Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

У меня мурашки по телу пробегали.

– Откуда я знаю, – отвечал.

– А все-таки?

– Ну, можно погибнуть в бою, за какое-нибудь правое дело.

– Какое именно?

– За родину, например.

– Лучше уж пасть на дуэли, защищая собственную честь.

– Возможно, и лучше, – говорил, – но дуэли давно отменили.

– Время движется по спирали, вернутся на свет и дуэли. Хотя, может, нас тогда уже не будет. Давай, думай еще.

– Может, смертью космонавта.

– Чепуха, – отвечала. – Хочешь оставить свой след в истории? Но разве кто-нибудь помнит первого погибшего автомобилиста? Скоро космонавтов на земле станет не меньше, чем водителей такси. Думай дальше.

– Можно взойти на эшафот, не отрекаясь от своих принципов.

– Такие уже были, этим себя не прославишь. Напряги мозги.

– Ладно, можно принять смерть ради любви.

– Неправильный ответ, – говорила. – Ты вообще не в том направлении думаешь. Забудь о мученичестве и геройстве. Лучшая смерть на земле – это заснуть и не проснуться.

– Ну и что в ней правильного?

– Естество, – отвечала, оставляя меня в полном недоумении. Чего это она в пятнадцать лет так интересовалась смертью?

Еще она как-то раз меня спросила:

– Что тебе не нравится в людях?

Я подумал немного и ответил:

– Мне противны люди жадные и те, кто высокого мнения о себе.

– А мне кажется, что самая большая мразь – это трусы и предатели.

Действительно. Вспомнил Темура, разговор с ним еще в начале нашего знакомства. Выслушав всю ахинею, которую я нес относительно своих жизненных принципов, он пересказал мне тогда сюжет «Маттео Фальконе»99
  Новелла Проспера Мериме.


[Закрыть] с невероятной и страшной развязкой. Отец лишает жизни собственного малолетнего сына, который за определенную мзду выдал скрывавшегося в их доме человека, кстати, разбойника.

Я сначала ужаснулся, после же, немного поразмышляв, даже обиделся на него и спросил:

– Считаешь, что я такой же, как этот мальчик?

– Наоборот, – ответил, – поэтому и хочу, чтобы ты выбросил из головы весь мусор, который сам туда напихал. А рассказал потому, что полагаю: самое худшее на земле – это трусость и предательство.

Невероятно, но они думали одинаково.

Еще она часто не то чтобы говорила со мной, скорее, размышляла вслух о текучести и необратимости времени. Не восходы солнца, а его закаты, вечер, а не утро, не день, а ночь – вот что ей нравилось. Осень с неповторимой гаммой увядания всего живого ее привлекала особенно. Она ведь все-таки была девочкой, а не медитирующим монахом-буддистом или стареющим Иваном Тургеневым, поэтому казалось, что эта девочка меня всякий раз дурачит, хотя оказывалось, что иногда вроде бы нет. Но в любом случае была она особой весьма странной. Таких я точно в своей жизни не знал.

…В середине того же 22 дня августа в перерыве между съемками, как обычно, я зашел за ней и поджидал во дворе, чтобы вместе отправиться на обед. Медеи долго не было, зато появилась хозяйка дома.

– Ей нездоровится, – сказала мне. – Температура высокая.

Утром она была в порядке, я подумал, что это какая-то ее очередная уловка, но на всякий случай спросил, не нужно ли чего-нибудь, лекарства, например.

Женщина ответила:

– А ты сам узнай.

Я постучался, вошел. Она лежала в постели.

– Что с тобой?

– Простыла, – ответила.

– Может, чего-нибудь надо? Хочешь, принесу поесть.

– Нет.

Шикарные волосы ее рассыпались по подушке, щеки горели, точно на них наложили румяна, глаза блестели, казалось, что цвета были уже не синего, а стали от блеска голубыми. Видимо, правда, заболела. Рядом на столике я увидел журнал «Юность», как мой, с Аксеновым.

– Нравится «Билет»?

