Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

Глава 10

Она медленно прошла мимо, одурманив шлейфом своего парфюма. Ледяной поток пробежал по всем жилам и обратил меня в каменную статую. Как истукан, глядел я ей вслед: шла она, напоминая своей походкой подиумных красавиц, но был в этой поступи особый шарм, пересиливающий мою неприязнь к кутюрным девицам. Грациозно покачивая бедрами, она удалялась, вызывая у встречных мужчин 180-градусные обороты голов, вернуть которым status quo без помощи извне уже никак не представлялось возможным. Вот она нагнулась, погладила какого-то (очень похожего на меня) щенка и исчезла.

* * *

Восхитительный обман. Навстречу тебе идет девушка, да такая, что от одного вида ее бросает в жар и холод одновременно, идет эта девушка, и вдруг дуновение ветра, точно по провидению, приоткрывает разрез ее юбки. Секунду глазеешь ты на мраморную ткань ее бедра, ожившую часть какой-то Афродиты – Венеры Милосской. Она проходит мимо, уходит, а ты сходишь с ума, балдеешь, теряешь покой и сон, и чувство фрустрации доводит тебя до умопомрачения, даже до помешательства, тихого или буйного. Оно основано на недоступности того, чего больше всего на свете тебе бы хотелось.

Однако, предположим, в один прекрасный день девушка эта каким-то чудесным образом попадает в твою постель. Не найти на земле человека счастливее тебя. Твоему блаженству нет предела, ты в полной прострации, но наутро… та часть ее божественного тела, которая чуть было не свела тебя когда-то с ума и которую ты сейчас можешь лицезреть столько, сколько пожелаешь, вдруг предстает всего лишь частью анатомической структуры, не более, теперь мало тебя волнующей. Это и есть теория относительности, восхитительный обман привлекательности, фокус или парадокс – называйте как хотите. Отдаленность желанного предмета эмоционально действует на тебя сильнее, нежели самая что ни на есть близость к нему. Отсюда и вывод: фантазии должны оставаться фантазиями, для этого они и существуют, а мечты остаются мечтами до тех пор, пока не сбываются. С того момента, когда это происходит, они начинают медленно умирать…

Как-то осенью, когда моя жена была на очередном ночном дежурстве в своем роддоме, я полез в комод в поисках пледа. И вместо него наткнулся на тетрадку с записками, показавшимися мне ее личным дневником. Пренебрегая правилами этики, я начал его читать и вскоре понял, что это не дневник, а всего четыре странички с неотправленными письмами, адресованными именно мне, поэтому и спрятанными там, где я должен был их найти.

* * *

«Может быть, я все выдумала, и не было какой-то жуткой обреченности, отчаяния, азарта, когда я шла к тебе. Не было какой-то трогательной заторможенности, ничего не значащих слов, точно ты не верил, не доверял, сомневался, пока наконец не сказал: могут обнять сильнее, лучше, но так – никто и никогда… Я хотела раствориться в тебе, исчезнуть и вновь родиться. Я хотела обернуться вокруг тебя сотни раз и скрыть, сокрыть тебя, защитить и сберечь. Видя, как напрягаются твои вены, а в них бьется и пульсирует твоя кровь, слыша, как отстукивает пульс твое сердце, я хотела встать на колени и целовать тебя всего, чтобы ты захлестнулся в счастливом стоне. Хотела быть тем домом, где всегда будут ждать тебя, тебя одного, единственного…»

На секунду я прервал чтение и задумался, а что это такое – дом?.. Возможно – это убежище, жилище, область покоя и воли, независимость, неприкосновенность. Дом также – очаг, семья, женщина, любовь, продолжение рода, постоянство и ритм упорядоченной жизни.

