Текст книги "Темное дело. Т. 2"

Одним словом, я ещё был весь под впечатлением Севастопольских порядков. При каждом новом препятствии я устранял его так же воинственно, как слабосильнаго врага…

Я скакал по-фельдъегерски, везде сыпал рублями на водку. Благо этих рублей был у меня порядочный запас. Но шесть, семь дней безумной скачки почти без отдыха, наконец, сделали своё дело. Я весь был разбит и остановился на день в Тамбове, выспался богатырём и с новыми силами полетел дальше.

Вспоминая теперь эту отчаянную скачку, я вполне сознаю, что выдержать её можно было только при страшном нервном возбуждении, которое не покидало меня всю дорогу.

XCVI

Наконец, до П. осталось несколько станций. Я бросал ямщикам по золотому. Поил их, поил станционных смотрителей. Загнал двух лошадей, сломал телегу, но, наконец, рано утром, кажется, на десятые сутки моей безумной скачки, я въезжал в П. и невольно со страхом и радостью перекрестился на хорошо знакомую мне низенькую церковь Покрова.

Вот, наконец, Варварская улица. Все как-то постарело, все глядит пустырем, но я жадно смотрю вдаль, туда… к низенькому шоколадному домику. И наконец, тройка влетела на двор. Собаки бросились на нас с лаем.

Не помня себя от радости, я звоню, врываюсь… Лена!!!

Ко мне вышла Анна Семеновна, старушка, вся в черном, старушка, давно мне знакомая, которую я знаю с детства и которая у Лазаревских служила чем-то вроде экономки и управительницы.

– Батюшки светы! – всплеснула она руками. – Откуда это?..

– Где же Лена? Анна Семеновна, где Надежда Степановна?! – и я бросаюсь в хорошо знакомые мне комнаты.

– Батюшка! да вы разве ничего не знаете?! Ведь Надежды Степановны нет уж на этом свете… голубушки… – и Анна Семеновна скоропостижно расплакалась.

– Как… когда?..

– Да вот уже 2-го октября год будет… На другой день Покрова скончалась.

– А Лена, Лена где, Анна Семеновна?

– А она, батюшка, в Холмогорах… В монастырь, слышь, отправилась… С Маврой Семеновной, вместе и поехали…

– Как в монастырь!?

Я чувствовал, как силы оставляли меня. Голова закружилась и в глазах потемнело.

– А так, совсем. Постричься, слышь, хочет…

– Когда же… это? – спросил я глухо.

– А не больно чать давно… Аграфена!. Когда, слышь, барышня уехала?..

– Да с неделю надо быть… С неделю… – И Аграфена уставила на меня свои светло-зелёные глаза. Две-три горничных девушки стояли и молча глазели на меня.

– Все, весь дом поручили мне стеречь, – продолжала Анна Семеновна – до приезда тетеньки, Любовь Степановны. Она ведь наследница всему… Так приедет, значит, принимать… Куда же вы?.. Отдохните с дорожки-то, чайку выкушайте, я живо велю самоварчик поставить…

Но я, ничего не говоря, шатаясь, вышел на крыльцо, велел снова подавать мою телегу и везти меня на городскую станцию.

Через час добыл я себе подорожную в Холмогоры и усталый, голодный опять полетел, сломя голову.

Сердце было сжато до боли… Голова кружилась. Я снова бросал рубли, червонцы… только бы скорее, скорее!.. Мне все мерещился черный призрак, в шапке монахини!.. О! неужели это свершится!.. Кто же остановить, поможешь!.. Кого просить! Кому молиться!?..

XCVII.

Я не буду описывать всех дорожных мучений, несколько раз мне казалось, что я схожу с ума. Раза два привелось мне ночевать, раз я прождал целые сутки лошадей, но, наконец, через две недели, меня дотащили до убогого северного городишка. Всё в нём глухо, пустынно, мёртво. Я велел ямщику остановиться где-нибудь, чтобы переодеться, умыться. Я был весь в грязи…

Он привез меня к какому-то купцу, торговавшему коровами…

Несколько раз принимался я переодеваться и не мог кончить. Руки дрожали, в глазах все кружилось и прыгало. Наконец, я собрался и чуть не бегом отправился в монастырь.