– Да, – ответила, – круто! Особенно – бросать монетку.

– Я эту вещь очень люблю, – сказал. – И журнал у меня есть.

– Это твой, я у тебя его позаимствовала.

Я не сразу ей поверил.

– Ты рылась в моих вещах?

– Было дело. Хотелось проверить, тот ли ты человек, за которого себя выдаешь. Оказалось – тот, почти что спартанец. Порнографии в твоем барахле я не нашла.

Я лишь руками развел, пожав при этом плечами. Когда она умудрилась и зачем?

Повторил это уже вслух, ответить она не соизволила, но сказала:

– Сядь сюда, – и указала мне на край кровати.

Я подошел, сел, почувствовав приятный запах свежевыглаженного белья. Она взяла меня за руку, чуть спустила простыню, ее накрывающую, и приложила мою ладонь к своей груди. Грудь была горячей, как песок в середине дня, и упругой, как теннисный мячик. К тому же, когда я туда от неожиданности глянул, выделялась белизной от загара на плечах и шее. Меня всего передернуло, будто снова ударило током, но напряжение теперь было не двести двадцать, а все триста шестьдесят вольт. Впервые в жизни увидев наяву девичий бюст и даже до него дотронувшись, я, мягко говоря, остолбенел, и лишь какое-то чудо спасло меня от намечающегося инсульта. Окончательно потеряв голову, плохо соображая, что делаю, нагнулся к ней и поцеловал прямо в сосок.

Трудно сказать, что со мной происходило, помутнел ли разум, перестало ли биться сердце? Возможно, и то и другое. Что за чувство завладело душой? Вначале показалось, райского блаженства, вмиг сменившегося, однако, полной растерянностью. Мелькнула мысль, что совершил нечто ужасное, я ведь до того толком вообще не прикасался к женщинам.

– Ты, развратник, – легонько оттолкнув, произнесла она, вроде бы надо мною издеваясь и снова накрывшись простыней. – Почувствовал мой жар?

Кажется, я что-то пробормотал в ответ, но что именно, не знаю, помню лишь, что вскочил и бросился оттуда со всех ног.

Глава 14

Провел я весь оставшийся день как неприкаянный. Ходил, точно сомнамбула, отрешенный, размышляя о том, что же произошло. Неужели и вправду она дала мне право поцеловать себя? Самая красивая на свете, о которой мечтал каждый, кто хотя бы раз взглянул на нее, позволила это именно мне, какому-то сопляку. Из всего хаоса, царившего в голове, я не смог выудить ответ на самый простой, казалось бы, вопрос: почему? Не сумел его найти. Темур мне в свое время объяснял: если женщина говорит «нет», это может означать «да». Если же говорит «да», возможно, подразумевает «нет». Но когда и как? Может, она испытывала меня на прочность – действительно ли мы друзья. Может быть, я сам в который уже раз выставил себя идиотом. А может, подчинив мою волю и обратив в какого-то созревшего самца, она решила мне доказать, что я такой же, как и все?

Я попытался было выстроить цепочку хронологии наших взаимоотношений, начиная со дня первого и кончая днем сегодняшним. Выделялись в этой истории три момента. «Не смей прикасаться ко мне» – такова была реакция, когда я чуть дотронулся до ее лица. «Я никогда не выйду замуж» – этим приговором она закончила очередной наш разговор. «Хочу быть не доступной никому, пока не захочу» – сказала однажды. Теперь вроде сама же принудила меня сделать то, за что мне и было так не по себе. И что бы все это значило? Да, взаправду да? Или наоборот? Я не знал.

