Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

Глава 11

В воскресное утро мы снова играли с местными в футбол. И проиграли сражение. Но, не особенно переживая, выкупались в море, малость позагорали и пошли обедать. Я, как обычно, с Пижамовыми. По пути встретили Медею в желтом платье. Я подумал: вот это точно ее цвет, как в среднем окне уличного светофора с подпорченным реле, когда не знаешь, который после этого желтого загорится – зеленый или красный. Она почему-то надумала присоединиться к нам. Обычно мы рассчитывались каждый за себя, так меня здесь научили. Делая в данном случае исключение, я хотел было заплатить и за нее, но она сказала:

– Иди на фиг. Я не твоя содержанка.

По-видимому, попала она сюда впервые, ибо весь кухонный персонал, включая женщин, оставив на время свои кастрюли, глазел на нее, будто она являлась наследницей какого-то престола, почтившей эту столовку своим высоким присутствием. Не говоря уже о посетителях-мужчинах.

Братья по своему обыкновению прикалывались. Подшучивали над биоритмами любвеобильной Инессы, кадроискателем Виленом, в поисках нужного ракурса то торчавшим на крыше лихтвагена, то, ползая со своим аппаратом, путавшимся у всех под ногами. Вспомнили о моем интересе к критическим дням, поставили диагноз, сказав, что кора головного мозга досталась мне от дуба. Помянули даже недавнее «цунами», вызванное Медеей. Но так, слегка, не рискуя спровоцировать новое землетрясение. Однако она смолчала, даже им улыбнулась, не капризничая, съела и первое, и второе, выпила компот. Братья же, не став далее испытывать судьбу, ретировались, оставив нас вдвоем.

– Давай посидим где-нибудь, – сказала.

Желтый ее сарафан был, наверное, слишком хорош, ибо вызывал интерес отдыхающих еще метров за двадцать, прежде чем фокусировался на его хозяйке. Тогда их внимание целиком и полностью сосредотачивалось уже на ней. Это ее как раз всегда и раздражало. По пути встретили троих наголо остриженных солдатиков, рядовых. Размякшие от полуденной жары, засунув под погоны пилотки, расстегнув свои гимнастерки, сняв пояса и сапоги, они держали их в руках и в таком, почти гражданском виде прогуливались босиком. Приметив ее платье издалека, воины им тоже весьма заинтересовались, но после, хорошенько разглядев саму Медею, как по команде остановились и замерли, точно лицезрели воочию главнокомандующего всеми вооруженными силами СССР.

Она у них спросила:

– Что, командира потеряли?

Двое были русскими, третий – казах или киргиз. Все они заулыбались.

Белобрысый ответил:

– Так точно, ищем. Но такого, вроде тебя.

– Пройдете сто шагов, свернете на пляж, есть там кабинка для переодевания. Обнаружите женщин, берите приступом. Это – приказ.

Я подумал, что лучшее из того, что может прийти в перегревшиеся на солнце головы этих ребят, – выпороть меня своими ремнями. Как кавалера дамы, решившей вдруг над ними поиздеваться. Ее, должно быть, бить все-таки не станут. Но ошибся, они разом захохотали.

Второй солдатик, сдерживая смех, промолвил:

– Ну и приказ, командир!..

А белобрысый добавил:

– Будет сделано!

Медея посмеялась вместе с ними. После вынула из накладного кармана своего одеяния всю наличность – пару десятирублевок с купюрами помельче – и сунула в карман гимнастерки того, второго ратника.

– Купите себе сигарет, – сказала.

В те времена защитникам социалистического отечества выдавали три рубля в месяц на табак, для сравнения – я получал почти столько же в виде суточных всего за один рабочий день. Следовательно, она вручила каждому зараз как минимум три месячные зарплаты. Но, мне кажется, эффект на босых солдат произвел вовсе не факт подаренных денег.

Смешливый ратник смотрел на нее, открыв рот, собираясь вроде что-то сказать, но так и не сказал. Киргиз же отдал ей честь, при этом выронив один сапог. А белобрысый, по-видимому, с этого дня перестал пребывать в атеистах, ибо уверовал в то, что ангел спускался к нему с небес. Что касается меня, я был ошарашен не меньше этих троих.

