Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

Глава 2

Весной редактор впервые вызвал меня к себе. Первое, что я увидел, поразило меня, ибо быть такого не могло. Передо мной раскрылся фантастический осенний пейзаж. На фоне ослепительно синего неба – каньон с красно-желтым переливом листвы, с далекими, нависшими над ландшафтом шапками гор с проседью. Долину изранила река, местами блестевшая на солнце, как будто ночью кто-то рассыпал в эту реку звезд и они не растаяли в солнечном свете. Мне казалось, что нет на земле ничего более очаровывающего, близкого мне и так желанного, но вместе с тем нет ничего и более грустного на этом свете, чем пейзаж увядающей осени. Это было нечто. Шеф сидел за своим столом и молча смотрел на меня, а я его вроде бы и не замечал. Я сделал пару шагов вперед, поближе к поразившему меня чуду, и неожиданно понял, что все это – мираж, оптический обман… То, что открылось моему взору и что вызвало такие сантименты, было всего лишь картинкой на шпалерах во весь периметр глухой стены. Сам не зная зачем, но я даже притронулся к ним, может, в надежде, что это все же не мистификация. Увы…

* * *

Наш шеф Д. И. был странной, вернее, неординарной личностью. Сорока двух лет от роду, высокий, хорошо сложенный, моложавый шатен, эрудированный и с чувством юмора. Основным занятием его, историка, бывшего профессора педагогического института, стал табачный бизнес, который он наладил благодаря коммерческой интуиции, нужным связям внутри страны и знанию английского, что было важно для контактов напрямую с иноземными воротилами импорта. Бизнес этот процветал – страну с внезапностью цунами наводнили красочные бренды самых известных в мире сигарет, хотя содержимое всех этих суррогатных «Марлборо», «Уинстонов» и «Кентов» ставило под сомнение наличие в них хотя бы одного процента табака. Где, как и кем производилось это курево, было известно, пожалуй, одному Господу Богу. Но за отсутствием какой-либо альтернативы народ потреблял табачные фекалии не меньше, чем воздух и воду. Д. И., человек весьма смышленый и прагматичный, ценился не только этими качествами, выделяясь среди нуворишей первобытного капитализма еще и не свойственной этой новоиспеченной касте мутантов порядочностью. Хорошо налаженное дело в одночасье сделало его богатым, однако душа к нему у него, по-видимому, не лежала. Поэтому он и решил заняться тем, к чему душа была открыта нараспашку, – выпуском газеты, которая представляла бы читателям мир таким, каким он виделся ему самому. И сделал себя ее редактором.

Шеф создал «Новую» на собственные деньги и согласно собственному неординарному взгляду на вещи. Сначала приобрел двухэтажный особняк в самом престижном районе города, отремонтировал его, перепланировав в рабочий офис. Затем, лично проведя так называемый кастинг, определился со штатом редакции. Журналистами взял девять человек, четверо из которых были довольно-таки свеженькими девушками, полностью им очарованными. К их великому сожалению, редактор, будучи весьма неравнодушным к особам женского пола, тем не менее служебных романов не заводил… Следующим шагом он привел нас в полное изумление, отправив на курсы обучения компьютерным программам и закупив для нас эти недоступные другим машины. Через пару месяцев мы предстали первым в Грузии газетным изданием, верстаемым посредством компьютерной технологии, и именно этим ноу-хау привлекли к себе всеобщее внимание. От нас он требовал одного – писать правду. И, будучи по миропониманию антимарксистом, тем не менее чаще всего наставлял нас любимым афоризмом Карла Маркса: «Подвергай все сомнению». Газета выходила регулярно, шесть раз в неделю, и раскупалась до последнего экземпляра. Прибыли, естественно, не приносила, но он ее и не ждал, выпуская газету в свое удовольствие. Втянувшись в дело газетное, он впоследствии стал уделять ему гораздо больше времени, нежели табачной своей коммерции.