Еле дождавшись конца съемок, я наконец-то остался один. Поплелся на берег моря, завалился в песок и стал слушать шелест набегающих волн. После, когда стемнело, начал смотреть на отблеск лунного света в воде. Созерцание меня не отвлекло, на душе было совсем скверно. Хотя вряд ли я смог бы внятно объяснить кому-нибудь, что со мной происходило. «Странная вещь любовь, – думал. – Мечтаешь о ней, добиваешься, а когда она вроде бы рядом и у тебя от этого полные штаны счастья, пугаешься и бежишь от нее без оглядки…» С одной стороны, вроде бы понимал, что предосудительного не делал, сама навела на этот дурацкий поцелуй. С другой – грызли сомнения, казалось, что оголенная грудь была всего лишь приманкой к какой-то ловушке, куда она пыталась меня завлечь. Только вот с какой целью? Скорее всего, чтобы выставить в один прекрасный день на всеобщее посмешище или, полностью себе подчинив, обращаться со мною так же, как с собственной матерью. Влюбленный по самые уши, но прекрасно знающий ее характер, я даже не смел надеяться на какую-то взаимность, ибо быть такого не могло. Нет, нет, нет, и точка!

Возможно, я еще не созрел для особых отношений, может, наоборот, впервые в жизни взглянул на сложившуюся ситуацию глазами взрослого человека. Так или иначе, никакого светлого будущего для себя в размышлениях своих я не узрел. Как и будущего вообще. Чуть поодаль в динамиках Симона запел Кобзон, которого я уже не мысленно, а вслух отправил к такой-то матери. Лунный отсвет в море своим мерцанием напоминал погасший костер с затухающими угольками, как бы оповещая, что моей несостоявшейся любви пришел конец. Мне хотелось завыть от своего одиночества, как воют волки на луну. Но выть я не умел.

Встал и ушел оттуда, не зная, куда и зачем. Видимо, чтобы побродить в темноте. Обошел стороной танцы, двинулся дальше, у дома тракториста Чичико замедлил шаг. Нодар с механизатором, по обыкновению, прохлаждались на веранде над знаменитым трактором, всегда ночевавшим здесь, во дворе. Хозяин его, похоже, сторожей совхозного ангара совсем не уважал. Дуэт этот пока еще не был готов к вокалу, находясь в процессе острой дискуссии. Вопрос, ими решаемый, наверное, озадачил бы самого Чарльза Дарвина. Что появилось раньше при сотворении мира на земле, яйцо или курица? – вот что они обсуждали. Нодар считал, что яйцо, Чичико полагал – курица. Минут десять оба провели, обмениваясь по очереди исключительно этими двумя словами. Наконец Нодару надоело, и он сдался.

– Хорошо, – сказал, – курица так курица.

Чичико, подумав немножко, ответил:

– Мне без разницы. Пусть будет яйцо.

По-видимому, истина была рядом, в большом графине с вином. Они наполнили им свои стаканы и, чокнувшись, осушили их до дна.

Я малость понаблюдал за этой беспечальной двоицей, и мне как будто стало немного полегче. Поэтому отправился домой, не раздеваясь лег в кровать и, как ни странно, тотчас же заснул. Не знаю, вправду ли мне приснилось или я выдумал это потом, но снился мне вовсе не лабиринт с нитью Ариадны. Во сне явился мне собственный двойник.

– Так кто ты: человек или тряпка? – спросил он самого себя. Сам и предложил: – Реши наконец эту идиотскую проблему…

Утром, опередив звонок будильника, я встал, достал из кармана монетку и загадал: орел. Подбросил ее, она упала на пол решкой. «Так оно и будет», – подумал и произнес вслух:

– Конец фильма.

Два дня снимали без Медеи, она появилась лишь на третий. Я к ней, естественно, не приближался, она, казалось, внимания на меня тоже не обращала. Хотя, проходя мимо, раз спросила:

– Ну, как ты, Казанова?

– Нормально, – соврал.

Чувствовал я себя довольно паршиво, настроение было не лучше, казалось, будто у меня насильственно что-то отняли. Ощущение отправляло в детство, когда за какую-то очередную провинность родители на пару дней лишали самого большого удовольствия – кататься во дворе на велосипеде. Как я тот страшный запрет тогда воспринимал? Вроде бы держался молодцом. И теперь старался, хотя не совсем получалось. Мне хотелось домой. Никакого кино, никакой любви. Баста! Поймал Темура, когда он был один. Высказался:

– Придется отсюда свалить.