«Ты знаешь, что это такое – остаться одной? Дом – это не город, не люди, не работа, – это человек, который дышит с тобой рядом во сне, вздрагивает и бормочет, его нежности и боль, его прихоти. Ты оторвал меня от себя, и я испытывала только боль, боль, боль и бесконечное одиночество. Воображению моему не хватает больше пищи, а душе моей – воздуха, опоры, почвы. Даже во сне мне сейчас одиноко… Возможно, ты был и прав, не захотев приблизить меня к себе, – мужчины в этом смысле предпочитают оставаться затворниками, да и было у нас не так уж много времени. Хотя я с тобой открыла в себе многое: способность к падению и парению, жестокость инстинкта и зов плоти, самовластную жажду завладеть тобой и созерцание твоей мужской независимости. Это крайности, грани, а между ними такие пропасти, такие бездны…»

Чем дальше я поглощал мелко исписанные строчки, тем больше росло где-то в моем нутре какое-то странное чувство. Вины, досады, что ли? Возможно, я впервые осознал, что никогда не предлагал ей ничего, кроме собственного эгоизма и разделенной постели.

«Все это я переживала, чувствовала и впервые обретала себя – живую, неповторимую, подлинную. Я не знаю, как назвать все это – любовью ли? И не хочу называть. Нет определения, равнозначного мною испытанному, и все это – подвижное, неуловимое, тончайшее – невозможно вместить в какое-то понятие. Может быть, это меньше любви, может, больше… Я вообще боюсь этого слова – его предавали все. Чтобы оно стало чистым золотом, а не разменной монетой – надо говорить его один раз, в конце жизни…»

Я снова задумался, ибо взволновали меня по крайней мере две вещи, и думал я именно о них. Интересно, где она выучилась так писать, вроде бы не хуже Джейн Остин2525
  Английская писательница, автор романов «Чувство и чувствительность» (1811 г.), «Гордость и предубеждение» (1813 г.)


[Закрыть]? Ведь обучали ее не разгадке тайн загадочной женской души, а несколько иному – гинекологии. Удивляло одно: что она, вне сомнения, владела пером, запросто излагая на бумаге все хитросплетения своих эмоций. Ошарашило же другое: что открыла мне глаза на то, на что я смотрел каждый день, но так и не увидел – брешь в наших отношениях. Большую такую пробоину. Кажется, именно тогда до меня дошло, что понятия «смотреть» и «видеть» совсем не одно и то же.

«И если у истории было начало, должен быть и конец, а все, чему положено быть между ними, пусть остается нашим прошлым, в зависимости от нас сегодняшних – памятником или руинами. Более того: хочу освободить от тяжести тех признаний и откровений, которые обрушила на тебя. Можешь пропустить их сквозь пальцы и развеять по ветру. И даже свистнуть вслед…»

Когда мы решили пожениться, то полагали, что будем счастливы. Теперь же, всего три месяца спустя, ее письма были вроде немого крика, и я, глухой, его услышал. Наверное, мне следовало просить у нее прощения за ту боль, которую, в силу собственного самолюбия, невольно ей причинил, попытаться разуверить в том, в чем она была убеждена, чем-то обнадежить, наконец. Но чем? Если ты сам ничего толком о себе не знаешь, непросто понять, чего ждет от тебя другой человек, тем более если это любящая и ранимая женщина. И способен ли ты дать ей то, чего бы ей хотелось?

Я долго размышлял, прежде чем сделал вывод, не знаю уж, насколько разумный: если жена засомневалась в тебе, глупо стараться ее переубедить. Лучше всего предоставить ей свободу, полную свободу, и если она, преодолев смятение чувств, вернется к тебе, значит, навсегда и останется, если же нет, считай, что она никогда не была твоей.

И еще я задался ее же вопросом: почему всякая любовь двух человеческих существ, как бы ни сильна была вначале, обречена на предательство одного из них? Ответа я не знал, хотя на ум приходили мысли касательно напасти времен студенчества под названием «диалектический материализм». Не было никакой подсказки в эпистолах М. Ц., не было разгадки и у миссис Остин в ее романах; формулу составляющих ответа, похоже, не знали ни химик Антуан Лавуазье, ни физик Исаак Ньютон, ни математик Николай Лобачевский, ни даже его тезка, астроном Коперник, да и вообще никто на свете. Так откуда его было знать мне?

* * *

Когда я подрос, мама поведала мне кое-что, о чем никогда до того не рассказывала. Моя бабушка, мать матери, оказывается, была дочерью врагов народа, людей, стертых с лица земли по воле великого вождя. Ее отец был известным музыкантом. Чекисты в 37-м забрали его с репетиции, пару месяцев промучили в тюрьме, переломав все пальцы рук, а после по приговору особого совещания, так называемой «тройки», расстреляли. За что – неизвестно.

