Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

– Просто решил вас повидать.

– Ты хоть знаешь, зачем Мери от вас съехала?

– Нет, – ответил Вано.

– Тетка твоя, эта гадина, предлагала ей обслуживать мужчин.

– Мама, прекрати! – Мери, покраснев во второй раз за вечер, вскочила и выбежала куда-то.

– Как это – обслуживать мужчин? А я?!

– Что – ты?

– Ничего, – пробормотал опешивший Вано.

– И все же?! – не отставала от него Анико.

– Ну, я… – начал было тот, но Анико его заткнула:

– Вот что я тебе скажу. Не знаю, с какой именно целью ты пожаловал к нам, но что-то подсказывает мне, что никакой ты не Нинин племянник. Лучше говори – кто ты такой?

– Меня зовут Вано, и я не племянник Нины. Я ее сосед.

– Ну и? – вновь подхлестнула его мегера.

– Мне нравится ваша дочь, – родил наконец Вано. – Уже давно.

Мне показалось, что именно сейчас Анико должна откусить ему руку. Но она почему-то делать этого не стала, лишь выразив свою мысль вслух:

– Еще один Вано?!

И тут же добавила:

– Что за комедию ты здесь устроил, собака паршивая. А ну, сейчас же убирайся из моего дома. А ты, – обратилась она к длинному, – на кой черт его сюда привел?

– Я тут ни при чем. Они искали вашу улицу, я сказал, что иду туда, вот и все.

– Короче, убирайтесь вон. Все!

Честно говоря, она мне стала нравиться, эдакая мауглиевская волчица, узревшая в нашем визите какую-то опасность для своего дитяти, в силу этого и вынужденная показать оскал, гоня всех нас прочь.

Итак, мы вчетвером оказались на улице. Но приключение на этом не закончилось.

– Может, ты объяснишь? – обратился к Вано длинный его тезка.

– Что? – переспросил тот.

– Зачем сюда приехал? У тебя что, с Мери что-то было?

– А тебе какое дело? – удивился наш Вано.

– Как какое дело, я ведь женюсь на ней.

Вано уставился на него как баран на ворота. Нодар взял его за руку и сказал:

– Довольно, поехали отсюда.

– А ну повтори, – не слыша Нодара, сказал длинному Вано.

Тот повторил:

– Я женюсь на ней. Ты что, глухой?

Вано по прозвищу «хатабала» отвел руку назад, где за поясом под камуфляжной курткой покоилась, до сих пор оставаясь невостребованной, его «беретта», вытащил пистолет и приставил дуло к груди субъекта. Прямо к сердцу. Сказать, что у того душа ушла в пятки, значит ничего не сказать. Он побледнел, еще более вытянулся в росте, теперь уже вправду став как жердь, онемел и в ужасе закрыл глаза, наверное, мысленно представляя, что через миг с ним произойдет. Хотя не совсем понимая, за что. Мы с Нодаром застыли на месте, соображая, что в подобном случае следует предпринимать.

– Кончай валять дурака, – сказал наконец Нодар. Голос у него был какой-то не свой.

Однако этот голос вроде бы и вернул Вано из астрала на землю, он отвел пистолет от субъекта и три раза подряд выстрелил в воздух. Возможно, у его длинного тезки в момент этих выстрелов уже были полные штаны «счастья». Такого, как у митингующих француженок после полицейской атаки газовыми гранатами. И у меня почти что тоже.

– Если ты не против, – сказал я Вано, – лучше я поведу.

– Валяй! – ответил он, спрятал за пояс свою «беретту» и отдал мне ключи. Мы с Нодаром, махнув на прощанье рукой длинному Вано, продолжавшему стоять, как в немой сцене из комедии «Ревизор», усадили наше «несчастье» в его же машину. Заведя наспех мотор, я двинул оттуда подальше. На площади, мигнув фарами гранитному вождю народов, свернул налево и выехал на трассу. Управлять «Опелем Вектрой» было на удивление приятно. С наступлением темноты, как правило, машин на дороге из-за опасности разбоя и грабежей не бывало, поэтому мчались мы домой со страшной силой. Где-то на половине пути к Вано вернулся дар речи, и он произнес:

– Женятся, ну и… с ними, пусть женятся. – И снова замолчал.

