Текст книги "Небо земных надежд"

Глава 5. Ностальгия

Небо начиналось у самых ног, разливалось над горизонтом, ускользая в немыслимую даль, и напоминало океан. Но не было в безбрежье этом грозной, пугающей силы, лишь таинственная, волнующая благодать.

В зените небо плавило солнце, и синева стекала к кромке земли, насыщая разноцветье ее необычными красками. Дрожащее марево придавало нереальность всему и казалось, что не только душа, но и тело воспаряется вместе с теплыми потоками воздуха, превращаясь в невесомые облака. И ты плывешь в поднебесье, ощущая первозданную свободу в себе и чистоту в окружающем мире, бесконечно огромном и в то же время крохотном, раз умудряется умещаться в одном человеке.

Небо всегда кажется живым. Не потому, что там летают птицы, насекомые, мошкара, не оттого, что перемещаются облака, вызревают грозовые тучи, рождая молнии и проливая дожди. Тайфуны, вихри, ветер – все это лишь физические, природные проявления. Небо живое по самой сути своей, как лицо человека, которое способно улыбаться, плакать, хмуриться, угрожающе напрягаться. И манить…

Манить туда, где высота становится глубиной даже мысленно необозримого пространства. Где все – другое, и ты – другой, просветленный красотой доселе невиданной, потому что нет такого чуда на земле, и воспринимается прекрасное не только глазами. Душа, впитывая непередаваемые энергии цвета, преображается сама. Мозг рождает удивительные мысли, и Кто-то словно нашептывает слова любви, добра, нежности.

И ты не просто чувствуешь Небо, ты дышишь Небом, ты живешь им…

… Это место на краю обрыва Дмитрий Николаевич – отец майора Демина открыл для себя в тот день, когда стало убийственно ясно, что больше уже никогда, ни при каких обстоятельствах не удастся подняться в небо. Разве что пассажиром на каком-нибудь чужом лайнере в мягком кресле просторного салона. И небо для него будет отныне ограничено обрезом иллюминатора – траурной рамкой к портрету того, кого любил.

Но это уже не полет, а способ передвижения.

Этот день наступил не тогда, когда в Медицинской книжке полковника Демина появилась запись о непригодности его к летной работе в качестве летчика-испытателя. Тогда еще теплилась надежда, что при большом желании и милости судьбы удастся пристроиться в качестве пилота в аэропорту большого провинциального города, где после смерти тещи осталась квартира. Где в должности командира отряда местных и дальних авиалиний служил его друг, поступавший вместе с ним в середине пятидесятых в военное летное училище. Не пройдя строгий отбор, Санька Рогов ограничился училищем гражданским, званием пилота и для начала – скромным Ан-2.

Но вот, спустя тридцать с лишним лет, в начале того, что потом назовут Перестройкой, Демка-везунчик, как его окрестили курсанты-товарищи, мог надеяться лишь на милость друга, еще прочно сидящего в командирских креслах – многоместного лайнера и собственного кабинета начальника.

Надежды оправдались не в полной мере, но санзадания, доставка вахты на буровые, осмотр ЛЭП или лесного хозяйства на вертолете Ми-8 – это тоже полеты. В них своя прелесть: близость земли. Просто сменил крылья на винт и большие высоты на малые все того же родного Неба.

… В тот день Дмитрий Николаевич ехал на троллейбусе от аэропорта, несколько лет служившего ему вторым домом. Точнее, последней ступенькой перед дверью, когда-то очень давно впустившей в Небо и теперь возвращавшей обратно. Ступенек, разных по высоте и сложности за шесть десятков прожитых лет было много. Он давно знал, что когда-нибудь будет и эта – последняя. А дальше – пустота, хотя существование земное продолжится еще неопределенное количество лет. Здесь, в этом городе, о котором он знал лишь то, что касалось дел авиационных, ему придется доскребать остаток жизни. Коротать его вдвоем с женой, потому что дочь вышла замуж за дипломата и живет с детьми безвылазно за границей, а сын служит в истребительно-бомбардировочном полку в Забайкалье и редкий отпуск проводит у родителей.

