Текст книги "17 потерянных"

16

Я не стала вкатывать синий велосипед Эбби в полицейский участок. Но, оставив его в фургоне, вошла внутрь, чтобы сказать полицейским, что он у меня.

Участок был маленьким, в комнате ожидания стояло три стула и имелось окошко, в котором маячила голова читающего что-то дежурного.

Я не приметила через окошко ни полицейского Хини, ни кого-либо еще, но мне велели сидеть и ждать – и скоро кто-то примет меня. Я прождала сорок две минуты. Затем дежурный ушел на обед, извинившись предварительно, что заставил меня ждать, и ко мне вышел полицейский, и я прождала еще одиннадцать минут, потому что он уходил к себе позвонить. Все то время, что я провела в приемной на пластиковом стуле, я гадала, что же это значит. Может, мне давали понять, чтобы я ушла. Может, намекали, что если бы я сразу вручила велосипед полиции и рассказала о том, что знаю, ждать бы не пришлось?

Я была готова встать, выйти и уехать, но тут наконец в окошке появился полицейский и спросил, о чем, собственно, я хочу поговорить. Это был не Хини, но мне-то какая разница? Перерыв карманы и рюкзак в поисках объявления о пропаже Эбби, я испугалась было, что потеряла его, но потом вспомнила, что запрятала в маленький, застегивающийся на «молнию», кармашек. Пока полицейский читал объявление, мне вдруг почудился сильный жар где-то у меня в теле, и я ощутила толчок паники, готовой охватить тело целиком. А потом меня осенило: дело не во внезапной болезни или отравлении, а в подвеске. Камень раскалился на голой коже, как утюг. Я, чтобы не обжечься, сняла его и спрятала в кулаке, натянув предварительно на ладонь рукав толстовки.

Офицер через окошко протянул мне обратно объявление и сказал, что помнит об этой девушке. Смутно. Она сбежала. Ведь в объявлении так и сказано – КАТЕГОРИЯ ДЕЛА: Побег, возможна угроза для жизни. Понимаете? Побег. Они не могут пускаться вдогонку каждой семнадцатилетней девчонке, сбегающей из дому – я имею хоть малейшее представление о том, сколько их? О том, сколько времени можно на этом потерять? Сколько денег налогоплательщиков? Какими безумными будут эти траты?

Между его слов читалось и другое: как мало ему до всего этого дела и как мало должно бы это, с его точки зрения, значить и для меня. Кроме того, добавил он, ей вот-вот стукнет восемнадцать, и тогда они вообще окажутся вне игры.

Полицейский открыл какой-то сайт на стоящем на столе компьютере и развернул экран так, чтобы я могла его видеть. Это была база данных пропавших детей, общедоступная информация о тех, кому было меньше восемнадцати на время заявлений о пропаже, и я уже успела высмотреть тут информацию об Эбби. Ему нужно было доказать мне, что ее случай далеко не единичный. Он ввел в поисковое окно – возраст: 17; пол: женский. И стал прокручивать страницы – лицо за лицом, имя за именем. Здесь была семнадцатилетняя сбежавшая девушка. Еще одна, еще, еще, еще, всем семнадцать, все убежали. Он продолжал кликать мышкой. Еще одна девушка того же возраста, но ее случай был помечен «Исчезновение с угрозой для жизни», и это означало, что она исчезла при невыясненных обстоятельствах. И следующая тоже. Он признал, что да, некоторые из них пропали, но подавляющее большинство – больше, чем он способен сосчитать, – убежали по доброй воле. И могли или могут вернуться домой, если захотят.

Все время повторялась одна и та же цифра – 17, 17, 17 – и она вонзалась мне в кожу, словно кровавая иголка посреди одной из маминых наиболее загадочных татуировок.

Мне семнадцать.

Я девушка.

Разве мы ничего не значим?

Пусть эти обстоятельства не главные, но для меня достаточные. Хотя полицейский никогда этого не поймет. Для меня же имеет большое значение, что я подпадаю под эти категории.

– Мне жаль вашу подругу, – сказал он, и я не стала ему ничего объяснять. – Но уверяю вас, она объявится, если того захочет.

– А что, если она не сбегала? – спросила я. И рассказала ему о велосипеде – том самом, что упомянут в объявлении о побеге – и спросила, не нужен ли он им в качестве улики?

– Вряд ли. Кроме того, здесь сказано, что она из Нью-Джерси, то есть вообще не из нашего штата.

