Текст книги "Темное дело. Т. 2"

Тарантас его стоял уже заложенный. Я простился с ним, усадил его и тотчас же начал собираться и послал за лошадьми.

Всё или почти всё у меня было уже уложено. Нетерпение томило меня. Я поминутно подбегал к окнам – не ведут ли лошадей?

Наконец мне удалось вырваться из города, и я перекрестился. Погода была ясная и теплая, и дорога была хорошая.

Я ехал почти с теми же чувствами, как тогда, четыре года тому назад – скакал из Севастополя. Правда, я теперь не бросал по золотому на водку – но так же убеждал ямщиков, уговаривал, бросал по полтине и даже по рублю на водку, и чем ближе подвигался к Холмогорам, тем сильнее и сильнее мучила меня неизвестность.

По временам я спрашивал себя: да зачем же я так спешу? Ведь ничто не переменится: приеду ли я неделей и даже целым месяцем позже. Но мысль, что может быть… вот… вот… она уж уехала на место восстания… что я уже не найду её в Холмогорах. Одна эта мысль приводила меня в испуг и в сильный гнев и я сулил ямщикам по целковому на водку.

На пятые сутки безумно скорой езды я въезжал в Холмогоры. Здесь только что начиналась весна. Везде ещё лежал глубокий снег. Деревья стояли с набухшими почками и только одни вечно зелёные ели не меняли своего неизменного колючего убора.

Я остановился у прежнего хозяина. Меня встретили с распростертыми объятиями и лобзаньями, как старого знакомого. Да и я сам был как-то особенно весело настроен.

– А сестричка твоя, слышь, – заговорила хозяйка: – всё недомогает. Такая стала болезная.

– Что же с ней?

– Да всё хворость, нелёгкая привязалась… С самого Покрова, слышь, болеет… Исчахла вся…

– Ведь она собиралась туда? В Польшу?

– Не слыхала я, свет ты мой, не слыхала.

Я быстро переоделся. Наскоро выпил чай с густыми сливками и отправился.

Почти бегом дошёл я до монастыря, перескакивая через лужи или утопая в снегу. Монастырь смотрел ещё серее и противнее. Я постучал в ворота.

Та же убогая сестра, с молитвой, отворила калитку и, прицокивая, спросила:

– Цово тебе?

И та же «мать Агапия» отозвалась на её зов и подошла ко мне.

– Здравствуйте, мать Агапия! – сказал я, приподнимая фуражку – Не узнаете меня?

Она как-то удивленно или испуганно отступилась от меня.

– Вы что же, к сестрице?.. Наведаться!..

– Да! Спросите мать игуменью.

Она смотрела на меня и не двигалась.

– Надо, чай, пойти спросить? – проговорила она тихо, смотря на привратницу, как будто недоумевая, идти или нет. Потом быстро обернулась и заковыляла. Я машинально пошёл вслед за ней.

В сенях она остановилась.

– Вы побудьте тутот-ка, в сенцах-то, а я пойду спрошу…

– Пожалуйста поскорее.

– Сейчас.

Она опять заковыляла, а я остался в сенцах и затем прошел в хорошо знакомый широкий коридор.

«Вот! – подумал я: – четвертая дверь налево. Это её дверь!..» Сердце сильно билось.

Ждать мне пришлось довольно долго. Я начинал терять терпение. Меня била лихорадка. Я уже прохаживался несколько раз по коридору, осматривал образки над дверями и останавливался перед заветною дверью. – «Постучать или просто войти?.. Обрадуется или нет?.. Испугается… Что же они нейдут?.. Поганые монастырские черепахи!.. Я наконец и скандал учиню».

В это время из глубины коридора вышла мать Агапия и с ней ещё две монахини.

Тихо и робко они подошли ко мне и остановились молча, как раз перед дверью кельи Лены.

– Что же, – спросил я – можно видеть?

И я уже протянул руку к двери.

– Да её тут нету-ти, – проговорила торопливо мать Агапия и прислонила к двери руку.

– Где же она?..

– А в церкви уж.

– Молится?

Она ничего не ответила и пристально посмотрела на меня.

XVII.

– Что же? Сойдемте в церковь. Ведь можно в церковь-то войти?

– Вот, – сказала она, указывая на рядом стоящую монахиню. – Сестра-сторожиха с ключом.

