Текст книги "Молитвенники земли русской"

На берегу реки Саровки стояли старые заброшенные деревянные домики. Заходим мы в один из таких нежилых домов… Ба! Стен не видно – сплошные иконы, все увешано! Полная горница старушек – молятся. Какой-то дедушка богослужение ведет. Как я потом узнал – мирским чином. Священника у них не было. На вид этот дедушка такой же, как и все. На улице не отличишь от обычного нищего старика. Ходил я туда после этого не один раз. Потихонечку-потихонечку мне показали книгу. Издание Саровского монастыря 1908 года «Житие преподобного Серафима Саровского». Все это я бегло просмотрел. Была там история монастыря. Спрашивать-то было не у кого, старушки были практически неграмотные. Они меня потом просили, чтобы я им почитал вслух эту книгу. Времени свободного у меня почти не было. В субботу работали, только воскресение. Друзья, приятели. Бегали, прыгали, ходили на лыжах. Не очень удобно было мне заходить к бабушкам, но уж очень просили: «Почитай». Иногда читал. Читая и сам узнал про Серафима Саровского, что он курский, купеческого рода, как он с колокольни упал, как к нему Божия Матерь явилась. Все это потихонечку я у них с большим любопытством осилил.

В то время дружинников еще не было, а были бригадмилы. Появились такие организации и у нас в городе. Ловили всяких пьяниц. Алкоголиков не было, но напивались люди здорово. Работа тяжелая, деньги получали большие – пить было можно. Стали эти бригадмиловцы готовиться к снесению этого домика. КГБ давно знало, что там находится. Просто до поры до времени старушек не трогали. Но решение все это дело прикончить было давно. Однажды нам комсомольцам объявили, что в следующее воскресение будет субботник – надо все в этом месте сравнять лопатами, граблями, чтобы и в помине ничего не осталось. И сделал я тогда комсомольское предательство: я сказал бабушкам: «Пока не поздно, берите свои самые дорогие иконы, тащите, прячьте их по домам. Домик ваш будут сносить». – «Ой, батюшки, ой, матушки!» Крестятся, охают. Разбежались мои старушки, обшептались между собой, сколько спасли икон, куда и как вынесли – я этого не знаю. Но дело свое сделать успели.

Наступил час «икс», взревели бульдозеры, и за 5 минут от домика ничего не осталось. Что могло гореть – сожгли. Остатки сравняли с землей.

«Благодатная кончина»

Во 2-й день января 1833 года, в Саровской пустыни мирно отошел ко Господу блаженный старец иеромонах Серафим. В конце ранней литургии он был найден в своей келий почившим в молитвенном коленопреклоненном положении. Старца схоронили на выбранном им месте у стены Успенскаго собора, в приготовленном им задолго до смерти дубовом гробе. На грудь, по его завещанию, положили ему финифтяное изображение преподобнаго Сергия. Вот одно из обстоятельств, последовавшее за кончиной старца Серафима. 2-го января, окруженный иноками, выходил от заутрени знаменитый подвижник, игумен Глинской пустыни Филарет. Указывая на необыкновенный свет, видный в небе, он произнес: «Вот так души праведников возносятся на небо. Это душа отца Серафима возносится!»

«Волхвы»