Ежедневно его доставали какие-то не довольные публикациями и на что-то обиженные люди. Это были то палаточные дамы, имевшие привычку прибывать на выяснение отношений в количестве не менее десяти персон; то мальчики с автоматами, словарный запас которых насчитывал не более дюжины слов, но они вполне могли обойтись тремя; то вечно бурчащие графоманы, недовольные тем, что их перлы, обычно в виде коллективных писем очередного протеста, по объему тянувшие на скандинавскую сагу, не допускались на нашу газетную полосу. Редактор внимательно выслушивал всех, довольно спокойно и внятно объясняя, почему именно он решил напечатать то, что кому-то не понравилось, или же наоборот – почему не публикует то, чего кому-то очень даже хочется. Говорил он, не повышая голоса, проявляя непривычное для самих же визитеров уважение к их мнению, при этом никогда его не разделяя, лишь доходчиво аргументируя собственное. Как ни странно, но дамы не скандировали хором свое обычное «Иуда!» и не таскали его за волосы, мальчики не пытались расстрелять из своих автоматов и даже не адресовали ему комбинацию из своих самых употребляемых трех слов, а графоманы не впадали в истерику или кому…

* * *

Перед Домом правительства, точно атласные шатры Золотой Орды Тэмурджина, были разбиты три внушающих габаритов брезентовые палатки, именуемые в народе «Улан-Батором». В самой презентабельной из них, разделенной внутри на отсеки – приемную, рабочий кабинет с аппаратами правительственной связи и опочивальню, – хозяйничали одетые во все черное горланящие женщины, представляющие Местийское региональное отделение Грузинской группы Хельсинкского союза. О том, что именно они представляют, женщины знали столько же, сколько о грамматике санскрита. Тем не менее эти очаровательнейшие существа составили рукописную петицию в адрес комитета по Нобелевским премиям. В ней сообщалось, что они объявляют бессрочную голодовку до тех пор, пока их президенту не присудят Нобеля в двух номинациях – премию мира за Цхинвальскую кампанию и премию в области литературы за речь, прочитанную в День независимости. Причем в последней номинации соискатель представлялся с супругой.

В кабинетном отсеке палатки женщины в черном, среди которых были и бородатые мужчины, поедали в данный момент румяные куриные окорочка, запивая их баночным пивом. Параллельно решался вопрос пересылки петиции в Стокгольм и Осло. Мнения здесь разделились: одни были за то, чтобы отправить их диппочтой, другие настаивали на нарочных – специальной делегации из пяти женщин и стольких же мужчин. Кто-то из числа последних ненавязчиво предложил сначала перевести текст на какой-нибудь иностранный язык, по-грузински, мол, могут не понять. Его чуть не распяли за ересь…

Хорошо еще, что вовремя подоспел батюшка в саккосе, епископ какой-то или даже митрополит, которому все присутствующие коленопреклоненно расцеловали руку, тут же пригласив к столу попотчевать, и он не отказался от куска жареного поросенка, заметив при этом, что теперь вроде бы как пост. Женщины скромно заулыбались и предложили ему пива. Священнослужитель заявил, что баночного не пьет.

Покончив с трапезой, вся честная компания двинулась в здание Дома правительства – впереди митрополит с двумя облаченными в ризы помощниками, а за ними вся женская армада, разбавленная бородатыми мужчинами. Причем мальчики с автоматами в штатском, охранявшие внутренний портал, на время перестали плевать друг в друга и отдали батюшке честь. Миновав фойе и коридор, процессия оказалась в зале заседаний, где дьяконы с орарем на плече передали митрополиту кадило, и он, размахивая им, оставляя клубы дыма и бубня себе под нос нечто, человеческому слуху малопонятное, но очень грозное, совершил по залу круг почета под непрерывное перекрещивание женщин в черном. Это холодящее кровь зрелище называлось ритуалом изгнания дьявола. Изгоняли сатану из пространства, где ранее заседали и таким образом оскверняли это святое место депутаты советских времен – атеисты и атеистки.

Глава 3

Кроме обиженных, на прием к редактору выстраивался поток разношерстных просителей, пытавшихся с его помощью решить собственные финансовые проблемы. Он безошибочно определял, кто из них действительно нуждающийся, и таким никогда не отказывал. Все сотрудники без исключения если не любили, то весьма уважали его за то, что он был единственным из всех известных нам редакторов, который регулярно выплачивал зарплату плюс премиальные за хорошую работу. Раз в месяц приглашал нас к себе домой на посиделки, где все мои коллеги, вне зависимости от пола и возраста, обжирались и напивались до умопомрачения.

