Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

Глава 17

Полтора месяца, проведенные в киношном таборе, остались в прошлом вместе с теми людьми, с которыми я там подружился. Дружба, родившаяся на съемках, оказывается, заканчивается так же быстро, как сеанс хорошего фильма.

Хотя с Темуром я более или менее общался. Они с Мананой вскоре стали жить вместе, на съемной квартире, официально своих отношений не регистрируя. В те годы внебрачные связи молодых были в диковину, поэтому этот их союз и стал предметом сплетен. Да и проблем им добавлял – прописаны в разных местах, живут вместе, в анкетах пишут «не замужем», «не женат», на самом же деле супружеская пара. Ну и родители обоих недоумевали, не понимая, что им мешает узаконить свои отношения и устроить свадьбу, чтобы все было как у людей. Но именно этот штамп в паспорте раздражал обоих, как и сам ритуал с последующим застольем. Расписаться-то им в конце концов пришлось, но свадьбу они принципиально так и не сыграли и жить к родителям не переехали. Поначалу я часто наведывался к нему, потом делал это все реже и реже, хотя позже, несколько лет спустя, мы стали встречаться почти каждый день, но уже как коллеги.

Темур, окончив аспирантуру и защитив кандидатскую, с тех пор оставался доцентом кафедры зарубежной литературы университета, не захотев почему-то делать докторскую. Да и не надо было. Его лекции собирали аудиторию, о которой мог лишь только мечтать любой преподаватель. Скорее, это были не лекции, а свободные размышления вслух. Студенты разных факультетов, наслышанные о человеке, который мыслил, а не пересказывал то, что можно было прочесть в учебниках, толпами валили к нему. Кому не доставалось сидячих мест в помещении, располагались на полу, подоконниках, стояли у стен и взахлеб слушали его, стараясь не упустить ни одного сказанного им слова. Его монографии имели резонанс не только в масштабах Союза, именно Темур, а не кто-либо из более маститых мужей науки, был избран почетным профессором Сорбонны в Париже и франкоязычного университета Монреаля. А когда пришло время Горбачева и железный занавес рухнул, одним из первых советских граждан, кого правительство Франции удостоило звания кавалера ордена Почетного легиона, стал именно наш Теймураз. За вклад, внесенный в исследования французской литературы, интерпретацию творчества Марселя Пруста, Андре Жида, Альбера Камю, Жан-Поля Сартра, Сэмюэла Беккета1111
  Французские писатели ХХ века. С. Беккет – ирландец, писавший на французском.


[Закрыть]. Вот так.

Мераб же, окончив институт, был направлен на строительство дороги туда, где в детстве забавлялся своей единственной игрушкой знакомый нам Каца, – в горную Сванетию, которая с начала зимы до конца весны была отрезана от остального мира именно из-за бездорожья, и строил ее лет пятнадцать, что по советским меркам, было обычной нормой. Начав работу с рядового инженера, со временем он сделался главным. По завершении долгостроя получил высшую награду СССР – Орден Ленина. И в качестве орденоносца был переброшен на БАМ, детище генсека Брежнева, малопонятно кому и зачем понадобившийся железнодорожный хайвей через болота и тайгу. Однако все республики Советского Союза должны были внести свою лепту в возведение десятков Нью-Васюков на всем протяжении трассы. Мераб занял место весьма и весьма престижное – главы управления по строительству грузинского участка магистрали. Согласно логике, следующим этапом карьеры светило ему министерское кресло. Его я видел лишь по телевизору или на первых страницах газет. Но Брежнева не стало, вместе с ним похоронили и БАМ. Мераб потерялся из виду.