Устраивали мы в Сарове, особенно в первые годы, по четвергам типа семинаров, на которых разные лаборатории сообщали всякие свои новые дела, открытия и идеи. Обменивались знаниями, опытом. Все с удовольствием слушали наших больших светил науки – Сахарова, Зельдовича. Обсуждали мы и проблему с черными дырами. Такое название дал Зельдович. От нас даже специальная комиссия выезжала на место падения Тунгусского метеорита. Рассматривали это явление и как ядерный взрыв и как НЛО – много рассуждали. И вот однажды Сахаров говорит: «Хотя мы все здесь вроде бы и неверующие, и воспитывались в советское время, в самом таком, можно сказать, „голом виде“; хотя все мы состоим из электронов, нейтронов, позитронов, более или менее нам знакомых и тем не менее… Позитрон – это электрон только с положительным знаком, то есть это уже кусочек антиматерии. Значит, может быть и антипротон, и антинейтрон. А если так, то может существовать и антиматерия! И мало того, что она МОЖЕТ существовать, она ДОЛЖНА существовать, как в природе „да“-плюс и „нет“-минус уравновешены. Волею судьбы мы живем в системе, в которой такая полярность. Мы как бы на одной стороне магнита, на северной, а существует точно такая же южная половина. Но как север и юг магнита никогда не смогут соединиться – они отталкиваются, так и эта материя противополярна нашей материи. В результате какого-то случайного соединения происходит аннигиляция. Тогда протоны, и электроны, и прочие там частицы преобразуются в другие потоки энергии. Это мы наблюдаем в наших лабораториях». Все это мы активно обсуждаем и вдруг он говорит: «Хотим мы этого или не хотим, но Бог есть!» У нас там сидели всякие партийные шишки, которые были и учеными, и изображали из себя «верных ленинцев» и марксистов-коммунистов. У них бороды сразу в потолок взлетели, глаза закатились: «Чего он там несет?!» Андрей же продолжает: «В сознании простого человека у разных народов, в разных религиях всегда были попытки обозначить, определить то, что он интуитивно чувствует. Ощущение какой-то Высшей Силы. Эта Сила определенно есть, и мы ей безусловно подчинены! Хотим мы этого или не хотим. Чешется у вас на каком-нибудь месте партбилет, и какой вы при этом идеологии – это не важно. И не важно – осознали вы это или не осознали. Хуже тем, кто не осознал».

И начал рассказывать нам, как он думает. «Да, действительно, мы возимся с энергией, превращаем потоки протонов в какие-то другие частицы. Они тоже элементарны и их много. Их очень много, более 200. Впереди неизвестно – сколько еще будет. Мы занимаемся вопросом передачи волновой энергии и все время спотыкаемся о понятие трехмерности пространства». И вдруг он опять заявляет: «Ребята, есть еще не одна какая-то мерность, которая просто еще не доходит до наших мозгов. Надо подзаняться с нашей техникой и приборами, они тоже сейчас не дотягивают. Понятие времени – это в философии давно существует, об этом и в марксистские времена пытались возводить конструкции. Волновая теория говорит, что свет идет дискретно, то есть, как бы такими пакетиками движется. Время вполне может быть тоже дискретно. Мало того, оно для каждого из нас в нашей трехмерной модели движется по-разному. Вспомните ваше детство. Вечера были длиннее, уроки были длиннее. Ночь, хотя вы и спали без задних ног, но она была жутко длинная. Со временем у вас все в жизни ускоряется и ускоряется. И не важно: отдыхаете ли вы на своей вилле или вкалываете – время под старость летит мгновенно. И годы будут казаться, чуть ли не месяцами. То есть происходит внутренне наше переосмысление времени. По часам и по календарю для всех мы живем в едином времени, но для каждого из нас оно существует отдельно. И не только для человека, но и для комара, для мухи, для дерева, для камня – оно отдельно. Камень лежит веками, миллионы лет. Потом он, наконец, рассыпается на растворимые соли, те разлагаются в пары, пары в протоны, электроны. Все это съедает какая-нибудь свинья или бабочка, сидящая на цветочке. Вы закусили этим кусочком свинины за обедом, и этот камень и эта ткань стала питательной средой для вашего духовного мышления». Мы стали этим заниматься, нам стало это интересно. Чем отличается мертвый человек от живого? Все те же протоны и электроны. Но только что живой человек, почему-то лежит без движения?! Мертвец. Все плачут. А его нужно скорее прятать, потому что тело будет химически, биологически разлагаться. Почему он таким стал? Все же на месте?! Суньте человека в крематорий, сожгите, в трубу выпустите в виде дыма – все равно ни один протон, электрон не исчезнет. Что меняется в этом теле? Стали изучать.