Уходи, услышала я шепот у горящей мочки левого уха. Убирайся отсюда немедленно, ты, недоделанная. Немедленно.

На этот раз я сразу же узнала Фиону. Стало ясно: она поняла, что я готова рассказать о подвеске, и это заставило меня задуматься, а о чем еще она знает или догадывается. Ясно и то, что она не заткнется и не перестанет оскорблять меня до тех пор, пока я не сделаю так, как она велит.

– О'кей, – сказала я полицейскому. – Спасибо, что уделили мне время. Я все понимаю. – Схватив со стола объявление, я положила его в передний карман худи рядом с теплой подвеской. Я не оглядывалась. И уже была почти что у двери.

– Если у меня появится такая возможность, я еще раз посмотрю ее дело, – крикнул мне вслед полицейский. Моя рука лежала на ручке двери, дверь уже открывалась, и я знала, что он просто бросает слова на ветер и, как только я покину участок, позволит себе забыть о моем визите. Я обернулась к окошку, чтобы подтвердить свою догадку, и увидела, что он смотрит на часы на стене. – Сколько вам лет, девушка? Разве вы не должны быть в школе?

– У меня зимние каникулы, – ответила я, хотя они еще не начались.

– А вы уверены в этом? У меня дочь ходит в Пайнклиффскую центральную школу, и у них сегодня занятия, она…

Дверь за мной захлопнулась, прежде чем он успел закончить фразу. Я все еще топчусь на месте. Все еще ищу. На ощупь. Похоже, я единственная, кому все это небезразлично.

17

Уйти я успела недалеко.

Перед глазами все расплылось, а потом сфокусировалось: парковка у «Френдлиз». Черное покрытие, разделенное желтыми полосами. Серый бетонный бордюр. Бампер моего фургона прижат к бордюру. На витринном стекле реклама рождественских обедов из трех блюд (неужели Рождество уже на следующей неделе?) всего за $7,99. Трещины в асфальте. Лица в трещинах. Поначалу они улыбаются, а затем, судя по губам, вскрикивают.

Сама не знаю, сколько я простояла у «Френдлиз». Что-то нахлынуло на меня, когда я покидала полицию, и мне пришлось съехать на обочину. Во мне росло чувство, будто за мной наблюдают – а затем, что кто бы это ни был, он находится в фургоне. И прячется этот он – или они – за откидным сиденьем. Для того, чтобы погрузить велосипед, я распахнула дверцу, и она оставалась открытой довольно долго – пока я проверяла телефон и читала эсэмэски Джеми (шесть за утро). И, должно быть, впустила кого-то внутрь. Они знали, что я ищу Эбби, потому что слышали все, что я говорила в полиции.

К этому сетевому ресторану, на эту стоянку я попала по ближайшему съезду, встретившемуся на пути. Пронеслась по стоянке, остановилась, открыла дверцу со стороны сиденья водителя, высунулась наружу, и мне потребовалось как следует надышаться свежим воздухом и прийти в себя, прежде чем я смогла распахнуть дверцы и в хвосте фургона. Проделывая все это, я старалась не смотреть, есть ли кто там, но сделать это все-таки пришлось. Ведь мне было необходимо знать…

Все, что я обнаружила в фургоне, так это взятый напрокат велосипед Эбби.

Я перепсиховала на пустом месте.

И теперь сидела на обочине под холодным зимним небом. И пока еще не могла вернуться в фургон.

Я смотрела на свои колени, заляпанные льдом, и снегом, и комочками соли, которую зимой разбрасывают повсюду, чтобы люди не скользили и не падали на снег, и именно тогда сообразила, что, должно быть, все-таки грохнулась. Я подняла руки – ладони тоже были покрыты смесью льда и снега и к тому же испещрены вмятинками и даже небольшими ранками – бесцветными, почти серыми.

– Эй, ты! – услышала я.

Голос раздавался из-за моей спины, слева. Я, разумеется, проигнорировала его, как проигнорировала Фиону Берк у полицейского участка.

– Эй! – Опять тот же голос. Стало понятно, что принадлежит он девочке. – Эй! Я к тебе обращаюсь! – В видавший виды металлический носок моего армейского ботинка ткнулся чистый дутый белый сапог. – Тебе плохо? Давай я позову свою маму?

