Текст книги "Темное дело. Т. 2"

– Вы это говорите, как русский, а я вам говорю, как космополит, который видел и изучал евреев в Германии, Франции, Испании и Португалии. Везде в них преобладает естественное чувство единокровного сближения. Им недостаёт одного – просвещения, гуманности. Но передовые везде освободились от национальной нетерпимости и фанатизма.

– Я рад бы верить вам, – перебил я его, – но… не верится!..

Он пожал плечами и с сердцем сказал:

– Смотрите, изучайте сами и убедитесь!

Он больше ничего не сказал, быстро отворил дверь и вышел.

LXXII.

Я снова вошёл в залу. Какой-то юркий еврейчик подскочил ко мне и сказал:

– Вы вероятно хотели бы видеть г. Бергенблата – он там, – и он кивнул на запертую дверь его кабинета. – Он уже спрашивал пришли ли вы и вероятно хочет говорить с вами – и он взял меня легонько под руку и подвел к дверям, стукнув в них три раза.

– Войдите! – сказал Бергенблат.

Я отворил двери. С ним было два каких-то господина, которые, что-то с жаром говорили ему, сильно жестикулируя.

Увидев меня, Бергенблат остановил их и пошел ко мне.

– А! – сказал он, – вот и вы явились. – Потом обратясь к его собеседникам, прибавил: – после мы поговорим об этом. Об этом надо серьёзно поговорить.

– Ну! – сказал он, взяв меня за руку и прямо смотря на меня своими добрыми глазами. – Вы были заняты вашей больной? Это правильно, правильно!.. Вам передала Лия наши виды на вашу добрую помощь?.. На днях Бейдель зайдёт к вам, если позволите, и принесёт вам краткую ведомость всего, что сделано нами в России и даже отчасти заграницей. Вы только скажите ему, когда вас можно найти свободным. Присядьте на минуту, – и он пододвинул один из табуретов и похлопал по нему, приглашая меня сесть. – Мы немножко потолкуем и выйдем затем в залу.

Я передал ему разговор мой с Бейделем.

– Ну! Это понятно, что вы не верите, – сказал он, – это естественно. Бейдель принесёт вам доказательства, которым вы должны будете поверить. А пока не бросайте вашего дела и будьте справедливы и объективны. Смотрите на дело проще, как оно есть, не задаваясь ни сословными, ни племенными предрассудками… Вам не надо ли денег? – вдруг спросил он, – Скажите, скажите откровенно, без церемонии. Может быть, вам нужно на дорогу или на ваше дело… у нас есть особый капитал для этого, именно для этой цели, для дела объединения.

– Нет, мне ничего не надо, – сказал я и невольно покраснел. Мне показалось, что они хотят купить мою помощь.

Он немного помолчал и вдруг взяв мою руку в его костлявые руки и прямо смотря в мои глаза его голубыми мигающими глазами проговорил внушительно:

– Поверьте, что первый враг всякого единения – это неискренность и недоверие.

LXXIII

Я помню в этот вечер я как будто сделался общим центром внимания или это мне так только казалось. Порой мне казалось, что какая-то проклятая гордость, тщеславное самолюбие раздувает моё сердце. Я гнал их и искал случая поговорить с Лией. Что я ей мог сказать, я не знал, но меня неодолимо тянуло к ней. Только именно этого мне не удавалось. Постоянно кто-нибудь из еврейчиков или евреек вмешивался и отстранял меня.

Был уже час двенадцатый, когда она сама подошла ко мне и спросила:

– Вы останетесь ужинать?.. Не правда ли?..

Я сказал, что останусь, и не знаю каким образом я очутился за ужином рядом с ней. Я убежден, что это было заранее подстроено. Подле неё с другой стороны, сел тот юркий жидок, который ввёл меня в кабинет Бергенблата, справа подсел Бейдель.

Напротив, наискосок села Геся и постоянно бросала на меня насмешливые взгляды. По-видимому, её ревность совершенно успокоилась. Помню сначала мне было неловко. Мне казалось, что все смотрят на меня и на Лию, как-то двусмысленно. Точно жених и невеста подумал я невольно. И эта мысль, признаюсь, как-то приятно пощекотала моё сердце. Но мало-помалу это первое впечатление исчезло. Я втянулся в разговор этой умной и образованной девушки и забыл всё окружающее.