Сократу вначале не повезло: картину его, сочтя идеологически невыдержанной, закрыли. Говоря языком киношников, положили на полку, и я того самого кадра с Медеей, выходящей из моря, так и не увидел. Сократ не особенно переживал и времени зря не терял, начал сниматься сам у других режиссеров. Лицедействовал, заставляя людей смеяться столь заразительно, что сразу засветился, став одним из популярнейших актеров не только в Грузии. Для него находились роли почти на всех киностудиях единой тогда советской страны, предложения сыпались отовсюду. Создав образ забавного добряка, остающегося невозмутимым в любых комичных ситуациях, Сократ сделал из себя на экране всеми обожаемого двойника. Наверное, даже герои анекдотов оленеводы узнали бы его в лицо, появись он у них на Чукотке.

Медея, само собой, пошла по жизни своим путем. С середины шестидесятых в молодежной среде тусовались битники, ребята, утверждавшие себя, игнорируя привычные тогда нормы поведения. Но они ее лишь раздражали. Устраивая в свое время эпатажи похлеще, она тем самым опережала их возрастные протесты на несколько лет. Однако следом стали возникать новые экземпляры, наподобие заокеанских хиппи, тоже молодые люди, проповедовавшие уход из дома и общества, чтобы жить вместе лишь с себе подобными. Неофиты нового движения отвергали пуританскую мораль, как и всю систему традиционных ценностей, призывая мир вернуться к природному естеству посредством свободной любви, днями напролет слушали с магнитофонных бобин кустарные записи Элвиса, битлов, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикса, предпочитали не мыться, отращивать длинные волосы, курить травку, жить и совокупляться в своих коммунах.

Мне кажется, что вовсе не рюкзачная философия хиппизма с призывами к сексуальной революции, а лишь склонность к анархии и хаосу могла побудить такое непростое создание, как Медея, влиться в подобное общежитие. Может быть, еще из чувства солидарности к отдельным особям, девочкам, подражавшим на пути обретения собственной свободы именно ей, а не кому-нибудь другому. Выделяясь своей внешностью и складом ума с характером, который лишь закаляло любое противодействие, она тотчас же была наречена иконой образа жизни. Ее боготворили новые друзья и предавали анафеме все остальные. Сама же она, похоже, не воспринимала никого из них всерьез. Так или иначе, забросив учебу отличницы в политехническом, уйдя из дома и став притчей во языцех, Медея, покуривая разную дурь и балдея, занялась исключительно поисками нирваны, обращаясь к свальной первозданности любви в гармонии с природой. Не знаю, на какие деньги существовали эти люди, все-таки, наверное, клянчили у родителей, но жили они действительно с рюкзаками, коммуной, на время задерживаясь лишь у каких-то заброшенных деревень, и, гонимые оттуда ретивыми стражами правопорядка, на попутных колесах снова отправлялись в путь. Так прошли года два, мало что изменив в ее жизни, возможно, принеся лишь разочарование, она ведь не любила однообразия. Пожалуй, еще и то, что подсела на сильные наркотики. Последний укол оказался роковым. Мне кажется, что капельку воздуха в шприце, которая ее и убила, она оставила умышленно. Было ей двадцать пять лет.

Мать, видевшую Медею всего раз в жизни, я застал дома в слезах.

– Почему ты ей не помог? – спросила. – Ты ведь все знал!

Ни черта я о ней не знал. Да и помочь не смог бы, она бы не захотела. Это был ее выбор, абсолютно сознательный. Но в глубине души осознавал, что все же в свое время струсил и предал обещанную дружбу, толком ее так и не начав. Хотя нелегко было самому себе об этом напоминать.

Мне хотелось запомнить ее живой, такой, какой знал в то, наше лето, боготворя и ненавидя одновременно, поэтому и не ходил на похороны. Смотрел издалека и видел лишь несомый молодыми людьми на вытянутых руках гроб, будто парящий в воздухе над многотысячной толпой, собравшейся, чтобы проводить ее в последний путь. Люди тысячами обычно никуда не ходят, если их к этому не принуждают, следовательно, все собрались по своей воле, чтобы почтить ее память, ибо она заслужила это. Не знаю уж чем. Неземной красотой, харизмой, непредсказуемостью, нежеланием жить?