Она же продолжила свой променад. Я поплелся вслед за ней до рощи, где, последовав ее примеру, присел рядом, в тени сосен. Закурил. Чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, спросил:

– Ты зачем мать отфутболила? Она у тебя вроде хорошая.

– С отцом ей лучше, чем здесь со мной. И еще у нее отпуск скоро кончается.

– Она что, работает?

– А ты как думаешь?

– И где?

– В институте педагогики, старшим научным сотрудником.

У меня глаза на лоб полезли.

– А отец?

– Секретарь райкома партии.

Степень моего удивления поднялась до критического уровня.

– Такими предками следует гордиться, – сказал я после долгого раздумья.

– А твои?

– Отец – специалист по экономике сельского хозяйства, мать – домохозяйка.

– Ну и какие они?

– Нормальные. Еще брат есть, он в Москве учится. И сестра, она замужем.

– А ты?

– Что я?

– Ты вроде говорил, что в кино разочаровался. Что будешь делать?

– Не знаю, – сказал. – Меня теперь многое интересует. Приеду домой, начну читать.

– «Декамерон» Боккаччо? Ги де Мопассана? Эмиля Золя?

– Все, что следует прочесть, – ответил я, не уловив ее иронии.

– Да… Нелегко тебе придется. Начни с букваря.

– Ты что, любишь книги? – спросил, не обидевшись.

– Представь себе, да.

– А что еще?

– Курсы кройки и шитья. От них я просто балдею.

– Я серьезно.

– Я тоже. Все, что на мне надето, шила я сама.

– И нейлоновый купальник?

– Нет, купальник мне подарил govнюк.

Она снова надо мной подтрунивала. Как я это сразу не понял? Разозлился и сказал:

– Знаешь, ты слишком умна для меня. Поищи кого-нибудь другого и дружи с ним.

– А ты слишком обидчив. Научись держать себя в руках.

– Кто бы говорил, истеричка!

– Я женщина, для нас это нормально.

– Да? А как же твоя мама? Она, наверное, исключение.

– Мама – это мама, я – это я.

– Твоя мама попросила меня за тобой приглядывать. Я обещал. Но как?!

– Для начала попробуй залезть ко мне в постель.

– Очень смешно…

– Вот именно, это шутка. Ты какой-то тормоз. Насчет коры твоего мозга Пижамовы не ошибаются.

Мы сидели рядышком, упершись спинами в ствол сосны и вытянув ноги. Молчали. Честно говоря, я не знал, что ей ответить. И вообще, о чем говорить, как себя вести?

– Давай я повторю, – сказал наконец. – Твоя мама, наверное, просила не оставлять тебя одну, если тебе вдруг станет скучно, грустно, одиноко.

– Ты думаешь, что мне грустно или одиноко?

– Не знаю. Откуда мне это знать? Я вообще о тебе ничего не знаю. Кто ты, какая ты, когда говоришь правду и когда врешь. Когда выдумываешь что-то, не знаю, зачем ты это делаешь. Почему без какой-либо причины вдруг набрасываешься на людей? Понятия не имею, кто ты на самом деле.

– Может, ты знаешь что-то больше о других?

– Да, – сказал, – знаю. С ними проще. Одни люди – хорошие, другие – плохие, третьи – нормальные. Не совсем хорошие, но и не совсем плохие.

– Так просто? И ты уверен, что не ошибаешься в них?

– Может, и ошибаюсь. Иногда.

– На нашей sраной фабрике все мужики, разве что кроме Темура и тебя, придурка, – кобеля. А девки – потаскухи. Болтают о каких-то высоких материях, чтобы случки свои называть любовью. Так кто из них лучше, а кто хуже? Скажи.

– ???

– Ты в школе химию любил?

– Не переваривал!

– И зря. Она объясняет, что все на земле, включая людей, состоит из комбинаций молекул. Молекулы – это миллионы атомов, группы которых нестабильны, составы постоянно меняются, следовательно, меняются и структуры молекул. Короче: хороший человек в результате не зависящих от него химических реакций в организме может в мгновенье сделаться плохим. Или же, наоборот, из плохого – превратиться в хорошего.

Я ушам своим не верил. Что это она несла?

– Язык проглотил?

