Текст книги "Темное дело. Т. 2"

Он снова заговорил, тем же глухим шёпотом, но который был, вероятно, явственно слышен во всех углах вагона. Только в этом шёпоте звучала теперь страшная злоба. Он говорил и в то же время как-то хихикал и, что всего страннее, кашель его совершенно исчез.

– Эти все, глупые мечтания, – заговорил он, – о жизни в небесах и во аде… чепуха! Они все идут от лени… Человек не только глупое, но и самое ленивое животное… гораздо ленивее всякой грязной, жирной свиньи… Кругом его помои и гадость, от которой он должен отбояриться, и он надсаживается и хлопочет, но только чуть-чуть полегчало, он тотчас же за благодушие: и цветы цветут, и птички поют, и ангельчики порхают, и жизнь нам на радость дана… Тьфу!.. Противная свинья!.. Только потому и можно помириться с этой гадостью, что всё глупо… всё!.. И всё идёт как заведённая машина… путается, колобродится… бежит направо, ползёт налево, опускается, поднимается… Тьфу! Чушь! Бестолочь!.. Если бы человек был хоть сколько-нибудь умнее, он бы понял… что как он ни бейся… он ничего не поделает с этой белибердой… ничего!.. Потому что он сам тут… сам запряжён в этот сумбур… он и в крови, и в нервах его… Но!.. Други мои любезные!.. В том то и горе, что мы ничего этого не понимаем, не хотим понять… Колесо вертится и мы в нем вертимся… Отлично вертимся… Самолюбие у нас прежде нас родилось… В нём и для него всё… и всё нипочём… Мы переделаем свет, мы соединим все человечество… Мы такие, мы сякие, будем едино стадо и един пастырь. Умней этого ничего нет и не было… Тьфу! Тьфу! и трижды тьфу!.. Чепуха, чепухляндия, чепухобрысия!.. Свиная амбиция!.. Поросячьи мозги!.. Если бы это единение лежало в природе вещей… поверьте!.. оно давно бы произошло, давно бы мы все соединились. Но в том-то и горе, что оно… это единение, лежит только в нашем собственном хотении… Вот ведь в чем горе-то!!..

И он несколько минуть помолчал, повозился и затем снова начал.

XCV.

– Человек уж так устроен!.. Да и всё в мире так устроено. Всё о двух концах. У всего известные пределы и смена…В данную минуту человек радостен, и всё ему, как маленькому младенцу, дураку кажется радостным… В следующую минуту он будет печален, а вернее злобен… Ибо злоба прежде всего, это главный фонд и рычаг всего человечества… Сегодня человек устроит какое-нибудь мирное торжество с дурацкой помпой, а завтра он будет драться и истреблять брата… По человеколюбию!.. Тьфу! Глупое животное!.. И заметьте, что никогда он не может быть покоен!.. даже во сне… а проснется, так давай ему пищи – жрать и его брюху, и его чувствам… То и другое не могут пробыть спокойно ни секунды… Нажрётся, намечтается и благодушен… на несколько минут… А там опять… если не заляжет спать, так опять подавай… Только уж чего-нибудь пожирнее, посолонее, позагвоздистее, чтобы палило и раздражало, – какой-нибудь скандал, содержанку с вывернутым турнюром, чтобы все нервы драло!.. Господа! Да если бы правительство дозволило бы бои быков или цирки с гладиаторами, то они и были бы у нас, и публика и народ валил бы в них с таким же пафосом как в Риме или в Испании… Человек прежде всего и после всего зверь… это мы вообразили и придумали человечность… Тьфу! Чепуха, чушь!!! Давно бы пора нам понять, что не мы делаем историю, а история делает нас… что не мы делаем природу, а природа делает нас.

Говоря это, он хрипел сильнее и сильнее, захлёбывался и, наконец, страшно судорожно закашлялся и замолк.

Я не тревожил его и только желал одного, чтобы он снова не начал свои жёлчные, пессимистические диатрибы. Я старался не шевелиться, чтобы не привлечь его внимание. Так прошел час или больше, и я, утомленный хлопотами дня и дорогой, невольно задремал, а утром, когда я проснулся, его уже не было в вагоне.

Но воспоминание об этой встрече осталось до сих пор и страстный, злобный шёпот мне мерещится в тишине ночей.