Вспоминая, я не перестаю удивляться. Наверное, в первую очередь ее дару особого восприятия мира, наряду со способностью мыслить и анализировать, поступать вопреки здравому смыслу, без всяких табу. Я далек от идеализации образа, но часто прихожу к выводу, что резкие смены настроения, ее малопонятные тогда выходки являлись своего рода спонтанным ответом на установленные правила, опережавшим брожение умов среди нашего поколения, битников и хиппарей, запротестовавших гораздо позже нее. Был бы я прозорливее, был бы я увлечен не только ее красотой и заворожен не только непохожестью на других, мог бы догадаться и о скрытом ее стремлении к навязчивому самопоглощению, даже каком-то тайном синдроме суицида. Ибо она, будучи девочкой-подростком, а не умудренным опытом философом, всерьез задумывалась о таких малоинтересных для ее возраста явлениях, как понятие времени и смерть, любила повторять, что на земле все эфемерно, преходяще. Абсолютно все. А словосочетание «ускользающая красота» я услышал от нее за тридцать лет до того, как Бертолуччи1212
  Знаменитый итальянский кинорежиссер.


[Закрыть] надумал снять свой знаменитый фильм под этим названием. Но самым загадочным для меня остается то, как могла пятнадцатилетняя девочка объяснять мне, старшему по возрасту и мало ее понимающему, что перепады наших эмоций не подлежат какой-либо систематизации, а зависят от хаотичного перемещения мельчайших частиц материи. Ведь только недавно, в новом тысячелетии одной весьма любознательной заокеанской дамой было вроде научно подтверждено, что, скажем, такое чувство, как любовь – продукт химических реакций организма. Медея знала об этом почти полвека назад. И еще. Она сдержала слово, так и не выйдя замуж. И, оставаясь самой красивой, ушла из жизни, заснув, чтобы больше не проснуться.

Что касается меня, может показаться странным, но я – историк, доктор наук, до недавнего времени профессор. Выбирая будущую специальность, руководствовался тем, что она вбирала в себя все, чем я, семнадцатилетний, тогда интересовался. Вышло же так, что увлекло меня Средневековье, дела далеких предков давно минувших дней: культура, письменность, литература, искусство, философия. Занимался я изучением этой эпохи, делясь знаниями со студентами, вот и все. Грешно жаловаться на годы, которые прожил – объездил полмира, побывал в лучших музеях, галереях, библиотеках, встречался и дружил с умными и интересными людьми, но чем больше я узнавал о нашей планете, тем больше и возникало у меня вопросов: почему это так, а не иначе? Собственных ответов на многие не находил, пожалуй, один, универсальный был дан еще очень и очень давно: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Вот именно.

Я довольствовался уже тем, что довелось мне лицезреть новый виток Средневековья в истории: закат «красной империи», следом – крестовые походы, охоты на ведьм, кровавые резни за передел собственности – и уже в статусе очевидца, а не исследователя, стать свидетелем революции. Наконец-то воочию увидел то, что впервые, будучи еще подростком, услышал от Темура относительно революций как таковых – помешанные надевали смирительные рубашки на своих лечащих врачей. И это действо стало еще одним доказательством того, чему всю жизнь учила меня профессия: смена верхов – радость для дураков. Ушел из alma mater я прежде, чем меня оттуда бы выгнали. Были в моей жизни три очень хорошие женщины, нас связывали длительные отношения, но в брак мы не вступали. Отношения заканчивались, мы расходились, не испытывая друг к другу какой-либо неприязни. Прошла любовь – и все. Давно нет в живых родителей, я один. Была собака, лабрадор, теперь нет и ее.