Меня встретила привратница и строго допросила зачем я и кого мне нужно?

– Послушницу… что приехала сюда из П. две недели тому назад с старушкой нянюшкой, Елену Александровну Лазаревскую…

Она посмотрела на меня с недоумением. В это время по монастырскому двору проходила монахиня. Привратница закричала ей.

– Сестра, а сестра… (она выговаривала сисра и вместо ч, говорила ц). – По-кось сюды, вот целовек спрашивает цего-то…

Сестра подошла, расспросила и так же посмотрела на меня с недоумением.

– Надо к матушке игуменье идти, – сказала – она… Пойти, нешто, сходить?.. Вы что ли сродственннк будете?

– Брат я… брат ей!.. – и голос у меня задрожал.

Сестра отправилась. Привратница что-то говорила мне, но я не понимал её.

Я машинально смотрел на двор, заросший травой, на угрюмые, низенькие монастырские здания, маленькие окошечки, со слюдой и с решетками, точно тюремные. Везде контрфорсы. Стены с бойницами… Крепость и тюрьма!..

Время угрюмо тянулось. Прошло более полчаса.

На колокольне тихо, заунывно заблаговестили, точно по покойнику.

Наконец, из того низенького крыльца, куда ушла монахиня, показались разом две и медленно, переваливаясь и разговаривая, шли к нам.

– Ну что? – вскричал я с нетерпением, бросаясь к ним.

– Да ничего! благословила пустить… Пойдемте.

И мы пошли по деревянной настилке, вдоль чисто выбеленной стены, мимо крылечек и крохотных окошечек.

XCVIII

Мы прошли под какими-то сводами, поднялись по широкой, деревянной, покривившейся лестнице и вошли в низенький коридорчик. В нем было душно, сыро, пахло плесенью. В одной стене его было много дверей, с образками наверху и перед одной из них, широкой, низенькой, мы остановились. Монахиня постучалась и проговорила на распев:

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

– Войдите! – сказал изнутри слабый голос.

Двери отворились. На пороге стояла Лена…

Нет! Это была не она, это была только тень Лены… Что-то прозрачное, исхудалое, испитое, бледное, в широком балахоне из чёрного шумящего коленкора.

Сердце у меня сжалось и упало при взгляде на неё.

Монахини молча поклонились и затворили за нами двери. Мы остались одни.

Краска залила ей лицо и вслед за этим она снова страшно побледнела.

Со слезами радости я бросился к ней.

Она с ужасом отступила от меня, протянула вперёд руки и проговорила глухим умоляющим голосом.

– Не тронь меня!.. Не тронь меня!.. Не прикасайся!..

– Лена! – вскричал я, – дорогая моя!.. Неужели ты мне чужая!.. Сестра души моей!..

– Я теперь всем чужая… И тебе так же…

– Ты постриглась!.. – вскричал я в ужасе и чувствовал, как сердце во мне останавливалось.

– Нет ещё… Я ещё не отреклась от мира… перед Господом… но отреклась в душе моей.

– Лена! Лена! – вскричал я, и вдруг упал перед ней на колени. – Не убивай себя… Не погребай себя заживо… Ты должна, обязана жить… – я чувствовал, как слезы подступали у меня к горлу.

– И я буду жить, только не в этом мире…

– Нет! ты должна жить здесь… Между живыми людьми… Бог ждёт от тебя помощи… а не эгоизма… Лена!!.. Мир гадок, но должно работать… чтобы он исправился… Должно трудиться…

– И я буду трудиться и надеюсь, что мои труды будут полезны миру… Господь поможешь мне, – и она перекрестилась…

– Лена! Лена!.. Мне страшно подумать, что я… я тебя довёл до этого… Что мои безумные увлечения оттолкнули, отравили твою глубокую, чистую привязанность ко мне и к этой жизни… Лена!.. родная, дорогая моя… Прости мне… Прости мне… милосердная сестра моя!!..

