Текст книги "Темное дело. Т. 2"

– Вот! вот! Садитесь, голубчик, слушайте. – И он вынул из ящика письмо, уселся подле меня на диване, надел черепаховые очки, и пропустив первую страницу, принялся читать.

– Ну! Тут он, знаете, пишет о домашних делах. Я просил его разузнать: вышла ли пенсия Аграфене Львовне и будут ли приняты её сыновья на казённый счет. А вот!..

У нас теперь идёт студенческий бунт в полном разгаре. Третий день собираются студенты на университетском дворе и в аудиториях; шумят, галдят, свистят, лекции почти прекратились. Сегодня вся эта толпа вломилась в профессорские комнаты с твердым намерением объясниться и нагрубить попечителю. (Воображаю хорошо бы было это объяснение! Вероятно – кулачное!). Но мы с опасностью для собственных боков отстояли И-ва. Я, Бабст, Ешевский и Д-в предстали пред бушующей толпой. Ешевский широко раздвинул руки и сказал: «Вы господа, можете дойти до попечителя, только через нас, самих! Стыдитесь! Вы забыли где вы!..» – И толпа, угомонилась и понемногу разошлась.

– Ну, что вы об этом обо всем скажете, голубчик?..

И он смотрел на меня вопросительно его добрыми глазами.

X.

Мне необходимо было пробыть в Самбуновке несколько дней. На мне лежала обязанность секретаря нашего маленького кружка, и я вёл все его дела. В этих делах все фамилии были вымышлены. Точно также и мы, члены кружка, назывались вымышленными именами. Я фигурировал под именем Алпакова, Павел Михайлыч под именем Сиятелева. Вся эта псевдонимика была принята нами с тройною целью. Во-первых, имена наши не были известны ни обществу, ни правительству. Каждый трудящийся в кружке был застрахован, что его благие, благотворительные дела останутся в тайне. С другой стороны к нам свободно обращались те, которые стыдились, чтобы их расстроенные дела или скандальные случаи не сделались известными обществу.

Всё, об чем я тогда должен был переговорить с Павлом Михайловичем, можно было покончить в час или два; но я всегда пользовался случаем пробыть в Самбуновке как можно дольше, привязавшись ко всякому удобному и неудобному случаю. В этой семье мне было удивительно приютно и легко. Притом в последнее время я получил страсть к рыбной ловле, а Павел Михайлыч был закоренелый, исконный рыбак. Он даже пробовал устроить рыболовное общество, но эта затея не выгорела.

Как всегда, мы вставали рано, до света и отправлялись с ним пешком через сад за деревню, к мельничному пруду, который был на речонке Самбуновке, ловить громадных окуней и лещей. В саду был другой, большой пруд, устроенный на той же речке, но неизвестно почему, рыба в нём держалась только мелкая.

Помню, на другой день моего приезда, было пасмурное и довольно холодное утро. Мы вышли часу в пятом, так что солнце ещё не всходило. Проходя по большой аллее, я приметил в боковой липовой аллейке Жени, удивился, что она так рано поднялась, и спросил Павла Михайловича.

– Что Жени у вас рано встаёт?

– Нет! напротив мы всегда с ней ссоримся за то, что она поздно поднимается… Я доказывал ей как это вредно, в молодых годах предаваться изнеженности… Я вот почему до сих пор и бодр, и крепок. А ведь мне уже много за 60 лет… Потому, родной мой, что я встану в четыре часа… и под холодный душ… Вода со льдом… как оботрёшься, так точно десять лет с плеч долой… прыгать, плясать хочется… Право!..

– Я на минутку вас оставлю – сказал я. – Мне только хочется сказать два слова Евгении Павловне… Идите… Я быстро вас догоню.

– Как! разве она встала? – удивился он.

– Да, встала.

И я бойко повернул и зашагал целиком, через куртины прямо к тому месту, где мелькало белое платье и синий ватерпруф Жени.

XI.

Дело в том, что я вербовал её в наш кружок. (У нас никто не мог поступать в члены кружка иначе как по собственному искреннему желанию, а не по принуждению извне). Мне казалось что она была на пути к этому желанию и уже готова была сказать «да». Вчерашний приезд и разговор Саши, с которым она была дружна, мог расстроить это намерение.