Нашлись стукачи и донесли на нас московскому начальству. Те через свои каналы довели это дело до Хрущева. Генсек стал топать ногами, орать: «Что им там делать нечего?! Они должны делом заниматься!» До этого жестокого контроля у нас не было. Из Москвы немедленно была дана команда: «Прекратить все исследования и рассуждения на эту тему». Прибежали к нам, дали по бумажке, распишитесь. «Обязуемся больше подобным не заниматься». Поставили мы свои подписи. Утащили эту бумажку куда-то – отчитались в Москве. Среди КГБешников очень мало порядочных и умных людей. Как правило, туда лезут люди, которые хотят попользоваться властью. В общем, на этом дело и заглохло. И Андрей Сахаров заглох…

«Простецы»

Много лет спустя после кончины преподобного Серафима православный писатель С. Нилус посетил Ближнюю пустыньку. «Мне захотелось тут же, в часовне, над святым источником отслужить молебен, но некому было служить – не было иеромонаха и, неудовлетворенный в своем желании, я пошел дальше в так называемую дальнюю пустыньку, где спасался в затворе отец Серафим.

В дальней пустыньке опять захотелось мне отслужить молебен. Опять нет иеромонаха. "По заказу у нас тут служат. Или когда случаем бывает в пустыньке иеромонах, а так отслужить молебен нельзя и рассчитывать", – пояснил мне послушник, приставленный сторожем к пустыньке. Пошел я обратно отдохнуть в гостиницу. Зашел еще раз по дороге напиться к святому источнику. Какой-то, видимо, не здешний иеромонах о чем-то в часовне хлопочет, точно кого-то ищет, остановил свой вопросительный взгляд на мне и на моих спутницах.

– Что вы, батюшка, ищете?

– Хотел было молебен отслужить, да вот, петь некому.

– Давайте, попробуем вместе; тропарь Богородицы я знаю, как-нибудь и отпоем молебен. Было б усердие.

– Вот и прекрасно, и преотлично. Я буду петь: Иисусе Сладчайший, а вы: Пресвятая Богородице, спаси нас! Бог поможет!

И, действительно, Бог помог любви нашей. Откуда у меня взялся голос, звеневший под куполом часовни всею полнотой радости умиленного сердца?! Куда девалась вечно меня мучившая сухость гортани и мой нестерпимый кашель, составлявший всегда истинное несчастье не только для меня, но и для всех меня окружающих? Звуки лились из исцеленного горла свободною и радостною волной, и чем дальше, тем все чище и чище становился мой голос».

«Тростиночка»

Мы разговаривали с Андреем Сахаровым и на тему нравственной стороны нашей работы. Любое испытание атомной бомбы, даже без поражения противника, это все равно поражение многих тысяч, если не миллионов, людей. Они при этом абсолютно невинны и даже не знают, что получают страшный удар, который отразится на их генезисе (возникновение, момент зарождения и последующий процесс развития – авт.). Он тогда еще расчеты сделал, сколько жизней уносит каждое испытание. Появляются всевозможные раковые заболевания, поражающие людей. В любом месте, не обязательно в России. Очень Андрей переживал по этому поводу, очень. Мы это все понимали. Громко говорить об этом было запрещено. Нужно было изображать какой-то общий «энтузиазм, патриотизм». Но мы эту проблему часто обсуждали. Порой ложишься спать и думаешь, думаешь… С другой стороны, как физики, мы пытались сделать свою «продукцию» поинтересней. Это же реально: если бы не наша работа, если бы мы не создали этот «щит», что осталось бы от Москвы, Ленинграда, нашей Родины?! Вспомните Хиросиму, то же самое могло бы быть и с нами. Наши творческо-мозговые усилия всячески поощрялись. Работал я в здании, которое было глубоко под землей. Несколько этажей, бетонные стены, лифты, железобетонные двери. Пучки там разные: протоны, электроны – все! Работали со мной такие же физики, мои друзья, примерно одного возраста. Женатые, детишки, с мамами, с родителями – как у всех нормальных людей. Мы действительно старались сделать этот знаменитый «щит Родины». И прекрасно понимали, осознавали при этом, что мы нарушаем, если не природное существо, то мораль Жизни с большой буквы. Не только человеческую мораль, но и мораль букашки, любой тростиночки. Они же не могут сопротивляться. Наши какие-то сверхидеи: от каждого по способностям, каждому по потребностям, а тростинки не стало…

«Первое обретение мощей Серафима Саровского»

Прозорливцем чина пророческого был преподобный Серафим, Чудотворец Саровский.