– Все так плохо? – спросил он.

– Нет, – ответил. – Нормально.

Он мне не поверил.

– Только не делай из себя мученика, – сказал.

– Я и не собираюсь.

Тогда он обнял меня и успокоил:

– Кажется, я понял. Раз бьют, то беги!

Действительно, Темур все понимал.

Больше я никому ничего не говорил. Но кое-кто, видимо, по выражению моей физиономии все-таки догадывался, что не все со мной в порядке. Братья временно прекратили отпускать остроты в мой адрес. Нуну с Галиной молчали, не задавая вопросов, а Мераб, хлопнув по плечу, даже взбодрил.

– Не переживай, это не смертельно, – сказал. Не знаю, что именно он имел в виду.

Глава 15

ЧП случилось, когда грянул ливень. Никто не ждал его, с утра все было как обычно, но вдруг, нежданно-негаданно, откуда-то налетел ветер. Вмиг сгустились тучи, небо стало свинцовым, солнце исчезло, и оттуда, где оно пребывало до сих пор, полило так, точно дождь этот сотворила не природа, а десятки пожарных струями своих шлангов обливали нас, как при тушении пожара высшей категории сложности. Все, кто мог, вмиг умотались оттуда. Остальные не имели на это права: одни судорожно совали съемочные принадлежности в первую попадавшуюся под руку тару, другие, наспех собрав казенные манатки, тащили их под любой близлежащий навес. Кинокамеру со штативом втиснули в тонваген, ибо фургон был единственной закрытой машиной. Внутри его Нэмо с Симоном, сняв микрофон с жерди, протирали руками, при этом на него дыша. Каца с Юрой колдовали над своими объективами. И все спешили быстрее попасть домой, чтобы уже там, хорошенько высушив, спасти тем самым технику от порчи.

Govнюка, как обычно, на месте не было, вечно где-то прятался от Мераба. Поэтому за руль попросили сесть Нодара. Проехать-то надо было метров триста-четыреста, не более, но на вираже по мокрому асфальту машину занесло, она левым боком врезалась в кирпичную ограду школы, причем под таким углом, что, на пару секунд застыв в воздухе, медленно опрокинулась на правую сторону. Игнорируя ливень, напоминавший о всемирном потопе, фургон тотчас же окружили люди, и я в их числе, открыв заднюю дверь, выпустили наружу довольно напуганных Юру, Каца и Симона. Нодар вылез из кабины сам и теперь удивленно взирал на результат своей незавершенной поездки. Внутри оставался лишь Нэмо, который лежал не двигаясь и скулил как щенок, отлученный от матери.

– Что с тобой? – спрашивали у него по очереди, кажется, все, но он почему-то ответить никому не пожелал. Какой-то мужчина, расталкивая нас, кричал:

– Я врач, отойдите!

Влез в фургон и, первым делом ухватившись за кривую шею звукооператора, стал ее выправлять. Теперь закричал уже Симон:

– Оставь шею в покое, она такая с рождения!

Удивившись, доктор стал ощупывать другие части тела нашего коллеги. Как ни странно, но источник боли обнаружил.

– Вывих плечевой кости! – произнес вслух. Вытянул руку Нэмо, разом дернул ее на себя изо всех сил, вызывая этим действием дикий рев последнего, но посадил-таки кость на свое место. Звукооператор наш уже через минуту привстал, заулыбался и сказал:

– Спасибо, доктор, вы мне жизнь спасли.

Инцидент на этом вроде бы был исчерпан, но проблемой оставался разбитый тонваген. Govнюк появился лишь тогда, когда дождь внезапно вдруг перестал лить, как будто Сократ, точно на съемках, прокричал в рупор «Стоп!» и пожарные ливень выключили. Govнюк же, то по часовой стрелке, то против нее обходя свою помятую машину, благодаря общим усилиям уже стоящую на всех четырех колесах, причитал наподобие школьницы, насильно лишенной девственности. Нодар сказал ему:

– Не хнычь, я виноват, я за все и отвечу.