«Не мы делаем историю, а история делает нас». «Да верить во все можно, во все, во что хотите!..» – припоминается мне часто в бессонные осенние и зимние ночи.

И чем больше я вдумывался в эти положения, тем яснее, настойчивее являлось во мне убеждение, что мы все, всё человечество идёт каким-то «тёмным путем», волнуется, страдает, радуется, бесится, дурачится, злобствует, неистовствует… А среди этой игры машина идёт своим, неизменным, ровным, бесстрастным ходом и никто не может её остановить и никто не может сказать, как она действует и куда она идёт… Но тогда, помню, это впечатление исчезло довольно быстро и радостное настроение Жени как будто отражалось и на мне.

«Все это вздор!.. – решил я тогда. Буду продолжать моё дело и никакой пессимизм да не коснётся его!».

И целый день мы с Жени с радостью встречали знакомые места; она видимо поправлялась, крепла. И вечером, на пароходе очень долго сидела на палубе, несмотря на все мои доводы и предостережения относительно простуды. Правда, и вечер был удивительно теплый, даже душный. Волга блестела, как зеркало, нагорный берег тонул в прозрачном розовом тумане. Перед нами плыли села и деревеньки, а пароход стучал так весело.

Ни я, ни Жени никого не предупредили о нашем приезде и нас, если и ждали, то не раньше, как в конце лета,

На Волге мы высадились, в большом селе Морквашах. Здесь был знакомый деревенский купец, у которого мы надеялись достать лёгкий тарантасик, чтобы доехать до Самбуновки, и не ошиблись в расчете. Тарантасик был к нашим услугам. Помню, поздно вечером мы уселись в него. Коней запрягли нам также по знакомству, бойких и сытых, три колокольца зазвенели малиновым звоном и мы бойко полетели по мягкой дорожке, которая вилась по заливной луговине и переходила в камские поёмные луга.

Мы ехали молча. Говорить не хотелось. Хотелось сознавать и чувствовать полной грудью тот трепет сердца, который переполнял его тогда, как преддверие шумной восторженной радости. Вскоре лёгкая, покойная качка убаюкала нас, и мы проснулись на другой день довольно поздно, когда солнце начинало уже усиленно припекать. До Самбуновки оставалось всего 20 вёрст.

Свежая, как свежее утро, Жени сделалась вдруг как-то задумчива и угрюмо-сосредоточенна. На глазах её постоянно навёртывались слезы. На неё нашёл «тихий стих», как она говорила ещё маленькая.

– Что же ты не радуешься, друг мой? – спросил я её.

– Володя! – сказала она. – Я теперь точно пробуждаюсь от тяжёлого сна… Передо мной проходит все прошлое, словно тени… И знаешь ли, понемногу на меня находит убеждение, что «они» неправы…

– Кто они?..

– «Они» – наши реформаторы… Переделка должна начаться с нас самих, снутри… Господи! сколько в нас тёмной лжи…

– Ты приходишь к тому же самому убеждению как и я….

– Один только, он, светлый мой Витя (она говорила о Веневитьеве), с его доброй, кроткой душой… был исключение… Да и он…

Она не договорила и отвернулась.

Мы проезжали мимо маленькой часовенки, которая стояла на перепутье в село Темцово, стояла всего в 6 верстах от Самбуновки.

– Володя! – сказала она, – помнишь эту часовенку!?.. – И она с слезами на глазах перекрестилась истово большим крестом.

Я вспомнил, как я спасал их с Бетти, когда самой Жени было только 13 лет, спасал от проливного дождя. Они отправились одни, не сказав никому ни слова, в Темцово и на обратном пути их застала гроза и проливной дождь… Я нашёл их молящихся около этой часовенки.

Я чувствовал, что мне следовало воспользоваться этим переломом, этим обращением и зажечь в Жени веру в наше кружковое дело… Но эта вера тогда колебалась во мне самом.

От этой часовенки каждый кустик, каждая берёзка и сосенка были знакомы.

– Степан! – говорила Жени ямщику, – поезжай скорее… Я тебе рубль дам на водку…

Но Степан и так уже гнал из всех сил. Лошади скакали. Ветер летел к нам на встречу… Все отзывалось Самбуновкой… всё встречало нас радостно…

– Вон амбарчики!.. Вон на горе усадьба… Володя! – и слезы текли градом по её лицу. Она сбрасывала с себя всё, чем была укутана. Она дрожала, она поминутно порывалась выскочить из тарантаса и побежать.