В ней было удивительно много сдержанности, скромности и самообладания и вместе с тем в ней поражала какая-то наивность и искренность. Когда ужин шел уже к концу и все гости порядочно шумели, она, видя, как наши соглядатаи занялись общим разговором, шёпотом скороговоркой сказала мне:

– Я должна предупредить вас, чтобы вы были осторожны со мной. Мне велели привлечь вас к нашему кружковому делу… Не высказывайте того, что вы хотите сохранить в тайне.

LXXIV.

Я чувствовал, как при этом признании краска бросилась мне в лицо. «Что это?! – думал я. – Она выдаёт мне своих соотчичей… отца, дядю!.. Она ближе ко мне, чем к ним!!..»

Я наклонился к ней и прошептал:

– Я глубоко благодарен вам за ваше признание… Ценю его вполне и постараюсь быть осторожным со всеми.

Она ничего не ответила и с полным прилежанием доедала очень вкусное мороженое.

– Я уверен, – продолжал я, – что вы меня предупредите, в случае, если бы что-либо стало угрожать моим планам, которые, полагаю, для вас не составляют тайны… Я не понимаю только, чего от меня «они» добиваются. (Я с особенным чувством выговорил это «они», как будто это слово отделяло её от «них» и приближало ко мне). Мне кажется, – прибавил я громко, отстраняясь от неё, – что самое верное средство привязать и расположить к себе человека – это быть с ним совершенно искренним, не притворяться… И я даже думаю, что искренность есть сильное, могучее средство соединения всех людей. Не правда ли?

Я взглянул на Гесю. Она очевидно слушала, повернув ухо в нашу сторону. Я взглянул на соседа, но он был совсем увлечен жарким разговором с своим соседом.

Лия пристально посмотрела на меня и прошептала:

– Я думаю, что вы правы.

LXXV.

Я не помню дальнейшего нашего разговора с ней, но этот эпизод из него врезался в моей памяти, и её признание положило первый и прочный шаг нашему сближению.

После ужина её снова окружило молодое еврейство. Им, очевидно, было внушено оставить её во время ужина.

И я рассудил, что лучше оставить её так же в покое и не выдавать нашего сближения. Притом видеть её, окружённую единоплеменниками, мне было невыносимо. Я чувствовал к ним инстинктивное отвращение. Тихонько, незаметно я спустился вниз, отыскал свой китель и отправился восвояси.

Ночь была душная, светлая. Я шел пешком и почти не заметил, как дошёл до дому… Я чувствовал, что сердце моё полно её образом, что оно начинает как-то радостно и робко сжиматься при воспоминании о ней…

«Неужели в нём не всё умерло?.. – спрашивал я себя с ужасом. Пережить столько волнений, потерь, измен собственным чувствам и чувствам других… Неужели, этого мало, чтобы убить в себе всякое поползновение на новую, бурную страсть…» Я вспомнил Сару… эту мою юношескую любовь. И чувство антипатии к её племени вдруг выплыло с необыкновенной силой. Я вспомнил «дикую княжну» и чувствовал, как что-то черное прошло по моему сердцу и вслед за ней тотчас же явился светлый образ моей Лены… и как будто посмотрел на меня с укором.

«О, нет! Дорогая для меня тень, – прошептал я. – Будь покойна!.. То, что похоронено в стенах темной монастырской церкви, никогда, никогда не воскреснет»!..

LXXVI.

Когда на другой день, рано утром, я вошёл к Жени, то она встретила меня с радостными слезами. В руках её было письмо от её отца и матери.

Я должен сказать, что тотчас после её кризиса, когда явилась основательная надежда на её выздоровление, я написал к Павлу Михайловичу. Я откровенно рассказал ему всё, что я здесь встретил, и писал, что, но всем вероятиям, я скоро привезу её к ним в Самбуновку. Все письмо их было полно восторженными надеждами и любовью.

Помню, мне было как-то неприятно, что из Самбуиовки ничего не ответили лично мне, как будто я был чужой им…

Но этот самолюбивый упрек был совершенно неоснователен. В тот же день принесли мне повестку с почты на 600 рублей, и я, тотчас же засвидетельствовав её, бросился получать деньги. Признаюсь, они были тогда, как нельзя более кстати. Письмо и деньги были из Самбуновки, как я и догадывался.