Примерно через час директор картины Акакий Арчилович продиктовал секретарше докладную записку следующего содержания: «За превышение полномочий, проявленную в работе безответственность, халатность, что поставило под угрозу жизнь и здоровье нескольких членов съемочной группы, привело к порче государственного имущества, считаю целесообразным освободить администратора Мучаидзе Н. Н. от занимаемой должности и передать в распоряжение отдела кадров киностудии „Грузия-Фильм“ до полного разбора обстоятельств данного происшествия…»

Эта приватная новость, как и должно было быть, распространилась в нашем таборе молниеносно. Подумав немного над ней, я решил нанести визит директору. Акакий Арчилович занимал весь частный дом, преобразовав первый этаж в рабочий офис, где днем отбывали повинность нужные ему сотрудники. На съемках я его ни разу не встречал, да и вообще почти не видел, иногда слыша сквозь открытое окно лишь начальственные директивы да покашливание, он из своего «кабинета» редко вылезал, ведя там какие-то подсчеты и составляя разные документы. Один из двух уазиков, постоянно дежуривший у офиса, раз в день отвозил его в Гагры, решать разные вопросы в исполкоме или банке. По понедельникам собирал планерки, на которых утверждался недельный рабочий график. Меня туда, к счастью, не звали.

Вошел в директорские апартаменты, поприветствовал источник информации, Клару, секретаря-машинистку. Попросил аудиенции.

– Иди, – сказала она, – хотя, ты знаешь, сейчас он кусачий.

– Знаю.

Постучал, открыл двери, поздоровался. Директор смотрел на меня из-под стекол своих очков.

– У меня есть идея…

– Слушаю.

– Насчет Нодара.

– Ну?!

– Что за смысл выгонять работника, который пользы приносит в десять раз больше, чем я? Человека, в группе почти незаменимого?

– Это так, – ответил директор. – Но существуют определенные правила, и нарушать их никому не дозволено.

– А если списать случившееся на меня?

– Ты предлагаешь мне совершить подлог?

– Для пользы дела, не более. Чем я занят? Бужу в шесть утра четырех человек. Купите им будильники, пусть просыпаются сами. Еще я таскаю с собой сценарий, чтобы в случае надобности сверить реплики актеров с оригиналом. Но эти реплики, как и сам сценарий, настолько глупы, что сверять их друг с другом нет никакого смысла.

Директор посмотрел на меня еще внимательнее.

– Понятно, – сказал. – У тебя личные проблемы, и ты хочешь решить их, умотав отсюда?

Я аж вздрогнул. Откуда он знал?

– Да, – ответил, – мне терять нечего. Заодно помогу человеку. Что в этом плохого?

– Но в таком случае тебя ведь ждет выплата компенсации за ущерб, притом немалая, возможно, будут судить, получишь срок, в лучшем случае условный.

– Как-нибудь переживу.

– Благородный поступок – заступиться за едва знакомого человека. Но если он пьянчуга…

– …который, потеряв работу, сразу же бросит пить! – докончил я его мысль.

– Не перебивай! – сказал мне директор. – И слушай. Нодар – хороший работник, думаешь, что один ты это понимаешь? Добавлю от себя: как человек он еще лучше! Я бы с удовольствием выгнал вместо него govнюка Автандила с бездельником Джемалом в придачу. Но они не совершали аварий в нетрезвом виде…

Не дослушав, я взвыл:

– Свалите это на меня и гоните отсюда, прошу вас, пожалуйста.

Думал он довольно долго. А после сказал:

– Иди работай. А вообще-то, когда фильм закончим, вали. Не то засосет тебя это кино, как болото. Пойди учиться, напиши, в конце концов, что-нибудь поумнее, чем наш сценарий, раз в них разбираешься… Докладную, о которой ты наслышан, я действительно составил. Так надо. Но никуда не отсылал и отсылать не собираюсь. Хотя завтра получу на нее телеграфный ответ.