– Здравствуйте! – сказал я, подходя к ней… – Что вы как рано поднялись сегодня?

И я с удивлением смотрел на её изменившееся лицо. Оно было бледно. Прелестные глаза красны, заплаканы. Она очевидно не спала ночь…

Она молча протянула мне маленькую хорошенькую ручку и пожала мою.

– Так, – сказала она, грустно… – Тяжело жить на свете.

– Почему вдруг налетело на вас такое разочарование и пессимизм.

– Я почти не спала ночь… Вчера проснулось во мне многое, что спало так безмятежно и что вы хотели усыпить…

– Что такое?…

– Сядемте здесь… У меня голова кружится…

И она опустилась на скамейку.

– Меня ждёт Павел Михайлыч, – сказал я.

– Ну, так идите!.. Я не задерживаю вас.

– Скажите мне… так… вкратце… Что это с вами… А то я буду мучиться и не поймаю ни одной рыбы.

Она не сразу ответила.

– Мы живём неправильно! Вот что! – сказала она вдруг, в упор, как бы выстрелила… Все, весь строй общественный, всё – неправильно, неверно… И вот откуда все неустройства и расстройства, от которых жить тяжело… да и скучно… Невыносимо скучно!.. – И она посмотрела на меня глазами, полными слез.

– Это вам Саша натолковал, – брякнул я.

– Ну, кто-бы ни натолковал, но это верно!

Я быстро присел на кончик скамейки.

– Мне теперь некогда, – сказал я, – а ужо вечером позвольте потолковать обстоятельно с вами… а теперь вот вам программа моего толкования, во-первых (и я загнул один палец), в том, что нам скверно жить, виновато само общество. Его распущенность, лень, бесхарактерность; во-вторых, никакие внешние условия – заметьте это – не мешают никому жить настоящей общественной жизнью… в-третьих: modus vivendi, т. е. как жить – нам указан свыше, верховным, неземным законом, но мы его знать не желаем…

И я быстро вскочил со скамейки и почти бегом побежал к мельничному пруду…

– Что она так рано поднялась? – спросил меня Павел Михайловиче.

– Саша её взбудоражил. Он кажется и здесь намерен производить революцию.

– Господи помилуй! Надо это, на первых же началах обрубить… Дорогой мой! Вы мне поможете… Мне, знаете ли, трудно, очень трудно вмешиваться в интимные дела молодёжи… У них мысль гвоздём засела, что «в старые мехи не вливают молодого вина» и что из старых мехов ничего нового и верного не потечет, а вы… того… ещё стоите на рубеже…

– Вы говорили, – спросил я, – ей или ему об основаниях наших кружков?

– Так… знаете ли вскользь, при случае… Ведь вы знаете, что каждого надо подготовлять исподволь… Тут дело не убеждения, а больше веры… Дело сердца.

– Я вижу, что ей надо раскрыть всю программу. Именно потому, что это дело сердца… И я попробую сегодня же это сделать.

– Сделайте, сделайте! Родной мой!.. Неужели мне на старости лет судил Господь потерять их обоих.

Он замолк и задумался.

– Павел Михайлыч… Где ваш поплавок?.

Он встрепенулся, потащил… леса натянулась, загудела… и, через несколько секунд, огромный лещ был вытащен на берег.

XII.

Помню в тот день я говорил с Жени.

Она почти целый день спала, даже не обедала с нами, что никогда не случалось в семье Павла Михайловича. Всегда все аккуратно и весело собирались к обеду.

Теперь все были грустно настроены. Саша смотрел на всех полководцем, высоко приподняв брови. Анна Николаевна охала и вздыхала. Даже Бэтти присмирела и не возилась с Маклаем.

Уже смерклось, когда Жени сошла вниз в залу и уселась у окна. Вечер был пасмурный и холодный. Я подсел к ней.

– Ну-с! – сказал я – теперь я могу потолковать с вами, если вы желаете.

– Послушайте, – сказала она, быстро обернувшись ко мне. – Долго ли ещё будет продолжаться этот гнёт и борьба? Этот белый террор?

– Какая борьба? Какой террор? – удивился я.

– Ах! Боже мой… Разве вы не видите… Крестьянам земли не дают и не дадут…

– Вы ошибаетесь, – перебил я, – землю дали, дают и ещё дадут… Нельзя всё вдруг…

– Да! Дают!.. На тебе Боже, что нам не гоже!