У него была супруга – весьма импозантная особа, которую в недалеком прошлом много снимали в кино. Всевышний явно не награждал ее талантом, но в качестве женской фактуры на экране она была бесподобной, поэтому кинодеятели, до того как их отрасль приказала долго жить, отдавали ей главные роли в своих идиотских фильмах. Воспоминания о том времени были лейтмотивом монологов этой дамы на наших раутах, ибо она рта не давала раскрыть никому, расстреливая нас обоймами слов, точно из автомата Калашникова. Заставить ее замолчать не смогли бы даже самые изощренные технические средства советских времен, заглушавшие западные радиоголоса. Мне кажется, Д. И. приглашал нас в качестве своеобразных громоотводов, позволявших ему хотя бы раз в месяц получить частично персональную релаксацию в домашних условиях. Так или иначе, мы слушали нескончаемые монологи угасшей кинозвезды, выпивали, закусывали, а наш шеф отмалчивался и лишь улыбался, точно консорт, уставший от бремени прошлого своей королевы. Был у них сын – худощавый, молчаливый семнадцатилетний меланхолик, образованный и начитанный, с вечно открытым ртом. Неплохой, в общем-то, парень.

Как-то раз редактор, вышедший из своего кабинета, остановил свой взор на мне, сидящем на подоконнике.

– Ворон считаешь? – спросил он, подойдя ближе.

– Что-то вроде того, – ответил я.

– Ну, тогда пойдешь со мной.

– И далеко? – спросил я.

– Смотря что брать за точку отсчета, – ответил он.

– Софистика, – заметил я.

Мы вышли на улицу, где прямо на тротуаре парковал он свой «Мерседес» серебристого цвета, выглядевший еще презентабельнее, нежели сам хозяин.

– Мой сын надумал жениться, – сообщил он мне новость, выруливая на проезжую часть.

– Поздравляю.

– С чем?

– Скоро станете дедушкой. А может, уже?

– Не знаю, – ответил он, подумав. – Но уверен, что моей жене совсем не светит становиться бабушкой.

– Следует поделиться с детьми тонкостями контрацепции.

– Мудрый совет.

– Бесплатные советы ничего не стоят, – парировал я. – Ваша любимая фраза!

– Возможно, к твоему он прислушается. Будь добр, объясни, чтобы он этого не делал.

– Не делал чего?

– Того именно! Рано ему жениться.

– Плохой из меня советчик, – честно признался я.

– Ну, опыт-то у тебя есть.

– Ладно, – нехотя согласился я, – попытаюсь.

Жены редактора дома, к счастью, не оказалось. А сын был на месте. Мы с ним пожали друг другу руки и все трое, точно Сталин, Рузвельт и Черчилль на судьбоносной тегеранской встрече в предвкушении великих дел, уселись в кресла.

Я сразу же перешел к делу.

– Решил сочетаться узами брака?

Парень не ответил, лишь бросив взгляд в сторону отца.

– Знаешь, – продолжил я, – у меня есть определенный опыт на этот счет, хочу с тобой им поделиться. Я был женат целых три месяца.

– Так долго? – спросил он.

– Вот именно. Поэтому и тебе, прежде чем решиться на подобный подвиг, советую немного подумать.

– О чем?

– Понимаешь, есть между любовью и браком небольшой нюанс, одна маленькая тонкость. Мимикрия, фокус, своеобразный оптический обман. Девушка, которая тебе нравится, после свадьбы может оказаться совсем не той, которую ты полюбил.

– То есть?

– Ты свою будущую тещу когда-нибудь видел?

– Видел.

– Ну и?..

– Типичная мегера, – даже не думая, ответил он.

– Ты уж извини, но есть большая вероятность, что твоя девушка совсем скоро станет клоном своей матери. Может, даже сразу, как только вы поженитесь.

– Каким образом?

– Обыкновенным. Такая у женщин генетика.

Парень задумался.

– Это так? – спросил наконец он у отца.

– На все сто процентов! – ответил тот.

– Ты хочешь сказать, что мама после замужества стала похожей на бабушку?

Теперь призадумался отец. Здесь же следует заметить, что теща его была не самой приятной особой на свете, скорее, совсем наоборот.

– Частично – да, – наконец вполголоса произнес он.

Сын вдруг рассмеялся и спросил:

– Если моя мать стала похожей на свою, как ты умудрился прожить с ней столько лет?

