясь, встал, подошел и накрыл убитую своим кителем.

– Спи с Богом, Анна Матвеевна, Христова угодница! – тихо проговорил он и перекрестился, – На том свете, Бог даст, свидимся!..

Пули чаще стали жужжать.

Прибежал, запыхавшись, другой матросик с изломанным ружьем.

– Совсем завалил! Шабаш! – Проговорил он охриплым голосом и бросил на землю обломок ружья.

– Чего завалил?

– Да горжу-то! Сперва навалил всех убитых, а там и раненых стал валить.

– Экий нехристь поганый!..

– К нему, чай, теперь и подступу нет?… – предположил один солдатик.

– Нет! Нет! Куды-ы!.. так и палит, так и палит. Ничем не измёшь его… Страсть!!

Пули полетели целым роем. То там, то здесь, в толпе падали раненые и мёртвые. Все поднялись с места, некоторые побежали вперёд. Ещё один миг, и вся эта беспорядочная масса ударилась бы бежать врассыпную.

В это время подскакал к нам какой-то адъютант.

– Отступайте! Отступайте! – Кричал он ещё издали. – Велено отступать!.. – Кричал он, махая бумагой. – Где здесь командир?

– Какой тебе командир!? – нехотя проговорил один угрюмый солдатик. – Здесь одна команда, а командира не. Дальше ступай!

Но командир нашёлся. С земли, из толпы поднялся какой-то полковник, весь в крови, бледный, точно мертвец. Он принял от адъютанта приказа и тихим глухим голосом начал командовать.

Откуда то взялись два барабанщика и забили сбор. Толпа кое-как построилась и мы двинулись.

XCIV

Но не успели мы пройти и сотни шагов, как страшный громовой удар заставил нас остановиться и обернуться.

Над Малаховым курганом поднялось громадное, тяжелое облако дыма и можно было видеть, как у неприятеля началась возня и как французы, словно тараканы, побежали по скатам кургана.

– Вот бы теперь вдарить на «уру»! – посоветовал один молодой матросик. – Отбили бы, непременно!..

– Куды-ы!… Отбили! – Проговорил другой. – Он это, значит, теперь от взрыва всполохнулся, а как наскочишь, он опять сейчас… и тово…

– Это пороховой погребок взорвало, – сказал кто-то в толпе и мы снова двинулись.

Против четвертого бастиона мы остановились не надолго. Командир наш упал без чувств. Его заменил другой, штабс-капитан Олонецкого полка. Я принялся командовать какой-то сводной ротой, хотя голова страшно болела и кружилась.

В это время из бастиона спустились к нам войска и мы присоединились к ним.

Я шел подле морской артиллерии, а подле меня шагал пожилой, уже поседелый матросик и плакал.

– Что с ним? – спросил я другого матросика.

– Пушки жаль, ваше-бродие… Бом-боцманом, фейерверкером был.

– Врёшь! Дурак! Не пушки, а Марфы Ивановны… – вступился матрос. – Всю кампанию… Не разстамшись… с ней, потому родная, а тут на! «Брось! Оставь!..» Сам, сам изрубил колеса и затравку заколотил… Не доставайся, мол, врагу!..

Медленно двигались мы по неровной, изрытой бомбами и ядрами дороге.

Выстрелы неприятеля слабо вредили нам. Он стрелял лениво, нехотя, очевидно, не желая попадать в собственные войска, которые, не торопясь, осторожно занимали бастионы.

К нашей колонне, с каждого бастиона, присоединялись новые и новые отступающие отряды.

Чем ближе мы приходили к Севастополю, тем больше и больше накоплялась масса войск. На Николаевской площади мы остановились не надолго.

Был уже девятый час вечера. Из Николаевского госпиталя переносили раненых. Целый караван страдальцев, завёрнутых в больничные одеяла, несли по мосту и длинные ряды их тянулись нескончаемой цепью и пропадали в сумраке ночи.

Море шумело и бурно плескало. На берегу, словно громадный огненный флаг, горел высокий кран и тускло освещал нам путь, а вдали в чёрной неприглядной ночи ежесекундно вспыхивали огни выстрелов.

Когда мы стали спускаться к мосту, мне казалось, что это идёт какая-то громадная похоронная процессия.

Кого хоронили мы? Славу, величие России!..

Но они не могут умереть.