– Жени, – сказал я, – я дам тебе валерьяновых капель… у меня они здесь в кармане… Вот!..

– Нет… не надо!.. Это всё пройдёт…

Колокольчики звенели, захлёбываясь… Кто-то уже бежал с горки, радостно махая руками.

– Это Антип!.. Володя, это Антип!..

А тройка уже въехала в решетчатые ворота, уже Бетти летела к нам на встречу и в одно мгновенье повисла на шее у Жени…

А там с крыльца уже ковылял Павел Михайлыч, подпираясь палкой. Господи! Как он постарел!.. Как он поседел! Это был уже дряхлый, разрушающийся старик.

А за ним сносили с балкона Анну Николаевну.

Её несли на кресле Антон и Василий. Она не могла сама идти.

И Жени с криком бросилась им навстречу. Она лежала уже в их объятиях.

Это был какой-то туман радости, полное опьянение сердца… Точно что-то необыкновенное и торжественное спустилось и совершалось в этой так много исстрадавшейся семье.

И я помню, как эта радость завладела полновластно и моим сердцем… Я забыл всё и жил только этой настоящей минутой… Да и нельзя было не жить ею, не отдаться этому могучему захвату человеческого духа…

XCVII.

Вспоминая теперь, после многих лет, эту торжественную минуту, чувствуешь и до сих пор её обаяние… Чувствуешь, что в такие минуты человек способен верить во что-то великое, лучшее, что неизмеримо выше человеческой скорбной жизни… и что отбрасывает свет на всякое людское горе.

Когда прошли первые минуты радости, мы все собрались наверху, в маленькой комнате Жени. С ней постоянно делались обмороки, и мы с трудом уговорили её лечь в постель.

В комнатке было всё прибрано и расставлено точно так, как было при ней.

– Вы только будьте здесь… при мне… не уходите, – молила она. И мы все сидели у её постели. Бетти болтала без умолку, болтала, хохотала и плакала.

Помню, я отвёл в сторону Павла Михайлыча и передал ему моё опасение, чтобы с Жени не повторился тот страшный припадок – остановки сердца – который был с ней в Петербурге, после смерти Веневитьева.

– Ну! – сказал Павел Михайлыч: – Бог милостив… Не повторится! – И перекрестился самоуверенно. – А вы вот что мне скажите, родной мой… Что же об Александре… ни слуху, ни духу?

– Я ничего не мог узнать, – сказал я.

– Помилуй его Бог, – сказал он и снова перекрестился.

Когда несколько улеглись эти радости, то мы принялись за наше кружковое дело.

Я помню, меня поразило тогда то обстоятельство, что это дело, которое, казалось бы, должно было всегда стоять на первом плане, заслонилось нашей личной, семейной радостью.

«Вот оно всегда так, – думал я. – Всегда личное, субъективное влечёт человека и ему отдаешь первые, самые возбужденные силы».

Но с первых же слов Павла Михайловича я заметил, что и его отношения к делу были не те, не прежние отношения. В нём теперь сквозила не апатия, а какое-то странное равнодушие. Я, разумеется, сейчас же это ему высказал и спросил, отчего это.

– Голубчик мой! – сказал он. – Я ведь уже не тот, что был прежде!.. И мне хочется проститься с вами… т. е., я буду до конца дней принадлежать к кружку и работать сколько силы позволят. Но этого verve… уж я не найду вторично… И знаете ли… Мне больно… Мне тяжело охлаждать, разочаровывать вас… Но. право… Порой мне кажется, мы толчем воду в ступе.

– Как так?!. – удивился я.

– Так! Вот я вам расскажу… что без вас здесь понадеялось… Вы знаете, что Бенецкий и Куханьев в ссоре.

– Как! – вскричал я. – Эти примерные Орест и Пилад! Эти завзятые «человечники»!

– Они оба дышут теперь непримиримой злобой друг к другу и во всем кружке совершается что-то крайне неладное, какая-то дичь. Сумасбродство!.. Вот вы увидите сами, поговорите с ними… Всё это пошло на личности, на самолюбие, самое мелочное и скаредное…

– Полноте, Павел Михайлыч!.. Мне не верится.