Письмо было полно восторга и благодарности. Оно было ответом на моё письмо, которое, очевидно, воскресило прежнего Павла Михайловича. Он начал хлопотать с новой энергией о нашем кружковом деле и извещал меня о некотором шаге вперёд на пути съединения, а именно кружок, который постоянно сторонился от нашего главного кружка, теперь почти сошелся с ним. Председателем этого кружка был один из трех первоначальных учредителей Спартак Матвеич Ламбунов, человек весьма умный, но, может быть, вследствие силы этого ума, не доверявший никаким увлечениям, ни своим, ни чужим. Каждое положение, которое шло от чувства, он тщательно перебирал, взвешивал, разбивал на частные посылки и только тогда, когда приходил к твердому, логическому заключению, соглашался действовать. Таким образом, необходимость единения или, как он называл, «всеобщего человеческого общения» он вывел как законную посылку из необходимости наибольшего, «наисовокупнейшего» (как он выражался) единения сил. И вот, этот Спартак Матвеич или «чудак Матвеич», как называли его в К… губернии, примкнул со всеми своими, довольно многочисленными, последователями к нашему кружку. Можно судить, как я сильно быль обрадован такому соединению.

LXXVII.

Помню, мне нужно было почему-то пройтись по Невскому и зайти в Гостиный двор, и не знаю почему, в первый раз тогда поразил меня угловой фасад публичной библиотеки. Я посмотрел на часы, выставленные в угловом окне, на громадное окно над воротами и при этом подумал: «А ведь Лия должна быть теперь в библиотеке». Я припомнил, что это сказала она вчера мне за ужином, сказала: «Я проведу целое утро, с 10 часов до двух, в библиотеке».

И меня неудержимо потянуло посмотреть на неё, за её рабочим станком. «Я только взгляну, как будто случайно зашёл», думал я и при этом вспомнил, что кто-то мне говорил, что есть какая-то брошюра на английском языке, «о соединяющих кооперациях» или что-то в этом роде. И она непременно должна знать её и притом, наверно, мне поможет. Вот прекрасный случай!

И я на всех парах влетел в публичную библиотеку.

– Здесь г-жа Габер, Лия Габер? – спросил я солдатика, который снимал с меня китель.

– А не знаю… кажись, здесь. Войдите, там скажут.

Я вошёл в залу и обратился к одному из библиотекарей или их помощников, молодому человеку, в коротеньком пиджачке. Он указал мне на одну из задних комнат. Я должен заметить, что в те времена публичная библиотека, до её перестройки, представляла весьма неудобное помещение.

Я нашёл Лию в указанной комнате, в которой было всего трое занимающихся. Она, в сером лёгком платье, сидела за высоким пюпитром и, казалось, вся была погружена в свою работу.

При моем появлении, она как-то весьма слабо, едва заметно вскрикнула и чуть-чуть лёгкая краска зарозовила её ослепительно белое лицо.

– Извините, что я мешаю вам, в вашем святилище, – сказал я ей тихо. – Но я прихожу с одной весьма покорнейшей просьбой… помогите мне.

И я быстро передал ей мою просьбу. Она подумала немного, припомнила и назвала одно из американских сочинений.

LXXVIII.

– Я его не читала, – сказала она и потупилась, как будто признаваясь в страшном невежестве. – Но если хотите, я его прочту и вкратце передам вам… Но как же вы не читаете по-английски!.. – удивилась она.

Я сказал, что у меня в жизни не было случая заняться английским языком.

– Он удивительно прост, – объяснила она. – Нет почти никаких правил, только глаголов неправильных много, а падежей нет… произношение действительно трудно. Но я думаю, если бы вы занялись даже теперь, то это вам могло бы удасться, без особенного труда… Притом есть самоучители.

Я поблагодарил её за указания, сказал, что я теперь, так как времени свободного у меня много – непременно займусь и уверен, что у меня скоро пойдёт, в особенности, если она укажет мне какого-нибудь учителя английского языка.

Она затруднилась и сказала:

– Все учителя… т. е. присяжные учителя, которые живут уроками, они будут настаивать на возможно большем числе их, а я уверена, что вам нужно два-три урока, чтобы указать только главное.