Нет! Мы хоронили наши собственные труды на «тёмном пути», труды титанов в ожесточённой, бесчеловечной борьбе, бесцельной и ни для кого ненужной…

Вдали на оставленных бастионах, как удары грома, начали раздаваться взрывы пороховых погребов; каждый раз на одно мгновение они красноватым светом освещали наш траурный путь.

Это были прощальные, похоронные салюты, последние вздохи умирающего героя!..

XCIV

На другой день великих похорон, мы все встали поздно, и первое впечатление была невозмутимая, давно неслыханная отрадная тишина…

В сердце каждого, кажется, было то спокойное сознание, что дело сделано. Великий мертвец похоронен и теперь на новом месте, с новыми силами надо начать новую оборону и начать как можно лучше. В сердце человека ведь всегда живёт эта надежда, что новое будет лучше старого.

У меня, впрочем, этой надежды тогда не было, может быть, потому, что я о ней не думал…

Все вчерашние тревоги прошли с утренними лучами солнца и я встал, хотя с лёгким головокружением, но вполне бодрый. Помню, я весь был полон тогда одним желанием, одним стремлением, чтобы скорей, скорее лететь туда, куда звало сердце, к моей родной, дорогой, близкой…

Напившись чаю, мы с Лопатниковым (я ночевал у него) и ещё несколькими товарищами, отправились осматривать новые позиции.

По дороге мы набрели на груду обгорелых кирпичей, от которых шла тонкая струйка беловатого дыма, и среди них поднималась разбитая, почернелая, печная труба. Около пепелища стояло несколько опалённых деревьев и под одним сидела черная кошка и неистово, жалобно мяукала.

– Смотри-ка! – сказал Лопатников. – Ведь это гнездо «дикой княжны!» Верно какой-нибудь шальной снаряд прилетел и сжег.

Я посмотрел. Действительно, это были остатки хаты Степана Свирого.

Весь бред, всё увлечение дикой, юной любви прошло в воспоминании, как едкий, неприятный дым.

– Где-то она теперь? – подумал вслух Лопатников. – Этот гений разрушения!..

Мы долго бродили. Были на северном укреплении. Осмотрели новые батареи. Там ещё шла возня да и везде копошились люди над земляными работами.

Я ходил вместе с другими, осматривал всё, но совершенно безучастно. Что мне было за дело, где начнётся, где кончится новая глава «тёмного пути»… Здесь, там!.. Места много на земном шаре и «воинственные люди» везде и всегда найдутся…

О! С какой бы радостью я бросился теперь к моей Лене. Она, она одна, кажется, поняла бы меня, встретила сочувствием моё отвращение от страшного «тёмного дела», и мою жажду мира, любви, человечности!..

XCV.

Я промучился несколько дней прежде, чем мог вырваться из Севастополя. Я поступил в него юнцом, а уезжал старым служакой. Мне зачтено было 22 года службы, а между тем, мне всего было 23 года. Но все равно! Главное, я мог уехать.

Не смотря на испорченную дорогу, на толчки перекладной телеги, я уезжал, не чувствуя никаких невзгод и лишений, весь переполненный жаждой великого свидания.

Все прошедшее мне представлялось теперь тяжелым сном, горнилом искупления. Да! теперь, только теперь, казалось мне, я начал жить вполне сознательной жизнью, и я ехал с твердой надеждой, жить как можно лучше!

Планы и мечты преследовали меня почти всю дорогу. Я несколько раз до мелочей обдумал, как мы с Леной будем работать на новом ещё неизвестном пути. Прежде всего мы должны привести в исполнение мысль Миллинова. Мы соберем маленький кружок лиц, которые согласятся работать над просветлением «тёмного пути». Я даже набросал список этих лиц.

На первом плане, разумеется, стояло уничтожение крепостного права. О! так или иначе мы, добьёмся этого.

Затем надо бороться со взяточничеством и со всякой неправдой. Я чувствовал, что эта вторая ступень плана была гораздо труднее… Тут глубже задевалась самая натура человека… Но есть ли что невозможное для молодых кипучих сил и в особенности для юных, крылатых мечтаний и надежд!..

А там, дальше, надо было только стараться, чтобы было меньше «воинственных людей» и меньше, гораздо меньше эгоистов, ни о ком не думающих, кроме себя и своей семьи…

Все это мне казалось так легко, доступно… Стоит только вторгнуться, убеждать, доказывать, бить, рубить направо, налево, словом и делом… и всё совершится…