– Да вы сами увидите… Знаете, что Михаил Степаныч (это был один из наших деятельнейших заправил) женился на богачке, миллионерке, купчихе Бакалиной, и теперь смеется над человечностью и кружковым делом.

– Может ли это быть?!!

– Знаете ли, что Фома Петровпч весь свой капитал положил в акции Тираспольской дороги и теперь директор и председатель правления…

– Полноте!.. – вскричал я. – Я не верю!!

И действительно трудно было поверить. Фома Петровпч – это был бессребренник, аскет. мечтавший весь свой капитал отказать в пользу кружкового дела.

– Теперь, голубчик, нашего брата, единителей и человечников, куда как не густо осталось… Да и те уже смотрят не теми, не прежними…

– А что же вы мне писали о кружке Спартак Матвеича… Соединился он с нашим?

Павел Михайлыч безнадёжно махнул рукой.

– Соединился?!!. – Проговорил он насмешливо. – Этот «Чудак Матвеич» вздумал проповедовать какую-то иерархию… «прообраз», как он выражается, «духовной иерархии»… «Чин чина, мол, почитай!» Ну, а он, разумеется, глава и старше всех… Завёл какие-то степени, ордена… Бог знает что такое!!. Нет, дорогой мой! (и он взял меня за руку). Знаете ли тяжело!.. грустно!.. Не хочется на свет Божий смотреть (и в голосе его зазвучали слезы). Всё распадается, разрушается, ползёт врозь… И всем овладевают безраздельно личные удовольствия, карты… Теперь вводится какая-то новая игра – винт… Какая же тут человечность, до человечности ли теперь?!. – И он опять безнадёжно махнул рукой.

Эти неожиданные сюрпризы сильно поразили меня. И вес светлое, радостное настроение этого утра улетело, как дым.

XCVII.

Когда я ехал в Самбуновку, то меня тянуло к нашему кружковому делу. Я вспоминал то ту, то другую симпатичную личность, вспоминал и Себакина, симпатичнейшего поэта. Со всеми хотелось видеться, всех обнять по-братски. Но теперь все это, как-то выцвело, полиняло. Павел Михайлыч смотрел в могилу. Кружок распадался. О, если б это знали те… они, эти еврейские единители?!. Как бы они торжествовали и радовались!..

И все настойчивее и ярче вставал в моем представлении образ личного счастия – неразрывно связанный с чудным образом белой, изящной, величавой красавицы Лии.

Чтобы вернуть себя на прежнюю дорогу, я бросился подкреплять, как прежде, наше кружковое дело. «Не может быть, думал я, чтобы все это так, вдруг, точно каким-то ветром, распалось и разрушилось.

И прежде всего я отправился к Себакину. Но оказалось, что он уже с месяц как уехал в Париж.

Я ездил ко всем, на которых более надеялся, но, может быть, под влиянием взгляда, высказанного Павлом Михайловичем, мне казалось, что действительно прежнего увлечения и стойкости не было.

Один погрузился в свое хозяйство и ставил его выше всего.

– Помилуйте! – говорил он. – Мы теперь должны подавать пример нашим крестьянам. Научить, вразумить их, как надо хозяйничать. На это пойдут и все мои труды, и все средства.

Другой отдался охоте и картам и на все мои резоны и доводы повторял:

– Да разве я кому-нибудь мешаю?! А всё это, что вы нам проповедовали и проповедуете, все это красивые утопии, не более! Прежде всего надо, чтобы я был доволен, а затем я буду думать, чтобы и человечество было довольно, а не наоборот.

Но я именно настаивал на том, чтобы было «наоборот».

– Полноте! – говорил он. – Это не в природе вещей. Это измышленная теория, извращение понятий.

И что же я мог возразить на это, я, у которого и мысли, и думы были переполнены одним личным счастьем в виде белого образа красивой девушки.

Везде меня встречали с распростертыми объятиями, но везде было одно и тоже. Всё, что было посеяно и заскорожено, точно вихрем, вымело вон и приходилось снова начинать работу сначала.