Почему-то всегда казалось, что дверь в Небо захлопнется не скоро, когда-нибудь потом, в далеком завтра… Но пришел день сегодняшний, и черное солнце выжгло белое как саван небо.

Дмитрий Николаевич не заметил, как проехал свою остановку. Кто-то, впервые назвав его дедушкой, уступил место, и он покорно опустился, внезапно одряхлев, отупев, с удивлением ощущая свои годы. Не сразу понял, что на окраине города троллейбус сделал круг, а когда все пассажиры вышли, выбрался следом и поплелся безразлично куда, лишь бы двигаться. Случайно свернув на безлюдную улочку, петлявшую между заборами домов, он пошел по ней. Шум шагов заглушала трава и пыль, низкие ветки деревьев задевали голову, норовя сбить форменную фуражку. Казалось, он так и будет идти в полутемном от тени коридоре до конца дней своих. Но улочка вывела к шоссе.

Стремительно проносились машины, перегар бензина и гудрона сжигал легкие, голова незнакомо кружилась, и мысли в ней плыли нехорошие, стыдные. Подумалось смутно, что проще было бы разбиться в одной из тех сложных ситуаций в воздухе, в которых боролся, выкручивался, спасая самолет и себя, из которых благополучно выбирался на удивление и радость всех. За что потом получал благодарности, иногда и взбучки.

Разбиться… Нет, только не тогда, когда не вышла передняя стойка, и садиться пришлось на основное шасси, ювелирно бережно опуская нос истребителя, рискуя зарыться пушками в землю и лечь на спину… И не в тот раз, когда, будучи уже испытателем, облетывал бомбардировщик, и заклинило управление – машина должна была выжить, чтобы стала понятна причина отказа… А старшему лейтенанту, два года прослужившему в части, уж совсем негоже было бы, сорвавшись в штопор в учебном бою на средних высотах, не вывести самолет.

“В рубашке родился”, – хмуро сказал тогда командир эскадрильи и закатил взыскание. А техник самолета – бывший фронтовик буркнул:

“Бог помог… Он живучих любит”.

Но ближе всего “костлявая” стояла в тот раз, когда еще в училище, в первом самостоятельном полете на МиГ-15 по кругу, заглох двигатель, и сажать машину пришлось с доворотом на полосу, забыв, казалось, все инструкции, изученные к тому времени. Это было его первое юношеское испытание, первый настоящий испуг и ощущение себя на изломе, в тисках страха и воли.

Он даже сейчас помнил это оглушительное мгновение недоумения, ужаса и тут же – подсознательное и в тоже время, осмысленное усилие, которое совершили его глаза, мозг, руки. Было еще что-то, возникшее не в душе, а где-то дальше, выше, объемнее ее – в Пространстве, на мгновение озарившее прозрением, какими-то еще непознанными, непонятыми энергиями не земли, а Космоса. Они растянули время, сместили пространство, помогли увидеть, сообразить и проделать то, что доступно и понятно становится лишь с опытом.

Не раз еще потом он ощущал в небе в момент разных неувязок, погодных сюрпризов и неполадок в технике или раздрая в себе самом, действие непонятной силы, рождающей импульс вдохновения, сконцентрированный в едином, мгновенном решении и, порой, бесконечно долгом, как казалось, выполнении его… Это всесильное чувство самовыживания – не животный инстинкт самосохранения, а осознанное, подчиненное разуму желание преодолеть и…

…Вихревой поток пыли вкрутил, едва не затянув под колеса. “КАМАЗ”, выскочив из-за поворота дороги, обдал грохотом, гарью, жаром, порывом воздуха, спрессованного скоростью… Впервые не почувствовав опасности, Дмитрий Николаевич успел отшатнуться и, напрягшись, словно в ожидании перегрузки в полете, устоял на ногах. И колеса – их показалось излишне много, массивных, бешено крутящихся, – пронеслись рядом. Борт кузова чудом не размозжил голову, чем-то садануло в плечо. Боль обожгла и протрезвила, запоздало трепыхнулось сердце.