Я молчал, потому что говорить мне было нечего.

– Я вот тебе что скажу, ничего мы друг о друге не знаем. Ни один на свете человек. Понятно?

Ко мне вернулся дар речи.

– Может быть. Но непонятно – откуда ты все это знаешь? – спросил.

– Я в школе учусь, – ответила, выделив последнее слово. – И еще. Отец у меня – преподаватель химии.

– Секретарь райкома???

– Никакой он не секретарь, даже не член партии. Он простой человек, учитель.

– Так ты снова мне врала. Зачем?

– Судя по вопросам, мне показалось, что у тебя какие-то намерения на мой счет, хотела повысить в твоих глазах свой социальный статус.

– Очень остроумно… Действительно, человеку трудно понять другого человека. Ты все время шутишь, обманываешь меня, выдумываешь. Почему? Ведь я тебе говорю правду.

– Ты – это ты, я – это я.

– И все-таки, почему?

– Значит, ты говоришь мне одну правду?

– Да, так и есть.

– Тогда скажи: я тебе нравлюсь как женщина?

– Да, – поспешил ответить.

– Ну а если бы я попала в аварию и осталась калекой, что бы ты ответил тогда?

– Я не знаю.

– А ты немного подумай.

– Возможно, я бы тебе сочувствовал, переживал, старался чем-то помочь, облегчить твою жизнь, но визуально, наверное, ты бы меня больше не привлекала.

– Правильный ответ, – сказала. – Тебе нравится то, что ты перед собой видишь, и ничего больше. Но «визуалис» – всего лишь обертка, ты ведь не знаешь, что внутри.

– Этого я и хочу – разобраться в тебе.

– Ну а если химия моего организма меняется каждый день, как ты сможешь узнать, какая я на самом деле?

– Понятия не имею.

– Нужно принимать людей, какие они есть, а не перевоспитывать.

– Я и не думал. Но ты сама сказала, что люди, с которыми мы работаем, – кобели и потаскушки. Как это понимать? Может, они не всегда такие?

– Они такие.

– А тот мужчина… твой любовник, он какой? Хороший? Ты ведь – подруга его дочери!

– Он мне не любовник, и я с ним не спала. Просто очень хотела бы. Он – клевый!

Меня всего аж передернуло. Не знаю, от чего: от неожиданности или от счастья.

– Ну и когда ты сказала мне правду, тогда или сейчас? – спросил.

– Мозги даны тебе для того, чтобы сам додумался. Хотя их у тебя нет.

Что мне следовало ответить? С того самого дня, как, впервые увидев, получил эпитетом отнюдь не лестное слово, что-то мало от меня зависящее, одну половину моего «я» неудержимо тянуло к ней, другая же половина, препятствуя той, пыталась ее возненавидеть. Это нечто было одновременно – и моей какой-то призрачной на что-то надеждой, но в то же самое время и моим проклятием. Мы всего в третий раз вот так, наедине, разговаривали, и я, разумеется, совсем ее не знал, склоняясь к выводу: акселератка с каким-то комплексом ранней взрослости. Иногда мне казалось, что время уносило ее вперед и она становилась взрослой женщиной, обращавшейся со мной, как с ребенком. Однако не могла же девятиклассница оставаться женщиной постоянно, время возвращало ее назад, вновь превращая в подростка – недоверчивую и ранимую девочку. Хотя и в этом своем естестве она играла со мной в дразнилку, забавлялась, как с какой-то игрушкой. Плюс – внезапные необъяснимые приступы агрессии, выходки мужского порядка со взрывами неуправляемого гнева и площадной бранью. Что это была за особа, самая красивая из всех, кого я когда-либо на свете видел? Азартная, здравомыслящая, имевшая спортивные разряды, прочитавшая больше меня, понимающая значения мало кому известных слов, рассуждавшая об атомах и структурах молекул, но при этом кроющая матом людей, по возрасту годившихся ей чуть ли не в отцы. Я не знал.

– Знаешь, – сказал, – самое лучшее, что я сейчас могу сделать, – это пойти и утопиться.

– Не стоит, – посоветовала она. – Лучше сходим вечером в кино.

– Ладно, – я сразу же согласился. – Утоплюсь завтра.