Я поблагодарил её за высокое мнение о моих способностях и прибавил:

– Я не смею просить вас…Но если б вы нашли свободными от ваших занятий два или три часа времени, чтобы только… указать мне…

Эта просьба очевидно её сконфузила. Она даже слегка покраснела.

– Отчего же? – пробормотала она, – я думаю, что я могу, и время у меня найдётся. Если желаете, то я сегодня же приду… у меня… неудобно… Я кончу раньше здесь занятия и буду у вас часов около двух. Вам удобно? а мне будет по пути (она жила на Английском проспекте).

LXXIX.

Около двух часов она явилась, в лёгкой полосатой накидке и серой соломенной шляпе. Лицо её было закрыто густой темной вуалью. Все это к ней удивительно шло. Но я думал, что в целом свете не было такого костюма, который мог бы её изуродовать; по крайней мере мне так казалось.

Помню, я разложил перед диваном ломберный стол, положил на него только-что купленные мною книги, бумагу, чернильницу – одним словом, озаботился явиться перед ней самым аккуратным и старательным учеником.

Она вошла так просто, без всякого кокетства и тотчас же сняла бурнус и шляпу и, не допустив меня помочь ей, положила то и другое па кресло.

Затем провела рукой по лбу и с лёгким вздохом опустилась на диван.

– Сегодня так жарко… и я так устала, – сказала она, и тотчас же раскрыла Робертсона и принялась толковать – просто и ясно, как будто она во всю жизнь свою была учительницей английского языка.

Она прочла мне азбуку и объяснила произношение.

– Здесь, – сказала она, указывая на Робертсона, – вы найдёте произношение каждого слова. Если же нет, то вы найдёте это в лексиконе Рейфа.

Я весь был поглощен вниманием к её толкованию и старался этим вниманием отплатить ей за её обязательную услугу. Порой у меня навёртывались мысли: да не внушено ли ей, на сколько возможно, овладеть мной? Я вглядывался в её прелестные глубокие, тёмно-голубые глаза. В них было столько ясности, детской откровенности и простоты, что мне сделалось совестно за моё подозрение и между тем я всё-таки высказал его ей прямо в глаза и совершенно неожиданно для себя самого.

Я смотрел на её рот, когда она произносила тарабарские английские звуки, и меня поражала и притягивала красота изгибов и движений этих губ и в особенности нижней, более толстой, которую она выставляла вперёд. «Господи! – подумал я, – чего бы я, кажется, не дал, чтобы с любовью, с благоговением поцеловать эти губки», и, подумав это, тотчас же покраснел невольно. А вслед за этим, чтобы скрыть моё смущение, решился признаться ей в моем подозрении.

– Простите меня, – сказал я, положив мою руку на её руку. – Простите моё невольное подозрение… Я об вас подумал: не было ли вам внушено то, что вы теперь так обязательно и великодушно взялись исполнять, т. е. не было ли вам внушено от кого-нибудь, чтобы постараться привлечь меня на сторону ваших соплеменников?

LXXX.

– Нет! – сказала она просто и ясно, смотря на меня. – Если б это было, то я призналась бы вам, как вчера за ужином… – И она вдруг слегка покраснела и замигала; как будто краска моего лица сообщилась и ей. – Я не умею ничего скрывать, – сказала она, – и если меня заставят делать что-нибудь, сделать против кого бы то ни было, то это меня ужасно тяготит… Мне кажется я такой родилась, и в детстве моем мне много пришлось вытерпеть от моей матери за то, что я не могла ничего скрыть от моего отца. – И она ещё сильнее покраснела и торопливо прибавила, перебирая свой тонкий платок, надушённый какими-то удивительно нежными духами: – Он ведь у меня очень добрый… мой отец, только немножко взбалмошный и страшный консерватор. – И она слегка улыбнулась.

Затем она развернула книгу и снова принялась за толкование. Я старался слушать её внимательно, хотя многого не понимал. Я чувствовал близость её и невольно припомнились мне слова её дяди: «Первый враг всякого единения – это неискренность и недоверие».

Порой голова моя слегка кружилась и сердце как-то билось тихо и полно. Порой и она как-будто уставала. Неожиданно останавливалась, не докончив фразу, потупляла глаза и грудь её тяжело подымалась под лёгким кисейным платьем.