Вспоминать – значит путешествовать с самим собой во времени. Однако человек ведь меняется и меняет свое отношение к тому, что с ним когда-то произошло. Я всегда испытываю какое-то беспокойство, пугаясь, что любая коррекция прошлого спустя много лет может разрушить хрупкую его идиллию, поэтому пытаюсь не загружать себя воспоминаниями. Однако часто они всплывают без моего на то согласия, подолгу не давая заснуть. Тогда я встаю, открываю ноутбук и начинаю вносить в его электронную память отдельные фрагменты той истории, которую вы теперь читаете, стараясь не напутать чего-нибудь. Проходит час, два, и больше мне это уже не под силу. Я одеваюсь и спускаюсь вниз, иду прогуляться по пустынным улочкам, где темно, нет злых бездомных собак и, кроме собственных шагов, ни звука.

Но однажды я услышал вдалеке знакомую мелодию и пошел на ее зов. На балкончике мезонина частного домика девушка лишь в накинутой сорочке наигрывала на саксофоне, в ритм, покачиваясь телом. Знаете, нет ничего более потрясающего, чем увидеть ночью полураздетую молодую особу, играющую на почти что табуированном для женщин музыкальном инструменте. Причем, возможно, многими давно позабытую вещь – «Пять четвертей» Дейва Брубека. Не знаю, что побудило ее проснуться в половине четвертого утра, взять саксофон и выйти на балкон, чтобы играть. Могу предположить: это был зов любви, который она таким образом выражала. Увы, обращенный вовсе не ко мне. Издали я не видел ее лица и не могу сказать, хороша ли была она собой, но более очаровывающей картины с женщиной в лунной ночи невозможно представить себе даже на полотнах самых великих художников, пытавшихся наполнить их дыханием чувственности. С интервалом почти что в полвека еще одна Афродисия предстала перед моим взором. Я смотрел на нее и слушал. Думаю, никакая сила на свете не смогла бы меня сдвинуть с места.

Закончив играть, она, как мне могло показаться, улыбнулась и, прежде чем исчезнуть, подарила единственному своему слушателю протяжную прощальную ноту.

2009

Асфиксия
(Записки пропащего человека)

Предисловие

Прежде чем познакомить читателя непосредственно с записками, мне необходимо сделать некоторые пояснения насчет их появления.

С Нико Д., однокурсником и тезкой, сдружились мы, учась на журналистов в Тбилисском университете. Не пылая особой страстью к учебе, между тем, писал он лучше всех остальных нас вместе взятых, вызывая данным никем не оспариваемым фактом и восхищение, и зависть студенческой братии. Но вот превратностям судьбы его никто не завидовал. В шестнадцать лет он остался без отца, тот погиб в автокатастрофе. Пятью годами позже скончалась мать, страдавшая лейкемией. Ни братьев, ни сестер у него не было. В двадцать два года он женился, но прожил с женой недолго. Что-то у них не сложилось, и она от него ушла.

Еще до того Нико получил работу в самой престижной на то время газете, где и смог написать обо всем, что случилось с нашей жизнью в те годы. О крушении метрополии, о боях без правил за власть в ее провинции, об одиозных новоявленных лидерах националов и их оппонентах, о пришедших в политику людях икс – «братишках» и ворах в законе. Писал о мятежных гвардейцах, баррикадных виконтах, палаточных дамах и пажах с автоматами. О гражданском противостоянии, ситуации в бункере президента и в гостиничном штабе оппозиции, о кровавой резне в Цхинвальском регионе, страшных подробностях Абхазской войны1313
  Имеется в виду гражданское противостояние в Тбилиси (1991 г.), грузино-осетинский (1991—92 гг.) и грузино-абхазский (1992—93 гг.) вооруженные конфликты.


[Закрыть] и еще о многом, очевидцем чего ему пришлось стать. Его не останавливали ни горячие точки, ни зоны конфликтов, ни криминальные разборки, как не пугала месть людей; тех, про которых писал все, что о них думал. А люди эти, следует заметить, были не самыми хорошими людьми на свете.