На подъезде к Тбилиси под навесом поста ГАИ маячили какие-то подозрительные личности в камуфляже. Заметив наше движение, они вышли поближе к обочине трассы.

– Жми! – приказал хозяин машины, что я и сделал. Вслед услышал автоматную очередь, но стреляли, видимо, не по нам, а так, в воздух. Совсем как полчаса назад наш Вано.

Остановился я у своего дома, сказал, что Нодар заночует у меня. Вано на прощанье обнял и расцеловал нас обоих, предложил как-нибудь встретиться еще. Мы не возражали. Когда он отъехал, а мы в кромешной тьме стали переться на четвертый этаж, чиркая спичками, Нодар пояснил:

– Что с него взять. Он ведь контуженый. «Градина» разорвалась в десяти метрах, его еще метров десять пронесло по воздуху и стукнуло головой о бетон. Но парень он хороший.

Я согласился и спросил:

– Скажи, может ли мальчик с автоматом, побывавший и в зэках, и на войне в мародерах, оставаться притом ребенком?

Нодар надолго задумался, потом ответил:

– Задай этот вопрос Господу Богу.

Глава 8

Мои отец с матерью учились на историков и поженились на втором курсе, по-видимому, на почве любви к археологии. Каждым летом они, оставляя меня под присмотром деда с бабкой, исчезали на пару месяцев, занимаясь своими раскопками в Раче, горном регионе, зимою недоступном для внешнего мира. Поэтому и копали какие-то курганы до наступления осени. Трудно себе представить, что они там могли найти. Грузия все же не Египет, не Ирак, не Тунис; следы какой цивилизации пытались они обнаружить там, куда и в наш век попасть было нелегко? Еще одну страну инков? Но, так или иначе, раскопки велись из года в год.

Меня осчастливили в пятилетнем возрасте, впервые забрав с собой. Жили мы в деревне, в арендованном доме, на склоне чуть выше реки Риони, в окружении лесов и гор. Комнат в доме было, кажется, шесть, и в них по отдельности размещались мужчины и женщины. В одной устроились мы втроем. На кухне занималась стряпней деревенская тетя Мзиа, а балкон был вотчиной вечно дремлющего дяди Анзора, тоже местного, в обязанности которого входила закупка продуктов и охрана дома. С продуктами все было ясно, но вот что и зачем ему следовало охранять, он не знал. Был у дяди Анзора пес, большая кавказская овчарка, как тень, всюду следовавшая за ним, которая и вздремнуть любила не меньше хозяина. Курша, впервые увидев меня, гавкнул, и я страшно испугался, но, видимо, это был знак приветствия с его стороны, и только. После я к нему привык и даже крепко с ним подружился.

Примерно неделю мы жили так: утром рано, позавтракав, все члены экспедиции – человек десять – вставали из-за стола и караваном, точно какой-то образцовый пионерский отряд, отправлялись на свою археологическую эксгумацию, не возвращаясь часов до шести. Обедали, похваливая все сваренное и испеченное тетей Мзией, запивали красным рачинским вином, после старшие по возрасту, поудобнее устроившись на том же балконе, где днем охранял наш покой дядя Анзор, включали телевизор, хотя в нем ничего невозможно было увидеть. Что-то мелькало, рябило, и все. Параллельно вели какие-то заумные разговоры, в содержание которых я не вникал. Те, кто был моложе, парочками рассыпались кто куда.

А через неделю у нас появились новые соседи, тетя Манана с дочкой, моей ровесницей. Тетя тоже была археологом. С этого дня Курша перестал быть моим единственным и лучшим другом, а все свое время отныне я проводил с рыжеволосой девочкой по имени Теона, лицо которой было усыпано веснушками. Мы прятались, подолгу не находя друг друга, и, найдя наконец, были страшно рады. Баловались, дрались, царапались, хохотали, пытались поймать в сачок бабочек, ссорились и мирились, слушали пение птичек, убегали от Курши или Куршу догоняли, лазили на деревья и даже тайком от тети Мзии и дяди Анзора спускались к Риони, что родителями мне лично было строго запрещено. Однажды, стоя на большом валуне, я, поскользнувшись, скатился прямо в воду, и река понесла меня вниз по течению. Теона, не раздумывая, бросилась за мной, и мы, двое малолетних придурков, чуть было не утонули. И утонули бы, но, к счастью, я зацепился за крону дерева, поваленного в реку, ухватил за руку Теону, и мы были спасены. Вода, хотя стояла середина лета, показалась нам за эти полминуты холодной как лед.