В летний сезон работники местного клуба выносили свою допотопную кинопередвижку из душного зала на свежий воздух, где перед экраном, напоминающим давно не стираную простыню, были выставлены ряды скамеек, на которых умещалась лишь малая часть зрителей. Большинству же приходилось смотреть фильм сидя или лежа на земле, хотя, по-моему, так было даже приятнее. Итак, поздно вечером, устроившись на зеленом газоне, поджав ноги, мы с Медеей на пару смотрели под звездным небом комедию «Полосатый рейс». Хохотали, как и все. В какой-то момент она, чуть сдвинувшись вбок, неожиданно, точно на подушку перед сном, сложила голову на мои коленки. Я застыл, меня будто в бронзовый памятник самому себе отлили. И хотя глаза мои были устремлены на экран, мозговой аппарат работал в ином направлении, придя наконец к заключению, что если действительно есть на земле рай, то он именно здесь, под небом у моря, в селе Алахадзе, на этом зеленом газоне. Я же, самый большой праведник, из всех живущих на планете, заслужил главный приз Господа Бога: вот он, лежащий в моих ногах и безудержно, по-детски смеющийся.

Конечно же, мне хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался. Но он закончился, мы поднялись, и я проводил ее до дома.

– Пока, – сказала. – Смотри не вешайся и не топись.

И ушла.

В ту воскресную ночь я снова не мог уснуть. Теперь не оставалось уже во мне двух половин, она завладела моим сознанием безраздельно. Хотя проще было назвать это «влюбила в себя по уши».

Глава 12

Утром Галина, взглянув на меня, полусонного, улыбаясь, спросила:

– Что, фильм так подействовал?

– Какой фильм? – я не совсем ее понял.

– Вчерашний. Решил заняться укрощением тигриц?

– Да нет, – отмахнулся. – У меня не получится.

– Не скажи, – ответила…

– Иди дальше одна, – попросил, когда она загримировала Темура. Сам же, оставшись, в который уже раз прицепился к нему со своими дурацкими вопросами.

Поначалу спросил:

– Скажи, пожалуйста, почему женщины так любят неправду?

– В каком смысле? – переспросил он.

– Ну, выдумывают разные истории, после же сами говорят, что все это придуманное.

– Возможно, затем, чтобы привлечь к себе внимание того, кому они их адресуют, немножко позлить, заставить приревновать.

– Зачем?

– Такими их создала природа.

– А твоя девушка, она тоже тебя мучает?

– Конечно.

– А где она сейчас?

– В Манглиси77
  Курортное место недалеко от Тбилиси.


[Закрыть]. Ловит бабочек.

Я призадумался, потом спросил:

– Темур, а в каком она классе учится?

Он захохотал.

– Ей девятнадцать лет. Учится в университете, на факультете биологии. Есть там такой предмет – энтомология, учение о насекомых. Теперь у нее практика, должна собрать коллекцию.

– Почему именно бабочек?

– Потому что они уникальны. На земле более ста тысяч их видов, но единой окраски у них не бывает, каждая наделена своим, неповторимым рисунком. Мы, люди, можем рождаться близнецами, бабочки же – нет.

– Впервые слышу, – резюмировал я.

– И я не знал, Манана просветила.

– А после практики она к тебе приедет?

– Не знаю, – ответил. – Может, и приедет. Если, конечно, захочет.

– Может не захотеть? Почему?

– Потому, допустим, что ей не нравилась моя идея сняться в кино.

– А что она сказала, если не секрет?

– Не секрет. Сказала, что раз я согласен играть в фильме идиота, следовательно, я сам – идиот.

– И тебе говорят такое? – я немного занервничал.

– Почему нет? Сказала то, что думала.

– А ты что ответил?

– Тогда – ничего, сегодня бы сказал, что была права.

– Давай пошлем ей телеграмму.

– Я уже послал.

– Так она все-таки приедет?

– Не знаю, – сказал он. – Это ей решать, она ведь не моя собственность.

Я снова занервничал.

– Скажи мне честно, ты ее любишь?

– Скажу честно: я ее люблю.

– А она тебя?

– И она тоже меня любит.

– Так почему ты говоришь: не знаю… если захочет… она не моя собственность?!