Он сделался публичной личностью, оставаясь при этом самим собой. У него был свой стиль, резкий и емкий, причем он писал обо всех событиях и персонах с известной долей иронии и даже сарказма, что многим очень даже не нравилось. Но между тем его колонка была одной из самых популярных в прессе. И еще. Несмотря на собственные жизненные невзгоды, внешне он выглядел спокойным, уравновешенным человеком, никогда ни на что не жаловался и сохранял присутствие духа. Типичный интроверт.

Так вот однажды вечером в конце декабря 93-го Нико появился у меня. Виделись мы в последнее время довольно редко, оба занятые своими делами. Электричество, газ, а с ними и тепло давно уже исчезли из нашего быта, мы сидели в полутьме, в холодной комнате, и он, как обычно, отказался от моего предложения «немного согреться». Он вообще не был особенным любителем выпить, даже во время нашего студенчества, когда не пить считалось чуть ли не пороком. Не признавал и разную дурь, даже удобоваримой травкой не баловался, отшучиваясь: «Мари – она ведь для Хуана…» Сначала я подумал, что он, не дай бог, пришел выяснять отношения, но тут же отбросил эту мысль как непристойную. Пикантность ситуации заключалась в том, что мы с М. Ц., недолгой его супругой, неожиданно даже для себя увлеклись друг другом (так уж получилось), и ни для кого это уже не было секретом.

Сидели мы с Николозом визави, почти соприкасаясь коленками, но я вроде бы совсем ничего не видел в темноте, только огоньки в его глазах, когда он затягивался сигаретой. Сцена была прямо как у Достоевского, где так сидят князь Мышкин с Рогожиным, лишившим жизни Настасью Филипповну. Правда, Рогожин не курил, да и из нас двоих никто никого не убивал, как вроде бы и не собирался делать этого. Мать принесла нам чаю, вскипяченного на керосинке, и мы чуть согрелись. Говорили о чем-то простом или пустом, о чем обычно говорят давно не видевшиеся приятели. Посидели час, потом он встал, обнял меня и ушел.

Я обнаружил оставленную рукопись утром. Клетчатая тетрадка лежала в уголке дивана, точно брошенное живое существо. Вначале, лишь полистав ее, вскоре я позабыл о том, что не следует лезть в личное. Где-то в середине дня понял, что это чужое дитя навсегда останется со мной. Так оно и вышло.

В то время, когда я знакомился с находкой, Нико был в ста километрах от Тбилиси. Как выяснилось впоследствии, направлялся он на оговоренное конфиденциальное интервью со свергнутым президентом1414
  Звиад Гамсахурдиа, с ноября 1990 по январь 1992 гг. – председатель парламента, президент Республики Грузия.


[Закрыть], скрывающимся от властей в высокогорных селах Западной Грузии. Достоверно известно, что он доехал до места. А вот что случилось потом?.. След Нико теряется в новогоднюю ночь. После его никто уже не видел – ни живым, ни мертвым.

У меня есть версия относительно того, почему Николоз оставил мне свою тетрадь. Он знал, что уже не вернется. Иначе какой был смысл таскать ее с собой и «забывать» на моем диване, вместо того чтобы сохранить дома. Нет у меня ответа на вопрос: зачем? Зачем именно мне, закрутившему роман с бывшей его супругой и таким образом, вольно или невольно, предавшему нашу дружбу? Скорее всего, он меня за это простил и, вероятно, хотел только одного: чтобы я разобрался в его записях. Но это лишь мое предположение.

С тех пор прошло четырнадцать лет. За это время произошло кое-что. М. Ц. стала мне женой, мы растим двоих детей. Но кроме нас, четверых, было в семье еще одно почти одушевленное существо. Подкидыш с недетским именем «Асфиксия». Время от времени он извлекался из письменного стола, чтобы быть перечитанным. Я же не терял надежды, что «родитель» его все же объявится. Пока однажды жена мне не сказала, что, может быть, довольно, наконец, ждать и прятать повзрослевшее дитя от посторонних глаз.