Не обошел он, Угодник Божий, сказанием своим и о тайне антихриста и кончины мира. Вот что было сказано одной из близких ему по духу Дивеевских первонасельниц-монахинь:

– Вот, матушка, когда у нас (в Дивееве) будет собор, тогда Московский колокол Иван Великий сам к нам придет. Когда его повесят да в первый раз ударят в него, и он загудит, – и батюшка изобразил это голосом, – тогда мы с вами проснемся. О, во, матушки вы мои, какая будет радость! Среди лета запоют Пасху, радость моя! Приедет к нам Царь и вся фамилия. А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!

Помолчав немного, продолжал батюшка: «Но эта радость будет на самое короткое время. Что далее-то, матушка, будет: такая скорбь, чего от начала мира не было». И светлое лицо батюшки вдруг изменилось, померкло и приняло скорбное выражение; опустя головку, он поник долу, и слезы струями потекли по щекам его.

Еще говорил преподобный:

– Когда век-то кончится. Сначала антихрист станет с храмов Божьих кресты снимать и все монастыри разорит; а к вашему (Дивееву) подойдет-подойдет, а канавка-то и станет от земли до неба: ему к вам и нельзя взойти-то, нигде не допустит канавка. Так прочь и уйдет.

Обретение мощей прп. Серафима Саровского (1903 г.)

Из дневника Императора Николая II (1903 г., 18 июля – пятница). «В 6 с 1/2 началась всенощная. Во время крестного хода, при изнесении мощей из церкви Свв. Зосимы и Савватия мы несли гроб на носилках. Впечатление было потрясающее, видеть, как народ и в особенности больные, калеки и несчастные относились к крестному ходу. (19 июля – суббота.) Также умилителен, как вчера, был крестный ход с гробом, но с открытыми мощами. Подъем духа громадный и от торжественности события и от поразительного настроения народа. Слыхали о многих исцелениях сегодня и вчера. В соборе, во время обнесения святых мощей вокруг алтаря, случилось также одно. Дивен Бог во святых Его».

Обретение веры

Мои бабуленьки уже убедились, что я не стучу и не подвожу их. У них между собой, видимо, какое-то мнение насчет меня составилось. Познакомили они меня однажды с живой монашкой Дивеевского монастыря. Бывал я в одном доме, она там жила вместе с двумя-тремя старушками. Зашел я к ним не просто так, а с подачи. Кто-то из бабушек ее предупредил, что вот, мол, придет такой из Города. Она меня и перекрестила, она меня и обмиловала. Страшно рада была видеть. Совсем старенькая, оставалось жить ей, думаю, не так много. Говорила, что она надеется, что все еще воспрянет, что еще будет монастырь Дивеевский и Саровский и, дай Бог, тебе, касатик, это увидеть. Она знала предсказание батюшки Серафима. Знала и свято в это верила. Когда нашлись святые мощи Серафима и когда в Саров приехал Патриарх Алексий II, я смотрел эти торжества со всеми по телевидению и мне было грустно, что меня там уже нет. Грустно, что не могу теперь зайти в храм, где находятся батюшкины мощи, поставить свечу, помолиться… Но, слава Богу, за веру теперь не преследуют, церкви открываются, приходи, молись, что мы и делаем с моей Ниной Ивановной в нашем петербургском храме Серафима Саровского.

 
Он был и именем и духом Серафим
В пустынной тишине весь Богопосвященный:
Ему всегда служил, и Бог всегда был с ним,
Внимая всем его молитвам вдохновенным.
 