И «сестра-сторожиха», маленькая, худенькая, вся сморщенная и бледная монахиня, показала мне ключи, как бы в удостоверение, что она действительно «сестра-сторожиха».

– Зачем же церковь-то заперта? – спросил я. Но все три монахини, молча переглянувшись между собою, пошли по коридору. И я пошел за ними.

Вдруг «мать Агапия» быстро обернулась и спросила меня.

– Вы зацем же вдруг так приехали?..

– Я письмо получил… от сестры.

– Она вас звала?.. Проститься что ль хотела?

– Как проститься?… Разве она уж уехала?

– Уехала! Х-м! – проворчала басом третья сестра, низенькая и толстая – точно черная глыба.

– Она ведь болела… Сильно болела… – начала мать Агания: – Все ей плоше и плоше было. Целую зиму изнемогала… А тут, значить… к весне-то… Начала в путь собираться… в Польшу…

И она вдруг замолчала.

– Что же?.. – спросил я.

По тут все три монахини остановились. Мы вышли уже на двор, а «сестра-сторожиха» как-то грустно покачала головой и тихо прошептала:

– Ах ты, болезный, болезный! Ницого-то не знашь, не ведашь. Горе како!

Ужасная догадка вдруг представилась мне так ясно и сердце мучительно сжалось.

– Что же она?.. умерла!.. – вскричал я, и голос у меня ослабел и оборвался.

– Вцера… в 10 цасов ноци преставилась… – тихо и внушительно проговорила мать Агапия и быстро зашагала вперёд вместе с другими монахинями. Точно все они вдруг обрадовались, что тяжелое слово выговорено.

Я также пошёл за ними; но в глазах темнело и голова кружилась. Я спотыкался…

Помню, я старался смотреть равнодушно кругом на тощие голые рябины монастырского сада; на худую кошку, широко шагавшую по сугробам и лужам и отряхивающую свои лапки; на галок, сидящих целым длинным строем на длинной крыше. Я старался отвлечь моё внимание, рассеяться, но боль сердца не унималась.

Мы подошли к низенькой церкви, и «сестра-сторожиха» начала отпирать двери.

– У нас, знацит, тут другой есть ход-то – крытый, – толковала мне мать Агапия. – Да теперь там не слободно… Пройтить-то нельзя.

Я не понимал что такое и для чего она мне толковала.

Ключ завизжал в замке, два раза щелкнул, и «сестра-сторожиха» – прошептав: «Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» и перекрестясь, тихо отворила дверь.

Мы вошли под своды низенькой темной церкви. Это была та же церковь, в которой постригали мою Лену. Меня обдало морозным, могильным воздухом. Шаги мои глухо отдавались под сводами.

– У нас, знацит, – заговорила опять шёпотом мать Агапия, – сестра постоянно цитает… над усопшей-то… да теперь отлуцилась в трапезу… Мы, знацит, церковь-то и заперли.

Я опять не понял её толкования, и смотрел на катафалк, стоявший посреди церкви и на нем простой, деревянный, такой маленький, казалось мне, гробик.

Мы подошли к нему. На миг лёгкий туман застлал мне глаза. Я упал на колени, и припал к полу. Я не чувствовал холода каменных, промерзлых плит, хотел молиться и не мог. Я только повторял мысленно в глубине моего сердца, повторял одно и то же.

– Прости молодая жизнь! Прости дорогая душа! – а сердце было сдавлено холодными тисками. Я чувствовал, что задыхаюсь, и быстро приподнял голову.

На миг передо мной мгновенно мелькнули серые стены церкви, почернелые образа, огоньки свечей – и туманный свет в маленькие слюдяные окна, на которых ещё лежал местами снег. Черная ворона пролетела мимо окон, и вдруг мне вспомнилось, как мы сидели с Леной, зимой, на крепостной стене, кругом лежал снег и мимо нас пролетали черные вороны… Горло сжали слезы, я зарыдал и начал биться о холодные плиты…

– Не воротишь! Не воротишь! – думал я. – Неизменное, роковое свершилось… «Отнюду-же отбеже печаль и воздыхание».

Я поднялся, встал с колен, и взглянул на её, бледное, исхудалое, восковое лицо. Она улыбалась, так тихо, покойно, точно во сне.