Дрожащие не то от страха, не то от озноба и промокшие, чуть отдышавшись, мы начали стаскивать с себя одежду. Я снял шорты, она – юбку. Я – майку, она – топик. Я – трусы, она – трусики… Оставшись в чем мать родила и взглянув друг на друга, мы оба страшно удивились нашему анатомическому несоответствию, а именно, что у меня ниже живота было кое-что такое, чего у нее не было. Данная аномалия нас обоих страшно заинтересовала. Мы потрогали эти места, сначала я – свое, а она – свое, потом наоборот. Первый шаг к неосознанному блаженству прекрасно зафиксировала моя память, потому что, на секунду прикоснувшись к ее лобку, я почувствовал нечто необыкновенно приятное. Да и Теона тоже, ибо мы после того дня уже не ловили бабочек и даже не ссорились.

Уединившись где-нибудь неподалеку, в лесу на полянке или под каким-то деревом, часто ложились рядом, обнявшись, и могли лежать так часами, соприкасаясь всеми частями детских своих тел. Это было здорово. Но вскоре ее женская природа одержала верх над моим мужским началом, и Теона поведала о деталях нашего «медового месяца» своей маме. Та, в свою очередь, передала услышанное моей, и лавстори на этом пришел конец. Причем отец отлупил меня так, что я возненавидел его на всю оставшуюся жизнь. Нас больше не оставляли одних; утром Теону уводили на кухню к тете Мзие, которой было строго-настрого наказано не отпускать ее от себя ни на шаг. Я же был отдан на поруки дяде Анзору, которому, впрочем, было на меня наплевать, и я коротал время, вновь вернувшись к другу Курше. Может, это было изгнание из рая, осуществленное нашими родителями, но, как известно, запретный плод сладок, а искушение вновь вкусить его велико. И когда изредка нам выпадал случай оказаться с Теоной вместе, мы тотчас же находили возможность остаться наедине, уматывали на задний дворик, залезали под стол или под кровать, если приходилось оставаться дома, и таким образом обогащали свой первый опыт, сливаясь в целомудренных объятиях. Но взрослые, по-видимому, все замечали. Увы.

Мои родители, решив, наверное, что из меня может вырасти какой-то сексуальный маньяк, срочно отвезли меня домой, вновь оставив на попечение дедушки с бабушкой. И Теону я больше не увидел, судьба-разлучница так распорядилась. Ее семья вскоре порешила вернуться на обетованную землю предков, и мою первую любовь навсегда увезли в Израиль.

* * *

Я закурил заряженную и на минуту задумался почему-то о вечности. Сам не знаю чего, но испугался. Как когда-то вдруг поразившему открытию о понятии времени и с тех пор мучащему раздумьями о соответствии своего конца с бесконечностью.

Иногда я зацикливаюсь на каком-то слове. Сейчас из моей головы никак не выскакивает одно: потусторонний… Мне кажется, если что-то есть по эту сторону, должно быть нечто и по другую. Мир устроен по принципу симметричности противоположностей. Глобус мне показали еще в школе, объяснив, что это модель планеты, на которой мы живем. Я долго его рассматривал, пока наконец для себя не решил, что раз наш шар разделен экватором на две половины, то в нижней его части люди, должно быть, ходят вверх ногами и головами вниз по отношению к нам.

Следом послышались далекие детские голоса и смех. Всплыло еще кое-что из прошлого… В третьем классе к нам привели нового ученика. Учительница выписывала мелом на доске какие-то слова, а мы следом за ней переписывали их в свои тетради. Когда доска заполнялась, учительница стирала старые слова, чтобы начать писать новые. Так вот этот ученик в своей тетради делал то же самое: старательно перечеркивал то, что только что туда вписал.