Он протянул мне листок бумаги с написанным от руки текстом:

«Освобождение от занимаемой должности администратора Мучаидзе Н. Н. вплоть до окончания съемок считаем нецелесообразным…»

– Ты меня понял?!

Я кивнул в ответ.

По-видимому, не разбирался я в людях, тем более старших по возрасту и чину. Доверившись внешнему впечатлению, я все это время полагал, что наш директор – полное ничтожество. Пустое место в начальственном кресле. Оказалось, что ошибочка вышла с Акакием Арчиловичем, причем – большая. Мысленно, про себя, я перед ним извинился. Возможно, я был готов даже согласиться с тем, что именно в эти секунды миллионы атомов, перемещаясь со скоростью света, образовывали в моем нутре новые структуры молекул, то есть, согласно сумасшедшей теории сумасбродной Медеи, в нем проходила химическая реакция, имя которой было дано еще древними греками – катарсис. Но этого слова я тогда еще не знал.

Глава 16

Юру с яуфом наконец-то отправляли в Тбилиси. Я, недолго думая, собрал свои пожитки, благо собирать было нечего.

– Я с тобой, – сказал.

– С чего это вдруг? – удивился тот.

– Так надо.

– «Приговоренный к смерти сбежал»1010
  Фильм французского режиссера Робера Брессона.


[Закрыть]? – озвучил свою догадку Юра.

Адский водила, хотя и узнал мой чемодан (он же меня с ним встречал), почему-то не задавая никаких вопросов, доставил нас на железнодорожный вокзал города Гагры. Пожал мне руку и сказал на прощанье:

– Физкульт-привет!

– Побереги себя, – ответил я, подразумевая под этим ночные гонки.

Достать билет на поезд в конце августа было для простых смертных делом такой доступности, как, скажем, слетать на пару с Гагариным в космос, но Юре, гагаринскому тезке, по договоренности предоставлялась горкомовская броня. Надо было лишь предъявить свое удостоверение, и билет был у него в кармане. Доплатив проводнику в вагоне, мы устроились на одной полке.

Утром я был уже дома. Объяснив наспех родителям, что разочаровался в кино, взял с собой паспорт и отправился прямиком в главную публичную библиотеку. Попросился было в отдел иллюстрированных изданий, где хранились издаваемые за рубежом книги с репродукциями почти всех известных художников, но меня туда не пустили, объяснив, что требуется специальная форма допуска. Тогда я направился в Академию художеств и уже там, сочинив историю о мечте детства – поступить к ним, учиться на художника, выклянчил право на посещение их книгохранилища. Сжалившись, мне выдали членский билет. Именно там впоследствии я проводил целые дни, приобщаясь к миру живописи и ваяния, рассматривая иллюстрации книг и поглощая тексты на их страницах. Пока же, посетив еще одну библиотеку, ближайшую к моему дому, взял в ней том из сочинений Анатоля Франса с романом «Боги жаждут».

На следующее утро зазвонил телефон. Нехотя оторвавшись от чтения, я снял трубку.

– Привет! – услышал в ней знакомый голос. Вздрогнул.

– Ты где? – спросил.

– Вообще-то я в Париже. Но если выглянешь, можешь меня увидеть.

Бросив трубку, я кинулся на балкон. И действительно, увидел, она стояла внизу, у телефонной будки. Следовательно, это был не слуховой глюк. Не совсем врубаясь, почему она здесь, в Тбилиси, притом у моего дома, помахал ей рукой. Крикнул:

– Поднимайся!

На лестнице чмокнулись, точно давно не видевшиеся брат с сестрой.

– Ты откуда?

– От верблюда, – ответила.

– А меня как нашла?

– Сколько ненужных вопросов, – сказала. – Неужели это так трудно? Темур дал мне твой номер, взяла телефонный справочник и вычитала адрес.

– А-а?! – это было все, что я смог произнести.