Редактор ответа на этот вопрос не имел. Поэтому он лишь пожал плечами и снова задумался, смотря исключительно на потолок. Я понял всю бессмысленность своего дальнейшего участия в данном диалоге.

– В семнадцать люди обычно не женятся, – заметил наконец отец.

– Некоторые женятся, – возразил ему сын.

– Возможно, но все браки по молодости обречены. От них остаются лишь дурные воспоминания, да еще и дети, растущие с комплексом неполноценности из-за отсутствия в семье одного из родителей.

– У правил бывают исключения, – заметил парень.

Редактор знал наверняка, что никакого исключения здесь быть не может, да и не должно быть, но отвечать сыну не пожелал. Поэтому он предпочел снова замолчать. Молчали мы все втроем довольно долго, точно оставшаяся без переводчиков тегеранская тройка саммита, пока вдруг, подобно нежданному весеннему грому, пронзительно не зазвонил звонок.

Трезвонил он с небольшими паузами довольно долго, после чего последовал вопрос уже отца к сыну:

– Ты что, не слышишь?

Тот встал и пошел к телефону. Снял трубку, сказал:

– Алло!

Мы с редактором переглянулись. Звонок звонил не умолкая.

Тогда сын наконец врубился и пошел открывать дверь.

– Знаешь, – сказал его отец мне, – это поколение, видимо, не желает заниматься мастурбацией. Хочет миновать этот этап на пути становления мужчиной.

– Вполне вероятно, – согласился я.

– Causa finalis! – резюмировал он.

Я не знал, что это такое, и поэтому лишь пожал плечами.

Вошла, стуча каблуками, его супруга, внеся вместе с собой резкий запах духов.

– Вы что, все здесь оглохли? – спросила, улыбаясь всеми своими зубами.

Я встал, поздоровался с ней, заодно и попрощавшись со всеми сразу. Никто меня особо удерживать не стал.

На следующее утро, придя в редакцию, я заглянул в словарь латинских слов, где и обнаружил, что causa finalis не что иное, как целевая причина.

Парень, конечно же, женился, прожил в браке года полтора, а затем произошло то, что и пытался внушить ему редактор – сын с женой разошлись, не испытывая друг к другу ничего, кроме ненависти. Девушка забрала с собой трехмесячное дитя, мальчика. А парень, не знаю уж из-за катализа каких гормонов, вдруг претерпел удивительную личностную метаморфозу. Не прав был его отец, пошутив насчет того, что молодое поколение не признает мастурбацию. Вот его сын и переключился именно на это дело. Правда, онанизм его был словесным. За считаные месяцы спокойный молчаливый паренек снискал себе славу незаменимого оратора по части разжигания ксенофобии. Поэтому сразу был замечен и включен в ближний круг новоявленного «отца нации», став самым ярым его адептом. В партийном списке националов входил в первую двадцатку и после победы на выборах в девятнадцать лет стал самым молодым членом парламента страны. Выделялся он тем, что к моменту развала коммунистической империи в едином порыве центробежного движения истеричнее других мог вести гневные пространные митинговые монологи на темы абхазского сепаратизма, осетинского экстремизма и русского империализма, чутко улавливая то, что именно хотели услышать от него толпящиеся массы. Одновременно угрожая, запугивая, поливая грязью порядочных людей, разоблачал их, как «агентов Кремля», которыми они никогда не были и быть не собирались, клевеща на всех, не присягнувших прилюдно и громогласно не клявшихся в личной преданности новоявленному президенту. Его опьяненная осознанием собственной значимости физиономия, не сходившая с телеэкрана, сделалась знаковой, а злобные филиппики ассоциировались в сознании нормальных людей со всей официальной демагогией, враньем и алчностью новой власти. Пребывая в эфире, он, как внук из анекдота, посвящающий деда в премудрости секса, с пеной у рта пытался учить всех тому, о чем сам понятия не имел. Продолжительность его речей была соизмерима со временем, проводимом на унитазе человеком, страдающим хроническим запором. По содержанию же они представали эрзацем казуистики изуверов времен испанской инквизиции. Самодовольство вкупе с агрессией, сопутствующей проповедям, вызывали лично во мне лишь чувство брезгливости по отношению к нему. Мои коллеги в приватных беседах звали его не иначе как гаденышем, а кто-то даже окрестил Лаврентием Павловичем Геббельсом. Такая вот случилась метаморфоза. Лучше бы вместо женитьбы он годика два поупражнялся в том, чем прославил себя библейский Онан, вероятно, тогда и желания компенсировать этот процесс словесным блудом у него бы не возникало. Мужал бы он совершенно естественно, без каких-либо душевных надрывов и личностных катаклизмов, до того пока не пришло бы время для познания женщины, то есть, по определению его отца, время causa finalis…