Далее с хаотичностью ураганного ветра в полушариях моего мозга, чем-то напоминающего тот школьный глобус, стала возникать мешанина каких-то лиц и событий, а после я совершенно отчетливо увидел себя самого, но в какой-то странной ипостаси. Где-то далеко, на песчаном берегу теплого океана, будучи полуголым йогом в позе лотоса, я занимался медитационной мастурбацией. Невесть откуда взявшаяся макака с надутыми щеками, нарушая гармонию моих мыслей, вдруг вопросила человеческим голосом:

– Знаешь новый закон Архимеда?

– Нет, – опешив, ответил я.

– Жидкость, погруженная в тело, через семь лет пойдет в школу, – сообщила мне эта говорящая обезьяна и удалилась, демонстрируя свой розовый зад.

Детьми ведь когда-то был и глава госсовета – нынешний «генеральный демократ», и «отец нации» – президент, ставший бывшим. И проститутка с угла моей улицы, и перекупщики краденого, и камуфляжные мальчики с автоматами – маньяки, убийцы, насильники и мародеры, и все эти меркантильные, алчные, продажные, зловонные, мерзкие существа, ставшие министрами или депутатами парламента, – все они когда-то были детьми. Красивыми такими мальчиками и девочками, в которых родители души не чаяли и считали чуть ли не чудом света, но все они стали теми, кем должны были стать согласно тому же принципу симметрии – засранцами, засранками и негодяями.

Экс-президент, этот шизоид, начал войну в Осетии и проиграл ее, лишив жизни и крова тысячи людей. Глава госсовета – старый пердун – пошел в поход против Абхазии и лишился этой части Грузии, где пало еще большее число жертв, а четверть миллиона человек в общей сложности, благодаря действиям этих двух, стали беженцами и вынужденно переселенными лицами. Первый по-прежнему считает себя президентом, второй продолжает оставаться главой государства, никто их не судит, не призывает к ответственности. А вот у продававшего мне травку гражданина Гасанова Мамеда, 1972 года рождения, временно неработающего, было изъято четыре грамма кокнара2323
  Кокнар – сырец опия, наркотик.


[Закрыть], и ему светит как минимум восьмилетнее тюремное заключение. Два года за каждый грамм.

Законодательство с юстицией – довольно странная парочка. Трудно даже представить, во что бы превратился мир, если бы несознательные граждане взялись вдруг соблюдать придуманные сознательными согражданами все их законы. Особенно трудно пришлось бы, наверное, все-таки не нам, а американцам. Во Флориде женщинам запрещено петь в купальниках, а вдовам – прыгать с парашютом по воскресеньям. В Кентукки супругам не дозволено принимать ванну вдвоем. В Индиане вас привлекут за попытку изнасилования, если в салоне вашего авто находится девушка младше семнадцати лет «без чулок или без носков». В Монтане женщина не имеет права танцевать на столе, если вес ее одежды составляет менее полутора килограмм. В Коннектикуте запрещено переходить проезжую часть улицы на руках. Нельзя охотиться на китов в Солт-Лейк-Сити, который не имеет выхода к морю. А в Джорджии лишь недавно отменили закон, по которому сексом можно было заниматься только супругам и только в собственной спальне. Воистину, человечеству к концу ХХ века просто необходима новая Великая хартия вольностей…

Глава 9

Охлократия… власть толпы.

Дефенестрация… казнь посредством выбрасывания из окна.

Аутодафе… оглашение и приведение в исполнение приговоров инквизиции над еретиками, обычно публичное сожжение осужденных на костре.

* * *

Есть люди, которые входят в твою жизнь по воле случая, но остаются в ней уже навсегда… Разительным представало его сходство со скульптурными портретами античных философов. Наголо выбритая голова была симметричной, почти идеальной формы, высокий лоб, чувственные губы плюс трубка во рту, которую он курил постоянно, просто не могли не привлечь женского внимания. Стройная фигура, подтянутый торс и широкая грудь, на зависть мужчинам, делали его своеобразным клоном увенчанного лаврами победителя афинской олимпиады древних греков. Это был человек, в котором тело гармонировало с духом. Как ни странно, но тем не менее он разменял свой шестой десяток. Мышление он считал «скрытой неведомой отчизной, второй родиной всякого сознательного существа», тем, что не «естественно присуще человеку, но вырастает из сверхчеловеческого усилия».