(В повести использованы материалы произведений Е. Поселянина «Преподобный Серафим Саровский Чудотворец», С. Нилуса «Великое в малом», Митрополита Серафима (Чичагова) «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», «Россия перед вторым пришествием» [М. «Родник» 1994])

Санкт-Петербург, декабрь 2000 года

Погасшая лампада

Двадцатый век. Еще совсем недавно десятки тысяч людей ссылали на север Коми. От непосильной работы, постоянного недоедания, морозов многие из них навечно оставались в этой земле. Наш рассказ коснется последнего десятилетия ушедшего безбожного века. Тогда уже ушло в прошлое открытое гонение за веру, кое-где даже открывались новые церковные приходы, но десятилетия атеизма сделали свое дело, и росточки веры очень трудно пробивались сквозь толстую кору равнодушия и гордыни. И все же понемногу народ потянулся к Богу.

В то время в Сыктывкаре действовала только одна церковь в местечке Кочпон. Ее не очень-то любили посещать люди, недавно обратившиеся к вере. Масса неразрешенных вопросов, почти полное отсутствие духовной литературы, да и не изжитая еще привычка недоумевать, спрашивать, гнала по воскресным дням интеллигентных людей в поселок Ыб, находящийся в 40 километрах от Сыктывкара.

Там в Свято-Вознесенском храме служил иеромонах Трифон, весьма почитаемый в образованном обществе. Жил он недалеко от церкви в двухэтажном деревянном доме вместе со своей матерью. Келия о. Трифона находилась на втором этаже. На первом была комната его матери – матушки Нины, трапезная и гостиная. Здесь-то главным образом и собиралось наше общество неофитов после церковной службы. Поговорить, поделиться новыми впечатлениями от посещений святых обителей, блеснуть знаниями церковного обихода. К обеду о. Трифон спускался вниз. За трапезой все молча слушали батюшку. Темы были разные: духовные советы, разъяснение церковных обычаев, различные истории. Всякий, кто сподоблялся быть приглашенным на трапезу, чувствовал себя счастливым.

В церковной ограде, рядом с храмом находилась небольшая, очень опрятная сторожка, которая вмещала в себя маленькую комнатку для клироса и просторное помещение с двухэтажными нарами, отведенное под временное жительство дальних паломников с большим обеденным столом. Надо сказать, что в те годы на всем обширном пространстве Коми было только четыре церкви. Вот и тянулась вереница бабушек-богомолок, находивших в себе силы под старость лет за сотни километров добираться до храма Божия в эту сторожку после службы. Говорили здесь по-коми, но если кому из русских, не знающих языка коми, доводилось заглянуть в сторожку, его встречали с теплым радушием, угощали, чем Бог послал, непременно уступали место на лежанке, старались говорить на полу-русском, полу-коми языке. И эта незамысловатая речь всегда оставалась понятной человеку, не владеющему коми. Отчего? Да оттого видно, что слова те были не пустыми, исходили от сердца. Удивительной дух открытости и уюта царил в этой сторожке.

Не помню, с какой целью, но первый раз я посетил эту сторожку по какому-то незначительному делу. Разговорился с бабушками, потом остался послушать их духовные песни на коми. Тихо открылась дверь, и в комнату вошел среднего роста, седой старик. Возраста он был довольно-таки уже преклонного, даже его седые волосы успели пожелтеть от старости. Бабушки тотчас обступили гостя. Я припомнил, что уже не однажды видел его в церкви, скромно стоящим недалеко от солеи. Теперь же, окруженный подошедшими к нему паломницами, он показался мне старцем, щедро раздающим свои советы. Это был о. Сергий – священник в заштате.

Свято-Вознесенская церковь в поселке Ыб

Отвечая на многочисленные вопросы, он медленно продвигался к скамье возле большого накрытого стола. Проходя мимо, вопросительно взглянул на меня, и я, еще не вполне уверенный в его священническом сане, неосознанно подошел под благословение и получил его. Батюшка неторопливо расспросил меня: кто я, откуда? Потекла беседа. Поговорили о многом. Тогда, к примеру, я впервые услышал мнение о необходимости полного погружения при крещении. «Помочат голову – просветится ум, а нужно сердце. Сердце – это главное в человеке, его прежде всего и омыть надо от грехов».