Я убеждал, возражал, даже настаивал, но всё это был подогретый, подвинченный пафос. Всё было личное желание победить, выгородить и защитить свою мысль, свое детище, а в сердце было совсем другое.

Энергия слабела, падала. Руки опускались. Не помню уже, к какому-то помещику я не поехал и приказал ямщику повернуть круто назад на проселок в Самбуновку, до которой было не более 10 вёрст.

В душе я бранил теперь всё человечество. Мне оно представлялось в виде какого-то липкого, расползающегося комка грязи, в виде сыпучего песка, на котором никакой дом не удержится и не устоит. Я почти оправдывал желание дикой княжны и вспоминал её злобные порывы. Я вспоминал её слова; «если б было в моих силах подложить искру в этот черный грязный шар, который зовут землёю, и если бы от этой искры он вспыхнул как порох и разлетелся бы вдребезги! О! какое бы это было наслаждение!»

Да! Я был почти готов высказать тоже самое.

И не понимал я тогда только одного: не понимал, как сильно влияние личной страсти, желания и стремления на весь склад нашей мысли.

Днём и ночью, во сне и в мечтах меня тянуло постоянно к ней, к моему светлому образу белой девушки. Им было занято всё существо моё.

«Что мне здесь делать теперь? спрашивал я, когда главная цель жизни рушится, оказывается химерой? Не лучше ли, во что бы то ни стало, добиться своего? Завоевать личное счастье и тогда никакие невзгоды и неудачи не будут страшны.

И эта мысль постоянно возвращалась и звала меня туда, к ней, к той девушке, которую я старался забыть и которая просила меня, чтобы я не искал видеть её.

Не более двух недель прошло с тех пор, как я был в здешних краях, и эти две недели казались мне целыми двумя веками. Я был измучен постоянной борьбой между тем, что я считал моим долгом, что вырывалось из моих рук и между моей глубокой страстью. Я повторял тогда себе: любовь – это болезнь. Это внутренняя глубокая рана, которая по временам открывается, разболевается и человек мучится, страдает. Затем эта боль затихает, рана закрывается – человек думает, что вылечился, что он совсем здоров, но новый припадок, новый приступ набегает внезапно, неожиданно, вдруг и снова начинает мучить его.

Через две недели я пришел к Павлу Михайловичу и заявил, что еду в Петербург.

– Как, родной мой! зачем? – удивился он.

И я в первый раз рассказал ему тайну любви моей.

– Я боролся, дорогой мой! – говорил я. – Я не могу больше бороться… Это выше сил моих… Скажите, что вы сделали бы на моем месте?

Но на этот вопрос он, разумеется, ничего не мог ответить. Он только развел руками и грустно сказал:

– Поезжайте!.. Где же вы будете искать их? Вы говорите, что они уехали за границу.

– Что ж?! Я поеду за границу.

– Не надо ли вам денег?

– Нет! У меня есть теперь тысячи три. А весной мне вышлют.

XCVIII.

По приезде в Петербург я, разумеется, тотчас же бросился на Английский проспект в дом Хаврова. Оказалось, что ни Лия, ни сам Габер, ещё не возвращались из-за границы.

Я узнал, что они жили в Лейпциге: Hanner Strasse, № 86. Заграничный паспорт был уже у меня готов и я с первым же отъезжавшим мальпостом[47]47
  Маль-пост. – истор. почтовая карета для перевозки пассажиров и лёгкой почты.


[Закрыть] отправился в Стулупяны. Варшавской железной дороги тогда ещё не существовало.

Но в Лейпциге их не оказалось. Они уже четыре дня как уехали куда-то на воды, но куда, никто не мог мне сказать.

В отчаянии я обратился к доктору, который пользовал больную Лию. Он был, вероятно, из евреев, – какой-то Шульцъ – но достать от него адрес: куда увезли Лию была вещь не совсем лёгкая.

– У ней, г. офицер, – говорил юркий доктор, – болезнь наследственная, болезнь семейная и я не имею права объявлять каждому, какая это болезнь и куда я, как медик, отправил больную.

Но оказалось, что деньги могут дать ему это право и когда я предложил ему 300 таллеров, то он с разными ужимками и вывертами признался, что он отправил их в Карлсбад.

– У Fraulein, – сказал он, – наследственная болезнь почек, ещё более усилившаяся от сидячей жизни, и лечение сильными карлсбадскими водами ей должно непременно помочь.