Вошла читальщица, подошла к аналою – и начала читать, мерным, гнусливым голосом.

Я нагнулся к телу дорогой моей. Тихо поцеловал её холодный лобик… Слезы застилали мне глаза. Ещё раз поклонился я в землю, перед милым прахом, быстро поднялся, перекрестился и не помню как вышел вон из церкви. Слезы душили меня.

На дворе я опомнился, оглянулся. Подле меня шла мать Агапия и что-то говорила мне. Я только мог разобрать, что хоронить будут завтра.

– А сегодня после вечерни отслужат панихидку… – а завтра после обедни отпевать будут…

Я ничего не ответил… И вдруг на меня нашло желание взглянуть на её келийку, проститься и с ней, с этим последним уголком её земной жизни…

Я спросил мать Агапию. Она замялась.

– Как же? Я не знаю, – сказала она. – Надо, чай, благословиться… Там ведь у нас ничего неприбрано.

– Тем лучше!.. – сказал я… – Пожалуйста. Проводите меня…

И мы снова вернулись в широкий низенький коридор. И снова я очутился перед низенькою дверью с образком наверху и хотел уже отворить эту дверь, как мать Агапия торопливо приперла её и быстро проговорила:

– Погодите, погодите маленько… Я духом сбегаю… Спрошу… Так-то нельзя…

И она пошла торопливо спрашивать позволения, а я снова остался ждать перед заветною дверью.

Сердце моё как-то тоскливо ныло… И голова кружилась.

Мать Агапия быстро вернулась, подошла, запыхавшись, к двери кельи, распахнула её и сказала:

– Пожалуйте!

Она вошла вместе со мной и перекрестилась перед иконой.

XVIII.

В первой комнате кельи был полный беспорядок. Стулья были сдвинуты, валялось бельё, ветошки, мыло – было наплескано. В другой комнате, которая служила спальней и молельней, стояла, вместо кровати, простая скамейка.

– А кровать уж верно вынесли – тихо спросил я.

– Нет, – сказала шёпотом мать Агапия. – Она ведь в гробу спала… Вот в том гробике, в котором теперь лежит… Это она к схиме изготовлялась… Подвижница ведь была… Великая подвижница… – И мать Агапия перекрестилась большим крестом перед божницей. – По целым ночам слышь, на коленках простаивала… а в среду и пяток пищи не принимала… Мы так все за святую и полагали её. Великая подвижница!

Я подошел к киоту. В нем, кроме образов Божьей Матери, Спасителя и св. Ксении, стоял маленький образ Александра Невского и крохотный образок, в серебряной ризе, св. Владимира Равноапостольного.

При взгляде на этот образок у меня сжалось сердце…

«Она любила меня – подумал я – Любила до конца подвижнической жизни»!.. И я чувствовал как холодели мои руки и спазмы сдавливали горло…

Я отвернулся и шатаясь вышел в другую комнату. Мне хотелось бежать, но на маленьком столике перед окном лежало какое-то неоконченное письмо.

– Это она начала… какое-то писание, – пояснила мать Агапия, – да так и не кончила… голубушка… свалилась.

Я подошел. Это было письмо ко мне.

«Дорогой мой Володя! Я уже раздумала ехать на служение Господу… Видно, ему не угодно… Мне всё хуже и хуже с каждым днём… И чувствую я, точно какой-то голос внутри меня твердит так упорно одно и то же: «конец пришёл».

Я верно умру. – Господь милостивый, авось пошлёт мне тихую кончину.

Я с радостью переселюсь в вечный мир – и ничего мне не жаль на земле…

Только хотелось бы проститься с тобой…

Делай добро, Волод…»

Я едва дочитал эти недоконченным строки, написанные, очевидно, через силу, неровным, дрожащим почерком. Я зарыдал, и прижав письмо к губам, выбежал вон.

Не помню, как я очутился на улице, как добежал до моей квартиры. Я чувствовал только, что порвалась и улетела последняя привязанность к земле. Мне хотелось умереть, убить себя…

«Мир погибает во зле. Он должен погибнуть во зле!» – твердил мне какой-то смущающий голос, и я чувствовал, как исчезала и последняя надежда, последняя деятельность, которой я теперь посвящал почти всё своё время и все свои труды. Голова страшно кружилась и болела.