Мать моей бабушки не расстреливали, но так же, неизвестно за что осудив, на пять лет отправили в Алжир. Не в африканскую страну, а на север Казахстана, в Акмолинский лагерь жен изменников родины, где она два года спустя и умерла от чахотки. Бабушка росла в Тбилиси у тетки, заменившей ей и отца и мать, но когда ей стукнуло шестнадцать и она получила паспорт, за ней пришли другие чекисты и уже без всякого суда взяли и отправили по этапу на вечное поселение в тот же самый Казахстан. Как она выжила там одна, определенная в детский дом какого-то захолустья, уму непостижимо. Тем не менее бабушка окончила школу-интернат на круглые пятерки. Но золотой медали не получила – члену семьи изменников родины ее не выдавали.

Странное дело, но случилась с ней одна почти рождественская история. Как-то зимой, в декабре, когда снежный покров в тех местах достигал метров двух и передвигаться можно было только по зимникам – дорогам, уплотненным в снегу посредством тяжелого транспорта, в деревню въехал трактор. Сидящий рядом с трактористом молодой человек спрыгнул вниз и поинтересовался, где здесь проживает ссыльная Т. М. Ему указали на детдом. Так перед ней, точно Принц перед Золушкой, предстал Г. А., одноклассник и будущий мой дедушка, который добирался до нее, любимой, в Казахстан, совсем как жены декабристов до своих мужей в Сибирь. Сначала до Караганды из Тбилиси он ехал, меняя поезда, потом следующие три дня в кузовах попутных грузовиков и наконец прибыл в конечный путь маршрута на тракторе, чтобы провести с моей бабушкой новогодние каникулы. Чего только в жизни не случается. Как итог этих каникул, девять месяцев спустя появилась на свет моя мама.

А до того еще бабушка и без золотой медали легко поступила в мединститут города Караганды. Жить стала там же, в семье Володи Ш. Он когда-то давно, еще в Грузии, будучи свободным человеком, дружил с ее родителями. Потом арестовали и его. Отсидев положенное, В. Ш., как вольнонаемный гражданин, был определен в финотдел местного угледобывающего комбината, сводить активы и пассивы карагандинских шахтеров. Бабушку приняли в его семье как родную. Дядя Володя был человеком смышленым и зря стараться на поприще добычи угля для нужд страны определенно не желал. Какие-то не совсем законные операции с этим самым углем сделали его человеком далеко не бедным. Секретом это ни для кого, кажется, не было, и вот в очередной раз чекисты нагрянули к нему с обыском. Бабушка жила в отдельной комнате. Дядя Володя, постучав, зашел и тихонько сунул под ее кровать чемодан, который вряд ли можно было назвать маленьким. «Все будет в порядке!» – сказал он и исчез.

В то время как дом переворачивался вверх дном, бабушка, будучи тогда девушкой не в меру любопытной, залезла под кровать и открыла тот чемоданчик. Вылезти оттуда обратно ей было труднее, ибо содержимое забитого до краев чемодана составляли советские ассигнации, предметы из золота и брильянты. Факт лицезрения данной улики, тянувший на тюремное заключение минимум в десять лет, поднял ей артериальное давление и ускорил частоту пульса до предельной нормы. Пересилив свой страх, она все же выползла из-под кровати и, взяв наугад какую-то книжку, попыталась даже ее читать. Но буквы выскакивали из строк, в глазах ее рябило, а вся она дрожала как осиновый лист. Наконец люди в форме МГБ открыли и ее дверь.

– Кто такая? – спросил тот, кто был у них за главного.

– Студентка, – мигом вместо моей бабушки ответил дядя Володя. – Мы ей эту комнату сдаем.

– На кого учимся? – поинтересовался главный.

– На врача, – ответила она.

– У такой полечиться можно, – усмехнулся мужчина и закрыл за собой двери.

Бабушка смогла вернуться домой уже после смерти Сталина. Две вещи привезла она из этой ссылки – годовалую дочь, то есть мою маму, и золотое колечко с брильянтом, которое в качестве компенсации за перенесенный стресс получила в подарок от дяди Володи. Не снимала его до самой своей кончины. После оно обосновалось на безымянном пальце правой руки моей мамы. Когда не стало матери, я отдал это кольцо М. Ц. Уходя от меня, она мне его вернула. Не в буквальном смысле, просто оставила на столе.