М. М. вернулся на родину из Москвы, где был отлучен от научной работы за ересь, то есть за расхождение во взглядах с официальной идеологией. Мне помнится первое, что я от него услышал: «Философия – это публичное сознание, то есть сознание, которое нельзя не высказать, сознание вслух. И в этом смысле оно неотвратимо. Философ не философом быть не может, это судьба!»

Сам он, при наличии абсолютной эрудиции и всесторонности интеллекта, особо чтил Рене Декарта, провозгласившего самодостоверность сознания: «Я мыслю, следовательно, существую». М. М. пытался довести до нас смысл картезианства с его делением мира на два начала – протяженную и мыслящую субстанции. Мы ни черта не знали о Декарте, кроме того, что на его сочинения было наложено табу в папском «Индексе запрещенных книг». Что даже мертвый, зарытый в землю философ вот уже более трех веков оставался еретиком для догматиков. М. М. приобщал нас также к миру прозы увлеченного поисками утраченного времени Марселя Пруста, страдавшего мучительными приступами удушья и писавшего свою субъективнейшую из эпопей в обитой пробковыми пластинами комнате. Тем не менее невольный затворник в замкнутом пространстве лучше других на здоровье не жаловавшихся романистов сумел осознать и описать относительность внешнего мира, текучесть бытия, его изменчивую неоднозначность.

Признаюсь, что я не совсем врубался, иногда и вовсе не врубаясь в то, что М. М. пытался нам внушить, представая медиатором миропонимания этих двух выдающихся французов. Гораздо понятнее, хотя и довольно странным для меня было, допустим, то, что он говорил о дружбе: «Друзья берутся за руки и очень часто выручают, потому что в смысле внешней социальности ты одинок, но дружба есть связь двух одиночеств, трех одиночеств, четырех… Ничего другого нет».

В первые годы перестройки мы, студенты, толпами бродили за ним по университетским аудиториям, внимая его парадоксальным монологам. Но вскоре увлеклись более серьезными делами – голодовками, митингами, манифестациями, а он так и остался во внутренней эмиграции, признавшись: «Я не могу маршировать ни в каком ряду – ни в первом, ни посередине – никакого батальона, и весь этот церемониал общей организованной деятельности абсолютно противоречит моей сути. Не мое это дело».

События, происходившие вокруг, пугали его. Но опасался он не за себя. Общественный радикализм отклонился от курса его «вольного полета», и он всемерно противился созданию новых рубежей и границ, разделяющих массовое сознание на белое и черное. Он не был политиком, но был умнее всех их и, поняв, что нация бросается из одной крайности в другую, попытался вывести ее из вновь навязываемого двухмерного пространства. «Нельзя думать, что, будучи на протяжении нескольких десятилетий жертвой, актером, драматургом спектакля беззакония, насилия и крови, можно выйти из этого ужаса в белых одеждах, не поддаваясь садизму, клокоту крови. Освободившийся раб легко становится Прокрустом, отрубающим ноги и руки всякому по своему образу и подобию».

М. М. был предан обструкции с призывами к остракизму своими же почитателями за слова о том, что личность есть ценность более высокого порядка, нежели родина. «Надеюсь, народ наш поймет на личном опыте, что нет свободы там, где ущемляется личность», – отреагировал он. И написал, обращаясь к «отцу нации»:

«Мне непонятно, каким образом человек, причисляющий себя к Хельсинкскому движению, может абсолютно не иметь ни малейшего представления, что такое права человека. Здесь налицо безграмотность и полный нравственный дальтонизм, мобилизующий в других невежество и темные страсти. Мне непонятно, когда именем Ильи Чавчавадзе и Мераба Костава2424
  Илья Чавчавадзе (1837—1907) – грузинский писатель, общественный деятель. Стоял во главе национально-освободительного движения с 60-х годов XIX века. Мераб Костава (1939—1989) – известный грузинский диссидент и правозащитник.