– Следует учиться понимать женщин. И мне, и тебе. Иногда они говорят «да», что на самом деле означает «нет». Иногда говорят «нет», что надо понимать как «да». У них своя логика. И не удивляйся, если женщина тебя мучает, этим самым она заставляет любить ее еще больше. Понятно?

– Нет, – ответил я.

– Пошевели немного мозгами, и все прекрасно поймешь.

Забегая вперед, скажу, что Манана все-таки приехала. Темур не делился со мной этой новостью, ранним утром они с Вартаном ее встретили. Отоспавшись немного, она появилась у съемочной площадки. Увидев Темура с наложенным на лицо гримом, при этом еще и в очках, захохотала так, что чуть не сорвала съемку, заразив своим смехом полгруппы. Вначале я подумал, что это какой-то хулиганистый мальчишка, такой короткой была у нее стрижка. Оказалось, что девушка, весьма симпатичная и приветливая. Но амплитудами настроения она совсем на Темура не походила. Он ранее мне объяснял, что у людей с непохожими характерами больше шансов оставаться друг с другом, по принципу магнита, притягивающего лишь тела другого полюса. Наверное, у них так оно и было. Манана то таскала его на танцы, где оба безудержно веселились, доводя себя до полного упадка сил, то вдруг почему-то впадала в задумчивость, предпочитая покой и уединение. Днем, на солнцепеке, часами могла сидеть на песке у берега и смотреть на набегающие волны, ни с кем не разговаривая. Вечером же, лежа на спине и склонив голову на коленки Темура, молча и подолгу глядела на звезды, слушая тихий плеск тех же волн, до тех пор пока их не выпроваживали с пляжа пограничники. Но со своим любимым она была счастлива. Это даже я понимал.

А я после нашего с Темуром разговора, изменив последовательность графика и минуя Мераба, направился прямо к Медее, постучал в дверь, вошел. Галина накладывала ей тени на веки, завершая этим последним мазком работу над портретом ее экранного образа. Хотя никакие гримы, румяна, туши и тени, по-моему, Медее не были нужны. Они ее только портили. На мой ранний и первый за все время наших съемок приватный визит она никаким образом не отреагировала. Как, кстати, и Галя.

– Извините, – сказал обеим. – Я на секунду.

Спешил же я туда не просто так, а с определенной целью: пока одно запомненное слово не выскочило из головы, задать ей вопрос, на который ответить мне она бы не сумела. Хотя бы раз в жизни.

Спросил:

– Ты, случайно, не знаешь, что такое энтомология?

Взглянула она на меня одним открытым для обозрения глазом.

– Зачем тебе, извращенец?! – ответила. – С утра бабочек захотелось половить?

Я чуть не заревел и двинул оттуда прочь.

Глава 13

Это был знаменательный день – 22 августа. Запомнил я его не только потому, что Сократ, неизвестно с какой целью, но наконец-то открыл свой портфель. Обнаружив в нем красный кирпич вместо бежевого цвета тома Пушкина, он, не вынимая трубки изо рта, явно загрустил. Мераб надоумил его, произнеся:

– Медея!

Сократ тотчас же кирпич выкинул и грустить перестал. После кто-то тихонько от хозяина портфеля вернул Пушкина на отведенное ему место…

Мы с Медеей еще до того стали не то чтобы друзьями, но времени наедине проводили больше. Я, весьма этим фактом польщенный, готов был сносить все ее издевки, лишь бы почаще оставаться рядом. Но насмехалась надо мной она вроде не очень и почти не разыгрывала – надо же было случиться такому. Хотя в этой унии монархом была, безусловно, она, мне же предписывалось следовать ее эдиктам. Все инициативы наших встреч и передвижений исходили от нее, все ее желания являлись императивом. Как правило, она начинала диалог, она же его и заканчивала, я больше слушал. Но как-то раз спросил, вспомнив наш давний разговор:

– Однажды ты сказала, что не все в жизни может нравиться…

– Да, – ответила, – многое.

– А именно?

– Скажем, зомби.

– Зомби? И с чем его едят?

– Их не едят. Это воскресшие мертвецы.

– Мне кажется, они живут лишь в идиотских книжках. Я таких, к счастью, не встречал.