Глава 11

В оперном театре давали премьеру балетной классики – «Ромео и Джульетту». Меня пропустили без билета, ибо я представился главой пресс-центра Национальной гвардии. Наверное, контролеров убедил особый шик моего прикида – подаренные Нодаром камуфляжные штаны.

Как ни странно, но зал был полон. Я и не подозревал, что у нас в стране такое количество балетоманов. Прямо пандемия какая-то. Прима, более известная в народе как любовница Ш. Г. – стареющего, но по сей день самого крутого криминального авторитета, раскошелила его на данную постановку, представшую аллюзией их собственной всепоглощающей любви, поэтому и главная партия четырнадцатилетней итальянки по праву принадлежала ей. Для балерины эта особа была, мягко говоря, малость увесистой; видимо, ни диета, ни старательные занятия у станка воздушности ее плоти не приносили. Хотя данный факт хореографу, специально выписанному из Голландии, проблем, кажется, не создавал.

Возникла, правда, одна: когда красота Джульетты по ходу действия сразила сердце Ромео и огонь любви между ними всполыхнул до температурного предела, по канонам балетного искусства он должен был поднять ее на руки и вскружить над головой. Однако сделать это своими силами балерун был не в состоянии, поэтому к апофеозу любовной страсти, усиленной всей медью оркестра, из-за кулис выбежали два мужика в трико, и уже втроем они подняли эту пассию, закружив вокруг своей оси, как в карусели или на чертовом колесе. Я, доселе не причислявший себя к знатокам балета, вдруг подумал, что ведь подобная картина в нем являет собой то же, что и постельная сцена на киноэкране. Выходило, что возгоревшемуся пламенем любви Ромео овладеть своей юной возлюбленной помогали двое, скорее всего, друг детства Бенволио и слуга Бальтазар. Интересно, как у них, всех четверых, это бы получилось в кино?

Ш. Г. в компании нескольких своих шнырей занимал первую ложу бенуара и умиротворенно наблюдал за тем, что происходило на сцене. Хотя при этом его ледяные глаза вращались наподобие маятника Фуко, сканируя весь амфитеатр и даже балконы, будто он ежесекундно ждал какой-нибудь пакости в отношении себя от каждого из сидящих в зале, точно находился не в театре, а на воровской сходке. Глядя на него, я для себя решил, что балет этот действительно аллюзия. В реальной жизни, точнее, в постели, наводящий на всех ужас дряхлеющий авторитет вряд ли смог бы осчастливить пышущую здоровьем балерину без последующего участия в данном процессе своих более молодых сподручных. Мне бы следовало работать оракулом.

Не успев довести до конца ход своих мыслей, я увидел, как какой-то шкет из свиты Ш. Г., шустро перепрыгнув через перила ложи, оказался на сцене. Видимо, оставшись весьма недовольным тем, что трое мужиков, вертя балерину над собой, держали ее за места почти самые интимные, он решил разом покончить с этим публичным его, как мужчины, оскорблением. Первым делом дал пинка балеруну, тот, весьма удивленный, оставил пассию в покое, повернувшись к шкету лицом, и тотчас же получил нокаутирующий удар в челюсть. Двое остальных застыли на месте, да так, что забыли о балерине, и она грохнулась вниз. Шкет, применив на сей раз хук, повалил на пол еще одного, третий же, решив не испытывать судьбу, со скоростью штормового ветра умчался за кулисы. Оттуда же выбежали рабочие сцены, пожарники, администратор во фраке, а также Меркуцио и Тибальт, представляющие два враждующих дома Монтекки – Капулетти, но на сей раз объединившиеся против общего коварного врага совместно с очухавшимся Ромео. Окружив шкета со всех сторон и навалившись кучей, они подмяли его под себя, но избивать не стали, скрутив руки и ноги, ухватили за шевелюру и лишь пару раз стукнули головой о помост. Что за фразами при этом они обменивались, я не слышал, ибо оркестр в своей яме продолжал играть Прокофьева во всю симфоническую мощь. Дирижер, пристально следящий за всем, что происходило на сцене, видимо, старался не выбиться из ритма этой арабески и неистово размахивал своей палочкой.