Судя по ее маленьким ножкам, она слишком молода, чтобы иметь отношение к моим проблемам. Наклонив шею и заглянув ей в лицо, я увидела, что так оно и есть. Девочке девять или десять лет, самое большее – одиннадцать. На ней сухая одежда, она вся такая чистенькая, и ей пока ничто не грозит. До ее семнадцатилетия еще много лет. Много-много лет.

Вся ее голова была в заколках для волос, и, хотя я просто смотрела на них, мне стало казаться, что моей голове тяжело. Вес заколок, если они были сделаны из того же металла, что и носки моих ботинок, был, наверное, равен тяжести моих знаний.

– Со мной все хорошо, – наконец сумела выдавить я.

– Тебя все время рвало, – сообщила девочка, зажав нос.

Я огляделась.

– Да, похоже, ты права.

– Ты заразная?

– Возможно, – призналась я.

– Какая гадость, – сморщила нос девчонка. Но с места не сдвинулась. Похоже, совсем не боялась заразиться.

Я обратила внимание, что фургон работает вхолостую: забыла выключить двигатель. Задние дверцы по-прежнему были распахнуты и являли миру темные внутренности фургона. Он казался гораздо больше, чем был на самом деле – как туннель, не желающий, чтобы кто-либо узрел его конец.

– Можешь сделать мне одолжение? – спросила я девочку. – Загляни туда, пожалуйста.

– Куда?

– В фургон. Можешь заглянуть в него и сказать, что там увидела?

Она начала пятиться от меня. Должно быть, у них в школе провели специальное собрание о плохих незнакомых людях, желающих затащить детей в свои грязные, страшные фургоны.

У меня появилось ужасное чувство, что она окажется достаточно смышленой, чтобы просто убежать, но она подскочила к фургону и заглянула внутрь.

– Прикольно! Велосипед! – воскликнула она.

– Что-нибудь еще? За велосипедом ничего нет?

– Нет, – помотала она головой. И посмотрела на меня так, словно я чокнутая. Но все равно не убежала.

Я начала беспокоиться за нее. Где ее родители?

Если она останется со мной еще какое-то время, то обязательно подхватит мою болячку. И будет жить и ходить с ней по начальной школе, потом по средней и старшим классам. По полю для игры в соккер, по коридорам Эмпайр-стейт-билдинг, где побывает с классом. Будет носить в карманах своих теснейших джинсов. А потом наступит ее день рождения, и она отпразднует его с подругами, у них состоится вечеринка, и она будет кружиться и танцевать, не имея ни малейшего представления о том, что с ней произошло в тот день, когда она встретилась со мной. Ей исполнится семнадцать, и к тому времени она забудет обо мне. И никогда не узнает, что значила для нее эта встреча.

Я быстро и неожиданно встала, взялась за задние дверцы фургона и захлопнула их.

– Иди домой, – сказала я ей.

Она что, не слышит?

– Уходи! – выпалила я на этот раз громче. – Убирайся подальше. Я не шучу. Вали отсюда. Сейчас же. Уходи!

Она отпрянула назад, словно я ударила ее. Лицо исказилось, казалось, она вот-вот заплачет, но не дав мне возможности насладиться подобным зрелищем, повернулась и побежала.

Она убегала прочь – от серой, посыпанной солью обочины, прочь от меня – в теплое и жизнерадостное пространство местного «Френдлиз». Там, наверное, ее мама, и папа, и братья с сестрами, и, может, фирменное мороженое помогут ей забыть о том, что с ней случилось, забыть обо мне.

Девчушка благополучно вбежала в ресторан, и я увидела, что идет снег. Он падал на крышу фургона и на мостовую, на мои волосы и ресницы, руки и ноги. Пушистые белые снежинки покрывали меня тонким невесомым слоем, будто я была трупом.

18

Фиона Берк действительно сбежала – по этому поводу ни у кого никогда не возникало никаких сомнений.

Закончив паковать вещи и накрасив лицо – сумки лежат в холле, из век торчат острые комковатые пики ресниц, – она позвонила по телефону, и когда заговорила, ее голос сразу стал мягче, проще, медленнее, словно она сравнялась со мной по возрасту или же дразнила меня, притворяясь, что сделала это.

Она заверяла какого-то мужчину в том, что все обстоит замечательно. Часто повторяла да, словно соглашалась абсолютно со всем, что он говорит. Потом на какое-то время замолчала, и создалось впечатление, будто на нее орут. Она начала заикаться и извиняться, спустя пару минут ор прекратился, и телефонный разговор о планах на вечер вернулся в свою колею.