Прямо от него я бросился на первый отходящий поезд и в тот же вечер был в Карлсбаде. Я думал, что здесь мне не будет стоить никакого труда и денег, чтобы отыскать их, но это мне только казалось.

Я прожил в нем почти целую неделю, несмотря на все мои отчаянные старания, всякий след Габера здесь совершенно исчез. Я справлялся в курлисте, в управлении, обещал в ресторанах немецких и жидовских 100 таллеров тому, кто мне доставит их адрес, но всё было напрасно.

Никогда не забуду я той подавленности, того отчаяния, которое напало на меня тогда. Я был, как говорят французы, «на конце моих сил». Я неистовствовал, сходил с ума, бегал по городу по целым ночам. «Что делать! Куда обратиться!.. Где искать помощи?..»

В этой тяжелой неизвестности прошло несколько месяцев, почти целый год.

Я проехал в Швейцарию и оттуда в Париж. Я старался развлечь себя чужою жизнью, диковинками, на которые дивится Европа, целый мир. Я бегал по музеям, картинным галереям, восходил на глетчеры. Я ходил в парламенты и в театры.

Один раз, в Париже, я зашёл к моему банкиру Мозельштрёму, который имел постоянные сношения с Россией, и от него случайно и неожиданно узнал адрес Габера.

– Пруссия, Гаммерштейн, – заведение д-ра Шнее, – сказал он.

Дрожащей рукой я записал этот адрес в мою записную книгу.

– Скажите, – спросил я, – что он делает, в этом Гаммерштейне? Я даже никогда не слыхал об таком городе… Город это или местечко?

– Это небольшое местечко в северной Пруссии. Он, кажется, там лечит свою дочь… У него, знаете ли, в последнее время дела сильно пошатнулись, он начал пренебрегать ими… – и он ещё что-то хотел прибавить, но удержался.

XCIX

Я думаю ни один голодный не радовался так куску хлеба, упавшему неожиданно ему на колени, как радовался я полученному адресу.

Это было ранней весной. Апрель стоял такой теплый, даже жаркий. Почти все деревья распустились и даже в Париже, среди городской суеты и духоты чувствовалось весеннее обновление природы.

Помню, я тотчас же узнал когда идёт самый скорый, прямой поезд Северной дороги на Берлин, и в тот же вечер, в 11 часов, я уже сидел в вагоне, который мчал меня на всех парах, в будущую столицу всей Германии.

Я приехал в Берлин поздно вечером и тотчас же разузнал, где и что такое этот Гаммерштейн. Оказалось, что это крохотное местечко, в 40 милях от Берлина, и в этом местечке выстроена очень хорошая, больница для умалишенных д-ром Шнее.

Признаюсь, это известие молотом ударило меня по сердцу.

«Что же им делать в больнице для умалишенных?!» – подумал я с дрожью в сердце, и тотчас же спросил кельнера, который доставлял мне все эти сведения. – А что это заведение для мужчин?

– Нет, gnadige Herr, – сказал кельнер. – Это исключительно для женщин. Вот там была два года тому назад и вылечилась принцесса Заксен-Кобургская.

Я чувствовал, как сердце моё сжимает какая-то когтистая лапа. Голова сильно закружилась.

На другой день, рано поутру, я сел в дилижанс, который шел в Бромберг, с тем, чтобы оттуда, в карете, доехать до Гаммерштейна. Поздно ночью, усталый от дороги, я добрался до него. Тотчас по приезде я осведомился, где живёт доктор Шнее, и не знают ли где живёт здесь г-н Габер? Оказалось, что доктор живёт в его заведении, а Габер располагается в той же мизерной крохотной гостинице, в которой и я остановился. Разумеется, я был весьма доволен этим и, с нетерпением дожидался 9 часов, – время, в которое Габер вставал и шел в заведение.

Около девяти часов я постучался к нему в дверь.

– Wer da? Herein! – ответил мне старческий, разбитый голос.

Я отворил дверь. Передо мной стоял сгорбленный, худой старичок, с седыми локонами и бородой, с большим носом и красными, слезящимися глазами. Он стоял и дрожал. Руки его тряслись.

Я назвал себя.