Глава 4

Я попал в какую-то длинную и тусклую аркаду, очень напоминающую те, по которым проходят герои исторических фильмов, попадая в уединенные монастыри, встречая по пути безмолвных монахинь с опущенными глазами. Хотя на самом деле, может, это была преисподняя того знаменитого бункера в Доме правительства, который, пытаясь вызвать его возгорание, воздушные силы «неизвестного скульптора»1717
  Тенгиз Китовани, выпускник Академии художеств, глава национальной гвардии Грузии, части которой под его командованием вышли из подчинения президенту Гамсахурдиа.


[Закрыть] безуспешно бомбили бочками с бензином из единственного своего вертолета. Не знаю.

Миновав внутренний коридор и не встретив на пути ни монахинь, ни иноков – вообще ни одной живой души, я без стука открыл первую же дверь, толкнув ее от себя, и очутился в какой-то келье, такой же тусклой, без окон. За накрытым обеденным столом, застывшие, точно медитирующие далай-ламы, подозрительно близко друг к другу сидели двое мужей, трапезой не занятые. Лица у обоих были багровыми и довольно напряженными. Ни один из них не обратил на меня никакого внимания. Эту картину, которую я видел поверх стола, в кино называют поясным планом. Не знаю, что побудило меня присесть на корточки и взглянуть под стол. Тем не менее я это сделал и не пожалел. То, что я там увидел, было гораздо интереснее. Сын моего шефа держал в руке возбужденный член своего президента.

Решив, что не стоит далее обременять эту парочку, своим присутствием отрывая от дела столь государственной важности, я, удаляясь, послал им на прощанье воздушный поцелуй.

* * *

Головокружительная карьера отрока никак не отразилась на мировоззрении Д. И., скорее наоборот, вопреки всем потугам шизоида привести массмедиа к единомыслию, газета продолжала печатать то, что считала нужным, – по отношению к официозу ее курс нельзя было признать лояльным. Однако никаких угроз в наш адрес с высоких трибун не слышалось, нам не устраивали погромов, не запугивали телефонными звонками по ночам. Шефа лишь продолжали доставать дамы, мальчики с автоматами и графоманы, но эта традиция сложилась давно, существовала как бы в порядке вещей, и к ней все давно привыкли. Общая неприязнь к его отпрыску не мешала нам продолжать любить и уважать самого редактора, который совсем даже не изменился, оставаясь прежним – порядочным, справедливым и доступным для всех членов редакционной семьи человеком. Единственное, чего мы лишились, – это посиделок в его доме, но и в этом случае сменились лишь координаты наших пирушек, теперь он приглашал нас в «Мельницу», самый раскрученный «духан», охраняемый мальчиками с автоматами, всякий раз используя для этой цели микроавтобус из автопарка своего основного бизнеса. Там мы и засиживались, обычно до утра, веселясь, дурачась и безобразничая в соответствии с количеством выпитого. Домой, где интерьер «салона» его супруги был на пределе пропускной способности потока новоявленного бомонда, не тянуло даже его самого; это нетрудно было понять, замечая, что теперь он засиживался в своем рабочем кабинете допоздна, не имея на это особых причин.

Ситуация пребывала в состоянии статус-кво до тех пор, пока вооруженные братишки «известного вора»1818
  Джаба Иоселиани, глава военизированной организации «Мхедриони», бывший вор в законе.