Прошло несколько лет. Мы построили себе дачу в Ыбу, под тем самым холмом, где стояла часовня Стефания Пермского. Их много в том крае, изобилующем холмами, деревянных, полуразрушенных. С живыми преданиями, свидетельствующими о простой, бесхитростной, но крепкой народной вере. Над нашим домом проходила дорога в леспромхоз Ясног. Длинная, местами с крутыми спусками и подъемами. По ней-то из своего дальнего села и ходил на каждую службу старенький священник. Отец Сергий никогда не опаздывал, никогда не жаловался на усталость. После службы, проходя мимо нашего дома, иногда заглядывал в гости.

«Бог нас наказывает за наши грехи. Наказывает, чтобы мы исправились и стали жить так, чтобы наша жизнь была угодна Богу и всем людям», – частенько говаривал о. Сергий. На что я однажды спросил: «Батюшка, а вас Бог часто наказывал?» – «Бог меня больше любил, чем наказывал. Хотя и наказывал, конечно. Вот сейчас, например, можно сказать, что тоже наказание за мои грехи. Тяжело на старости лет одному», – помолчав, о. Сергий по-молодому улыбнулся: «А Господь говорит: "Кого люблю, того наказываю". Значит, Он меня любит! Если бы Он не наказывал меня, я был бы Богом оставленный человек».

Многое рассказал нам батюшка в эти мирные часы простой домашней беседы за чашечкой чая. «Родился я в крестьянской семье, трое нас братьев росло и сестра. Мать очень верующая была, как и все сельчане. Да и сейчас мыелдинцы многие веру сохранили. Рос я болезненным, и казалось, что скоро умру. Матушка меня, первенца, очень жалела и в 1912 году отправилась в Ульяновский монастырь, дала там обет Богу: когда мальчик подрастет, то отдаст его в обитель на послушание. Я-то подрос, но монастырь к тому времени советская власть закрыла.

Было мне пять-шесть лет и, помню, я тоже по-своему, по-детски обет Богу давал. Бывало, одевал материнский платок на плечи – это как бы риза священническая была. А вместо кадила брал тлеющую лучинку. Тогда ведь не то что электричества, даже керосина не было. А ребята соседские заместо диакона и псаломщиков были. Мы ведь и богослужебные слова знали – в церковь часто нас водили. Церковь у нас красивая, во имя Иоанна Крестителя освящена. Она и поныне в Мыелдино стоит, только священника там нет.

Часовня свт. Стефания Пермского

Мать и сестра в то время в школе уборщицей работали и меня брали с собой. Так что читать я научился рано и по-церковнославянски тоже умел. Потом поступил в 1-ый класс. Каждый урок начинался молитвой – и меня ставили перед четырьмя классами читать вслух, хотя другие дети постарше были».

Еще в деревне Сережа Паршуков, как и все, вступил в комсомол. Новая жизнь под красными знаменами была увлекательна: для молодежи открывались бескрайние горизонты для творчества и самоутверждения. До 1930-го года юноша трудился в единоличном хозяйстве у отца, потом вступил в колхоз и сразу же уехал в Сыктывкар учиться на рабфаке. Окончив его, поступил в Архангельский лесотехнический институт. Но тут умер отец. Вернувшись, Сергей учительствует. Заметив в нем педагогические способности, его принимают в Сыктывкарский пединститут. И с первого же курса с партией лучших студентов направляют на учебу… в Новосибирскую школу НКВД СССР. Окончив ее в 37-ом году, юноша просит направить его во Владивосток. Там новоиспеченного чекиста поставили помощником оперуполномоченного Приморского Управления НКВД. Но с самого начала работа не заладилась…

– Вдруг стал я болеть, – рассказывал отец Сергий, – месяц проваляюсь в больнице с малярией, потом недельку на службе и – снова в больницу. И так все время. Видно, Господь меня не оставил и напоминал: помнишь про свою болезнь в детстве, помнишь, какой обет мать твоя дала?