Я торопил моих добрых хозяев, – скорее лошадей.

Я укладывал всё кое-как дрожавшими руками.

– А разве на похоронах-то не будете? – спросила меня хозяйка. – Ведь завтра хоронить-то будут?

Они уже знали всё. Хозяин стоял тут же и печально смотрел на меня.

Я хотел что-то ответить и не мог. Я бросился на грудь к доброй старушке и зарыдал…

– Болезный ты наш!.. эко горе како!..

Через час я выбрался из Холмогор. Небо прояснилось, выглянуло солнце. Мне сильно захотелось вернуться… Взглянуть ещё раз, в последний раз на прах её, на её, теперь святое для меня, тело… Но я пересилил этот порыв.

«Предоставим мёртвым хоронить мёртвых»![34]34
  «Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов.»… В церкви не хорони мертвеца своего (т. е. не занимайся тем, как устроить свои житейские дела). Свт. Иоанн Златоуст. Толкования на Мф. 8:22.


[Закрыть].. подумал я. Притом меня страшно тянуло туда… К Павлу Михайлычу… «Делай доброе дело Володя!» вспоминалось мне. А разве это было не доброе дело – успокоить, утешить доброго старика и его семью?.. Наконец, мне хотелось быть подле него, чтобы укрепиться, чтобы его вера в наше дело поддержала и меня. У меня не было сил… «Мир погибнет во зле»!

«Он должен погибнуть во зле!» – твердил одно и то же горький, смущающий голос.

На другой день моего пути я почувствовал себя вполне утомленным, разбитым. Я упрекнул себя в том, что я не остался отдохнуть, хоть на один день, в Холмогорах. – Но несмотря на общую слабость и болезненность, я погонял ямщиков. Мне казалось, что я могу успокоиться только там, в Самбуновке.

«Если я расхвораюсь, – думал я, – то нигде не найду более человечного и радушного приюта, как там».

Самбуновка была в стороне от дороги, но я сделал 30 вёрст крюку, и на четвертые сутки, больной и разбитый, подъезжал к её усадьбе.

Разумеется все мне обрадовались и приняли как родного. Мы вместе оплакали мою потерю и тотчас же Самбуновы поделились со мной их радостью. Они получили письмо от Жени. Она писала матери из Петербурга. Это письмо представляло дело побега вовсе не с такой, резкой, грубой стороны, с которой описывал его Павел Михайлыч. Очевидно, что Жени написала его не под влиянием её брата. – Она относилась в письме к матери с нежностью, просила простить её за побег и писала, что только там, в Петербург, в центре «великого (!)» современного движения всей России, она может быть спокойна, что там у неё есть дело, которому она с радостью посвятит все свои силы.

Это письмо и Павел Михайлыч, и Анна Николаевна берегли, как реликвию. Его знала даже Бетти почти наизусть. Анна Николаевна не могла читать его без слез и каждый раз, когда вынимала его, то тихонько развертывала его и затем, снова точно также бережно завёртывала в бумагу и предварительно поцеловав его, клала в свой портфельчик.

– Это ведь всё, что осталось нам от нашей голубушки, – говорила она сквозь слёзы и крестилась. Господи, – говорила она, – спаси её, помоги ей! Выведи, поставь её на путь истинный!

Каждый день, несколько раз возобновлялись со всяким заехавшим соседом или соседкой разговоры об ней. Строились предположения, как она там и чем занята.

– А если её, матушка, схватят, да засадят в тёмную тюрьму? – говорила соседка.

И Анна Николаевна вся бледнела и крестилась.

Павел Михайлыч, очевидно, насильно втягивал себя в хлопоты по хозяйству. Я подмечал, как среди разгара этих хлопот, он задумывался, хмурился и махал рукой управляющему Давыдычу или старосте Силантию.

– Ну! это после, – говорил он, глубоко вздохнув. Очевидно, что горе невольно осиливало его.

Из дома как бы отлетела душа. Это был мёртвый дом, мёртвая семья. Все ходили грустные, говорили шёпотом и не могли войти в прежнюю колею и привыкнуть к новому порядку. – Даже Бетти – всегда резвая, шаловливая, ни о чем не думающая – притихла. Раз я её нашёл наверху в детской. Она сидела на стуле и плакала. Увидав меня, она встрепенулась, вскочила и хотела убежать… Но я схватил её и уговорил признаться: о чем плакала? Чего недостаёт?..