– Еще как встречал, они на каждом шагу, прямо перед тобой.

– Ты, что ли? – пошутил.

– Пожалуй, – ответила.

– Хорошо, будь зомби, если хочется! Но скажи, что тебе в этой жизни не нравится?

– Предопределенность, – ответила.

– И что это значит?

– То, что, еще не родившись, человек уже обречен. Когда он на свет появится, его отправят в ясли, детский садик, школу, институт, женят или выдадут замуж. Мужчину заставят работать, женщину – сидеть дома, рожать новых детей.

– Не устраивает порядок вещей – бросай школу…

– Обойдусь без твоих советов, – сказала. – Дело не во мне. Данность и делает всех нас живыми мертвецами.

– Почему же? – пытался возразить. – Каждый имеет право поступить по-своему.

– И как именно? Мой отец всю жизнь химичил в школе, твой – считает коров, называя это экономикой, наши матери – домохозяйки, так кто они, по-твоему, если им никогда не хотелось чего-либо еще?

Не особо задумываясь о сути, я спросил о том, что меня удивило:

– Так твоя мать не работает? Ты говорила, она старший научный сотрудник…

– …в институте педагогики. Это моя мать-то! По-моему, ты кретин. Веришь всему, даже тогда, когда тебе говорят полную глупость.

– Но с какой стати обманывать людей. Это что, лучше?

– Лучше. Помогает установить умственные способности человека. У тебя их нет.

– Ладно, – ответил, не особенно обижаясь. – Разговор ведь тоже не обо мне.

– Объясняю. По-моему: жизнь – это тюрьма, куда заключают каждого, кто имел счастье или несчастье родиться. Колония строгого режима. Подчиняйся правилам или тебя ждет расправа, в этом вся ее суть. Случаются в этой тюрьме единичные побеги, но беглец всегда будет пойман и строго наказан. В конце концов и он превращается в зомби.

– А по-моему, нет. Можно поступать так или иначе, никто тебя не заставляет делать то, чего тебе не хочется. Есть желание – работай и бросай, когда надоест, можешь жениться, не сложится – сделай еще раз, женщина вправе выйти замуж за другого. Выбор всегда есть.

– Но суть от этого не меняется, как не меняется сумма от перестановки слагаемых. Так или иначе, жизнь твоя проходит в большой тюрьме.

– Для меня вовсе нет.

– Значит, ты свободный человек?

– Мне кажется, да.

– И ты любишь свободу?

– Конечно, люблю.

– И что же это, по-твоему?

– Скорее всего, выбор. Я лично его сделал, пришел на работу в кино. Теперь мне кажется, что поступил неправильно. Начну сначала.

– Выбор – это, скорее, предпочтение. Ответь, что ты считаешь свободой?

– Наверное, то, когда все делаешь и живешь по своему усмотрению, а не по чьей-то подсказке. Я не знаю, как можно ее объяснить.

– Очень просто. Свободный человек свободен от общества, семьи и имущества. Ты бы хотел быть таким?

– Нет. Я ведь не абрек88
  В прошлом на Кавказе – изгнанники из рода, ведшие скитальческую или разбойничью жизнь.


[Закрыть]. Я не смогу.

– А я хотела бы и смогу.

Тюрьма, свобода, бездомные?! Какой смысл был с ней спорить, поэтому я счел благоразумным промолчать и лишь пожать плечами. Хотя не в первый и не в последний раз она приводила меня в недоумение, заводя разговор на весьма странные темы. К примеру, как-то спросила:

– Скажи, что такое красота?

Я ответил:

– Ну, это то, что выделяет человека среди остальных – красивым лицом, фигурой, еще чем-то… Я не знаю, как объяснить.

– Вот я для тебя красивая?

– Да, – сказал, – конечно.

– А Нуну с Галиной, они ведь тебя нравятся?

– Да, они тоже красивые девушки.

– Ну и в чем же их от меня отличие?

– Не знаю. Возможно, в том, кто на вас смотрит.

– Выходит, что абсолютной красоты не существует?

– Почему же? – возразил. – Есть женщины, про которых все абсолютно говорят: она красавица.

– Допустим. И куда девается эта ее красота?

– В каком смысле?