Врач мне сказал: надо тебе уезжать, иначе умрешь. Направили меня в Москву на медицинскую комиссию, там признали неизлечимым и уволили из НКВД, присвоив инвалидность 3-ей группы. Уволили – и болезнь как рукой сняло. Было мне тогда 30 лет.

Война застала меня в селе Усть-Нем Устькуломского района, там я в школе математику преподавал и военруком был. Был уже женатым, с матушкой своей еще в пединституте познакомился. Сначала направили в Великий Устюг в офицерскую школу. Но плохо кормили, и отпросился я на фронт. Начал с Калининского фронта простым пехотинцем. Дошел до Латвии – там группировка около моря была. Немцы уже капитуляцию подписали, а мы все еще группировку эту добивали. Получил я Орден Отечественной войны за храбрость, еще одну награду и три ранения: пулю в ногу, пулю в челюсть и осколок под глаз.

Случай один всю душу мне перевернул. Помню, в июле месяце в Латвии, в составе полка вброд форсируем речку Юру. На той стороне – поле. Идем по нему, из ближнего леска немец огонь открыл. Упал связной, совсем мало нас осталось. Что делать, все тут в чистом поле погибнем. Лег под мертвого связного, поглядываю. Тут наша дивизия подошла, немца победили. Один офицер погоны с себя сорвал, бросил – а я видел, что он до последнего момента отстреливался. Я так разозлился, развернул его, чтобы лица не видать, и выстрелил. Вот какой грех вышел, и по сей день он на мне… А от полка остались командир, я и еще несколько человек. Комполка мне медаль за отвагу повесил. Выстрел же этот мне всю душу перевернул. Тогда-то я и решил себя серьезно Богу посвятить.

Однажды в госпитале было явление, пришел ко мне старик – такой же, как я сейчас, весь седой. Говорит: «Ты боишься? Не бойся, тебя не убьют, вернешься домой. И Егор вернется, а Степан (младший из братьев) погибнет». Так все потом в точности и случилось. И Бог меня берег. Помню во время боя такой случай удивительный был: перестрелка затихла, прислонился я к березе, и голос будто говорит: «Уходи из этого места». Отошел я, другой туда встал – снаряд прилетел, и ногу ему оторвало.

С войны я вернулся обратно в школу, потом переехал в Сыктывкар, работал на пристани, старшим экономистом планового отдела Речного пароходства. Церковь тогда была одна на всю республику – в местечке Кочпон, в пригороде Сыктывкара. Как-то вызывает меня начальство и уведомляет: решено тебя послать в дальний район, где нет церкви, чтобы ты в церковь больше не ходил.

Как мне без церкви жить? Пришлось уволиться по собственному желанию.

В Кочпоне служил в то время иерей Владимир Жохов, удивительный человек. Были с ним случаи прозорливости. Я и сам замечал: хочешь что-нибудь сказать – а он наперед скажет, ответит на вопрос, который еще только на уме. Я сказал ему: «Хочу священником стать». Он посмотрел на меня и коротко так говорит: «Возьмите тетрадку, карандаш и в алтарь идите. Записывайте все, что увидите». И вот с начала Великого поста до окончания Петрова поста ходил я в храм с тетрадкой, как какой-нибудь школьник. В то же лето в Архангельске архиепископ Никандр по рекомендации о. Владимира Жохова рукоположил меня в диаконы, а через три дня во священники.

В июне 1958 года определили меня на только что открытый приход в Айкино. Уже там богослужения я стал частично вести на коми языке. Народ очень радовался этому. Потом служил в Ухте в Стефановском храме. К тому времени открылась Ибская церковь, и всего в Коми действовало четыре храма.