– И в этом вы ошибаетесь… За наделами будут строго следить… целый институт мировых посредников будет наблюдать за этим… Вы все торопитесь… Нельзя произвести громадную реформу вдруг… по щучьему велению, как в сказках.

– А надо постепенно? – спросила она насмешливо.

– Да, постепенно и последовательно.

– Много ещё будет таких недоразумений как в Безкрайном?

Это было соседнее село, в котором военной команде привелось усмирять волнение ружейными залпами.

– Я не знаю, много ли, мало ли… Но убежден, что это один из многих несчастных случаев, где невежество крестьян столкнулось с неблагоразумием и трусостью распорядителей.

– Вот вы увидите, что наконец… они все, все, все поднимутся и мы дождёмся до второй, ужасной Пугачевщины…

– Полноте! Разве мы живём при Екатерине?.. Разве можно сравнивать те времена с нашими?..

– И можно, и должно… Это мы все воображаем что мы далеко отошли от времён Екатерины, а в сущности одно и то же… Точно так же живём, не рассуждая и нисколько не заботясь о том, как живётся людям внизу… Только бы хорошо было жить нам… на верху… Каждая наша забава, каждая игрушка оплачивается горем и трудом народа, а мы пиршествуем и ни на минуточку, ни чуточки, не задумываемся как мы живём.

– Послушайте, – перебил я её. – Вы правы, отчасти… правы… Действительно мы живём и не думаем как и почему мы живём… Мы проходим «тёмный путь» истории… Но чтобы выйти обществу на прямую, светлую дорогу, необходимо поднять силы и разумения самого общества… Поверьте, что все внешние условия здесь ни причем.

– Как ни причем… Дайте обществу свободу, развяжите ему руки. Дайте ему возможность думать и действовать, а то оно связано гораздо сильнее, крепче, чем те крепостные души, которых теперь освобождают…

Я отрицательно повертел головой и взял в обе мои руки её холодную маленькую ручку.

– Ничего из этого не будет… Ничего! Хорошая моя! Поверьте мне… Меня занимал этот вопрос и сильно занимает до сих пор. Я много над ним думал, наблюдал, изучал и… поверьте здесь моей опытности… Если б можно было сразу перевернуть мозги общества… а главное… его стремления и желания… Если б был какой-нибудь рычаг, который бы мог это сделать… Тогда… так… Но ведь сказочных вещей и чудес не бывает… То, что испорчено по натуре своей, то, что портилось воспитанием, образованием… и не знаю чем ещё… Портилось многие годы, целые века… Того нельзя… так… вдруг… По мановению волшебного жезла… Ведь вы согласны с этим?… согласны?

– Ну, ну что же дальше?..

– А вот что! Надо исправить общество… Надо отделить здесь дурные элементы от добрых… Надо выбрать колосья пшеницы, которые теперь бессильны и затеряны между плевелами.

– Если хотите пользоваться жатвой, – перебила она, – то сожните сперва и пшеницу, и плевелы и потом выбирайте… Так учил Христос!.. И так и надо делать…

XIII.

– Послушайте, – сказал я, – не будем прибегать к сравнениям… Comparaison n’est pas raison…[31]31
  Сравнение – не доказательство (фр.).


[Закрыть]

– Вы сами сравнили…

– Ну, виноват… Не буду!.. Вы может быть согласитесь, что мы страдаем от бесчеловечия… Уничтожение крепостного права – есть первая попытка выйти из этого бесчеловечия. И та идёт сверху… от одного лица и ту встречают с сочувствием немногие весьма немногие из общества… из его интеллигенции… Для купцов… согласитесь… это все равно, будут ли крепостные или нет?… Для чиновников, для служащих, для воинства… то же все равно… Мы, дворяне, издавна привыкли себя считать за передовиков.

– Напрасно!

– Совершенно верно!.. Совершенно напрасно!.. ошибочно!.. Но тем не менее, мы считаем себя передовым интеллигентным, просвещенным, привилегированным сословием. И посмотрите, много ли найдёте между нами не крепостников?.. Либералы найдутся… Найдётся немного таких, которые ждут от уничтожения крепостного права благ в будущем для них же самих, улучшения экономических условий. Но много ли между нами найдётся «людей» – в точном и широком смысле этого слова… Много ли есть лиц, которые смотрели бы на других, как на своих младших или старших братьев, и понимали, что значит жить человечно… Очень мало!.. И вот этих людей надо отыскать и собрать воедино…

– Что же из этого будет?..