[Закрыть] с гвардейцами «неизвестного скульптора» наконец-то не взяли штурмом Дом правительства, из бункера которого заблаговременно в срочном порядке был эвакуирован весьма напуганный и уже вроде бы не президент. Сын редактора слинять не успел или не смог, вполне вероятно также, что его сознательно не взяли с собой свои же, бросив на милость победителям. Как ни странно, но те не расстреляли его на месте. Просто били прикладами своих автоматов до тех пор, пока не превратили в бесформенную окровавленную отбивную. Потом «известный вор» лично позвонил Д. И., чтобы он мог забрать сына, добавив при этом, что оставляет его в живых лишь из-за уважения к нему, отцу, но что мальчики с автоматами будет повторять процедуру экзекуции всякий раз, когда сын решит появиться в публичном месте. «Пусть заткнется и не вылезает из дома!» – таков был вердикт. Исходя из ситуации, данное условие было созвучно деяниям самых великих гуманистов на земле.

Сын провел пару недель в палате интенсивной терапии, после еще месяц отлеживался дома, харкая кровью. А после отец, чтобы не испытывать судьбу, снабдив визой и определенной суммой, отправил его, от греха подальше, куда-то в Европу.

Передел собственности, начавшийся с приходом новой власти, коснулся нашего редактора лишь отчасти. Он по-прежнему оставался в табачном своем бизнесе, только уже не в ранге полновластного патрона, а одним из совладельцев. В нашей жизни это событие мало что изменило, мы выпускали газету, как и прежде. Писали о том, что творится на свете, оппонировали как бывшей «оппозиции», представшей теперь в качестве «позиции», так и бывшей «позиции», ставшей мало кого волнующей «оппозицией». Следили за причудами моды, иронизировали над возгорающимися звездами эстрады, подиума и телевидения. Счастливили женщин любовными историями и рецептами сохранения молодости, шутили, сердили, в общем, развлекали читателей. К шефу, как и раньше, наведывались всевозможные просители. И снова, безошибочно распознав в их массе мнимых, он безвозмездно выдавал по-настоящему нуждавшимся определенную сумму денег.

Традиция посиделок вернулась, редактор приглашал нас к себе даже чаще, чем раньше. Мы снова засиживались там допоздна: пили, ели, сплетничали и веселились. Единственной темой, на которую шефом было наложено негласное табу при наших визитах, да и вообще, было упоминание об отпрыске. «Салон» его супруги, естественно, опустел, и желающих нанести ей визит теперь можно было пересчитать по пальцам. Но ее это, кажется, совершенно не волновало, стремительный взлет сына и последовавшее за ним болезненное падение со всеми вытекающими последствиями стали для нее как бы катарсисом. Теперь все ее интересы сосредоточились на одном и единственном для нее в мире существе – внуке, которому было уже годика полтора и которого она заполучила лишь благодаря тому, что бывшая невестка ее снова вышла замуж. Заботу о малыше разделяли с супругой редактора две няньки и горничная в придачу, и рос он в условиях не худших, чем какой-то дофин. Она же сама, сразу помолодевшая лет на десять, больше не доставала нас своими устными мемуарами, превращаясь на наших глазах, точно в какой-то сказке, из антипатичной особы в нормальную и даже приятную женщину. Шеф уже не засиживался до ночи в офисе, наоборот, он научился уходить домой гораздо раньше, чем когда-либо, спеша поскорее вернуться к очагу, к жене и внуку. Короче, в их доме воцарилось нечто, что, казалось, навсегда было ими утеряно, – аура счастливой семейной жизни. И все было бы замечательно, если бы не случилось то, что случилось.

В один прекрасный день, точнее, в половине девятого часа 26-го октябрьского 1993 от Рождества Христова вечера редактор был застрелен. По словам очевидцев, он подъехал к собственному дому, вышел из машины и направился к подъезду. В это время откуда-то возникший молодой человек в натянутой на лицо вязаной шапочке с амбразурами для глаз бесшумно нагнал его сзади и выстрелил из пистолета в затылок. Даже не успев вскрикнуть, шеф повалился, точно срубленное дерево. Молодой человек, прежде чем исчезнуть, произвел на всякий случай еще один выстрел – контрольный. И все… Конечно же, парень выполнил заказ. Но чей и за что? Познать эту, еще одну, causa finalis никому из нас не было суждено.

Вместе с убийством Д. И. закончилась идиллия, которой мы жили эти три года. Почти как в кинотеатре, когда кончается фильм от «фабрики грез», экран гаснет, в зале зажигается свет, женщины вытирают слезы, мужчины напрягаются, стараясь понять, что именно они смотрели, и все зрители расходятся кто куда, возвращаясь к реальной жизни. Я оказался свободным агентом в мире совсем иной журналистики, подзарабатывающим на писанине для одного российского женского журнала. В силу этого мне и приходилось ежедневно мотаться по городу, дабы не упустить кульминации событий, способных вызвать интерес у представительниц прекрасной половины северного географического соседа.