Через полчаса она сказала:

– Ну, я думаю, на первый раз слишком довольно. Когда вы хотите взять второй урок?..

– Когда вы можете… назначайте… я желал бы завтра, если это возможно… так как мне хотелось бы уехать в конце этой недели. Меня ждут, и в особенности, спутница моя, Евгения Павловна Самбунова.

Она встала и как-то поспешно надела шляпу.

– Хорошо, я приду, – сказала она. Я подал ей накидку, с чувством благодарности пожал её стройную, длинную ручку, и проводил её до конца коридора, где она сказала – До свидания!

LXXXI.

На другой день, в два часа, аккуратно, она пришла. Я холодно поздоровался с ней, хотя присутствие её сразу начало волновать меня.

– Ну! Что же вы сделали из наших вчерашних занятий?.. Пошли ли они в прок?..

И я тотчас же показал ей все, что запомнил и усвоил. Я задал ей множество вопросов!., относительно дальнейших правил, слов и выражений, так что она, видимо, осталась более чем довольна моим страстным прилежанием.

– Вы видите, – сказал я, – что я плачу моей доброй учительнице примерным прилежанием, в надежде, что она наградит меня желанной похвалой.

Она ничего не сказала и принялась толковать. Порой она увлекалась, отклонялась в сторону. Так по поводу двойственности английских названий одушевлённых или живых и мёртвых предметов, она сообщила, что всё, что живое, свободное – всё взято от англов, как Sheep и Ох, а все мёртвое, как мясо Beef или баранина – mutton, взято от норманнов, так как норманны подавили рабством англов. И при этом толковании она сообщила несколько исторических, весьма курьёзных, фактов.

Но чем дальше шло её толкование, тем оно шло медленнее. Она тяжело дышала и останавливалась. Наконец, как-то болезненно улыбнулась, вся покраснела и сказала тихо:

– Я не знаю что со мной делается?.. Жарко сегодня… или я вчера много работала?.. Я почти всю ночь не спала.

– Хотите воды? – вскричал я, быстро поднимаясь со стула, – или у меня есть валерьяновый или гофманския капли… Не простудились ли вы?..

В последнем вопросе вероятно сильно зазвучала моя страстность. Она едва заметно вздрогнула, провела платком по лицу и сказала:

– Нет, ничего!.. Вот и всё прошло… это вероятно от жары.

– Бросимте, оставим на сегодня занятия, – сказал я, – вам лучше отдохнуть.

– Да! – согласилась она. – Я лучше пойду домой. – И она быстро встала, схватила и надела шляпу. Я торопливо накинул ей бурнус. Она протянула ко мне руку и я пожимая её заметил, как сильно дрожала эта рука.

– Я провожу вас, – сказал я.

– К чему? За чем? Это лишнее.

– Позвольте мне хоть проводить вас до извозчика… Это для моего спокойствия.

И мы вышли. Я предлагал ей руку, но она отказалась. Я сейчас же нанял извозчика, усадил её и долго смотрел ей в след. Мне все казалось, что ей вдруг сделается дурно и она упадет с дрожек.

LXXXII.

Беспокойный и недовольный, я зашёл к Жени. У неё сидел неизменный Нерокомский (он в моё отсутствие почти постоянно сидел у её постели) и читал ей Манфреда, перекладывая его á l’impromptu[43]43
  Экспромтом (фр.).


[Закрыть] по русски. Его дубовый, топорный выговор английских фраз шокировал меня. Я невольно вспоминал звучный, мягкий, нежный выговор Лии – I low[44]44
  Букв. «Я – закон». Слово low (закон) созвучно со словом love (любить), таким образом, желая услышать от героини слова «I low You» (Я ваш закон), герой на самом деле мечтает услышать «I love You» (Я вас люблю).


[Закрыть]. Ах если бы она сказала мне: I low You – думал я и голова моя кружилась и сердце замирало.