“Старый дурень… Это же счастье, что прожил столько и так, что самому себе позавидуешь! Служил настоящему делу, выкладываясь на износ. Продлил себя в учениках и внуках… Есть надежные друзья, есть что вспомнить, есть чем гордиться… И этого у меня никому не отнять”, – он сошел с обочины шоссе и полез напролом сквозь кусты, рискуя порвать много послужившую, а потому любимую летную куртку.

Идти, однако, пришлось недолго. За стеной кустарника и редких деревьев тянулась неширокая полоса каменистой земли, заросшая травой, пучками мелких цветов и мхом. А чуть дальше…

Чуть дальше было только небо. Оно начиналось под обрывом, и было так знакомо, так привычно оценивал высоту взгляд, невольно переводя ее в метры. Так девственно чисто распахивалась внизу земля – речушка, промывшая себе затейливое русло, заливные луга за ней, невзрачные сельхозстроения, а на горизонте – кирпичики корпусов авиационного завода. Взлетно-посадочная полоса лишь угадывалась. Она была пустынна, и тишина укутывала цеха, ангары, эллинги. Жизнь не теплилась здесь как в давно покинутом, разоренном гнезде: за последние годы из сборочного цеха не выкатили ни один самолет.

Дмитрий Николаевич, стащив с головы фуражку, украшенную латунной “капустой”, подставил ветру лысеющую голову. Потом присел на большой угловатый камень и, наконец, сполз на прогретую солнцем землю, прислонился к камню спиной. Горячие лучи, падая сверху, ласкали лицо, но глаза не слепили.

Прямо по курсу, в вышине из облачков-детенышей формировалась мощная кучевка, земля дышала парко невидимыми потоками теплого воздуха – подарок для планеристов, болтанка для пассажирских лайнеров, а сверхзвуковому истребителю хоть бы хны…

Порыв ветра омыл лицо, шевельнул волосы. Ветер был аэродромным, с задоринкой. В нем чудился и травянистый аромат спортивного летного поля, и легкий керосиновый запах, какой бывает от топливозаправщика, вдосталь напоившего реактивный двигатель, и теплый домашний дух, прочно прижившийся на стоянке пассажирских самолетов. А бензиновой гари от близко расположенного шоссе вроде бы и не существовало…

На другой день Дмитрий Николаевич принес низкий ящик, подобрав его возле магазина, и сел так, чтобы кромка обрыва была на уровне глаз и совпадала с линией горизонта, за которой угадывалась взлетно-посадочная полоса. Корпуса уснувшего завода оставались в стороне и были вне поля зрения.

Потом стал появляться большой лохматый пес. Как он узнавал о приходе своего знакомого, было загадкой. Возможно, улавливал возле остановки запах следов или караулил человека, запавшего в его тоже тоскующую собачью душу. Пес неторопливо, с достоинством съедал то, что ему давали, и ложился рядом, опустив морду на лапы. Глаза его следили за неугомонными ласточками, что выныривали из-под кручи и носились с писком и щебетом низко над землей, едва не задевая кусты и сидящего у камня человека. Стрижей и ласточек было много, крутой откос высокого берега, испещренный гнездами-норками, напоминал пчелиные соты. Но Дмитрий Николаевич и пес не видели этого: они никогда не спускались вниз, к реке.