– Вы меня, вероятно, не узнаете г. Габер, – сказал я. – Припомните Петербург. Мы познакомились с вами у г. Бергенблата на вечере.

Он не сразу протянул мне руку, и слегка коснувшись до моей руки, – сказал слабым дрожащим голосом:

– Не помню!.. Не помню!.. Может быть. У Бергенблата так много бывало… так много… посторонних.

– Вы сильно перемепились г. Габер. Я не узнал бы вас…

– А? говорите громче!.. Мне некогда…

Я повторил мою фразу.

– Да! Да, мне некогда… Я тороплюсь к моей дочери.

– Скажите, что с ней г. Габер?.. Мы все помним её.

– Она больна… Очень, очень больна… – И вдруг этот старичок закрыл лицо клетчатым платком и захныкал, как маленький ребенок.

– Г. Габер, – вскричал я, – я все бы отдал… Моё имение, мою жизнь, мою душу!.. Только бы дочь ваша… это дивное создание, была здорова.

Он посмотрел на меня как-то испуганно и снова забормотал:

– Мне некогда!.. Я должен идти к моей дочери… – И он взял со стола низенькую широкополую шляпу.

– Могу ли я проводить вас? – спросил я; – могу ли я видеть Fraulein Лию… хоть издали?..

– Нет! нет! нет!.. Это нельзя!.. Это невозможно!.. – И он поспешно вышел из комнаты, и я вышел за ним.

Он обернулся, тщательно запер дверь номера и ключ опустил в карман.

– Почему же нельзя, г. Габер? – настаивал я. – Я только издали взгляну на неё.

– Мне не дают на неё смотреть, мне, отцу её!.. Я приподниму, знаете ли, маленький уголочек занавески и смотрю, смотрю как она сидит… такая худая, худая, бледная… –

И он порывисто выдернул платок из кармана и снова заплакал визгливо и жалобно… А за тем, дрожа и ковыляя, опираясь на толстую сучковатую палку тихо пошел по коридору. Я пошел за ним.

Мы прошли несколько домов и вошли в небольшое здание – ничем не отличавшееся от других домов кроме больших размеров, и железных решеток, которые были вставлены в два-три окна нижнего этажа.

Когда вошли мы в сени, то Габер остановился и замахал на меня руками, как будто хотел сказать… «Уйдите! Уйдите скорей!» Но я остался и спросил какого-то служителя, который выносил пустую ванну: могу ли я видеть д-ра Шнее?

– Можно, – сказал он, и посмотрел на большие стенные часы; – только торопитесь, потому что через полчаса он пойдёт на визитацию.

И он указал мне на дверь налево. Я позвонил, и через несколько минут меня ввели к д-ру Шнее. Это был высокого роста плотный мужчина, рыжий, коротко остриженный и с длинной, пушистой рыжей бородой.

Я передал ему, с полной откровенностью, всё, что было между мной и Лией. Я вынул её письмо и перевел его ему по-немецки.

Все он выслушал крайне внимательно.

– Да! Да!.. Я это догадывался, – сказал он… Тут должна быть замешана страсть… Скажите мне, г. офицер… скажите откровенно, как духовнику… Как шло развитие и на чем задержалась ваша любовь… Не было ли чего-нибудь неожиданного, резкого, принуждения.

Я опять повторил ему мой рассказ. Мне нечего было ни скрывать, ни стыдиться нашей привязанности.

– Да! Да! Это бывает, – сказал он. – В таких случаях… Притом знаете… Это наследственно у неё.

– Как наследственно? – вскричал я.

– Да! Да!.. Мне г. Габер рассказывал, что его мать точно также помешалась от несчастной любви и умерла в припадке сумасшествия… Вы, разумеется желаете, чтобы она, Fraulein Габер выздоровела, а потому позволите воспользоваться при благоприятном случае этой тайной, которую вы мне доверили… разумеется, я никому не скажу о ней, кроме Fraulein Габер… и её отца.

– Разумеется, доктор… Делайте, как найдёте лучше, только бы она была здорова.

– Я в этом уверен… – И он посмотрел на часы.

Я встал с кресла.

– Во всяком случае, доктор, – сказал я, – если я вам понадоблюсь, то я буду здесь… Я останусь в Гаммерштейне, и буду очень рад, если вы обратитесь к моей помощи.