* * *

В сквере у самого фешенебельного отеля «Гранд Метехи Палас» в присутствии важных персон из политической элиты, лидеров всех вооруженных формирований, банковских воротил и великосветских львиц проходило какое-то знаменательное событие. Я это определил по количеству охраняемых, хорошо одетых и плохо воспитанных людей.

Перед центральным входом в лучшее здание столицы на постаменте находилось скрытое от наших взоров белым шелком нечто, какое-то изваяние, формой напоминающее фаллос, в народе заменяемый популярным синонимом «ваучер»1919
  Чек, выдаваемый правительством гражданам якобы с целью участия в процессе приватизации госимущества. Чек этот никакой выгоды владельцам не приносил, поэтому и шутили, что государство оставило народ с ваучером, то есть с…


[Закрыть]. Женщина (как мне показалось, сексуально не слишком озабоченная) сообщила собравшимся, что нечто – это высокохудожественное, истинно национальное явление, выполненное по самым современным евростандартам, но в то же время – совершенно новое слово в искусстве, гармония классики и авангарда. Мало что поняв, а может, просто ее не слушая, присутствующие вяло поаплодировали.

Флегматичный распорядитель презентации подал знак, и из стереодинамиков системы «Маршалл» полилась чарующая мелодия, положенная на не менее чудесные слова «Подарим друг другу тюльпаны». Под аккомпанемент этой музыкальной рвоты две полуголые путаны проводили какого-то хрена к пьедесталу, огороженному перилами с красной лентой, и там вручили ему ножницы. Нелепо улыбаясь, он совершил обряд обрезания, показав публике налево и направо кусочек ленточки, оставшийся у него в руках, как иллюзионист, убеждающий зрителей, что никакого обмана здесь не было. Потом этот хрен с не слишком озабоченной женщиной довольно проворно потянули за шнур, и белый шелк, обрамлявший изваяние, точно в стриптиз-шоу, медленно пополз вниз, обнажая, увы, не совсем уж чтобы ваучер, но… членоподобное пугало, точно. Отлитое в бронзе воплощение национальной идеи – новогрузин в европейском костюме с жилетом при галстуке, обутый в азиатские ичиги и со сванской шапочкой на голове. Отряд из отборных частей вооруженных формирований дал автоматный залп по парочке лампионов, после чего та женщина (как оказалось, все же озабоченная) вдруг истошно заорала: «Самая большая страна в Европе, Украина, признала нас!» – и все вокруг, включая автоматчиков, пустились в пляс. Мне показалось, что само пугало на постаменте заерзало.

Пляска закончилась так же стремительно, как и началась. Теперь особые избранники на глазах остальной публики (куда входил и я) стали занимать столики, чтобы приступить к контрапункту сегодняшнего торжества – фуршет-халяве. Не знаю почему, но мне стало стыдно за всех – за этих длинноногих, накрашенных и надушенных puтанок и их прилично одетых спутников, бандитов, вымогателей и насильников и даже за мальчиков в камуфляже, охранявших эфемерный здешний покой. Мне было стыдно за певиц и певцов на эстраде, за их вокальные потуги, за бездарного конферансье, изрыгающего какие-то сальности, стыдно за официантов, подобострастно разносящих напитки и еду, метрдотелей, чинно наблюдавших за наиболее важными персонами в надежде угадать их гастрономические пристрастия. И вместе с тем мне почему-то было жаль их всех; непонятно почему. По логике жалеть надо было меня самого – полуголодного, не способного купить и пачки нормальных сигарет на собственные деньги. Но себя я не жалел, пожалуй, мне было лишь неловко за свое присутствие здесь.

И вот наконец наступила кульминация праздника. Два человека в униформе работников прокуратуры, с прилизанными гелем волосами, вынесли на эстраду перламутровый унитаз. Под несмолкаемые овации вкушающего еду и напитки бомонда поднявшиеся на подиум и с чувством брезгливости рассматривающие друг друга – отлученный от власти президент и призванный к этой власти глава государства – поочередно стали в него испражняться, подтирая задницы газетой «Свободная Грузия».