С тех пор прошло больше двух лет. Катаклизмы страны, рожденные Перестройкой, Дмитрий Николаевич пытался принять как неизбежность от него не зависящую, как проблемы не решаемые им самим. Так воспринимают бурю, землетрясение или войну. И хотя он был, как раньше полагалось, членом партии внутригосударственная политика не задевала его чувств, и карьерные вопросы особо не мучили. Человек военный, по убеждениям своим давший Присягу на верность Родине, он легко подчинялся дисциплине и сам, когда было нужно, требовал ее от других. Его не угнетала уставная жизнь и радовала, строго подчиненная полетам, испытательная. Он жил небом и в Небе. В заботах семейных надеялся на жену, и она его не подводила. В делах земных полагался в основном на Судьбу, и та преподносила ему порой сюрпризы, швыряя то в заоблачные выси, то, сбрасывая с них, хотя серьезных служебных, летных и семейных промашек у него не было. Просто так поворачивалось для всех, а значит и для него колесо государственной, стало быть, и личной фортуны.

И только окончательно отлученный от Неба, он начал пристальнее присматриваться к тому, что творится на планете. Вообще, и в той части ее, что осталась после распада Союза, особенно. Стараясь не поддаваться чувствам, которые, как правило, искажают истинное положение вещей, бывший летчик-испытатель, привыкший видеть все, что есть на земле с небесной высоты, и сейчас пытался оценить происходящие события и последствия их как бы сверху, что позволяет видеть частное – в общем.

“Прожитые годы – тоже высота, с которой можно оценить прошлое и настоящее с достоверностью жизненного опыта и умудренностью душевных знаний. И предвидеть будущее, убеждаясь в том, что дар этот дан не только избранным”, – рассуждая так, Дмитрий Николаевич пытался анализировать то, что, не увлекаясь историей и политикой, знал лишь поверхностно, а потому принимал с доверчивостью честного и добросовестного человека.

Двадцатые-тридцатые годы, очевидцем которых он быть не мог, воспринимались со страниц учебников, художественных и документальных книг поверхностно и формировали в его мыслях то, что свершилось много лет назад штампованными образами и фразами… Оправившись от революционных крайностей и трагедий гражданской войны, зигзагов новой экономической политики, голода и разрухи, вновь созданное государство пытается встать вровень с передовыми странами мира и превзойти капиталистов по всем статьям. Советская власть дает простор активным мечтателям и творцам. Энтузиазм рабочей, мастеровой молодежи рождает радость труда и чувство сплоченности. Бескорыстие и самоотдача провозглашаются и внешне становятся во главе нравственных добродетелей… И каким-то жутким, невероятным, мистическим образом все сочетается с застенками, ГУЛАГом, шпиономанией и деспотизмом. Политика созидания и разрушения, восхваления и травли господствует продуманно и хладнокровно… Что это? Порок самого принципа коммунизма, неуверенность и недомыслие, страх властьимущих потерять то, что завоевано большой кровью? Или происки внешних врагов? Слепая доверчивость и глупая беспечность, покорность столетиями привыкшего к подчинению угнетенного народа или наказание Божье?…Все запуталось в клубке идейных и политических, своекорыстных и патриотических страстей.

И контрастом всему – романтика небесных свершений, страстный всесоюзный призыв: “Летайте выше, быстрее, дальше!”, “Все – на самолеты!..”

“Летный Дух витал над страной, пропитывая все, облагораживая людей стойким оптимизмом, жаждой действий и подвига, реальным воплощением мечты. Он закалял волю, формировал лучшие качества Личности, без которых невозможно обойтись на земле, а в небе тем более: мужество, патриотизм, чувство плеча товарища, профессиональная честность и личная честь”, – каждый раз, думая об этом, Дмитрий Николаевич начинал волноваться.

Это время было юностью его отца… В атмосфере героизма дальних перелетов Чкалова, Водопьянова, Гризодубовой, Громова, в расцвете славы и популярности полярных, военных летчиков начиналось его собственное детство, зрели желания, формировались взгляды, и воспринимался, с учетом “железного занавеса”, весь мир.