– Так!.. Жени нет!.. Скучно одной, – и она спрятала свое лицо на моей груди и разревелась.

XIX.

Очевидно надо было лечить эту общую болезнь целого дома. Но напрасно я прибегал к разным искусственным мерам. – Страстная охота к рыбной ловле не действовала. Нередко я должен был несколько раз направлять внимание Павла Михайловича на поплавок, исчезавший в воде, чтобы заставить его вытащить рыбу.

С нашим общим «кружковым» делом было ещё хуже. Правда – вера Павла Михайлыча в успех дела оказалась гораздо крепче моей. При первом же моем сомнении в неисполнимости нашего предприятия, он взволновался и начал горячо убеждать меня, что это единственный и вернейший путь «сплотиться» и вылезти из «мертвящего болота». – Он не надолго оживился и начал указывать мне те места, где дело было слабо и где надо было подкрепить его. Возбуждённый его энергией, я посетил некоторых членов кружков и в течение целой недели ездил по соседним поместьям.

Сделав это дело, я невольно ещё раз убедился, что центр движения был в нем, в нашем г. Сиятелеве. – Никто не умел улаживать компромиссы, снимать противоречия, сближать и умиротворять так, как наш незаменимый дорогой Павел Михайлович. Но в нем-то теперь и была главная проруха. Это был не прежний живой, деятельный человек. Это даже не была тень его. Это была совсем другая натура – флегматичная, вялая, нерешительная, ко всему равнодушная. Это была очевидно раздавленная душа, разбитая страшным громовым ударом.

Смотря на него в тихие душные, июньские вечера, я невольно дивился, куда девался прежний, деятельный Павел Михайлович, который ни одной минуты не мог быть покойным, не работающим. Если у него не работали руки, то работала голова и изобретала тысячу проектов за раз.

Один раз, в один из таких вечеров, я сказал ему:

– Павел Михайлович, – я хочу ехать в Москву и, может быть, в Петербург.

Он встрепенулся.

– Зачем, дорогой мой?..

– Да надо посмотреть, что там наше дело?.. Как будто замолкло… Ни Степанов, ни Гарусевский не подают голосу… И Б-т молчит…

– Что же поезжайте… Разузнайте…

Он замолчал и пристально посмотрел на меня.

Ему очевидно вдруг пришла в голову мысль, которую он боялся высказать. Но я догадывался об этой мысли и для осуществления её на деле собственно и ехал теперь в Петербург.

Я не сказал об ней ни Павлу Михайловичу, ни Анне Николаевне, только постоянно думал. что и они понимают для чего я еду в Петербург.

Я сказал, что еду завтра же и все с полною готовностью, торопливо начали собирать меня. Анна Николаевна напекла мне пирогов, пирожков и лепёшек, хотя я уверял и доказывал, что это лишнее, что всего этого я не съем до Нижнего, а в Нижнем пересяду на железную дорогу.

Когда меня совсем снарядили, Анна Николаевна отвела меня в залу, в угол, и прошептала со слезами на глазах.

– Родной мой! Отыщите вы их там… Передайте ей вот… это благословение её покойной крёстной матери… – И она передала мне маленький образок во фланелевом мешочке. И если она нуждается там… то вот ей из моих сбережений… передайте 300 рублей… Да хранит её там Господь!.. Строчку бы мне… Одну строчку!.. – Но тут она расплакалась и отошла от меня.

Когда я стал прощаться с Павлом Михайловичем, то он обнял меня и прошептал:

– Голубчик! Я ничего не говорил вам но вы… и так понимаете и сочувствуете горю отца… Если возможно отыскать их там… вразумить, наставить… Вы сделаете святое, доброе дело.

И он взял мою правую руку обеими руками, крепко стиснул её, и пристально посмотрел на меня. Из его глаз катились слезы и нижняя губа дрожала.

Когда я уже садился в тарантас, то прибежала Бетти, простилась и подала мне маленькую записку…

– Это передайте, пожалуйста Жени!. – прошептала она со слезами.