Я начинал приходить к убеждению, что страсть вообще это что-то самостоятельное, особенное, независимое от нашего рассудка. Рассудок может представлять самые наиубедительнейшие доводы. Он может всё сводить к половым влечениям, к «собачатине», по страсть налетает внезапно, в то время, когда менее её ожидал и более всего её остерегался. Она первым делом накрывает этот рассудок туманом, рисует женщину в таком привлекательном возвышенном свете, что сердце невольно томится и влечёт к ней неодолимо, вопреки всем рассудочным посылкам и доводам.

Так я рассуждал тогда, да и теперь, думаю, что это совершенно верно.

Нужно ли говорить, что на другой день страшное беспокойство овладело мной, в особенности, когда пришел урочный час, а её не было. Я имел терпение прождать или, правильнее говоря, промучиться до 3 часов. Мне всё представлялось, что она больна, что вчера у ней начиналась горячка.

В три часа я пошел к Жени и сказал Нерокомскому, что мне необходимо сказать ему два, три слова. Жени посмотрела на меня подозрительно, но ничего не сказала. Я увел его к себе.

– Не знаешь ли ты, – спросил я его (мы уже говорили друг другу «ты»), – не знаешь ли ты кого-нибудь из этих жидовских либералов? Мне нужен один адрес.

Но он припоминал, припоминал и не мог вспомнить. В отчаянии я побежал на Английский проспект.

LXXXIII.

Помню я три раза прошел его взад и вперёд… Где искать?! Я тщательно осматривал каждый дом. То мне казалось, что он, её отец, должен жить в маленьком, скаредном деревянном домишке, то думалось, что он занимает, как фабрикант, хорошую квартиру, в каком-нибудь 4–5 этажном доме… И вдруг судьба сжалилась надо мной. Вглядываясь в раздумье вперёд, я увидал жидовскую фигурку Габера, ковыляющую по тротуару. Она была так типична, что нельзя было ошибиться в ней; издали я стал следить за ней, и наконец увидал, что он вошёл в довольно большой 2-этажный дом на углу Торговой улицы. Я посмотрел на доску этого дома (хотя я все уже их изучил); на ней стояло: дом 2-й гильдии купца Хаврова.

Я вызвал дворника.

– Это дом Хаврова? – спросил я.

Он пристально, прищурив плутовские глаза, посмотрел на меня и сказал:

– Да-с, – это дом г. Хаврова, Михей Якимыча.

– А может быть здесь живёт Габер – Моисей Иохимович.

И при этих словах я вынул двугривенный и положил ему в руку.

Он поспешно спрятал его, снял шапку и прошептал: «Покорнейше благодарю-с!..»

– А Бог их знает, – сказал он, – это как, кто спрашивает… Ихней веры, конечно, спрашивают Хавер или Хабер, ну а по русски-то он значится Хавров – купец второй гильдии… Вот это и дом ихний. В нем 8 квартир, да десять на дворе… Они ведь православные, и в церковь нашу ходят, к Николе Морскому.

– Ну, а что дочь его Лия Моисеевна… Ничего здорова?..

– Т. е. Любовь Михевна, хе-хе… Ничего-с здравствуют. Только они теперь в блевотеку должно быть ушедши.

Я вынул три рубля и подал ему.

Он ещё ниже поклонился, сказал опять «покорнейше благодарю-с» и поспешно оглянувшись кругом, сунул бумажку в жилетный карман.

LXXXIV

– Если ты передашь ей, – сказал я шепотом, – письмецо, то получишь ещё пять.

– Слушаю-с… Отчего же не передать?.. Только ваше благородие, я, как по совести, должен доложить, что это не девствительно…

– Как не действительно!?

– Отчего же не передать?.. это плевое дело… Только надо на совесть… ежели примерно сказать-передать… а они сейчас… отнеси, мол, к отцу!.. ну ино письмо и отнесешь… Только хозяин больно уже ругаются… А ино место так просто, так знаете… с позволения сказать в помойну яму кинешь… У нас ведь чисто содержат… Кажинну неделю выгребают.

Я ничего не сказал. Меня вдруг осенила мысль пойти в библиотеку и подействовать на солдатика и я кинулся приводить её в исполнение. Нанял извозчика и отправился в библиотеку. Но библиотека была уже заперта.

– Будем благоразумны, – сказал я себе… – Может быть, это просто пустая тревога и она завтра же придёт и опять все пойдет, как по-прежнему и я пошел в Летний сад. Там, в тени липовых аллей, я зубрил и вникал в суть бритского языка. благословляя и проклиная всяких Бриттов и Скоттов. – Вечер просидел с Жени и Нерокомским. Она заметила мою рассеянность.