Я склонился к её ногам, я обхватил эти ноги и зарыдал истерически.

Все волнение, весь усталость длинного пути, вся боль души разразились этими слезами.

XCIX

– Володя! – вскричала она, отстраняя меня. – Володя! Господи!.. Встань, я тебя прошу… Я тебя давно простила… Давно…

Силы оставляли меня… Я чувствовал, как пол качался под моей головой и как тяжелый туман заволакивал эту голову…

Я очнулся от холодной воды, которой она смачивала мне лоб и виски… Я поднялся, шатаясь, с полу и сел на стул.

– Выпей воды, Володя… успокойся…

– Лена! – сказал я, выпив воды, дрожащим, прерывающимся голосом… – Я прямо из Севастополя… летел сюда, сломя голову… Чтобы только застать тебя… не принадлежащею монастырю… Лена! Всю дорогу я мечтал, обдумывал, как мы будем вместе… общими силами, рука в руку, бороться против страшного, «тёмного дела», которое тяготеет над несчастной Россией, над целым миром… Лена! оглянись кругом, посмотри на нашу жизнь. Что это?! Это какой-то ад кромешный… Кругом нас рабы, которых мы давим… Припомни, Лена… как ты, первая ты, разбудила во мне это человечное чувство отвращения от крепостного права… Это было там, давно, на Кавказе, в крепости…

– Да! я это смутно вспоминаю, – сказала она и кивнула головой.

– Лена! посмотри, где нет мзды, взятки в земле русской… и много ли в ней творится чего не во имя взятки?.. Все заражено… Ты это сама испытала, сама решила… помнишь, по делу убийства моей бедной мамы…

Она слушала меня внимательно, с нервным напряжением и перебирая четки, которые были навёрнуты на её правой руке…

– Лена! Но что же взятка?! Взятка ничто перед тем постоянным захватом, которым мы все живём, захватом в пользу нас и семей наших… Мы все алчные, ненасытные себялюбцы… Нам дела нет до других, только бы нам, нам было хорошо, комфортно…

Она что-то хотела сказать, возразить, но удержалась, и я снова продолжал.

– Мы живём впотьмах, Лена! Дорогая моя, мы живём и не знаем, как живём… Мы, русские, не знаем нашего хозяйства… Сколько у нас всего… Как велико наше богатство и как велика наша бедность… все это для нас «тёмное дело»… Мы только спим, пьянствуем, играем в карты, развратничаем и жадно ищем всяких, не умственных, а свинских наслаждений… Лена! Страшна эта жизнь!!..

В её глазах, до сих пор безучастных, сверкнул огонёк, она встрепенулась и схватила меня за руку…

– Правда! Правда! Володя!.. Эта жизнь страшна!.. Невыносима!.. Но что же?..

– Постой, дорогая моя!.. Среди этой гнусной, беззаботной жизни… мы воспитали, вскормили одно племя, для которого корысть и хищение – родная стихия… Это племя Иуды… которое некогда, за 18 веков убило «Любовь человеческую»… Оно сильно расчётом, Лена… Оно страшно своим бесчеловечным стяжанием… Оно знает, как оно живёт, потому что оно живёт, не на авось, не на фу-фу… а по цифрам… Припомни, родная моя, что я тебе рассказывал о жидовском балагане в Б…

Она опять кивнула головой.

С.

– И вот, Лена, я мечтал и мечтаю теперь идти вместе с тобой против этой страшной волны «тёмного дела», которая готова залить, поглотить нас…

Она грустно покачала головой и прошептала:

– Это мечта… Это невозможно!

– Возможно, дорогая моя, только бы были у нас силы.

– Таких сил нет, Володя!.. Это сверх человеческих сил…

– Терпением, трудом… упорным, с любовью… мы положим начало, наши внуки, правнуки докончат… Мы начнём с малого, Лена… Мы составим маленький, крохотный кружок… лиц единомыслящих, сочувствующих и будем сеять доброе семя… проповедовать, убеждать…

Она засмеялась громким смехом, и в этом смехе слышались слезы.