В записке было всего несколько строк, написанных детским, не сложившимся почерком:

«Милая Жени. Мне ужасно скучно без тебя и мама каждое утро сильно плачет и тоже скучает. Все у нас, в доме ходят невесёлые, а няня заставляете меня каждое утро молиться о тебе. Маклай у нас пропадал целых три дня. Когда ты вернёшься милая Жени, то привези мне путешествие Гулливера. Это очень хорошая книга… Твоя Б.»

Когда я отъехал версты две или три, то Павел Михайлович догнал меня на беговых дрожках.

– Я провожу вас, дорогой мой, до Шептунихи.

И всю дорогу мы толковали с ним об нашем общем «кружковом» деле.

XX

Я остановился на самое короткое время в Москве, чтобы повидаться с некоторыми членами нашего кружка и затем проехал в Петербург.

В тот же день я обратился к помощи адресного стола, но в адресном столе ни Александра Павловича, ни Евгении Павловны Самбуновой не оказалось. Я тогда ещё не знал, что в столице можно жить под псевдонимом или с фальшивым паспортом.

Я обратился к своим знакомым, расспрашивал, разузнавал, но всё было напрасно. Один мой старый товарищ, Федор Засольев, страшный забулдыга и гуляка, рассказал мне многое, чего мы в провинции ещё не знали.

– У нас братец, теперь формируются общины, фаланстеры, – говорил он, – ты знаешь что общая ассоциированная работа, даёт больше и лучше результат. Притом и жизнь сообща, общими издержками обходится гораздо дешевле и даёт более выгод. Это несомненно… Хочешь я тебя введу в нашу фаланстеру?

Я согласился, и мы в тот же вечер отправились на Екатерининский канал, около Большой Мастерской, в дом, который потом, кажется, сгорел. Во всяком случае я забыл не только № его, но даже его наружность. Помню, что мы вошли в довольно большую комнату или залу в четвертом этаже. В маленькой передней было навешано много пальто и накидок. В зале было душно и сильно накурено, несмотря на отворенные настежь окна. В ней было человек тридцать или сорок, большею частью молодёжи, юнцов безусых и безбородых, были офицеры и человека три или четыре студентов-медиков. Было довольно много женщин, большею частью молодых, но некрасивых. Между ними были как исключение две дамы, уже не первой молодости, но весьма красивые, в особенности одна. Обе они лежали или, правильнее, валялись на широком диване-оттоманке, который стоял тут же в углу.

– Кто ж это? – спросил я Засольева.

– Это не членши нашей фаланстеры, а лица, вполне искренно преданные нашему делу. Эта справа – Т. (и он назвал одну из известных аристократических фамилий. Муж этой дамы занимал очень видный пост в служебной иерархии). А другая – всему свету известная Толикузина – вольнолюбивая душа, гарибальдийка, сделавшая также много для нашего дела, в качестве комиссионерки. Ты, вероятно, слышал её фамилию, – впрочем, я и забыл что у ней много фамилий. Она и Толикузина, и Неверова, и Жакодёрова, и Гусина и Глазенапова… Надо прибавлять только ко всякой фамилий ci-devant, что и будет в роде Du-devant.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Разве ты теперь против свободной любви? – спросил я его шёпотом.

– Н-нет… – сказал он. – Нисколько. Я её уважаю… Но когда с одним матримониальничают, а другого в то же время надувают, а к третьему бегают по ночам и уверяют, что в сердце только он один… Вот это я не одобряю и ненавижу… Фальшивая кошачья душа! Надувальщица!..

Всё собрание разбилось на кружки, все говорили громко, жестикулировали. Многие сидели за длинным столом, который стоял посередине. Какой-то юноша открыто, при всех, обнял молоденькую фаланстерку, курившую папироску, и начал ходить с ней взад и вперёд по зале, что-то с жаром нашёптывая ей на ухо и наконец при всех чмокнул её прямо в губы.

– Вот, это правильно, – сказал Засольев, указывая на эту парочку. – Откровенно и чисто… Это я уважаю… А криптогамии[35]35
  тайнобрачие


[Закрыть] и тайной полиандрии[36]36
  многомужество


[Закрыть] я не одобряю.

– Господа! Господа! – засуетился какой-то беловолосый молодой человек.

– Здесь нет господ! – закричал грубый голос. – К чёрту господ; к козе в болото!..