Ввел в дом, познакомил с матерью. Та усадила ее на диван, улыбаясь, спросила:

– Удивительно, что такая девочка может иметь общего с этим оболтусом?

Мать почему-то опустила слово «красивая», тем самым как минимум получив от Медеи за это очко. Она ответила:

– Он у вас не оболтус. Нормальный парень, честный, не трус.

– Ты первая, от кого я это услышала, – сказала мать. – Видимо, и последняя.

И прежде чем уйти на кухню, подошла к ней, погладила ее волосы и поцеловала в затылок. Я подумал, что вот сейчас та точно пошлет мою мать на три буквы, но не угадал, она моей матери в ответ улыбнулась. Мама, оказывается, была у меня – молоток! А я и не знал.

– Ты что, сбежала со съемок?

– Дурной пример заразителен, – ответила.

– Я же не главная героиня, – возразил.

– А я люблю побеги.

– А фильм? Без тебя его ведь не закончат.

– Черт с ним, с этим фильмом, – сказала. – Мне он давно надоел.

Я понимал, что приехала она все-таки не по тем причинам, которыми это объясняла. Хотя не знал, стоило ли возвращаться к тому, на чем я вроде бы поставил точку. Поэтому молчал.

– Ну, чем занят?

Заметила раскрытый томик Франса, лежавший страницами вниз.

– Похвально, – сказала, – вижу, и вправду начал читать.

– Да, много дыр в голове. Пора их заделывать.

– Почему удрал? Смятение чувств?

– Да… Что-то похожее на то.

– Меня не вини. Я такая с рождения.

– Ты тут ни при чем.

– Так в чем же дело?

– Во мне.

– А конкретнее?

– Очень уж размечтался.

– Может, все-таки объяснишь? Ведь мы с тобой – друзья! – сказала, выделив последнее слово.

Мать, постучавшись, внесла поднос с чаем и каким-то печеньем, поставила нам на стол и вновь оставила одних, прикрыв за собой двери.

– Конечно, друзья, – ответил наконец. – Но мне хотелось большего, пока не понял, что ничего у меня не выйдет.

– Ты даже не пробовал.

– Да, – сказал. – Я испугался.

– Чего?

– Тебя.

– И чем я тебя напугала?

– Я же сказал: дело во мне, – повторил и, подумав, решил высказаться: – Не следовало вбивать в голову надежду, влюбляясь в девушку, которая умнее и сильнее характером. Кончается это тем, что такая любовь превращает тебя в придурка или полного идиота. Я понял это и убежал. Не от тебя, а от самого себя…

Замолчал, а после добавил:

– Может, не стоило это говорить?

– Почему же, высказал то, что думаешь. И я тебе кое-что скажу. Пляжные увлечения, симпатии, романы, заканчиваются там же, на пляже. «Даму с собачкой» читал?

– Читал.

– Тогда и объяснять нечего. Моменты, когда ты с кем-то вместе попадаешь в незнакомое пространство, могут тебя с этим кем-то на время объединить, но разъединение происходит сразу, как только ты это пространство оставляешь. Так что ты молодец, опередил события. Следовательно, у тебя есть и характер, и сила воли. Вряд ли ты меня полюбил всерьез, это тебе лишь казалось, иначе не задавал бы себе лишних вопросов, кто там из нас умнее, а кто глупее. Ты еще не готов к любви. И хотя дружбе нашей, похоже, пришел конец, все же скажу тебе за нее спасибо.

Кажется, я что-то промямлил. То, что для любви не созрел, вроде бы и сам понимал. Но откуда это было знать ей? У меня кошки на душе скребли. Возможно, я и краснел, и бледнел, ее слушая. Будто со мной говорила не девочка, а собственная мать, наставляя на неведомые пока случаи жизни.

– Почему дружбе конец? – спросил.

– Потому что женщины не дружат с теми, кто их бросает.

– Я тебя не бросал. Просто сбежал.

– Бросил, сбежал, какая разница? Ладно, мне пора.