– Ах! Володя – всплеснула она руками, – ты до сих пор мечтатель, энтузиаст, и верно таким останешься…

– Это не фантазия, Лена… Другого средства, другого спасения нет…

– Нет спасения! Да! – вдруг строго произнесла она. – Это правда!.. Это страшная правда!.. Нет спасенья!.. Земное должно совершиться… Страшное «тёмное дело», как ты его называешь, погубит все… Останутся только немногие, избранные… и все погибнет в огне очищения…

В её глазах сверкнул дикий огонёк. Она протянула с убеждением руку вперёд. В её словах звучало оно – это убеждение… В них было что-то пророческое…

– Лена! – вскричал я, – неужели он, твой Бог, Бог мира, любви… допустит это…

Она молча, многозначительно кивнула головой… Я в ужасе вскочил…

– Постой! – вскричала она, схватив меня за руку. – Постой!.. Не суди, не богохульствуй!.. Там, в той жизни всё… а ты… ты только маленькая частичка этого великого всего!.. Не нам судить и устраивать… Нам только желать и молиться… Молиться, чтобы Его воля, Его благая воля исполнилась…

Я с ужасом смотрел на неё. Кровь усиленно билась в висках. Дышать было тяжело…

CI.

– Лена, – прошептал я, – Лена! Если бы все так думали… то кто же стал бы устраивать жизнь!..

И я вспомнил, как говорил Марье Александровне: «Тогда все пошли бы в монастыри».

– Кто?!. – вскричала она. – Избранные, крепкие духом, но не мы с тобой… а нам остаётся только молиться, чтобы воля Господа скорее исполнилась… чтобы он избавил мир от зла… – И она прочувствованно перекрестилась.

– Лена!.. Но кто же тебе сказал, что ты не избранная… Положим, я слабый человек… Но ты, ты крепкая духом… Не грех ли будет тебе, если из двух дел ты изберёшь то, которое больше по душе, и бросишь важнейшее, святое дело…

Она на мгновение задумалась.

– Лена! – продолжал я, – ты знаешь Светкова. – Это честнейший, твердой души человек. Знаешь Самбунова – это тоже крепкий человек… А Лабунов – чистая душа, образованнейший, гуманный господин… Вот уже есть трое, есть закваска… И ты поддержишь нас, ты твоим непоколебимым духом…

Она быстро схватила меня за руку и заговорила дрожащим голосом.

– Володя!.. Оставь меня!.. Зачем ты зовёшь меня?.. Я была тверда… О! Не смущай меня, не соблазняй!.. Мне было так хорошо…

Голос её вдруг ослабел.

– Володя!.. Я прошу тебя!.. Уйди!.. Дай мне время… Я должна молиться… Я ни на что не решусь без молитвы… Приди завтра… завтра в десять часов… А теперь уйди, уйди, ради Бога!.. Завтра мы поговорим с тобой об этом…

Она вся дрожала. Я протянул ей руку. Она нехотя подала свою, холодную, дрожащую. Я хотел поцеловать её, но она поспешно выдернула её и замахала на меня…

– Прощай!.. – сказал я. – До свиданья… И да внушит тебе твой Бог человечные мысли. – Я вышел.

При сходе с лестницы я встретил Мавру Семеновну. Она тяжело поднималась, с маленьким кулёчком под мышкой; увидала меня, обрадовалась. Мы расцеловались, поговорили и я побежал к себе, на «фатеру», к коровьему купцу.

CII.

Весь день, до поздней ночи я был в тревожно радостном настроении. Я очевидно поколебал её, забросил великий вопрос в самое сердце. «Не может быть, думал я, чтобы она – рассудительная, самоотверженная, ищущая добра, решилась не последовать за мной!..»