Записки – это записки: поток сознания, воспоминания, причуды фантазии, собственные и чужие мысли, рефлексия. Мой друг оставил их незавершенными. Однако разрозненные на первый взгляд фрагменты выстраиваются в целое, вовлекая в атмосферу того, о чем, собственно, Нико и хотел поведать посредством своего литературного двойника. Начало и конец у него – знаковые; то, что между ними – наши реалии в его восприятии. Отсюда и название. Нехватка кислорода обычно вызывает нарушения функций мозга, умопомрачение, это хорошо известно альпинистам, подводникам и летчикам. Зависимость от гашиша или марихуаны приводит к такому же итогу, об этом прекрасно осведомлены люди, потребляющие эту дрянь. Хочешь – живи с синдромом удушья реальной жизнью, хочешь – обкуривайся и витай в облаках. Иного не дано.

Я, ничего в рукописи не меняя, добавил от себя лишь поясняющую фразу в заглавие.

Глава 1

Сон – отчасти имитация смерти с ее пугающей бесконечностью. Засыпая, ты как бы на время умираешь, и никто с уверенностью не сможет сказать, проснешься ли ты когда-нибудь.

Это озарение посетило меня как раз в момент пробуждения. Причем не в своей кровати. Я понял это прежде, чем открыл глаза и увидел потолок, ибо ощутил запах, который не был запахом моей комнаты. Естественно, что и потолок надо мной не был потолком, под которым я просыпался по утрам все двадцать три года своей дурацкой жизни.

Я повернул голову вправо, откуда струился неведомый мне аромат. Там рядом со мной лежало белесое обнаженное существо женского пола, очень даже привлекательное. Кровать, конечно же, была не моей. И дом не мой. Странно.

Все здоровые клетки моей мозговой системы включились на полные обороты мысленной деятельности. Так, наверное, не напрягался даже Иммануил Кант, создавая свою «Критику чистого разума», однако никакого практического результата работа мысли мне не принесла, я так и не вспомнил, где я и как здесь оказался. Следовало предположить лишь одно: что вчера я здорово обкурился, а посему, вероятно, весь вечер провел в режиме автопилота – то есть все мои действия были неосознанными, чисто механическими.

Пожав плечами, я провел осмотр местности (рекогносцировку – на языке военных) и в первую очередь обнаружил, что моя одежда аккуратно разложена на стуле прямо на уровне моего носа, включая синие трусы с крапинкой, а носки соседствуют с кроссовками под стулом. Это удивило меня еще больше, нежели спящая рядом девушка. Волосы у нее были светлыми и прямыми, они рассыпались по подушке, закрывая половину лица, губки ее были плотно сжаты, как у ребенка, у которого отняли игрушку и который вот-вот расплачется. Кажется, сейчас она видит сон, подумал я. Но что именно ей снится?

Никаких чувственных порывов я почему-то не испытывал, вальсирующей мелодии совместно проведенной ночи не напевала мне внутренняя музыка. Я даже не был уверен в том, что мы вообще с ней знакомы. Интересно, подумал я, целовались ли мы? А если занимались в постели тем, чем ночью занимаются обычно мужчина с женщиной, как именно мы это делали? Было ли нам хорошо? Я подумал почему-то, что если действительно что-то и было, у нас ведь есть шанс стать родителями. Странная ситуация наутро после ночи любви: будущая мать, не знакомая с отцом, и будущий отец, рассматривающий мать первый раз в жизни. Мне даже неловко стало перед ребенком.