В сороковые годы это помогло войти в Отечественную войну и разгромить превосходящие силы захватчика, хотя все начиналось трагично… Взять хотя бы авиацию: сотни боевых самолетов сожжены разбиты в первые дни войны, не хватает подготовленных летчиков. Отступление… Хаос в мыслях, отчаяние в сердцах, но в душе пламя желания – выстоять, победить! Раскрепощение душевных помыслов и духовные взлеты, достигшие неслыханной высоты самопожертвования, отваги, любви к Отечеству… Великая война расставила, казалось, все нравственные акценты. Но, словно в параллельном мире, насыщенном подозрительностью и жестокостью – заслоны “смертна”, штрафные батальоны, концлагеря в Сибири, где бывшие узники фашистских застенков, зачастую огульно обвиненные в измене, становятся заключенными, и поставлены вровень, а то и ниже военнопленных побежденной страны.

“До какого кощунства, несправедливости, идиотизма можно дойти! Почему в разные временные периоды то исподволь, то явно, с абсурдной последовательностью Верховные правители убивают в гражданах собственной страны любовь и веру в Отечество? Искажается, сдирается то лучшее, чем одарила людей Природа, и с благословения Всевышнего достиг человек сам! Что это – недомыслие, духовная ограниченность, зависть бездарных или страх расплаты за грехи?” – горькие мысли не давали Дмитрию Николаевичу покоя.

Хрущевская реформа шестидесятых тяжко ранила военную авиацию, но не убила летный Дух. Как показало время, даже укрепила технически, однако подорвала морально, списав со счета боевой опыт воевавших летчиков… Провести реформу можно было с меньшими материальными, нервными и душевными затратами – спокойнее, гуманнее, мудрей. Судить об этом Дмитрий Николаевич имел полное право…

“Застойное” брежневское время оказалось благодатным периодом для военной авиации и ассоциировалось у Дмитрия Николаевича с прямолинейным полетом – “площадкой”, когда, разгоняя самолет, наращиваешь скорость, чтобы в нужный момент, взяв ручку управления “на себя”, скачком достичь “потолка” – наибольшей высоты для данного типа самолета. И дыхание “холодной войны” подстегивало. В этом сочетании: возможности творить и необходимости быть на чеку и всех сильнее, успешно создавалась отечественная сверхзвуковая, сверхмощная, сверхточная авиационная техника.

И вновь парадокс: боевые возможности, к примеру, истребителей снижались сверхосторожностью летных начальников, изобилием ограничений и запретов, бесконечных приказов и наставлений ради… выполнения плана в первую очередь и – безопасности полетов. А если заглянуть глубже, из-за недостаточно объемного и творчески-действенного понимания и использования опыта воздушных боев наших летчиков в негласных, но серьезных локальных войнах и обоснованных рекомендаций летчиков-испытателей. Неумение или нежелание предвидеть то положительное, предотвратить то отрицательное, что сопутствует становлению мастерства строевого летчика, что требует взвешенного и обоснованного риска.

“Освоившись в удобных кабинетных креслах, генералы забыли жесткие катапультные, в которых летали раньше, бесстрашно совершенствуя свое мастерство… Отвечать за других труднее, чем рисковать собой. Но в том-то и заключается командирская стойкость и мудрость: ради становления воздушного бойца не позволять трусить себе”, – убежденность Дмитрия Николаевича была вполне обоснованной.

В семидесятые-восьмидесятые годы отечественная авиация наращивала свою мощь. Высотные разведчики вызывали жгучую зависть за рубежом, “суховские” и “микояновские” истребители четвертого поколения, заканчивая испытательные полеты, уже нацелились обновить, усилить строевые части. Стратегические бомбардировщики, палубная авиация завоевали право летать над нейтральными водами мировых океанов. Радовал комфорт и безопасность “туполевских”, “ильюшинских” пассажирских лайнеров, грузоподъемность “антоновских” гигантов… Вертолеты боевые и мирные надежно опекали землю. Спортсмены-пилотажники привозили золото с международных соревнований. Конструктора и пилоты-любители получили право творить и летать – Отчизна на всех высотах покоряла Небо. Так, с оттенком лубочной идиллии, запечатлелось в памяти Дмитрия Николаевича это время, хотя для него самого оно было самым напряженным, суровым и прекрасным периодом жизни – работой в летно-испытательном, сугубо засекреченном Центре ВВС в низовьях Волги, где он в числе других Небожителей учил самолеты воевать.