И сердце моё усиленно билось от этой радостной, дружественной жизни вдвоём. Я был весь отдан моей мечте, слёзы умиления выступали не раз на мои глаза… И мне хотелось молиться, благодарить за спасение её…

В первый раз после тяжелого пути и бессонных ночей, я нашёл минуту успокоения, отдохнуть душой и сердцем.

Мои хозяева оказались приветливыми и простодушными. Они накормили меня ухой из двинской стерляди и каким-то пирогом, в котором был запечён целый лещ, au naturel. Потом попотчивали наливкой из мамуры и такими жирными сливками, каких я не едал во всю мою жизнь.

Они рассказали мне, что монастырь, в котором теперь жила Лена, называется Успенским девичьим монастырём, что это был прежде архиерейский дом, в котором содержалась царственная узница, бывшая правительница России Анна Леопольдовна.

– А чего у вас есть осмотреть? – допрашивал я… – Какие достопримечательности?

– Чего осмотреть… Нечего! Так разве погуляйте над Двиной… а не то в бору…

И я послушался и пошел гулять над Двиной…

С высокого берега расстилалась болотистая равнина, поросшая сосновым и берёзовым лесом, который весь уже пожелтел. Кругом городка были тоже низменности, болота и тот же однообразный скучный лес.

Я прошел весь городок, вдоль и поперек. Везде пусто, точно вымерло. На всем лежит какая-то тоска, безмолвие. Длинные пруды или озерки полны свинцовой, мрачной водой. С неба сеется мелкий дождик, моросит, и низкие, тяжелые облака бегут по окрестностям, то закрывая их, то снова открывая, какие-то кусочки скучных, жалких лесов.

«Точно могила, покрытая серым изорванным саваном!» подумал я невольно.

Нет! Не в этой могиле заживо гнить чудной, крепкой девушке, полной энергии, полной чистых, живучих сил. О! Лена! Дорогая Лена, ты будешь работать, будешь принадлежать всецело борьбе с «темным делом» и… будешь моей!

В последнем я робко признался даже самому себе…

Я вернулся к шести часам. Было уже темно. В воздухе сильно похолодело и прояснело.

Хозяева рассказывали мне о монастырских порядках. Я узнал многое, мелочное, скаредное… И ужас напал на меня при одной мысли, что среди этой мелкой, заскорузлой жизни погребет себя моя дорогая девушка!

CIII

Когда я на другой день вошёл на монастырский двор, то меня поразило необыкновенное движение в нем и какая-то торжественность.

В самых воротах были мужички и бабы, которые стояли или сидели группами.

Но двору проходила та монахиня, которая вчера провожала меня к Лене. Мне сказали хозяева, что её звали «мать Агапия», что она всегда встречает и провожает приходящих. Я подошел к ней, спросил, что у них за торжество и могу ли я видеть Лену.

– А приехал архимандрит из Архангельска, отец Савватий… Ну! обедню служить… а сестрица ваша теперь у обедни будут. – Она ещё хотела что-то прибавить, но вдруг замолчала и резко спросила – Разве к обедне не пойдете?

– Пойду! – сказал я и отправился к обедне.

Маленькая старинная церковь была почти полна народом. Я пробрался поближе к клиросу и встал около толстой колонны, на которой лежал свод.

Облака удушливого ладанного дыма носились по церкви. Пасмурный день тускло светил сквозь крохотные слюдяные оконца. Монахини пели заунывными, тихими голосами, чередуясь с хором певчих.

Мне казалось, что кого-то отпевают, что там в середине церкви непременно стоит гроб. Я старался разглядеть его, поднимался на цыпочки и не мог…

Мимо меня прошла, тихой поступью, точно проплыла, мать Агапия. Я остановил её.

– Не могу ли я увидать… сестру? Мне надо сказать ей два слова.

– После обедни… Ужо!.. А теперь нельзя… – И она прошла мимо, к алтарю, неся в руке целый пучок тоненьких свечей желтого воску.

Я стал ждать терпеливо… Но какая-то тоска постоянно сдавливала сердце…

Вышел архимандрит, сверкая драгоценными камнями, которыми убрана была его митра.