Возможно, все балетоманы сочли увиденное новаторской трактовкой классики, родившейся в голландском мозгу хореографа, потому что зал взорвался аплодисментами, перешедшими в овацию. Все участники данного действия замерли, а поднявшаяся с пола Джульетта, заулыбавшись, склонилась перед публикой в почтительном книксене.

Видимо, не один я догадался, что именно побудило молодого ревнивца выскочить на сцену. Ш. Г., до того молча наблюдавший за происходящим, встал и наподобие Соловья-Разбойника из славянских былин пронзительно свистнул. Оркестр сразу же замолк, ибо дирижер наконец угомонился, повернулся лицом к залу и также склонил голову в поклоне. Ш. Г. кивнул администратору, остававшемуся на сцене за главного, поднял вверх указательный палец и ткнул в направлении шкета. Меркуцио и Тибальт с пожарником сразу же его отпустили, и тот, понурив голову, поперся к первой ложе бенуара, будто шел на гильотину. К тому времени он уже наверняка знал, что именно его ждет: как минимум – резекция тех атрибутов мужского достоинства, которые, согласно народной мудрости, мешают плохому танцору. Такой вот получился балет.

* * *

Девятилетним я впервые увидел смерть. Летом бабушка (та самая, с колечком) взяла меня на пару недель к родне в провинцию. Это была красивая имеретинская деревня с горбатым ландшафтом вокруг. Как ни странно, но того, чего я боялся – не произошло. Местные сверстники отлупить меня, чужака, почему-то не пожелали. Мы вели довольно мирное сосуществование, и я вовсе не жалел, что бабушка потащила меня туда. Кроме того случая.

Как-то ночью поднялся сильный ветер, похожий на ураган, бесился всю ночь, подпортив многим домам крыши и сорвав со столбов электрические провода. Наутро мальчик, чуть старше меня, выйдя со двора на улицу, кто знает зачем схватил один из этих проводов и тотчас же, потеряв сознание, рухнул на землю. Дебилы-электрики линию не обесточили. Женщины первыми почуяли беду, запричитали и стали звать на помощь. Сельчане, взрослые и малые, вмиг собрались вокруг разворачивающегося на их глазах события. И я в том числе, пересилив свой страх.

Мальчик лежал на дороге и был весь синий, будто его прополоскали в чане с синькой, как в деревне делали это женщины при стирке белья. Прибежали мужчины с лопатами, быстро выкопали неглубокую яму, опустили в нее мальчишку и закопали всем телом, только голову снаружи оставили. Оказывается, подобное «заземление» возвращает иногда к жизни людей, пораженных разрядом электричества. Но в данном случае оно не помогло. Лежал он в ней полчаса, после его откопали. Я видел, как опустилась на колени и обнимала своего неживого уже сына мать, как она рыдала и стонала, кричала что-то и проклинала кого-то. Мне сделалось жутко, и я оттуда убежал.

* * *

Был у меня друг, который играл на скрипке. Хороший такой, красивый мальчик с вьющимися волосами и большими глазами, воспитанный, тихий. В. В. ходил по вечерам в музыкальную школу, мы тогда в восьмом уже учились, а когда возвращался, его каждый раз встречал один крутой из параллельного класса и припугивал своим ножом. С корпусом из черного эбонита и с кнопкой. Когда он нажимал на эту кнопку, пружинистый удар выплевывал изнутри стальное лезвие, сверкающее, как тогда казалось, очень зловеще. Так вот мой друг, завороженный этим блеском, точно кролик под взглядом удава, даже не слушал насмешек и угроз. Он безропотно выдавал крутому деньги, все, которые получал дома на карманные расходы.

И вот в один прекрасный день мой друг-скрипач не пошел вечером в музыкальную школу, он пошел в университетский сквер, где тусовался обычно наш крутой, нашел его в самой глубине, на скамейке в компании с еще несколькими блатными, и в ответ на их насмешки вынул из-за пазухи увесистый наган, сказал тому «Встань!» и выстрелил прямо в сердце. Крутой рухнул наземь и стал истекать кровью, блатные разбежались кто куда, а мой друг, пошарив в карманах лежащего, нашел-таки злосчастный нож с кнопкой, донес до ближайшего коллектора и сбросил его туда, а заодно и свой заменивший в тот день скрипку револьвер. Откуда он его взял, мы узнали позже, но это не так уж и важно.