– Хорошо!.. Оставайтесь!.. Я обращусь.

И я простился с ним.

С.

Затем я провел мучительных три дня и три ночи. Я бродил около заведения г. Шнее. Я подходил к нему даже по ночам. Мне казалось, что я слышу стоны моей бедной красавицы Лии; – и я был готов броситься ей на помощь.

Через три дня утром д-р Шнее пришел ко мне.

– Дело, – сказал он, – идёт хуже, чем я думал.

Я чувствовал, как сердце моё замерло при этих словах и я, вероятно, сильно побледнел.

– Но вы не пугайтесь, г. офицер… Не пугайтесь! – поторопился он прибавить. – Я думаю… да! Я почти уверен, что болезнь будет побеждена… Вот только наследственность меня пугает.

– Доктор, – спросил я, – в чем выражается её сумасшествие?

– Оно переходит теперь в буйную стадию. Надо сильное, очень сильное потрясение, чтобы остановить прогресс болезни. Теперь она всё ещё бредит английским языком, твердит слова… Но иногда… Да!.. Я… пришел к вам предложить попробовать показаться ей… Может быть, неожиданность… Знакомые черты… взгляд… голос любимого предмета… подействуют и вернут её к прежнему состоянию.

– Располагайте мной, доктор, как знаете.

– Только будьте спокойны, молодой человек… Неосторожное слово… Восклицание… Может все испортить… Вы мне дадите обещание, что без моего позволения вы не скажете ни одного слова?

– Даю!

– Хорошо! в час приходите ко мне, и мы отправимся.

Ровно в час я позвонил к нему. Он встретил меня на пороге, и медленной развалистой походкой повел меня на верх, в светлый просторный коридор, по сторонам которого были двери с номерами.

Перед дверью с № 5 он остановился и сказал мне:

– Побудьте немного здесь, в коридоре. Я позову вас, когда будет нужно.

Я по возможности сдерживал волнение, которое овладевало мной. Я проходил взад и вперёд по коридору минут 10, 15. Наконец, дверь тихо отворилась и девушка-сиделка позвала меня.

Я вошёл в небольшую комнату. Лия сидела у окна, повернувшись к нему. Кругом неё на стульях, на окне лежали книги. Шнее стоял возле неё.

Как будто что-то дрогнуло в моем сердце, голова тихо закружилась… Что это было за чувство: любовь, сострадание, радость?.. Я не знаю.

Она сосредоточенно, углубленно бормотала английская слова: – ox, sheep, beef, mutton, – слабым, но каким-то напряжённым голосом.

– Fraulein Лия, – сказал громко Шнее. – Вот я привожу вам вашего знакомого, г-на А. Вы ведь желали его видеть?.. Да?.. Помните?.. Вы говорили мне.

Она медленно, как бы нехотя, повернула к мне лицо.

Всё сердце во мне сжалось при виде этого лица. Я не узнал бы его, если бы не знал наверное, что передо мной она, моя красивая, белая Лия. До того она похудела и изменилась. Эти тупые, потухшие глаза… Этот наморщенный лоб, сдвинутые брови.

Она протянула ко мне дрожавшую, исхудалую руку, руку скелета и, тихо, бессмысленно проговорила:

– I low You!

Я сделал какое-то неопределённое, резкое движение… Но в то же мгновение, Шнее схватил мою руку и сжал её, как тисками.

– Не забудьте, – тихо сказал он, – что вы мне обещали!..

– Нет! – прошептал я. – Будьте покойны… – и я проговорил ей дрожащим голосом, в котором звучали слезы: – Лия!.. Неужели вы меня не узнаете?!..

Она долго пристально всматривалась в моё лицо.

– Может быть, вы не узнаете меня, потому что привыкли видеть меня не в партикулярном платье, а в офицерской форме…

Лицо её сильно покраснело, глаза заблестели…

– Как вы смели впустить ко мне незнакомого мужчину! – закричала она резким, диким голосом, – Вы мне мешаете готовить английский урок… Это все гадина Бейдель!.. Вон! вон!.. Презренный!!.. – И она схватила книгу и с силой бросила ей в меня. Я отскочил и книга пролетела мимо. Она с неимоверной быстротой схватила другую, но Шнее также быстро и ловко схватил её обе руки.