– Будет ядро… Будут кружки, центры, которые наконец разбудят и направят все общество на верный, правильный путь…

Она сомнительно покачала головой.

– Да! Да! Не сомневайтесь! – вскричал я. – Это более трудный, медленный, но верный путь. Необходимо привести общество к единению, связать его во едино, и теперь самый удачный момент для этого сплочения. Теперь все в брожении. Старое ошеломлено новыми веяниями. Новое полно бродильных сил… Идёт закваска нового здания… нового организма… И вот в тиши, совершенно в стороне от этого брожения, возникнут центры, кружки – будущая общественная сила, связанная плотно…

– Да чем же вы её свяжете?

– Чем?.. Тем, что всегда и всё связывает – любовью.

Она широко раскрыла её прелестные, тёмно-голубые глаза и посмотрела на меня с недоумением.

– Я вас не понимаю, – тихо сказала она.

– Как же не понимаете!.. Ведь девизом того идеала, к которому стремилась и до сих пор стремится французская революция, было: «свобода, равенство и братство». Ну, вот это самое братство и есть стремление наших кружков… Вы подумайте, поймите: что такое «братство»!? «Возлюби ближнего твоего как сам себя»… И если человечество когда-нибудь будет в состоянии выполнить и повиноваться этому высшему закону, то все члены его будут любить друг друга… Непременно! Непременно!

– Можно быть человечным и без любви.

– Никогда!.. Это будет ложная человечность… Это будет внешняя, искусственная человечность… Из придуманного принципа… Здесь необходимо не холодное исполнение правила, а любовь, симпатия, влечение…

Она пожала плечами.

– Как же я могу любить человека, который мне не нравится? – спросила она.

– «Человек» вам всегда будет нравиться. Поверьте мне! И вы всегда будете любить его, хотя бы он был уродлив и безобразен, как смертный грех… Если же вы не любите его и не нравится он вам, значит, он «не человек», значит, в нем есть уродливые, не симпатичные, «бесчеловечные» черты, которые вас отталкивают. Поверьте, что это так!

Она покачала головой.

– Братство не может быть без свободы, – сказала она. – Оно немыслимо без свободы и без равенства. Равенство – это первое условие.

– Помилуйте! – вскричал я: – это недомыслие, утопия… Равенства нигде нет… Могут быть равные отношения, напр., к закону; но равенства нет, ни в смысле физическом, ни в смысле умственном. Если б оно было, то не существовало бы ни дураков, ни гениев. Помилуйте!..

– Но равенство должно быть в смысле имущества, чтобы не было бедных и богатых.

– И это утопия… Противоестественная утопия. Если природа распределила не одинаково способности, таланты и ум, то как же общество будет поровну делить свои богатства!? Нет! И притом, поверьте мне, что не в богатстве сила. Равенства имуществ никогда не будет; но будет равенство образования, привычек, условий жизни. Это действительно будет рано или поздно. Но для этого опять нужна человечность. Нужно, чтобы человек любил своего брата и делился с ним чем только может.

– Да ведь было же имущественное равенство.

– Когда? где?!!

– А в первых христианских, апостольских общинах. Разве вы забыли?

– Так ведь там было равенство образования, жизни…

– Нет, там были люди из разных слоев общества. Были образованные и необразованные.

– Неужели вы хотите, чтобы все были необразованные… обратились бы к простой жизни?

Она удивленно посмотрела на меня.

– Нет, я хочу только, чтобы не было бедных и голодных; чтобы каждый трудился.

– Так для этого не нужно равенства. Ведь это чисто финансовый вопрос. Поднимите общий имущественный уровень государства, и бедных не будет.

Она повертела головой.

– Для того, чтобы поднять народные богатства, нужно, чтобы управление народным хозяйством шло нормально, правильно.