– Ты как будто изменился, похудел? – спросила она.

– Нет!.. Не думаю… Просто устал.

Но на другой день этот устаток разыгрался в целую бурю. Когда подошел урочный час, я был сам не свой, – ждать ли её или идти в библиотеку? Ведь её опять запрут в три часа. Притом и солдатик может не передать моей записки. Измученной этой неизвестностью я решился подождать до четверти третьего и потом бросился, на рысях, в библиотеку.

Записку я заготовил заранее. Я просто осведомился, в самых почтительных выражениях, об здоровье и спрашивал её, Лию Моисеевну, считает ли она необходимым продолжение наших уроков английского языка или я могу остаться с теми началами, которые она так великодушно указала мне, и продолжать изучение самостоятельно?

Я писал и думал: ведь всё это ложь и притворство и никакие уроки английского языка не нужны мне. Но разве можно было написать ей прямо: я люблю вас, страстно, безумно, я живу вами, я благоговею перед вами?..

Нет, это было бы сумасбродство!..

LXXXV.

Солдатик взял записку и обещался передать ей. На мой вопрос была ли она сегодня в библиотеке? – он отвечал:

– Нет, не были… А может быть, ещё придут, чтобы взять книжку на дом… А в три часа мы уже закроем, по положению.

Со мной началась лихорадка страсти. Я не находил места, я не мог ничем заняться, ни о чем думать, как только о ней.

Мне казалось, что она просто завлекла меня. Что она сделала то, что ей было приказано. По крайней мере, это предположение охлаждало мою страсть и вместе с тем сердило меня и я бросал тысячу проклятий на неё и на все лукавое еврейское племя.

Вечером я зашёл к Жени. Я застал её в слезах.

– О чем это?! – спросил я и вероятно в моем голосе слышно было раздражение и досада.

Она отерла глаза и указывая на стул, – сказала:

– Присядьте. Вы сегодня целый день не заглянули ко мне… Если тебе нельзя бросить своих дел и ехать в Самбуновку, то скажи мне прямо, и я поеду одна.

Я ничего не ответил и она опять заговорила.

– Нерокомский хочет провожать меня, но я этого не желаю. И она потупилась и перебирая складки платья, тихо сказала: – Он сегодня сделал мне предложение…

– Как!?. – вскричал я! – Что же ты отвечала ему?..

– Я сказала, что не люблю его… а потому скоро надоем ему.

– Он очень хороший человек? – сказал я в раздумье.

Она ничего не ответила и вдруг выдернула платок и разразилась слезами и рыданиями. Я вскочил с кресла.

LXXXVI.

– Жени!! Что это?.. К чему это?.. – И я поспешно налил стакан воды и поднес ей. Мне ужасно хотелось вылить ей этот стакан на голову. Я невольно вспомнил Серчукова и Фиму. – Полно, перестань, – сказал я, – тебе необходимо быть теперь как можно спокойнее… К чему расстраивать себя?.. Через два-три дня мы поедем в Самбуновку. И всё устроится… Будь покойна!..

Она выпила несколько глотков и, подав мне стакан, быстро и крепко схватила мою свободную руку обеими руками и прежде, чем я успел выдернуть её, несколько раз страстно поцеловала её.

– Жени!.. Что это?.. К чему?! – вскричал я.

Но она посмотрела на меня такими страстными, благодарными глазами, что я невольно потупился.

Она шептала:

– Не покидай меня!.. Ради Бога, друг мой, брат мой!., мне страшно… Когда я сижу одна, то мне всё чудится его голос… я знаю, что это галлюцинация… но мне страшно… нервы… мне опять хочется убить себя… Отчаяние полное…

Насколько мог, я успокоил её. Напомнил ей Самбуновку, отца, мать… Сказал ей, что напрасно она оттолкнула Нерокомского. Он так искренно был предан ей.