– Красавицу хочет заполучить каждый мужчина. Как какую-то вещь, чтобы после перед другими трепаться – смотрите, у меня есть то, чего нет у вас.

– Не всегда. Разве твой отец хвастался твоей матерью? А она ведь была для него самой красивой на свете.

– Но женившись на ней, мой отец решил, что отныне она должна сидеть дома, готовить обеды, убирать квартиру, стирать белье и рожать ему детей. Моя мать через пару лет превратилась в руину, на которую смотреть уже не хотелось никому. Даже самому отцу. Чем ему хвастаться?

– Во-первых, твоя мать никакая не руина, а нормальная женщина, во-вторых, брак – это ведь союз двух любящих людей. Муж работает, жена следит за домом.

– Глупость, – ответила. – Мужчины женскую красоту покупают.

– Я тебя не понимаю. Ты злишься и ругаешься, когда на тебя смотрят. А людям нравится все, что красиво. Это плохо?

– Они меня раздражают.

– И тот человек тоже, отец твоей подруги?

– Он на меня вообще не смотрит.

У меня на душе вроде бы светлее стало, но я тут же подумал, что не следует ее слова принимать за правду.

– Я чего-то недопонял. Тебе нравятся те, кто не обращает на тебя внимания?

– Они мне нравятся больше.

– Допустим, ты – уродина, никому не интересная. Это сделало бы тебя счастливее?

– Нет.

– Так объясни, чего тебе надо?

– Тебе не понять. Конечно же, я хочу быть красивой, но не доступной никому, пока сама этого не захочу, хочу быть красивой, но хочу быть ею всегда, чтобы такой же и умереть.

Я действительно не понял, однако сказал:

– Ты и есть красивая. Самая красивая из всех, кого я в своей жизни видел, – сказал, сам не веря, что смог это выговорить.

Она совсем даже не удивилась, может, вообще меня не услышала.

– Знаешь, что такое красота? Эфемера, как лунная дорожка в море, завораживающая своим светом. Но к утру ее уже нет, она ускользнула. А женщина – это сама ускользающая красота. Сегодня она есть, а завтра ее уже не будет. И что тогда? Вчерашняя красавица станет нужной мужчине лишь для того, чтобы стирать ему трусы.

– Ты что, не веришь в любовь? Мужчина может полюбить женщину, жениться на ней и любить всю жизнь.

– И где ты таких видел?

– У себя дома.

– Ты уверен? По-моему, ни черта ты о них не знаешь, как и вообще ни о чем на свете. Может, это пара одиноких людей, которым некуда бежать друг от друга. Хотя во многих семьях муж гуляет на стороне, и это прощается, но стоит жене изменить ему, может отрубить ей голову.

– Ну, если жена будет похожей на тебя, вряд ли у него это получится.

Сказал и тут же добавил:

– Шутка.

Странно, но она не обиделась.

– Я никогда не выйду замуж, – ответила вполне серьезно.

Не знаю, зачем она это сказала. Возможно, и вправду так думала, можно было также предположить, что резюме ее являлось вердиктом, лишавшим меня какой-либо надежды на перспективу в наших отношениях. Во всяком случае, слов на ветер она никогда не бросала. Но мне было все равно. Я довольствовался тем, что она выбрала в свои друзья именно меня, а не кого-нибудь другого. Воспринимал ее как какой-то дар, ниспосланный мне свыше, оттого и часто задумывался: неужели это происходит со мной на самом деле? Потому мне и казалось, что не стоит даже мечтать о чем-то большем, быть рядом с ней – этого уже вполне достаточно.

Я и был рядом, хотя время от времени поздно вечером, после танцев они с Вартаном, ни слова мне не говоря, втихаря от начальства уматывали вдвоем на уазике. А после полночи напролет, сменяя друг друга за штурвалом, выжимали из машины максимум ее скоростных возможностей на пустынной трассе. Не знаю, что побуждало к таким действиям адского водилу – профессиональная тяга к риску, симпатия к родственной ему душе или страх перед ее необузданным гневом в случае неподчинения. В ней же, кажется, именно тогда просыпалась амазонка. Так или иначе, но эти два всадника в ночи были большими поклонниками адреналина. Мне оставалось лишь обоим им позавидовать, а ее к тому же – приревновать.