– Да, это желательно, весьма желательно; но до тех пор, пока люди будут лезть к богатству, к пресыщению, к мамоне, до тех пор никакое управление и никакое правительство ничего не в состоянии сделать. Поверьте мне, добрая моя – если бы можно было одними законодательными мерами устроить общество или государство, то оно давно бы устроилось… Сколько было мер против взяток и лихоимства?! Петр дважды повесил Гагарина[32]32
  Князь Матвей Петрович Гагарин (1659-1721), первый глава Сибирской губернии. Был казнён за лихоимство – повешен под окнами Юстиц-коллегии в Санкт-Петербурге в присутствии царя, придворных и своих родственников. Через некоторое время виселицу перевезли на площадь рядом с новой Биржей для устрашения коррупционеров. Труп Гагарина провисел на площади более 7 месяцев. По другим данным, труп Гагарина после его казни несколько раз возили с места на место в назидание чиновникам. Истлевший и изъеденный птицами, он, по слухам, не предавался земле чуть ли не три года.


[Закрыть], Анна Иоанновна казнила Волынского. И что же?.. Разве это устрашило? Зло вызывает зло и никак не может сделать добро. Это всем известно. Это истина! Если закон нравится, его будут исполнять. Если же нет, то его обойдут. Как бы ясен и точен он ни был, поверьте, найдутся тысячи средств и способов его обойти. Вы знаете, что фарисеи обходили закон и какой закон… божественный! А уж наши земные законы – никто и за грех не считает обойти. – И я махнул рукой.

– Что же делать? – спросила она.

XIV.

В комнате давно уже было темно. Дверь скрипнула, и тихо вошла Анна Николаевна.

– Что это вы впотьмах сидите? Что не скажете, чтобы лампу зажгли?

Она неслышными шагами подошла к Жени, погладила её по голове. Взяла её голову, обняла и крепко поцеловала, и я видел, как при этом в слезинках, выступивших на её глазах, заблестел угасающий свет догоравшего зимнего вечера.

– Не думай, родная моя, – прошептала она, – не слушай смущающих. Люби и верь! Мы ведь все… и отец, так крепко, крепко любим тебя. Каково нам будет потерять тебя! – И она припала к её плечу и заплакала.

Жени схватила обе её руки и начала их целовать.

Я быстро встал и вышел.

Я был доволен. Мне, кажется, удалось образумить её, вернуть на путь истинный или, по крайней мере, забросить сомнение туда, где была твердая вера и не думающая прямолинейность.

Вечером она долго спорила с братом и с Семеном Никитичем Варуновским, довольно пустым крикуном, сыном богатого помещика-соседа, недоучившимся недорослем.

Помню, спор этот был наверху, на антресолях, в комнатах молодёжи – и на весь дом раздавался отчаянный крик Семена Никитича.

– Да здравствует разум! К чёрту сентиментальность и миндальничанье!

К вечернему чаю сошли все вниз, сошла и Жени. Она остановилась несколько на пороге столовой; подле меня был пустой стул. Она прямо подошла, села на него и взглянула на меня с улыбкой, её ясными, добрыми глазами. Я почувствовал при этом то радостное чувство покоя и довольства, которое, кажется, всегда поднимается в сердце каждого человека, когда другая душа подает ему сочувственно руку.

Вечером, после ужина, я вошёл вместе с Павлом Михайловичем в его кабинет и сказал ему:

– Мне, кажется, удалось поколебать её. Теперь вы можете действовать. Исподволь, понемногу, раскройте ей программу наших кружков. Мне кажется, она будет нашей.

– Дай-то Господи! – сказал старик и перекрестился на образ большим крестом.

Через несколько дней я оставил Самбуновку, и по отвратительной дороге, испортившейся от постоянных дождей, вернулся в К.

К….е общество я нашёл в возбуждённом состоянии. Началось движение в Польше и ещё резче разделило всех на два лагеря и раздвинуло их дальше друг от друга. Большинство верило в силы России.

– Мы их, бунтовщиков заядлых, опять в рог согнем! как в тридцатых годах, – повторял Мелькунов.

– Началось! Началось! Батенька! – говорил таинственно наш предводитель дворянства, – Вот откуда грядёт наша казнь и наше спасенье!! Оттуда, где лежит наш грех… 1772 года[33]33
  Год раздела Польши.