28 июля 1960 года мы, священники и прихожане, праздновали день Ангела нашего благочинного Жохова. В Кочпонской церкви в тот день служили соборно, после литургии я сказал проповедь. Народу она понравилась, а уполномоченному по делам религии Рочеву – нет. Особенно рассердило его, что я хвалил о. Владимира. И вот он, Рочев, вызывает меня к себе и дает 15 вопросов, на которые я должен ответить. А вопросы все обвинительные, направленные против Жохова. Я отказался. Тогда уполномоченный взял у меня регистрационное свидетельство. Через два часа примчался ко мне на помощь секретарь епархии о. Иоанн Лапко, который нынче благочинный в Коми. Спрашивает меня: «Регистрация при себе?» – «Нет, – отвечаю, – отдал». – «Что же ты наделал! Регистрацию они только через суд могут забрать». Так я лишился прихода.

А семью кормить надо – и поступил я в Ухтинскую сторожевую охрану, на другую работу не принимали. Меня, из уважения к священническому сану, бригадиром поставили, а потом старшим инспектором по кадрам. Проработал я два года. Когда в Сыктывкаре узнали, что отдел кадров охраны возглавляет непартийный человек, да к тому же священник, то поднялся превеликий скандал. И решил я отправиться подальше, где меня власти не знают, чтобы опять священником служить. Погрузился всем семейством на поезд – и в Казахстан.

Но там обо мне уже справки навели… Так что три лета с незаряженным ружьем сторожил я колхозные плантации клубники. Наконец, митрополит Алма-Атинский Иосиф вызывает меня: «Ваш уполномоченный Рочев умер, а новый уполномоченный согласен, чтобы я вас на приход поставил». Удивила меня смерть уполномоченного: умер он в страшных муках, в безумии – в психиатрической больнице.

С 1965 года стал я служить в Кызыл-Ординской области, в г. Челкар. Церквушка там глинобитная. Три дня прослужил – приходит комиссия, мол, вашу церквушку надо закрыть, скоро она обвалится. Тогда с амвона обратился я к прихожанам: «Дети мои, собирайте деньги, новый дом Божий строить будем». Купили мы на окраине приличный домик, за лето переоборудовали.

Челкар находится посреди пустыни, кругом раскаленные пески. Много я молился тогда, чтобы Господь вывел меня оттуда. И было мне там одно видение. Большая икона в небе на облаке явилась. Смотрю, а это икона – «Тайная вечеря» – и фигурки людей на ней – как живые, двигаются. За столом посреди Спаситель сидит и (о Господи!) на меня смотрит и благословляет. Прошло два дня после видения – приходит весть, что меня перевели в Северный Казахстан, в Петропавловск: там раньше монастырь был, а теперь из него приходскую церковь сделали. Это было начало моего возвращения домой…

Пристал я к митрополиту Иосифу, чтобы в Коми меня отпустил. А митрополит уже полюбил меня, и священники в епархии хорошо относились, их детишки за мной вслед бегали, конфеток просили. Не пускает меня митрополит. «Владыко, – говорю, – Вы ведь знаете, что я языком коми владею. Там нужно, чтобы я служил по-местному». Задумался владыка: знал он Коми край, ссылку отбывал в Сысольском районе и даже наш язык немного выучил. «Ну, если так, то езжай», – говорит.

В нашей епархии тогда уже был архиепископ Никон. Сначала он в Котлас меня определил, а с марта 67-го года в Иб, где и прослужил я до скончания сил. Это время – самое покойное в моей жизни, служил у престола, славил Господа моего. Событий-то особо никаких. Хорошо мне было с Ибскими прихожанами: летом, бывало, веду их из храма в местность Латкерос на святой источник, где исцеления бывают. На том месте люди как-то видели Архангела Михаила и Прокопия Праведного и часовню в их честь построили. Девять у нас часовен вокруг храма… Воды в том источнике немного, никак в него не погрузиться целиком – так я просто обливал своих чад святой водой. И сам обливался: холоднющая вода-то, дрожь берет. Но никакой простуды. Домой идешь как на крыльях, так легко…