Это был седой старичок, с добродушным лицом и румяными щеками.

Он тихо, торжественно произносил благословения и крестил народ длинными свечами в серебряных подсвечниках.

CIV.

Обедня кончилась. Монахини плавно вышли и установились перед царскими дверями. Они пропели довольно стройно какой-то канон Богородице и затем также плавно отправились опять на клирос.

Я старался заглянуть за перегородку, отделявшую меня от высокого клироса, в надежде увидеть Лену, но ничего не мог видеть.

Народ начал расходиться. Почувствовалась та свобода, которая всегда наступает, с окончанием службы. Вдруг около царских дверей началось какое-то движение. Несколько монахинь перешептывались с дьяконом. Наконец, царские двери снова отворились и вышел опять архимандрит, а с того клироса, около которого я стоял, две монахини вывели какую-то женщину под черным покрывалом.

Они тихо подошли к архимандриту.

– Почто еси сестра притекаеши сюда? – тихо и вразумительно спросил архимандрит.

– Хощу Богу единому служити… – заговорил не громкий, но твердый, знакомый голос из-под чёрного покрывала, и сердце во мне замерло.

«Лена!» – хотел закричать я, но голос оборвался, голова закружилась, и я почувствовал, что теряю сознание.

В полузабытьи, не помня себя, я опустился на колени и прислонился головой к толстой колонне.

Всё во мне как-то сжалось… погрузилось в потемки. Какой-то бред, сон охватил мою голову.

Мне казалось, что няня Лены, Мавра Семеновна, покрытая черным покрывалом, стоит надо мной и тихо качает меня на волнах синего ладанного дыма…

Я очнулся от внезапного резкого стука. Я пришел в себя и увидал, что Лена стоит на коленях перед архимандритом и подаёт ему ножницы.

Черный покров был снят с неё, волосы распущены…

Я помню её бледное, исхудалое лицо, её восторженно приподнятые кверху глаза, её полураскрытые губы…

Архимандрит взял ножницы из рук её и бросил на пол. Раздался опять тот же резкий, металлический звук, который вывел меня из забытья.

– Возьми ножницы и подаждь ми я! – проговорил сурово архимандрит.

Она нагнулась, подняла и протянула ему ножницы. Он снова бросил их на каменный пол и повторил свое приказание.

Когда она снова подняла, подала их и смиренно нагнула голову, архимандрит подошел к ней, нагнулся и начал крестообразно выстригать ей верхушку головы, приговаривая при этом торжественно:

– Сестра наша Елена постригает власы главы своя во имя Отца, Сына и Св. Духа, рцем о ней: Господи помилуй!

Звучными, заунывными голосами монахини запели:

– Господи помилуй!

CV.

У меня снова сжалось сердце и сознание отлетело.

Я чувствовала, как туман закрывал мою голову, именно в то время, когда сухой скрип ножниц и лёгкий треск волос раздался среди мёртвой тишины. Я пробовал бороться с этим чувством, я старался насильно улыбнуться, я не хотел поддаться этой тьме, которая повелительно накрывала моё сознание; я ясно слышал слова архимандрита, но затем пение монахинь нанесло последний удар…

Мне показалось, что хоронят мою милую, дорогую девушку…

И действительно! разве не схоронили её? И разве мне оставалось что-нибудь в жизни?!!

Когда я очнулся, на крыльце монастырского двора, среди толпы баб, мужичков и всяких богомолок, когда я пришел в себя, то первое, что бросилось мне в глаза, была Мавра Семеновна, и первый голос, который я услышал, был её голос.

– Очнулся! Слава Тебе Господи! – проговорила она и перекрестилась. На глазах её были слезы.

Вслед за ней многие тоже перекрестились.

– Владимир Павлыч, – заговорила няня. – Батюшка! Что это с вами… Болезный!..

– Знать, сестра его была… Вот ён и убиватся, – сказал громко какой-то голос в толпе.

– Вот, батюшка! возьмите письмецо к вам от Елены Александровны, – сказала няня, подавая мне сложенный вчетверо листок почтовой бумаги.