[Закрыть]… Неправедное дело всегда наказывается! И за злом, с небес, следует благо!.. Мы получим свободу от «Речи Посполитой»… Что же вы не радуетесь?! – вскричал он.

Но радоваться, разумеется, было нечему. Я видел только одно, что наше дело, дело «кружков» усложняется и отодвигается в неопределённое будущее.

– Вы знаете, – прибавил Мелькунов, таинственно, полушёпотом, – что вся наша молодёжь, та, которую так подло выбросили из университета, отправилась с радостью туда, в центр движения, на поле действия, в лагерь «повстанцев».

– Полноте! – вскричал я. – Разве это возможно!

– Да! Да! Я это слышал от Литвинова.

На деле оказалось, что ничего этого не было и ничего этого он не слыхал. Наша молодёжь занялась восстанием, так сказать, теоретически. Многие вернулись в университет, собирались, таинственно совещались и с жадностью следили за газетами.

Восстание разгоралось – и в нашем обществе этот пожар усилил враждебные отношения. Оно снова заволновалось, но глухо, таинственно. И в это самое время, как удар грома, упала резкая статья «Русского Вестника», которая открыто и энергично нападала на наших заграничных эмигрантов. Ультра либералы с пеной у рта ругали Каткова и Леонтьева; псевдо либералы задумались и присмирели; консерваторы и патриоты подняли головы и сплотились. Борьба обострилась – но, но крайней мере, общество вышло из неопределенной пассивности и бросилось в ту сторону, куда тянули его скрытые симпатии.

В это время, я получил письмо. Его принесла какая-то странница и передала моему человеку.

Когда я взглянул на почерк этого письма, то что-то кольнуло меня в сердце… Почерк был слишком хорошо мне знаком. Письмо было от Лены. Я быстро, лихорадочно сорвал конверт. Развернул письмо дрожащими руками и принялся читать его, но слезы застилали глаза и строки прыгали перед ними. Вот что писала она:

«Дорогой мой брат Володя! Пользуясь случаем, пишу к тебе из моей далёкой келии… Не думай, чтобы я тебя забыла. Каждое утро и вечер я молюсь за тебя. Я молюсь чтобы дело, над которым ты хотел трудиться, устроилось. Чтобы общество стало истинно человечным и вспомнило заповеди нашего Великого Учителя. Чтобы оно возлюбило Бога и каждый член его возлюбил бы своего ближнего, как самого себя. Тогда, может быть, зло потеряет силу, и мир пойдет по благому пути. Но нет веры в сердце, чтобы это совершилось, и тайный голос постоянно, настойчиво твердит мне: «мир погибнет во зле».

Я радовалась освобождению крестьян. Наша заветная мечта совершилась. Я поставила в келье образок Александра Невского и каждое утро и вечер молюсь ему за нашего Царя-Освободителя. Дай Бог чтобы это освобождение совершилось благополучно и наш многострадальный народ, наконец вздохнул бы свободно. Но в это плохо верится. Не наружные, а внутренние цепи для нас страшны!.. И эти цепи останутся цепями…»

«Одна барыня, которая приехала сюда на днях покупать настоящих холмогорских коров, передала мне весть о восстании в Польше. Господи! думаю я. Опять воина и притом упорная, братоубийственная. Каждый день мы молимся «о мире, о благоденствии. Но не слышит, не принимает Господь милосердный наши грешные молитвы. Совершается воля его святая. Мир гибнет во зле.

По временам я думаю: не должна ли я опять идти туда, на кровавое служение Господу. Облегчать страдания моих раненых братий. И эта мысль чаще и чаще стала являться мне… Я обращалась за советом к матери-игуменье… Она сказала: если ты чувствуешь себя в силах, то иди и потрудись. Послужи Господу.

Мне теперь недостаёт только её благословения. Но прежде чем идти опять в мир и служить страждущим, я решилась написать к тебе, милый мой брат, и разузнать. Мы здесь, в монастыре, живём затворницами и только случайно заходят к нам мирские вести. Скажи мне: долго ли продолжится эта братоубийственная война? Я боюсь, что я напрасно только выйду из монастыря. Притом и путь не близок, а я стала болезной, немощной и мне придется идти пешком или ехать на случайных подводах. Напиши, дорогой мой, извести меня и да будет над тобой благословенье Господа милосердного!

Твоя сестра. Е.