“Можно было ожидать серьезный качественный скачок – взлет не столько экономически-материальный, а духовный. Летный Дух в самой авиации был высок, устойчив и оказывал благодатное влияние на все Отечество… Но на самом ответственно участке “площадки” разгона внезапно, а, если разобраться, закономерно упала тяга “двигателя”, и не стало согласия в “экипаже”. Недальновидный “командир” взял ручку управления “на себя” раньше, чем надо было, не рассчитав точно время и ускорение, особенности “самолета” и внешней среды, не взвесив все “за” и “против”… – каждый раз, различными путями и курсами доходя до этой итоговой мысли, Дмитрий Николаевич одергивал себя:

“Во мне говорит старческий консерватизм, ностальгия по родной стране – Авиации тех, юношеских и зрелых лет, когда мы страстно и самозабвенно отдавались любимому делу. Не пересчитывали барыши, не тонули в меркантильном, не зацикливались на карьере, а потому ощущали Жизнь во всем объеме ее духовного и материального, идеалистического и реального многообразия”.

В той, ушедшей жизни, многое было, разумеется, непросто, нестойко, несовершенно, но перспективно по сути своей. Стоило только “суть” эту на поверхность общественного сознания вытащить, очистить от тины, шелухи и того, что присосалось и пило жизненные соки страны… Политика тоталитарного государства действительно завела страну в тупик, стоило многое менять и перестраивать с учетом мировых событий. Но менять планомерно, не сдавая главных позиций отечественных интересов. Перестраиваться в духе времени, не разрушая того, что было лучшим в Союзе республик и на Руси, не забывая, не принижая своей самобытности. Принимая лучшее новое, а не новомодное… Но, чтобы не заразиться социальными “болезнями”, надо было выработать иммунитет, опираясь на духовность Руси и тот стойкий, всепобеждающий, исцеляющий Дух, что дарит нам Небо в божественной чистоте своей.

…То, что случилось в начале девяностых, что происходило сейчас и предполагалось в ближайшем будущем, тревожной неопределенностью зависая в перспективе, было невозможно понять, а принять тем более. И хотя Дмитрий Николаевич пытался рассматривать новую жизнь как бы с двух высот – пространства и возраста, до конца осознать, примириться и приспособиться к тому, что творилось вокруг, у него не получалось. Это неприятие действительности было чем-то глубоким и сложным, неподвластным уму, воле, желанию, хотя находилось в нем самом.

Состояние, которое подавляло, вносило сумятицу в его мысли и душу, было чем-то схожим с тем, что в летной практике называется “потерял землю”. Дмитрий Николаевич испытал это чувство в училище, когда был курсантом.

Легко впитывая летные азы, он первым закончил вывозную программу с инструктором капитаном Львовым. Осталось проверить командиру звена и – долгожданный самостоятельный вылет. Но накануне этого трепетного дня он попал в лазарет с жесточайшей ангиной. Провалялся с температурой и осложнениями, в муках и душевных терзаниях три с лишним недели. А когда, наконец, врачи допустили его к полетам, оказалось, что почти все курсанты уже вылетели и теперь самостоятельно бороздят небо по кругу. Требовалось срочно вводиться в строй. Инструктор считал, что это дело двух-трех контрольных полетов. И тут случилось непредвиденное, едва не отлучившее от неба навсегда…

Взлет он произвел отлично, легко нашел и вышел в пилотажную зону. С удовольствием покрутил виражи, выполнил горки, пикирование, стараясь забыть, что сзади сидит инструктор капитан Львов. Покладистый Як-18, добродушно рыча, легко нес его на своих распластанных крыльях. Стрелки приборов вели себя послушно, глаза видели все, что нужно в кабине и за бортом. Мозг, руки и ноги, работая синхронно, управляли самолетом, подчиняя машину воле человека. В душе росло чувство гордости, любования собой:

“Я все знаю, помню, могу!..”