– Нет! – сказала она, – я сказала ему только дожидаться… Может быть… впоследствии… через год…

Успокоив её и простившись, я пошел к себе и застал у себя Нерокомского. Он протянул мне руку и сказал:

– Я знаю, она сказала вам; что мне делать?.. Посоветуйте!.. Я спрашиваю вас как друга… Ждать!?. Во всяком случае, ждать… Я ведь не влюблён; я люблю её… искренно, глубоко… Это прекрасная, возвышенная и такая добрая, привязчивая натура… Как жаль, что она попала в этот гражданский ерундизм. Он сильно помял ей мозги и теперь о многом с ней нельзя говорить. Вы теперь знаете всё… Что вы мне посоветуете? Скажите!

– Вы правы, она доброе и умное существо. Я советую ждать.

LXXXVII.

Только себе я не мог посоветовать того же. Я не мог ждать. Целое утро, до двух часов я провел в мучительной неизвестности.

Около двух часов мне принесли по городской почте письмо без печати, внизу было приписано: «в собственные руки». Почерк был женский, весьма красивый и ровный. Подписано оно было одной буквой Л., но при взгляде на эту букву вся кровь бросилась мне в голову. Прошло несколько времени, прежде чем я мог овладеть волнением и начал читать дрожавшие и прыгавшие строки. Вот что писала она:

«Я получила Вашу записку и долго думала, следует ли отвечать на неё и что отвечать? – Для вас ответ не нужен. Вы сами можете догадаться: необходимы вам мои уроки или нет?.. Ответ этот нужен мне самой. Мне кажется, если бы я не ответила теперь Вам, то совесть замучила бы меня упреками в скрытности, в притворстве. Повторяю: моё признание необходимо для меня, но чтобы понять его, надо знать немного мою жизнь.

Я выросла и живу совершенно одинокою. Мать не любила меня. Отец очень любит меня, по вы знаете, что такое мой отец, как мы не похожи друг на друга и как велика рознь между нами. У меня с детства и до сих пор не было ни друзей, ни близких родных, кому я могла бы открыть мою душу. Когда я увидала вас впервые, мне ваше лицо, и в особенности глаза показались до того близкими, симпатичными, все черты его казались так давно знакомыми и желанными, что я сразу стала с вами искренна, откровенна… Вы мне показались гораздо ближе, роднее всех моих единокровных.

Я вскоре опомнилась И поняла, что это был просто случай, но скрытая симпатия глубоко запала в душу. Поручение, которое дал мне мой дядя, и, наконец, ваши английские уроки докончили остальное. Я поняла и теперь ясно сознаю, что я в жизни своей до сих пор не встречала (и не встречу больше) ни родной души, ни родного сердца. Пробегая теперь длинный ряд лиц, с которыми сталкивала меня судьба, я вижу в каждом ложь, неискренность, притворство… (И в особенности много этого тёмного между моими соплеменниками!). Меня отталкивает их эгоизм, достижение во чтобы то ни стало или личной или племенной цели. Я готова жертвовать всем для моего ближнего, тогда как они могут жертвовать только для себя или для своего единокровного. Я чужак между своими. После этого вы легко поймете, как у меня раскрылись и душа, и сердце на встречу человеку, который ищет и добивается действительного, человечного сближения, а не еврейской гегемонии…

Но, мне кажется, я уже много сказала. Остальное вы можете сами дополнить.

Вы поймете после этого признания, что я употреблю все средства избегать встречи с вами, и этого мало, я верю в благородство вашего характера и прямо обращаюсь к нему. Ради моего спокойствия, скажу более, ради сострадания в чувствам девушки, которая открыла вам свое сердце, вы точно так же будете избегать встречи со мною. Я прошу, я умоляю вас, тем более, что вам легче это сделать, чем мне. Вы свободны, тогда как я связана всеми моими единоплеменниками, из которых каждый считаем, своим святым долгом оберегать мои верования и симпатии.

Уважающая вас Л.

PS. Я прошу вас также сжечь это письмо».

LXXXVIII.

Три, четыре раза прочитал я это письмо. Сердце радовалось и томилось. Помню, первый порыв этого сердца был добрый, открытый… «Она, – думал я, – моя чистая, светлая, умная девушка, просит моей помощи, защиты от себя самой. И я исполню её дорогую, священную для меня просьбу, я буду вполне великодушен. Завтра или послезавтра я уеду с Жени и никогда в моей жизни не увижу её». И я зажёг свечку, чтобы сжечь её письмо.