Я почувствовала, что она смотрит на меня – я сидела в гостиной в пижамке с пони, – а потом впервые упомянула мое имя.

– Дело в том, – сказала она мужчине, – ну… когда ты приедешь, здесь кое-кто будет. Я вроде как не одна.

Я прикусила язык. Пока она разговаривала, то по какой-то причине, не понимаю, по какой, заставляла меня стоять в углу, лицом к сходящимся стенам. Если я в этом положении открывала глаза, то могла видеть лишь обои в столовой ее матери: узор из желтых цветков, марширующих на север в монотонном порядке. Они расплывались у меня перед глазами, как масляные пятна. Фиону я не видела, но слышала каждое ее слово.

– Нет! Не родители. Я же говорила тебе, что у приятеля отца по службе на флоте случился гребаный сердечный приступ, и они сейчас в Балтиморе на гребаных похоронах. Это не они. Это… соседская девочка. Я вроде как присматриваю за ней, потому что больше некому. Но я просто оставлю ее здесь. Я еду с тобой.

Затем опять последовали пререкания. Обо мне. О том, что я видела.

Наконец Фиона повесила трубку и затихла. Что-то в ее лице подсказывало мне, что она не хочет ехать туда, куда обещала. Тот тип орал на нее, и она предпочла бы остаться дома.

Казалось, она вот-вот признается, что передумала. Может, схватит меня за руку, вытащит из угла и скажет, что мы должны слинять из дома до его прихода – кто бы он ни был, – и я спрячу ее в своей спальне.

В то время у меня в комнате стояла походная палатка – мама разрешила, – и мы с Фионой Берк заползем в нее, закроемся на «молнию», и я покажу ей, где прячу оставшиеся после Хэллоуина леденцы.

Возможно, какую-то секунду Фиона Берк тоже думала о чем-то подобном. О том, чтобы избежать побега. Но было слишком поздно что-либо менять. Дело неуклонно продвигалось вперед.

Она метнулась ко мне и наклонилась к моей голове, так что ее накрашенные влажным блеском губы коснулись моего уха.

– Ну что мне с тобой делать? – пропела она. – Ему не понравится, что ты здесь, Лорен. Ужасно не понравится.

– А кто он такой?

Она проигнорировала вопрос.

– И вообще, тебя здесь не должно быть. Мои тупые предки пошли на поводу у твоей мамаши, не спросив разрешения у меня, и теперь я не могу разрулить ситуацию. Я так не играю.

Я сказала ей, что мне ужасно жаль, словно была виновата.

Она протянула руку, приставила какой-то твердый и холодный предмет к моей шее и начала двигать его вверх, пока он не оказался у основания черепа.

– Думаешь, я сделаю тебе больно? – сказала она каким-то странным текучим голосом. Ее дыхание участилось, мое тоже.

Я не ответила, и тогда она сильнее надавила на шею. Мне представилось, что это пистолетное дуло – я видела пистолет в доме одного моего приятеля, его папа хранил свое оружие в коробке на самой высокой полке в спальне, и приятель сумел добраться до него, балансируя на шкафу. Но мы не стали доставать пистолет из коробки и проверять, заряжен ли он, не стали играть, приставляя стальное дуло к вискам друг друга и восклицая пиф-паф! И не валялись на полу, словно мертвые. Я всего лишь коснулась его одним пальчиком и накрепко запомнила, что оно было твердым и холодным.

Вспомнив об этом, я стала умолять Фиону оставить меня в живых, она растеряла весь свой кураж и расхохоталась. Показала свою руку, и оказалось, что в ней была всего лишь небольшая зажигалка.

Она зажгла ее, и тут же вспыхнуло низкое пламя цвета ее крашеных волос. Цвета были столь схожи, что на какое-то мгновение мне показалось, будто вся ее голова охвачена пламенем.

– Боже! Ты считаешь меня чудовищем? – спросила она.

Я помотала головой, насколько это позволили стены с двух сторон от меня.

– Может, я и есть чудовище. Может, я сожгу весь этот дом дотла, и, вернувшись с похорон, предки не обнаружат здесь ничего, кроме пожарища. Кучка вонючего пепла, а дочка исчезла.

Фиона наклонилась ко мне и стояла так, моргая, и я решительно не знала, на что она способна. Потом она моргнула еще раз, кровь отхлынула от ее лица, и я увидела, как она напугана. Просто застыла от страха. Она убрала зажигалку в карман джинсов, куда уже положила подвеску, и провела по нему рукой, желая удостовериться, что украшение там. А затем посмотрела в окно на подъездную дорожку.