В монашестве Ксения».

XV.

Когда я, сквозь слезы, дочитал это письмо, то дорогой образ милой девушки снова предстал передо мною. Он не побледнел в моем сердце, нет! Он окружился каким-то тихим, святым ореолом.

В её вопросе, совершенно естественном, хотя несколько наивном (как же я мог узнать когда окончится междоусобица!) мне послышалось совсем другое, что так нежно, призывно ласкало моё сердце. Я подумал: раз она выйдет из стен монастыря и на её чуткое сердце пахнёт иная, свежая, здоровая жизнь, то она, разумеется, под усиленными просьбами и уговорами, с моей стороны, не захочет снова вернутся в тёмный гроб и похоронить себя вторично…

Мечты одна другой отраднее и светлее заволновали мою голову и разогрели уснувшую любовь. Я день и ночь думал об одном: как вырвать Лену из стен монастыря, как воскресить в ней жажду жизни и привлечь её к нашему светлому делу – привлечь эту глубокую, восторженную натуру… Я считал это дело далеко выше, святее её монастырского эгоизма. Я хотел тотчас же написать ей, вылить все мои мечты и мои горячие чувства… Но, обдумав, сжёг письмо и решил ехать самому.

На другой же день я довольно легко получил месячный отпуск, достал и подорожную, но в то время, когда я укладывался и уже послал за лошадьми, дверь в мой кабинета отворилась и в комнату вошёл Павел Михайлыч.

Он вошёл закутанный, в теплом пальто, обвёрнутый шарфом, – бледный, исхудалый.

– Павел Михайлыч! Вы ли это?.. Что с вами!..

Он молча обнял меня, припал к плечу и заплакал.

– Что с вами, дорогой мой?!.. Что такое случилось? Господи!

– Они убежали!.. Покинули нас!

– Кто?

– Они… Александр и Жени…

Я всплеснул руками.

– Может ли это быть?.. Куда ж они убежали?.. Расскажите… Сядьте, родной мой… – И я усадил его на кресло. Он задыхался и дрожал. – Не хотите ли воды?

– Дайте!.. у меня в горле пересохло. Я прискакал на почтовых, все кричал, погонял ямщиков… Надо торопиться.

– Когда же это случилось?

– На прошедшей неделе, в пятницу… Меня как обухом… Я свалился, жена тоже… Только вчера встал – а она ещё лежит… в жару… Не знаю что будет?.. – И он закрыл глаза и как-то беспомощно заплакал, как маленький ребенок.

– Не расстраивайте себя!.. Полноте!.. Надо быть твердым.

– Родной мой! – вскричал он и схватил мою руку обеими руками… – Помогите! Я просто потерял голову… Я не знаю что делать и что с нами будет? Ведь оба… оба… бросили нас… И из-за чего началось? Из-за пустяков… 8-го мая, вечером, жена хотела отслужить всенощную… У нас ведь всегда служили… Память отца жены… Послали за священником, Александр услыхал и принялся резонировать… Это, говорить, помещичья отсталость; «тёмное царство». «Мало церкви… Ещё на дом попов приглашать… Чадить везде ладаном…» Меня, знаете, покоробило, по я хладнокровно говорю ему: мы прожили век с теплой верой в помощь угодников Божиих… И теперь под старость нам трудно, невозможно… переменить убеждения и веру, ведь ты проповедуешь же свободу вероисповедания и совести… И точно его кто-нибудь укусил… Покраснел весь… с сердцем говорит: «вы, говорит, прожили весь век не рассуждая… дикарями… и ещё хвастаетесь своим обскурантизмом… Нечего сказать, хороша твердость убеждений… каждый человек стыдился бы такой твердости, а вы хвастаетесь!» – И знаете ли, побледнел… ходит, бегает по комнате из угла в угол, точно дикий зверь… Ну, говорю я, Александр, рассуждать с тобой нам не об чем и не для чего… Молю Бога, чтобы он вернул к тебе разум, а я остаюсь при моем рассудке… Ушел, хлопнул дверью, и с этого вечера началось… Сперва не говорил со мною и с матерью… а потом даже избегал меня… Придет всегда поздно и обедает отдельно с Жени… И она ведь с ним… тоже… со мной и с матерью не говорит… Ну, посудите сами легко ли нам, дорогой мой!.. Чем мы провинились?.. Жена раз вечером застала её одну… У нас ведь был клуб якобинский… Этот болван Варуновский и ещё набралось даже не знаю кто и откуда. Пьют, едят, кричат и нас в грош не ставят… Только недели две как освободили… Пришла жена, говорит… «Женичка!» а сама плачет и на колени… опустилась перед ней… «Ты всегда была добрая… Ведь ты наше сокровище!..» – Вскочила, побледнела… – «Я, говорит, вы знаете, не переношу чувствительных сцен…» Схватила шаль, накинула и вон из комнаты. Вот что значит, дорогой мой, сердце окаменеет.