В это время входная дверь, около которой мы стояли, растворилась и вошла девушка или женщина. Среднего роста, стройная, она на ходу ловко сняла широкополую шляпу. Она прямо взглянула на меня, и я признаюсь – обомлел. Это был двойник Сары. Та же красивая, изящная головка…

Чем-то далёким, пряным и возбуждающим вдруг пахнуло на меня. Благоуханием юности и свежести. Даже сердце как-то тоскливо и приятно сжалось. И милое прошлое явилось как в далёком, детском сне.

– Кто это? – спросил я Засольева.

– А что? хороша? – спросил он и подмигнул. – Это жидовочка – Геся… Добродетельная душа. В мышиную норку влезет и полпятибрюха с ума сведет.

– Геся! Геся! – закричали все, и начали шумно здороваться с ней. Меня как магнитом потянуло к ней.

– Пойдем! поздоровкаемся – сказал Засольев и подхватив меня под руку, подвел к ней.

– Дрожайшая Геся, – сказал Засольев, расшаркиваясь перед ней с комическою важностью. – Позвольте представить добродетельного провинциального гражданина.

Она протянула мне маленькую руку, и я пожал её.

– Граждане-братья! – суетился тот же беловолосый молодой человек. – Молчание, ибо Керден будет говорить.

В зале произошло лёгкое движение, и все столпились вокруг стола. На него взлез довольно стройный брюнет, с выразительным еврейским типом лица.

– Граждане! – начал он тихим, грудным голосом.

– Громче, гражданин, громче! – раздалось со всех сторон.

– La plus joli fille ne peu donner plus ce qu’elle а,[37]37
  Самая хорошенькая девушка не может дать больше того, что она имеет.


[Закрыть] – оправдался он.

– Браво! Браво! Браво!

– Я хочу изложить перед вами стремление масс и стремление их тормозов.

– Хорошо! Очень хорошо! Слушайте!

– К чёрту философа! – прервал какой-то голос.

– Все мы стремимся к счастью – к довольству жизнью. Это задача и желание личного я, каждого из нас. Те, которые забрали в руки свою власть над обществом, вследствие исторической глупости прошлого – те также стремились и стремятся к личному счастью, к личному довольству. Мы сознали и сознаём, что личное счастье не может быть без общего счастья и довольства.

– Верно, верно! Хорошо сказано.

– Немножко старо!

– Шшш! Слушайте, слушайте!

– А наши противники этого не понимают, не сознают и тормозят общее движение вперёд, тормозят развитие, идут против общего мирового закона… Кто это сказал, что против рожна трудно прати?.. Ну! да всё равно… А они, эти ерундисты прут против рожна… И рожон сотрет их.

– Верно! Верно!.. Выбросить из колеи?

– Мы соединимся крепко – в общечеловеческую семью и сбросим цепи!

– Сбросим!

– На это у нас хватить и сил, и уменья. Мы будем разъедать наших врагов исподтишка, полегоньку подтачивать их. Мы будем незаметно вырывать у общества зубы. Мы разорим всех собственников. Мы пойдем в народ и будем просвещать этих дикарей; мы покажем им хитрую механику, которой их давят и уродуют. Наш девиз будет «смерть всему старому, дряхлому, отжившему». Мы вольём молодое вино в новые прочные мехи, которые не сдадут, не лопнут.

– Браво! Браво! Браво!

– Мы восстанем сперва на «тёмное царство». Там, в этих торгашеских лавках гнездится зараза, там она зреет и расползается по всему здоровому населению. Мы спалим это гнездо!

– Браво! Верно! Сжечь его! Без остатка. Браво-оо!

– Собственность не кража, граждане, это смертный грех человечества. Это дубина Каина, которой он с начала мира бьёт своего бедного рабочего, трудящегося брата и не может добить. Он живуч – этот бедный «меньшой брат»! Тысячи тысяч зарывают подрядчики в землю бедных копальщиков земли. Встанем на их защиту. У врагов есть ружья, пушки, штыки… У нас есть косы и топоры… Да кроме того у нас есть орудие сильнее, крепче, которое не боится ни ружей, ни пушек, ни штыков. Это – народный дух!!.. Мы зажжём города по всей России… Мы будем сильны нашей неуловимостью. Мы будем гидрой стоглавой. Настанет вторая пугачевщина! Во сто крат более сильная, которую не одолеют враги. Она разольётся как бурное, огненное море от края и до края, и сожжет, испепелит всё дряхлое, противное, мешающее свободе развития…

Здесь снова поднялись со всех сторон неистовые крики.