[Закрыть] глаголят люди с менталитетом убийц Чавчавадзе и мучителей Костава. Если об этом не будет сказано вслух, то беда Грузии очень скоро постучит в дверь».

Личность его самого воспринималась неоднозначно, одни боготворили, другие ненавидели. Сам он, по-моему, страдал отсутствием равнозначного собеседника, и это одиночество, ощущаемое им повсеместно, видимо, томило, угнетало его, но вместе с тем и укрепляло в его сознании печаль своего времени. Он говорил на языке малопонятном и совершенно неприемлемом для большинства, облекая слова в миропонимание свободного человека. Раньше его забрасывали камнями идеологи развитого социализма; теперь же, люди, находящиеся в полярном коммунистическому режиму лагере, преследовали и изгоняли его не менее усердно. Он, внешне безразличный к любым проявлениям немилости к себе, как истинный философ, оставался вечным изгоем в своем отечестве. И именно он указал нам дверь в мир мысленной свободы, дав шанс заглянуть туда, где сам оставался полноправным гражданином.

«Я не приемлю тех лозунгов национального движения, которые обещают мне новую рабскую жизнь. Хочу не веры, она может быть только свободным внутренним актом, хочу свободы вероисповедания, моя борьба не за грузинский язык, она выиграна, а борьба за то, что говорится на грузинском языке. Если мне снова будут обещать, что Грузия снова будет украшена тостами „Да здравствует Грузия“, то я это слышал из уст палачей сорок лет назад и она для меня не Грузия, как и для тех, у которых есть совесть. И изгнание этой фальши разряжает межэтнические отношения, успокаивает людей. К сожалению, многие мои сограждане более чувствительны к оскорблениям национальной чести, но не унижению человеческого достоинства. Защищая достоинство абхаза, армянина, осетина – защищаешь свое достоинство, иначе для меня не существует высокого понятия „грузин“. Я с ним жил и живу».

Люди неординарные не живут в реальном времени. Они или опережают его, или пребывают в ушедшем прошлом. Мне представляется совершенно естественным, если бы М. М., как бродячий философ Иешуа, вдруг оказался в городе Ершалаиме, под сводами дворца Ирода Великого, представ арестантом со связанными руками, в стоптанных сандалиях, щурясь от лучей яркого солнца, перед пятым римским прокуратором Иудеи, Понтием Пилатом, восседавшим в массивном кресле. Я даже совершенно четко вижу эту сцену у фонтана на дворцовом балконе, где обвиняемый своими простыми до наивности, а посему непонятными ответами на предъявляемые обвинения приводит игемона, бездушное свирепое чудовище, в полное недоумение. Вижу и финал этой метафизической картины: дорогу, освещаемую лунным светом, по которой прокуратору в белом плаще с красным подбоем хотелось бы прогуливаться до бесконечности, беседуя с распятым им самим же арестантом Га-Ноцри.

Почему-то хорошие люди уходят из жизни раньше, чем плохие. Может, в этом есть какая-то знаковая закономерность? Уход его одних глубоко опечалил, других поверг в атмосферу вакуума, третьим определил чувство запоздалой вины, а может, и душевного опустошения. Он никогда не желал становиться пророком, предпочитая оставаться простым смертным. Общественное признание, канонизация пришли, как обычно, после, когда в силу давно устоявшейся традиции был совершен ритуал в стиле классической трагедии. Воскрешение уже ни для кого не опасного мыслителя осуществлял хор бывших потенциальных гонителей, каждый из которых требовал признать свой публичный монолог евангелием сотворенного мифа. В самом центре города ему возвели памятник. Кстати, тоже чем-то напоминающий ваучер.

Разумеется, трудно описать человека по памяти, вне поля зрения читающего останется главное – лицо философа, а в нем таинство: процесс рождения мысли. Нельзя передать и голос – с придыханием, характерным для сердечно больных, и цвет живых, с искринкой, глаз, как-то по-детски смотрящих из-за стекол больших очков с озорством и доброжелательностью. И не определить, каков настрой его на разговор со слушателями, что в нем – опасение остаться вновь непонятым или желание немного помистифицировать.