– Когда он приедет, ты больше помалкивай, ясно? – потребовала она.

– Ясно, – заверила ее я.

– Останешься здесь до тех пор, пока не придет твоя мать. И ты не будешь никому звонить и вообще ничего не будешь делать. Кстати говоря, чем это она занимается так поздно?

– Танцует.

Она хмыкнула. И было в этом что-то такое, что заставило меня почувствовать себя очень маленькой, еще меньше, чем я была на самом деле.

– Впрочем, я и сама знаю. Догадываюсь. Твоя мама не танцует.

– Она сказала…

– Знаешь, что она делает прямо сейчас? Тычет своими сиськами в морду какому-нибудь долбаному извращенцу.

Помню, какая странная картина появилась у меня перед глазами после ее слов, ведь я не понимала тогда таких вещей. И вспомнила об этом позже, когда мама рассказала мне о своей работе в клубе, и потом, когда она оттуда уволилась, устроилась на работу в университет и вернулась в колледж. И очень жалела, что не смогла в свое время заступиться за нее. Но я была не в силах противостоять Фионе Берк – все то время, что знала ее, и в особенности в ту ночь.

К дому подъехал грузовик. Из него вышел мужчина, а затем вдруг оказалось, что их двое. Двое мужчин, а Фиона Берк ждала одного. Первый был высокий и толще, чем две Фионы вместе взятые, а второй довольно низенький. Его усы маячили где-то на уровне моей головы. И этого нежданного коротышку Фиона очень испугалась.

Я же была не испугана, а удивлена. Меня удивило, насколько старше, чем я себе это представляла, они оказались. Я знала, что Фионе семнадцать, а я не могла определить возраст тех, кому больше четырнадцати – все они казались мне взрослыми. Но эти двое были куда взрослее даже старшеклассников.

Фиона Берк начала выносить сумки к грузовику, и тут до меня дошло, что мужчины забирают с собой не только ее. Коротышка снимал со стен какие-то картины. А высокий демонтировал стереосистему.

Они были заняты, а Фиона тем временем вернулась ко мне в угол.

– Если мама спросит, почему я так поступила, скажи ей, что я ее ненавижу, – прошипела она. – Что я ненавижу их до мозга костей – ее и папашу. Скажи, что я свалила в Лос-Анджелес и меня там ждет работа. И спроси, как ей такой вариант? Скажи, что я никогда к ним не вернусь. Ни за что.

Я заверила ее, что передам все это миссис Берк дословно.

Но Фиона никак не могла успокоиться – у нее столько всего накопилось на душе за те годы, что она жила с Берками. Она хотела, чтобы я донесла до приемных родителей, что им надо было оставить ее там, откуда взяли. И с чего это они решили, что она захочет жить в их затхлом трухлявом доме со скучными дряхлыми чужаками? Она все говорила и говорила бы и дальше, если бы я не перебила ее.

– Но почему? – спросила я.

Я была из детей-почемучек, спрашивающих обо всем на свете и желающих получать ответы на свои вопросы, – может, с тех пор мало что изменилось.

Фиона Берк покачала головой и вытаращила глаза.

– Вырастешь – поймешь, – вот и все, что она ответила. Ответила столь презрительно, словно на ни секунду не сомневалась в крайней слабости моих умственных способностей.

Тогда я не поняла, потому что была ребенком, но сейчас понимаю.

К нам подошел коротышка. Он успел взять из дома все, что хотел, и его руки были пусты. Но Фиона все равно вздрогнула при виде его, словно хорошо знала, что он способен этими самыми руками сотворить.

Он ни слова не говорил. Только смотрел. Смотрел на меня.

– В чем дело? – спросила Фиона. Она не встала передо мной, не заслонила своим телом, но слегка наклонилась в мою сторону, так что на меня упала ее тень.

– Сколько ей? – спросил коротышка, словно я сама не могла понять его вопроса.

– Девять, – ответила я, слегка преувеличив свой возраст. Фиона Берк, скорее всего, понятия не имела, сколько мне лет.

– Она нас не выдаст, – сказала она. – Не станет никому звонить, не подставит. Она пообещала мне это – я ее запугала.

– Она видела мое лицо, – сказал коротышка. – Она и сейчас на меня смотрит.

– Нет, не смотрит, – возразила Фиона, хотя я действительно смотрела. Оторвав глаза от стен, я пялилась на него. Из-за усов казалось, что его верхняя губа нагнаивается. Глаза на маленькой голове были гораздо меньше обычных.