Поэтому я тихонько встал и облачился в свои трусы. Натянул на них джинсы и пошел к двери, которая вела куда-то. За дверью я обнаружил другую комнату, а из нее попал в коридор с туалетом и ванной, еще одна дверь вела на кухню. Везде, куда бы я ни взглянул, было на удивление чисто и опрятно. В жизни не видел такого ублаженного жилья, такой симметрии чистоты и порядка. Я вошел в туалет, отлил и, чтобы не нарушать мир поразившей меня гармонии, спустил за собой воду. Потом прошел в ванную, открыл кран, и от одного звука чихающей струи мне стало холодно. Заглянул в зеркало, увидел себя – пожалуй, чуть бледнее обычного, с мешками под глазами. Снова задумался и снова ни черта не вспомнил. Потом, сосчитав вслух до трех, решился и плеснул водой в лицо.

Стараясь оставаться бесшумным, вернулся я в спальню, надел носки, сунул ноги в кроссовки, натянул свитер и вновь стал рассматривать девушку. Она спала, кажется, даже не шелохнувшись за время моего отсутствия. Хорошая была девушка – от нее исходил аромат спокойствия с нимбом счастливой семейной жизни, который тебя тянет и тянет домой, к очагу. И вообще весь этот запах кругом так и говорил мне: вот здесь все – полная противоположность твоему так называемому дому. Признаться, этот запах пьянил меня. Как истукан, я смотрел и смотрел на нее, даже в глазах зарябило. Почему-то впервые за последние пару лет я почувствовал себя счастливым. А потом подумал, что если девушка вдруг сейчас проснется, наверное, эта идиллия, ощущение крова исчезнут и… придется знакомиться. Неудобно как-то. Лучше как-нибудь в другой раз. При иных обстоятельствах.

Я шагнул вон. В коридоре на вешалке, я уже знал, висела моя куртка, на двери стоял английский замок, я вышел и тихо прищелкнул за собой дверь.

Это был частный одноэтажный кирпичный домик, каким-то чудом уцелевший среди многоэтажек. С небольшим палисадом. Самое странное, что поразило меня, – отсутствие железных решеток на оконных проемах. В наше время это было какое-то вызывающее, провоцирующее святотатство. Воры, грабители, мародеры и насильники при виде подобного соблазна, должно быть, испытывали состояние быка на корриде, уже получившего свои кровоточащие раны от безжалостных пикадоров, разъяренного, видящего перед собой завлекающий красный плащ засранца тореро и жаждущего лишь одного – мести… Такой каприс наиграли мне солнечные отблески в незащищенных окнах этого реликтового островка мегаполиса. На домике был номер – 10 – и название улицы – Асатиани.

* * *

Тут подошел троллейбус, который вмещал в себя втрое больше людей, чем количество, на которое был рассчитан. Как резиновые присоски, в вечно не закрывающихся его дверях висели пенсионеры и подростки. Толкнув в бок повисшего на заднем бампере курда, завоевывая себе тем самым жизненное пространство, я, подтянувшись, точно гимнаст на кольцах, взобрался по лесенке на «империал», то есть относительно свободную плоскость крыши этого дурацкого троллейбуса. При этом мысленно я подтверждал преимущество английского общественного транспорта – двухъярусных автобусов, отмеченных всеми путешественниками, имевшими честь ступить на берег туманного Альбиона. Наверху было уже человек пять мужского пола, причем один из них читал газету. Чернявый парнишка резво подвинулся, бескорыстно предлагая место рядом. Я уселся и, в предвкушении длительного путешествия в приятном обществе, решил выкурить с дружественными лицами трубку мира…

«Герцеговина Флор» табачной фабрики «Ява». Постсоветская мифология отмечает, что эту марку очень уважал друг всех детей и физкультурников Иосиф Сталин. Я тоже весьма ее почитаю, но только не в табачной девственности. Черная коробка с зелеными ободками, покоившаяся во внутреннем кармане моей куртки, была извлечена на свет в надежде, что в ней со вчерашнего могла оставаться хотя бы одна из заряженных папирос. Мне повезло. Глаза чернявого блеснули, как у профессионального конокрада из вестернов, он моментально чиркнул спичкой. Я раза три затянулся и отдал курево ему. Мы поехали.