Крутой не помер, он, видно, в рубашке родился. Пуля попала в ребро, срикошетив, даже его не прошила, так что, можно сказать, отделался он легким ранением и сильным испугом. От испуга, видимо, и поведал о происшедшем оперативным работникам, которые навестили его в больнице, куда он попал на машине скорой помощи. В. В. судили. Его большие синие глаза излучали невиновность, адвокат за него все отрицал, вещдоков не было, да и тот, ни для кого уже не крутой, на суде от своих слов отказался. Заявил, что стреляли в него не из нагана, а из какого-то пугача, да и кто стрелял, в точности не знает, было темно. В общем, другу моему вынесли условное наказание за хулиганство в общественном месте.

Но с того дня он больше не музицировал, узрев, что с револьвером будет смотреться лучше, нежели со скрипкой. Что магическая власть человека с оружием – вещь покруче любой музыки, завораживающая, как блестящее лезвие ножа того крутого. И отныне с символами собственного превосходства над остальным миром – наганами и пистолетами – не расставался. В. В. еще не раз судили потом за вооруженные нападения и кровавые разборки. А жизнь свою он закончил в двадцать один год – был найден задушенным удавкой в тюремном сортире.

Снова эти воспоминания… Один мой одноклассник, В. Ж. – а мы уже оканчивали школу, – встречался с девочкой, к которой был неравнодушен, как нам тогда казалось, взрослый дядя. Дядя, лет двадцати, не раз выяснял отношения с ним на этот счет и припугивал его, но тот не пугался и продолжал встречаться с девочкой. Как-то дядя в компании еще троих дядь подстерег его вечером, они скрутили ему руки, втиснули в машину и воткнули в рот платок, чтобы не кричал. Но он и так бы не кричал, ибо был не из пугливых, все понимали это, кроме этих четырех недоумков. Недоумки повезли его на кладбище и угрожали ему там среди могил. Но угрозы того не особенно смутили, тогда они хорошенько его отдубасили, связали и оставили лежать одного среди покойников. Утром его кто-то нашел и развязал.

В. Ж., в свою очередь, подкараулил дядю и так обработал его, что тому швы на лицо накладывали. А когда последний спустя пару недель оправился, одноклассник повторил процедуру еще раз. Закончилось все тем, что трое дядь, друзей дважды отлупленного, пришли к школе как раз после смены и публично попросили у моего одноклассника прощения. При всем честном народе. Он простил.

Странно, вообще, этот В. Ж. не был драчливым, он и не зазнавался никогда, таким был каким-то: сам по себе, вроде одинокого волка.

Так вот после этого случая я, раз напившись, решил провести тест на силу своего характера. Я поперся на то самое кладбище, где дяди бросили моего одноклассника, и решил остаться там на ночь один. Вначале было ничего, покойники из могил вроде бы не вылезали, было темно и тихо, не более, но по мере моего протрезвления становилось страшно и даже жутко, и вскоре я не вытерпел – бросился оттуда наутек. Причем мое сердце стучало так, что звук его отдавался в коленках. Ну и трусом же я оказался!

В. Ж. пять лет спустя воевал в Абхазии. Добровольцем. Дом, в котором оказался заблокированным его отряд, противники, облив бензином, подожгли, не оставив воинам выбора. Все, кроме него, вышли и сдались, он же остался в доме, где заживо сгорел. Следует добавить, что и плененных враги не пощадили – солдатам пустили по пуле в пах, командира же расстреляли.

Моего одноклассника не провозглашали героем этой бессмысленной войны. И, слава богу, ему самому такая роль вряд ли пришлась бы по душе. То, что он сделал, делалось не ради того, чтобы попасть в мартиролог, а лишь из чувства собственного достоинства, только и всего. Чувства, коим природа не наделяла меня, наличием которого не могло похвастаться и большинство тех людей, которых я когда-либо знал.