Почему-то чаще всего я вспоминаю его вот эту руладу: «Философское отношение к жизни простое – это отношение к жизни, в которой нет ни заслуги, ни вины. То есть нет заслуги в том, что мир не устроен так, что если что-то случится у тебя, то потому, что ты это заработал или заслужил. И если плохое что-то случается, то это не потому, что ты что-то такое сделал и виноват, и есть какая-то инстанция, которая следит за этим, глаз какой-то следит и тем самым по отношению к тебе злонамерен. У мира нет отношения к нам, слава Богу…»

После кончины М. М. сестра его, считавшая, что любимые покойным вещи должны продолжать свою жизнь, служа другим людям, отдала мне, как одному из его «апостолов», авторучку «Паркер», которой были написаны все его последние работы. Она так и лежит нетронутой в моем столе, точно редкий музейный экспонат, ибо что я мог написать ею такого, за что впоследствии не пришлось бы краснеть? Ровным счетом ничего.

* * *

На манеже цирка появилась рыжеволосая женщина. Грациозной походкой пантеры она совершила дефиле по его периметру, скорее всего, с целью спровоцировать нервный срыв у всех особей слабого пола в зале. На это была веская причина: женщина, облаченная в длинную норковую шубу с воротником из голубого песца, вызывала в них нехорошее, но вполне естественное чувство черной зависти… Высвеченный лучом прожектора иллюзионист в строгом смокинге и высоком цилиндре, скрестив руки на груди, на мгновение замер, произнес гнусавым басом «Ein! Zwei! Drei!», затем хлопнул в ладоши, и шуба женщины вдруг стала разваливаться на части. Песец ожил, соскочил с ее шеи и стал удирать за кулисы, а штук сорок норок тоже попрыгали вниз и начали носиться по арене, как ненормальные. Женщина, представшая перед публикой теперь уже в красном шелковом весьма декольтированном платье, надменно улыбнулась… Зал, сраженный эффектом этого зрелища, ахнул. А я подумал: чудо, прямо как воскрешение Лазаря.

* * *

По дороге домой, пошарив в карманах, я купил в будке пачку леденцов. Это были турецкие конфеты «Тофита». До того как я успел отправить в рот первую из них, меня привлек текст на ее обертке. Там содержалась уникальная информация на довольно странном русском языке.

Обертка была желтого цвета, и я вычитал на ней: «Вы знаете, что вероятность стать обязаным при первого курения 9 из 10, а что на свете за минуту выкуривается 3 тон табака».

Я ничего не понял, но вспомнил, что впервые закурил в десятилетнем возрасте.

Нашел фиолетовую: «Зеленый морской волк – самец, меньше самки в пропорции 1:100. Самец живет в мешке самки, который является ее мочевой пузырь и в то же самое время ее женский орган».

Неплохо устроился.

Лиловая обертка гласила следующее: «Вы знаете, что согласно статистики, человек проводит 4 года в туалете».

Мне казалось, что есть люди, которые, не вылезая, проводят в нем всю жизнь.

Розовая подключила к работе мозга мое воображение: «Вы знаете, что если все количество пищи и напиток, которых принимает 80-летний человек за всю жизнь надо складывать, для перевозки необходимы 29 грузовика каждый 5 тон».

Выходило, что мне по крайней мере понадобилось бы десять грузовиков.

Голубая обертка: «Вы знаете, что в одном исследовании сделаном в населенной стране как Китай было установлено, что только 1 пара из 8 пар раздеваются когда совершается половой акт».

Да, отныне буду знать.

Зато еще со времен студенчества я помнил наизусть несколько максим, вычитанных в книгах. Стендаль когда-то написал: «Бога может оправдать только то, что его нет».

«Задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира». Зигмунд Фрейд.

«Нация – это сообщество людей, которых объединяют иллюзии об общих предках и общая ненависть к соседям». Уильям Индж.

«Когда пути неодинаковы, не составляют вместе планов». Конфуций.

Однако при этом подумал, что, должно быть, в скором времени люди отменят и книги, и высшее образование. Детей станут обучать грамоте в начальной школе, а потом заставят покупать турецкие леденцы в обертках и таким образом обогащать свой интеллект. Очень разумное, по моему мнению, будет решение.