– Как же они убежали? – спросил я…

– Убежали ночью… Мы встали поутру… А Петр и говорит: Павел Михайлович, у нас не благополучно… Что такое?.. Вчера, говорить, в первом часу Александр Павлович и Евгения Павловна… уехали… Как уехали!?.. Точно так; собрались совсем по-дорожному… за углом сели в кибитку и уехали… Меня, знаете ли, так сразило, просто сразило… Бросился я наверх… а там всё чисто и пусто…

И он зарыдал…

– На столе, знаете ли?.. На столе… лежит лист бумаги и на нём написано… крупными словами (заметьте, это в насмешку над нами, что мы, дескать, мелкого письма не прочтём) написано: «Мы уезжаем, так как жить нам с вами противно и тошно… Желаем вам всякого благополучия и побольше ума». Подписались Александр и Евгения…

– Что же вы, искали, узнавали… Куда они уехали?

– Сейчас же бросился… к Варуновскому и ко всем… Посылал, разузнавал… Как в воду канули… Ничего… Ничего!.. Ни слуху, ни духу! Родной мой! помогите. Я просто голову потерял!.. Я, знаете ли, думаю (сказал он шёпотом) не убежали ли они… туда.

– Куда? – спросил я.

– Туда, к повстанцам… Там теперь недостаток в офицерах…

– Это ведь можно сейчас узнать.

– Как! Родной мой, научите…

– Справиться на городской станции… Взяли ли лошадей такие-то, по подорожной на московскую дорогу.

– Правда! Правда! Едемте…

– Да! но как же?.. Я послал за лошадьми.

– За какими лошадьми?

И тут только он оглянулся и обратил внимание на выдвинутый чемодан и на разложенные вещи.

XVI.

Я в немногих словах передал ему, куда и зачем я собирался.

– Как это счастливо, что вы ещё застали меня, – сказал я.

– Как же это вы? Нет, родной мой! Поезжайте! Поезжайте!.. У каждого из нас свое горе, своя забота.

– Нет, я не поеду… Горе ваше должно быть моим горем… Видно судьба не судила…

И я посмотрел на его доброе, растерянное, страдальческое лице и быстро начал надевать саблю и набросил китель.

Мы съездили на станцию. На станции никакой подорожной на их имя не было записано. Съездили к полицеймейстеру, который был знаком и мне, и Самбунову. Но никаких разъяснений и советов от него не получили.

Мы положительно не знали куда обратиться, где искать беглецов. К этой тяжелой неизвестности у меня присоединялось мучение за мою милую Лену. Мне казалось, что каждый час, каждая минута промедления здесь может быть пагубной для неё. Я вспоминал тяжелый удар её пострижения, всю сцену в монастырской церкви, и мне казалось, что меня кто-то зовёт, что-то тянет вырвать её скорее из тёмной жизни, из монастырского гроба.

Целый день мы мыкались с Павлом Михайловичем, ездили по его родным и знакомым, отыскивая везде совета, указания. Но всё было напрасно. Одни читали длинные наставления, как следует строго и сурово держать детей в страхе Божием; другие говорили, что в настоящее переходное время с детьми надо быть очень осторожным и снисходительным!..

Поздно ночью мы вернулись домой. Павел Михайлович остановился у меня и уснул в зале, на диване. Я долго слышал как он охал, стонал и возился.

На другой день он поднялся ни свет ни заря и уж собрался в дорогу.

– Куда же вы!? – удивился я.

– Да к себе, дорогой мой. Будь что будет! Его воля святая. Боюсь, как там у меня жена… Ведь она еле жива. Так нас сразил этот громовый удар.