Ритм нашей жизни не менялся. Снимали мы, не особенно надрываясь, с утра до полудня, еще пару часов – до заката, а вечером, после очередного трудового дня, все атрибуты съемочной площадки вмиг убирались с глаз долой, оставался на месте лишь тонваген с Симоном внутри. Вскоре вся близлежащая территория превращалась в Мекку паломничества отдыхающих, даже яблоку негде было упасть. Я тоже пребывал в числе пилигримов, ибо невозможно было в эти часы занять себя чем-то иным, кроме субботы и воскресенья, когда в клубе крутили фильмы. Таким образом, убивал время, проводя его обычно в пристальных наблюдениях за хитросплетениями телодвижений Медеи, танцующей, как правило, до упада и при этом проявлявшей к моей персоне нулевое внимание. Сами танцульки я игнорировал, хотя меня зазывали иногда присоединиться к ним какие-то девицы. Танцевать я не умел и становиться всеобщим посмешищем не желал. Галина с Нуну, две неразлучные подружки, всякий раз, столкнувшись со мной, пребывающим на празднике жизни в одиночестве, точно сговорившись, по очереди задавали вопрос: «Что, опять сохнешь?» Я не обижался, ведь они вовсе не иронизировали и не пытались меня пожалеть. Просто спрашивали, а я в ответ лишь пожимал плечами. Они улыбались. Хорошие были девушки, жаль, что я не влюбился хотя бы в одну из них, хотя они и были старше по возрасту.

Симон наш, манипулируя магнитными записями весьма обширной музыкальной коллекции, представал в глазах публики самым крутым в мире диджеем. Такого термина, как и подобного амплуа, в те времена в нашей стране не существовало, выходило, что Симон являлся одним из отцов-основателей данной профессии. Он правил балом по своему усмотрению, учитывая, однако, фактор местного начальства, призванного в летний сезон бдительно охранять девственность советской молодежи от тлетворного влияния чуждых мелодий и ритмов. Поэтому свою программу наш диск-жокей строил, строго придерживаясь идеологического баланса. Начинал он обычно с Иосифа Кобзона – героических баллад о защитниках социалистической родины и комсомольцах. Плавно переходил на Иму Сумак с песнями древних инков – пять октав в вокале, это был самый уникальный голос прошлого столетия. Перуанскую певицу хвалил сам Хрущев и даже наградил каким-то орденом, поэтому она и проходила у Симона под вторым стартовым номером. Соцреалистический джаз был представлен оркестром Леонида Утесова, за ним шла пара синглов американца Фрэнка Синатры. Следом порядочная доза доморощенных шлягеров – тот же Кобзон, Майя Кристалинская и Людмила Зыкина. Хиты сменял Гленн Миллер, его классические оркестровки уже настоящего джаза, всеми обожаемой «Серенады в стиле блюз» и моторной, огнеметной «Чаттануги Чу-чу». Далее можно было, не волнуясь, выпускать в динамики все что угодно: никакое начальство уже бы ни в чем не разобралось. Криком души диск-жокея был рок-н-ролл, именно он доминировал в течение всего вечера, сменяясь к началу одиннадцати нашими лириками – Муслимом Магомаевым и Эдитой Пьехой вперемежку с французскими шансонами – Шарлем Азнавуром и Жаком Брели, а на самый конец Симон, как большой знаток слабостей человеческих, придерживал Робертино Лоретти – фантастический детский альт, по которому все сходили с ума, и я в их числе. Мальчишка начинал петь, движение в круге приостанавливалось, вся танцующая армада обращалась в слух. Пение его действительно было божественным. Медея, которая тоже вроде была к нему неравнодушна, однажды после довольно длительного раздумья неожиданно для меня сказала:

– Засранец подрастет – выкинут на мусорную свалку.

Она ошиблась не по существу. Повзрослев, тот пел еще лет сорок, сначала дискантом, затем тенором. Правда, никто его уже не слушал.

Медея, возможно, гораздо чаще других и, безусловно, чаще меня думала о том, задуматься над чем мало кому приходило в голову. Допустим, спрашивала:

– Какой смертью ты хотел бы умереть?