– Я тебя провожу. Можно?

– Хорошо, – согласилась.

Попрощалась с моей матерью, и мы с ней, спустившись вниз, пошли по улице. Никуда ей было не пора. По дороге долго молчали. Наконец я спросил:

– Ты туда вернешься?

– Придется. Пришлют Нодара, и он меня заберет.

– А сама не можешь?

– Нет, конечно. Должны же они понервничать.

– А почему Нодар?

– Потому что Сократ знает – Нодару я отказать не смогу.

– Хороший человек?

– Да уж получше, чем мы с тобой.

– И когда ты это поняла?

– Давно, еще в детстве. Мы с ним – соседи.

– Помнишь, ты мне раз сказала, что вокруг нас одни ублюдки?

– Его я не имела в виду.

– А Коку, Вартана, Пижамовых, Акакия Арчиловича?

– Возможно, я ошибалась.

– Признаешься в ошибках? С тобой что-то происходит, – сказал. – Может, ты влюблена?

– Только не в тебя.

Позабыв о том, о чем просвещал меня Темур относительно ответов девушек на предмет «да» и «нет», я озвучил еще одну глупость.

– Рад слышать, ты не сказала «нет».

– Чтобы тебя не особенно радовать, говорю: нет.

Я, умник, заулыбался. Впервые с самого утра.

– Значит, мы все-таки друзья?

Она лишь пожала плечами.

Вышли мы к тому времени на проспект, где все прохожие, кому было не лень, вне зависимости от пола и возраста, включая инвалидов и детей, устремляли на нее свои взоры. Машины на проезжей части останавливались, высовывающиеся оттуда мужчины проявляли по отношению к ней не меньший интерес. Не отставали от них в своем любопытстве и женщины. Будто прогуливалась она голой. Чадра на лице и сари до пят ей в данной ситуации явно бы не помешали. Даже я почувствовал себя не в своей тарелке и, кажется, стал ее понимать. Окажись на ее месте, давно бы превратился в психа.

– Тебе в монашки постричься надо, – сказал. – Жить будешь спокойнее.

– А тебе за компанию обет безбрачия принять. Тогда уже точно мы станем друзьями.

Зашли в кафе, сели у окна, я закурил, она поморщилась, нам принесли две чашечки кофе, вдыхая его аромат, стали смотреть на проходящий мимо люд. Люди же с улицы взирали на нее, как, впрочем, и все, кто находился внутри, вокруг нас. Как там у поэта: покой нам только снится… Разумеется, мне бы очень хотелось услышать, что все-таки побудило ее приехать. Но она молчала, и я молчал. Посидели так полчаса, игра в молчанку нам в конце концов надоела, встали, и я проводил ее до дома, выбирая маршрутом наиболее безлюдные улочки. Сказал:

– Позвони, когда уезжать будешь, я приду на вокзал.

Не позвонила, ни тогда, перед отъездом, ни после, когда съемки закончились и она вернулась. Никогда больше мне не звонила. Да и я тоже, не хотелось навязываться. Встречались мы с ней в последующие десять лет всего несколько раз, случайно.

Сказать, что я о Медее не думал, было бы нечестно. Думал, и еще как. Хотя мне вовсе этого не хотелось, всплывала в памяти она помимо моей воли, погружая в уныние. Воспоминания причиняли мне боль. Но еще больше мучило осознание того, что побег с картины она совершила ради меня, недоумка, а я так ничего и не понял или же не захотел понимать. Только чем я ее сумел прельстить, тоже было мне мало понятно. Вот уж действительно, мы, люди, ни черта друг о друге не знаем. Да, я думал о ней очень и очень часто, сожалея, что вовремя не повзрослел. И как-то раз почувствовал, что полюбил ее даже сильнее, чем в то лето, но по-другому, не как действующее лицо имевшей место истории, скорее, как сказочный персонаж выдуманного мною на «ударной фабрике грез» фильма. В итоге я почти убедил себя в том, что никакой лавстори на самом деле не было. Но ведь она была!