Но когда, зайдя на посадку почти идеально по кругу и точно снизившись по глиссаде, он начал выравнивать самолет у земли, ведя напряженным взглядом по набегающей впереди и слева от капота двигателя утрамбованной взлетно-посадочной полосе, последние полметра высоты растянулись или сжались, он не понял. Они просто смазались в его сознании, и ручка управления, теперь уже судорожно зажатая в кулаке, сделала движение на выравнивании не то, что нужно… Инструктор успел дать газ и рули на взлет, и самолет ушел от земли раньше, чем колеса шасси грубо столкнулись с ее поверхностью.

Инструктор что-то говорил, сердился, но это только добавляло горечи и трепета, укрепляя ощущение неуверенности в себе. Невероятно, но он “потерял землю”. Перестал ее “видеть”… Пропало то интуитивное, что в начале далось само собой и сразу. За время вынужденного перерыва он потерял чутье, которым награждает человека природа, передавая этот дар с генами или от Всевышнего, наделяя способностью соединять воздушную среду с твердью планеты плавно, безболезненно сближая, связывая, казалось бы несочетаемое… Как это вышло? Перегорел, перемаялся. Не закрепившиеся еще нестойкие летные навыки каким-то странным образом утратились в самой главной, ключевой, итоговой части своей.

Все курсанты уже летали самостоятельно на простой пилотаж, а он еще с инструктором “пилил” по кругу, взлетая с “конвейера”, заходя на посадку с окаменевшими мышцами, отупевшей головой и ноющей, больной душой, но еще на что-то надеясь. Он должен был победить что-то в себе самом и в окружающем его, теперь враждебно настроенном пространстве реального мира. Иначе… что он скажет отцу-командиру полка штурмовой авиации? И какой смысл дальше жить?

Вопрос на отчисление из училища был уже решен: капитан Львов отказался от дальнейших бесплодных попыток, командир звена безнадежно махнул рукой. И только сердце заместителя начальника училища по летной подготовке полковника Свиридова, воевавшего вместе с отцом Демина еще в Великую Отечественную войну, дрогнуло.

“Давай-ка, сынок, наплюй на все, пошли всех, в том числе и меня, к черту и слетай. Не по инструкции, а как душа в небе потребует”, – сказал полковник, не без труда протискивая свое погрузневшее тело в заднюю кабину.

И Демка-везунчик, наперекор всем и самому себе слетал. Приник к взлетно-посадочной полосе так бережно, так нежно коснулся земли колесами шасси, что самому не поверилось. Услышал, как одобрительно крякнул в переговорное устройство полковник: “Шуруй дальше. и двинул рычаг управления двигателем до упора вперед.

Вторая посадка получилась не хуже. Он вновь каким-то внутренним чутьем и всем телом прочувствовал увядание потока воздуха и подъемной силы крыльев, прожил замедленный миг перед касанием. Все сплавилось с взглядом, который цепко отслеживал несущуюся навстречу укатанную колесами землю, которую он теперь “видел”. Видел! вкладывая в это понятие сформировавшийся образ, завершающий секунды полета и те действия, которые надо было осуществить.

“Видеть землю” – значит ощущать себя в своем соприкосновении с ней.