Я схватил письмо, быстро приподнялся, встал и, шатаясь, пошел. Толпа расступилась передо мной. Какой-то убогий инвалид подал мне шинель.

Я вышел за монастырские ворота, оглянулся. Сердце мучительно сжалось…

Куда я шел? Зачем?.. В глухую пустыню… на «тёмный путь» на борьбу с «тёмным делом».

Никогда, кажется, во всю свою жизнь, судьба не разражалась надо мной такими жестокими ударами, каким она угостила меня теперь, в эти тяжелые дни моей молодости.

С трудом я добрался до дому. Несколько раз я должен был останавливаться, осматриваться, вдумываться, зачем я иду?.. Несколько раз я проходил мимо той улицы или правильнее переулка, где была моя «фатера» и, кажется, даже мимо моей «фатеры».

Мне хотелось не думать ни о чем, не вспоминать ничего, но какой-то невольный внутренний голос вдруг так внятно, грустно, повторял в моем сердце:

«Схоронили мою милую, дорогую девушку»!

И кровь бросалась в голову. Я шел быстро, машинально, бессознательно и… одумывался на краю пруда или на берегу Двины…

Начало уже смеркаться, когда я добрался, наконец, до дому.

Хозяева встретили меня встревоженные. Они уже знали все. В маленьком городишке нет тайн и секретов.

Они приставали ко мне с разными кушаньями, но я заперся в моей маленькой комнатке… и тут только вынимая бумажник, вспомнил о письме Лены, которое бросилось мне в глаза.

CVI.

Оно было не длинно. Очевидно, она торопилась, набрасывая его.

«Родной, дорогой мой брат (писала она). Сам Господь решил за меня мою судьбу. Завтра я буду посвящена Ему, Ему, моему Желанному, Любимому, Благому, Доброму, Великому…

Приехал архимандрит Савватий. Игуменья позвала меня и предложила мне постричься. Я сказала, что я не кончила моё послушание. Остаётся ещё целый год. Но она ответила, что мою Севастопольскую жизнь мне можно и даже должно зачесть в послушание. Я согласилась.

Я долго думала над твоим предложением, и мне страшно подумать и ещё страшнее высказать тебе мой тяжелый, безутешный взгляд.

Мир должен погибнуть, «ибо весь мир лежит во зле», как говорит св. Апостол. Благословенны борющиеся с этим злом и отнимающие от него достояние Господне.

Я благословляю тебя, брат мой, из моей уединённой кельи на эту борьбу. Я буду молиться, постоянно молиться о помощи тебе. Не падай перед неудачами. Они должны быть. Они неизбежны потому что – это лежит в природе вещей.

Мы – русские – скоро увлекаемся. В минуты увлечений мы творим великие подвиги. Но там где нужно самый подвиг борьбы сделать постоянным, обыденным сопутником жизни, там мы или падаем, или живём бессознательной привычкой.

Дай Бог, чтоб мои предсказания не сбылись. Но мне кажется, что чем долее мы будем жить, тем более апатия, безучастие и разлагающая косность будут развиваться в русском обществе.

«Нас победит зло. Нас победит мертвенная, богоненавистная неподвижность и эгоизм… Ещё раз повторяю: дай Бог, чтобы моё пророчество не оправдалось!

Будь деятелен, борись, дорогой мой! Бог Милосердный пошлёт тебе спутницу, друга, который поддержит тебя.

Прости, ещё раз благословляю тебя.

Твоя Е.»

Я несколько раз перечёл это письмо. Слезы душили меня. Мне она представилась жертвой её одностороннего, безрассудного взгляда. Мне было глубоко жаль этой крепкой натуры. Мне было жаль моей «милой, дорогой девушки»… И вместе с тем чувство досады, тяжелого, гнетущего раздражения, которое сродни злобе и ненависти разжигало, моё сердце.

И под давлением этого чувства, я дал себе слово бороться из всех сил и победить назло всем её увлечениям и предсказаниям.