– Хорошо говорит! – шепнул мне Засольев. И я почувствовал что и у меня голова начинает наполнятся каким-то туманом, чадом опьянения. Я подумал тогда: это своего рода паника и так же заразительна. Только паника подавляет общий строй нервов, а это поднимает, «воодушевляет», как говорили в старину.

И я готов был незаметно уйти в философский вопрос под общий шум толпы. Но какое-то движение в ней остановило моё философствование… Все ещё теснее подвинулись к столу. У всех была в глазах жажда новинки. Все что-то торопливо, отрывочно шептали друг другу и храбро лезли вперёд. Керден вынул из кармана бумагу, развернул и тихим, но внушительным голосом прочитал:

– От центрального революционного комитета в Женеве… – и замолк, оглядывая всех.

Потом тем же внушительным торжественным голосом ясно, отчетливо, начал читать.

– Не говорите, а действуйте! Составляйте частные кружки и распространяйте их по всей России. Вследствие разных доносов и шпионства ни на кого нельзя положиться. Всё сейчас разболтают и о всём донесут…

– Это Токунов писал… Его слог, – догадался Засольев.

– Пусть сверху будут назначены надёжные заправилы. Они пусть хранят всё в строжайшей тайне. Пусть сами изберут каждый трёх или четырёх устроителей. Из них каждый изберёт пять членов, которые слепо должны исполнять то, что повелевает революционный центральный комитета. «Пятёрки» не будут знать то, что знает устроитель. Устроители не будут знать то, что известно заправилам, и только им одним, – заправилам – будет известна воля центрального комитета. Тайна будет свято сохранена и плоды будут принесены. Вот господа, – сказал Керден – воля, распоряжение и программа центрального революционного комитета.

И он сложил бумагу и, спрятав её в карман, соскочил со стола на пол.

XXI.

Все начали отходить от стола.

Один высокий, толстый, уже не молодой и весьма весёлый господин, с большой рыжей бородой и рыжими курчавыми волосами, проходя мимо меня, без церемонии хлопнул меня по плечу и закричал:

– Ну, что провинция!?. Откуда придет свет и спасенье? От нас к вам или от вас к нам? Что у вас там?.. Расскажи, расскажи братец!.. Как деды живут, как помещики жмут, как деревенские куры возятся?.. Рассказывай, рассказывай К – гражданин…

И не слушая меня, продолжал:

– Всё, что ты сегодня видел и слышал, всё это пропусти мимо… Ибо все «казна-що», – и он дунул изо всех сил, вероятно, сильных лёгких. – Фу!.. Собираются, снаряжаются, копаются, проклажаются, и только говорят, говорят, говорят… Другие давно бы всё порешили и двигали, а они только приступают… Вот помяни моё слово, всех их жиды слопают!.. Непременно слопают, как пить дадут… Вот ещё какая-то свинья лезет…

И действительно из одного конца залы послышалось:

– Граждане! Слушай!!

И вслед за этим на стол взлез худенький, растрёпанный человечек, с красными слезящимися глазами. Он визжал, картавил, присюсюкивал, и с трудом можно было разобрать, что он говорил.

– Братья!.. Всё тлен – кроме материи!.. Всё вздор, кроме разума!.. Разум и материя!.. развитие вещества… Все к чёрту, всякую плесень! – Каждая личность должна делать только то, что она захочет… К чёрту все стеснения!..Человек – бог! Его крепость и сила в мозге и в мышцах. Мозг вырабатывает мысль так же, как почки…

Но тут его перервал другой оратор, который вскочил на стол прямо перед его носом.

– Всё вздор! – кричал он. – Резать и жечь! Жечь и резать!.. Когда начался антонов огонь, то нечего рассуждать… Надо ампутировать: жечь и резать!..

Но пред его носом вскочила новая личность, высокий, толстый господин…

– С осторожностью! С осторожностью! – кричал он, как из бочки.

– К чёрту осторожность! И так все проквасили.