А вот сейчас ощутить себя в соприкосновении с событиями, происходящими в Отечестве, Дмитрий Николаевич не мог. Он приветствовал демократию, но она вылилась во вседозволенность и хаос. Не надеясь, а потому, не пытаясь докопаться до истины в монопольных, валютно-банковских и промышленно-криминальных делах, он хотел понять хотя бы то, что было ему всего ближе и дороже: положение авиации – военной, испытательной, но не мог разобраться даже относительно спортивной, сравнительно недорогой и бесспорно во всех отношениях полезной.

Развалить вполне оправдавшие себя планерные, парашютные, самолетные клубы, упразднить авиационные Центры, из которых на учебных реактивных самолетах выпускались уже проверенные в небе парни… Создать такие условия в высших летных училищах, что приходится закрывать одно за другим… А военная авиация! Практически уничтожить боевую технику, расформировать большую часть строевых полков, морить жаждой те, что еще остались, устроив топливный кризис там, где его и быть то не могло! Бросить авиационную промышленность в смертельные объятия рыночной экономики с ее всеядностью и коварством нечистоплотных отношений… В гражданской авиации во главу угла поставить прибыль, оценивая долларами все – от налета сверх допустимых медицинских норм до перегрузки самолетов, расплачиваясь жизнями экипажа и пассажиров доходных, но рискованных чартерных рейсов.

“То ли я что-то не понимаю в политике правительства, то ли Россию хотят не только разграбить, но и уничтожить совсем?…Нет еще такого благодатного положения в мире, чтобы самостоятельному государству не нужна была защита от не совсем, скажем так, дружественных стран, как бы ни были виртуозны решения и действия дипломатов… А современный, оперативный и наиболее ударный род войск – авиация. Это доказывают все локальные войны, без которых, как не прискорбно, человечество обойтись еще не хочет…” – конкретная мысль обрастала сотней не решаемых вопросов, рождая воспоминания о событиях почти сорокалетней давности.

…Тысяча девятьсот шестидесятый год. Истребительный полк под Мурманском… Ему – старшему лейтенанту – двадцать пять, он только-только женился на североморочке Настеньке. У него второй класс, отличная летная характеристика и перспектива назначения командиром звена… Но ракетная доктрина уже завладела мыслями Генсека и претворяется в жизнь с размахом удалого мужика, вышедшего поутру косить на лугу сено. И невдомек косарю, что в траве гнездовья птиц и разная живность…

Приказ о расформировании полка пришел неожиданно. Хотя и бродили сначала осторожные, потом назойливые слухи, но им никто не верил. И доставленные в часть долгожданные МиГ-17 подтверждали абсурдность их. Пересесть с покладистого МиГ-15 на более маневренный и скоростной, с поджарыми стремительными формами истребитель стало заветной целью, которая поглотила внимание командиров и всех летчиков полка. Полк летал в две смены четыре дня в неделю, работая как хорошо отлаженный грозный механизм. Но…

Зачитав срывающимся голосом убийственный приказ, прибывший из штаба дивизии полковник, улетел, даже не оставшись пообедать. И какой там обед, когда никому кусок в горло не лез… Командир полка отменил ночные полеты… Потом началась бодяга с оформлением документов, с ожиданием увольнения или перевода в другую часть. Счастливчиков было меньше, но старший лейтенант Демин оказался в их числе. Перспективных летчиков на произвол судьбы в этом полку не бросили.

А вот самолеты… Разделочная бригада прибыла неожиданно и раньше, чем расформировали и отправили с глаз долой личный состав части. Летчиков по чьей-то оплошности или щедрости еще не сняли с довольствия, и они каждый день появлялись в столовой, потом собирались то возле штаба, то рядом с ТЭЧ, не зная, куда себя деть, чем заняться. Дома жены складывали узлы и чемоданы, но и они не могли уговорить мужей не ходить на аэродром. Как после похорон, когда хозяина дома уже нет в живых, а друзьям и близким в это еще не верится. И они сидят на поминках, хотя уже не в состоянии говорить о недавнем счастливом прошлом, не в силах разойтись, как никогда чувствуя, свое родство друг с другом.