Я стал глядеть по сторонам. Удивительно, сколько плохо одетых людей двигалось в обе стороны главного проспекта города. Я даже подумал, что если взять четыре шага и помножить на двенадцать, что примерно равнялось ширине и длине нашего троллейбуса, количество людей в этих условных сорока восьми шагах на улице было не меньшим, чем втиснутое в наше средство передвижения.

Чернявый вернул мне папироску, я затянулся еще пару раз, а потом тот тип, что читал газету, чуть не силой ее у меня отнял. Через двадцать секунд он захохотал и вскинул вверх руку с газетой, как активистка на митинге вскидывает новоявленный национальный флаг, испытывая притом нечто подобное оргазму.

Мы ехали по проспекту, и душа моя радовалась открывавшейся панораме. Групповой портрет однородной массы малосимпатичных людей дополнялся сворами дворняг, которые, в отличие от homo sapiens, никуда не спешили и обосновывались преимущественно вокруг бункеров с мусором. Я начал было считать и людей, и собак в надежде потом разделить полученную сумму на число проеханных кварталов, дабы узнать среднестатистическую цифру человеко-собако-кварталов, но сразу же сбился со счета и далее утруждать себя не стал. Есть у нас департамент статистики, вот пусть там и считают. Я мог бы также установить, сколько приходится на квартал и мальчиков с автоматами, потому что их было не меньше, чем четвероногих и мусора. Но мне было лень.

А все эти легковушки без номерных знаков, шныряющие вокруг. Впечатление, будто за рулем сплошные дальтоники, не разбирающие цвета светофоров. Эти добрые молодцы запросто могли бы выступать в заездах пилотов класса «Формула-1» и даже успешно конкурировать с Ники Лаудой, Айртоном Сенной и Алленом Простом1515
  Известные автогонщики конца прошлого века.


[Закрыть] при наличии принадлежащего им автоматического оружия, которым они бы не менее успешно дырявили резины впередиидущих болидов. Захватывающее, я думаю, было бы зрелище, наподобие летнего биатлона: поездил немного, пострелял. Правда, возможны и случайные жертвы, но можно выдавать всем пилотам пуленепробиваемые жилеты, каски же на них есть… Дальше мои мысли стали путаться, и я надолго задумался, сам не знаю о чем.

Единственное, что зафиксировал мой мозг в процессе рефлексии, это запах пота как аромат нашего троллейбуса. Возможно, от аллюзии на знаменитый фильм «Аромат женщины». Без Аль Пачино, но, может быть, с «Аль Купоне»1616
  Роман Гоциридзе, вице-премьер правительства Грузии, осуществивший в 1993 году денежную реформу, введя взамен российских рублей т. н. купоны.


[Закрыть], дебилом, придумавшим сделавшие всех нас миллионерами купоны. Обладателей этих дензнаков отныне можно выявлять по интенсивному запаху пота и противоестественному желанию передвигаться исключительно в общественном транспорте.

У троллейбуса на повороте полетели сразу оба бугеля, водитель, как скалолаз, опираясь на плечи втиснутых в передние двери пассажиров, вылез наружу и начал тянуть веревкой вверх-вниз эти металлические жерди, пытаясь состыковать их дурацкие гнезда с медными проводами. Делал он это не особенно проворно, а может, проволока была причиной, она провисла, и трудно было в нее попасть маленькими оглоблями. Водитель был парнем здоровым, но аж вспотел от своей кутерьмы. Электрический контакт никак не восстанавливался. Тип с газетой, который докуривал мою папироску, прогнулся вниз и предложил ее водителю. Подумав, тот оставил бугели в покое и, точно рекордсмен по прыжкам с шестом Сергей Бубка, вспрыгнул к нам наверх. Правда, без какого бы то ни было фибергласового снаряда. Он взял папироску, затянулся пару раз, растянулся, устраиваясь поудобнее рядом с нами, и лениво прокричал: «Дальше не едем!»