Я смотрела на него, а он тем временем смотрел на меня.

– Наверное, нужно взять ее с собой, – произнес он каким-то странным голосом, словно имел в виду что-то жуткое, что ему не терпелось осуществить. Голос выдавал его.

– На что нам эта малявка? – попробовала пошутить Фиона Берк.

– Не беспокойся, – ответил он ей в тон. – Найдем ей применение.

Она что-то уловила в выражении его лица, и в горле у нее будто пискнуло. Такой звук можно издавать только наедине с собой, за закрытыми дверями, когда его никто не может услышать. Я его услышала. Он тоже.

Мужчина рассмеялся.

– Она останется здесь, – повторила Фиона Берк.

Тогда я не знала, что она на моей стороне. Защищает меня. Я не знала множества вещей, которые знаю сейчас.

Вернулся высокий парень, и началась спешка: кто-то позвонил, где-то они должны были уже быть. Коротышку все это отвлекло, и он оказался спиной к нам, и тут Фиона сделала то, что сделала. Схватила меня за локоть, а когда я замешкалась, потащила прочь из столовой по коридору. Шипела мне на ухо, чтобы я вела себя тихо, а затем засунула в шкаф.

В шкафу было темно и чем-то воняло; позже я поняла, что это был запах затхлой шерсти. Пахло шерстяными пальто ее родителей, накопившимися там за многие десятилетия. Были здесь и острые костяные спицы старых зонтов.

Она закрыла шкаф снаружи или же просто захлопнула его, зная, что он запрется сам. Понятия не имею. В любом случае я оказалась взаперти.

Я мало что слышала из того, что происходило снаружи, потому что в моем темном маленьком пространстве стены из пальто сильно приглушали все звуки. Когда Фиона и мужчины оказались рядом с входной дверью, в нескольких шагах от шкафа, я услышала голос коротышки – он грохотал сильнее, чем можно было ожидать, проникал под дверцу и проходил сквозь залежи шерсти. И у меня по спине под пижамой потекла холодная струйка пота.

Я не стала кричать, требуя, чтобы меня выпустили, и боялась проверить, повернется ли ручка, если попытаться сделать это. Я не издала ни звука, зная, что он совсем близко. Фиона Берк придет за мной в его отсутствие, откроет замок и освободит. Она сделает это до того, как уедет с ними на грузовике. Обязательно сделает.

Коротышка спрашивал, где я.

– Куда она запропастилась? Я же не мог напугать ее, верно? Позови девчонку. Скажи, я не обижу. Скажи, пусть вернется.

Фиона Берк отказалась сделать это. Она, должно быть, стояла совсем близко от шкафа, но не открыла его. Мы были совсем рядом друг от друга, нас разделяла лишь тонкая деревянная перегородка. Наши руки почти соприкасались, ладонь с ладонью. Я не знала тогда, чего он мог хотеть от меня. Понимала только, что она была полна решимости не допустить того, чтобы он меня нашел.

– Она убежала, – донесся до меня через дверцу ее голос. – На задний двор, маленькая идиотка. Замерзнет и вернется – ведь на ней только пижамка. Поехали!

– Да? Она там, позади дома? – переспросил коротышка и, должно быть, сделал шаг в том направлении, потому что его голос стал тише. Но тут заговорил высокий – он произнес всего несколько слов, но когда он говорил, все слушали – и сказал, что нужно ехать.

Я сидела тихо. И представляла глаза Фионы Берк – под крыльями черных, очень длинных, блестящих от туши ресниц они казались совершенно дикими, когда она стремительно тащила меня прочь из столовой. Она боялась того, что может случиться со мной, и это пугало меня.

В какой-то момент они наконец уехали. В какой-то момент Фиона попрощалась с домом, в котором выросла, повернулась ко всем нам спиной и отбыла прочь.

Она не оставила записки. В каком-то смысле запиской оказалась я.

Вот только она запихала меня в шкаф с пальто, а я была слишком мала, чтобы дотянуться до шнура и включить свет – к тому же в шкафу было очень темно, и я не могла даже увидеть, был ли там шнур.

Не знаю, спасла бы я ее, если бы открыла рот и рассказала кому-нибудь – ее родителям, полиции, маме, кому угодно – о мужчинах, с которыми она уехала.

Но, оглядываясь на все это сейчас, я уверена в одном. Она спасла меня.