Текст книги "BMW Маяковский"

И они всемером двинулись к шестому корпусу, где были безлюдные и грязные дворы и сошлись так, что Владимиру досталось двое парней, и драка пошла, зашаталась, закачалась, поплыла по моря, открыла пару-тройку Америк, но без Колумба, скажем, меленькой птичкой-синичкой, долетевшей из России до США, увидевшей их и рассказавшей об этом своим клювом, который она макала в чернила и вела ими по бумаге на столике какого-нибудь спящего Ломоносова. Драка зашагал по всему Саратову, заполонила его, выплеснулась из него, затопила Волгоград и Самару и прочие города. Да, драк была дракой самой, как в «Кэреле», не меньше, но и не больше его, этого фильма, который был до романа Жене, задолго до романа этого гениального француза, который вышел из чрева матери сначала тюрьмой и мировой славой, а потом сам нырнул в них, в двух экземплярах, телом и душой, душой сев в тюрьму, по Фуко, а телом добившись мирового признания, включая в этот мир не только Землю, но и другие планеты вокруг. Ведь если на них нет людей, то только потому, что это залы, откуда ушли зрители, потому что закончился фильм. Владимир бился с двоими, он сам двоими, шизофренией двух стран, а те наседали и нападали и били его или пытались бить космосом, звездами, планетами и кометами, пакетами с мусором, в том числе и космическим, костями Гагарина, его ремнем с огромною бляхой, речами с трибуны Хрущева, презервативами, наполненными зеленкой, жареной рыбой, поющей осанну и хиты Пугачевой, трусиками красивой девчонки, изнасилованной между 1997-ым и 1998-ым годом, ласточками, тетеревами, приготовленными в собственном соку, и прочим, и прочим, и прочим. А Владимир отвечал парой кулаков, налитых цементом, раствором и строил тем самым дома, чтобы поселить в них всех сирых и бездомных планеты Земля и подарить счастье им. Драка была монументальной, из дальних окон свистели, хлопали и давали советы им:

– Бей по Моцарту!

– Сокруши его Баха!

– Это же Маяковский! Сам великий поэт! Он снова жив, он воскрес!

– Только не устраивайте бакланку!

– Да хватит уже, выпейте мировую! Минералку или лимонад.

Но дерущиеся не слышали ничего и громоздили каждый ударом Тверь, Москву, Самару и Волгоград. Выстраивали заново эти города и наполняли их жизнью, машинами, людьми, отношениями и делами. И сосками восемнадцатилетних девушек, идущими на землю вместо дождя. Чтобы их несли в зубах своих суки и кормили своих щенят. Вскоре Владимир отправил одного парня в нокаут имени Лондона, второй хорошо потеснил. Сынок к тому времени месил своего соперника, Отец боролся на равных с четвертым парнишкой. но раздалась сирена, причем очень близко, и парни разошлись и пошли на лавочки пить водяру. Купили ее за 15 рублей, открыли и пустили бутылку по кругу, который был больше кольца Сатурна. Морщились и пили, пока разбитые губы пощипывало и звало целовать всех женщин мира, включая умерших, потому что женщина – понятие универсальное, и только начинается после смерти своей.

5

Вернувшись домой, Владимир заглянул в почтовый ящик, более по привычке, чем ожидая чего-то, и увидел там два письма. «Двойной удар», – усмехнулся он. Взял послания в руку и понял, что это два поцелуя: письма были от Мари и от Ады. Он плохо скрыл волнение, дождался лифта, поздоровался с соседкой, пожелал ей всего хорошего, поднялся к себе, быстро проглотил ужин, перетасовал письма в руках, закрыв глаза, взял выпавшее в ладонь письмо. Оно было от Ады. Владимир вскрыл и начал читать:

«Я не дождусь от тебя никогда любви. Ты каменный, ты бессердечный. Меня нет в твоем сердце и не было никогда. Ты любишь всех женщин, кроме меня. Ты бетон, мрамор, гранит, цемент. Не стыдно тебя? Где твои поцелуи, бегающие по моему телу и забегающие в три норки, чтобы затарить в них семена? Поцелуи ли это? Ты уверен в этом? Может, это взрослые особи поцелуев? Прошу тебя, возьми меня при всех за руку на занятиях, поцелуй меня, скажи, как дела твои, Ада? Хорошо ли спала? Нет ли проблем с твоим парнем? Удовлетворяет ли он тебя? Не нужна ли моя помощь в этом? У кого из нас семя вкуснее? Думаешь, это пошло? Это просто непривычно немного. А это абсолютно естественно для женщины, похороненной в мужике. Так извлеки ее из этого гроба. Дай ей жить, любить и творить. Не убивай ту, мировую женщину, единственную, разделенную на несколько миллиардов грудей, душ и вагин, которая больше себя и своих детей любит только тебя. Да, все это так, хоть я сейчас сижу в своей комнате и пишу тебе это письмо, плача, потому что ты не со мной. потому что ты мучаешь меня, не принадлежа мне одной, разделенной на несколько миллиардов женщин с самыми спелыми персиками, вишенками и арбузами. Неужели ты не любишь фрукты и ягоды? Как не стыдно тебе. Ты же с Кавказа, а там культ всего этого, ангел мой, демон мой и дух, пронзающий меня между ног, даря плазму, по которой я буду смотреть фильмы, снятые и идущие на планете Сатурн. Любимый мой, Володя мой ненаглядный, разве так любят? Я желаю тебе только самого лучшего. А ты? Ты ничего от меня не хочешь. Почему ты ни разу не попросил подарить тебе фото, где я делаю своему парню минет? Не стыдно тебе? Ты не хочешь видеть то, как я лижу ему головку? Как обхватываю губами ствол? Как сперма течет по моим губам? Разве так любят? Это же подарит тебе самую сильную в мире эрекцию. Ты будешь идти по улице, а все женщины смотреть тебе только туда. Они все будут твоими. Тебе не интересны фото, где член моего парня во мне? Хотя бы наполовину? Хотя бы головка его. Бессердечный ты. Нехороший очень мой друг. Можно же и фото, на которых член Там. По соседству. Я умираю, как хочу показать их тебе. Но ты не просишь их! А я девушка, я стыдлива, я не могу предложить их сама».

Владимир отвлекся от письма и открыл письмо от Мари. В нем значилось:

«Я тоже люблю тебя, но мне нужен раб. Нужен тот ,кто делает мне куннилингус и анилингус после того, как я дам моему парню. Где бы найти такого? У тебя нет никого на примете? Я думаю, что ты тоже любишь меня. иначе бы не смотрел с таким вожделением на мои ноги, попу и грудь. Я сейчас общаюсь с мальчиком из Зимбабве. Он хочет увидеть снег. У них вместо снега падают звезды. Вся земля абсолютно в звездах. Это есть незачет. Это плохо. Весьма. Очень люблю американское телевидение. И немецкое порно. Не люблю лицемерия. вообще грубых людей. В Америке люди улыбаются друг другу. Я там была когда-то давно. Может, в прошедшей жизни. Не помню уже. Бери меня за руку при всех, садись рядом со мной. Целуй меня, что ли, тоже. Не останавливайся на достигнутом. Будь мужчиной моим. Мужиком вообще. Чего ты тушуешься? Я не кусаюсь. Я такая, как есть. А какой ты, Володя? Что ты любишь в постели? Я пришлю тебе фото, где я в туалете. Нет, без пошлятины, это само собой. Просто вид сверху, чтобы увидел мои голые бедра и домысли то, что меж ними. Это классно, мой друг. Я бы сказала, божественно. И никакого кощунства и святотатства. почему? потому что без лицемерия. Женщина и есть бог для мужчины, просто женского рода. Вот и все. А остальное ханжество, самое обыкновенное, и заблуждение».

Владимир вышел на балкон, закурил, выдохнул дымок и начал обдумывать прочитанное. Письма были хорошие, но расщепляли его мозг тем, что их было два. «Лучше было бы одно письмо, написанное ими обеими. А так – небольшой диссонанс». Вернулся и углубился снова в письмо Ады:

«Хочу прислать фото, где я без лифчика и в одних только стрингах. Чтобы вызвать у тебя гиперпотенцию. Это самое то. Или фото, на котором я в бане с мужчинами. Ты не хочешь? молчишь. Знаю, что хочешь, жаждешь безумно. Что-то меня понесло. Извини. Если мы жили когда-то на Марсе, то сейчас он пустая утроба. И что? Женщина может несколько раз родить. Марс снова округлится от Бога. Его чрево будет плодоносить. и это же относится и к Венере. все впереди, мой ласковый друг, и все будет хорошо, даже очень».

На этом письмо кончалось, потому он перешел к остатку послания от Мари:

«В фильме «Я шагаю по Москве» играют Блок, Маяковский, Есенин и Тэффи. Да, эти четверо там они. потому фильм и бессмертен. Это сам Серебряный век во плоти. Не веришь? Качаешь скептически головой? Хорошо. Там играю Евтушенко, Рождественский, Вознесенский и Ахмадулина. Так полегче? Ну вот. Это почти что одно и тоже. Просто Маяковский распался на троих поэтов и не дал хода Блоку и Есенину. Маяковский-эгоист в этом фильме. Ну ладно, Володь, мне пора. спишемся еще, ас ели нет, то увидимся на парах, где сядешь со мной, запустишь мне руку в трусики, сорвешь армянский абрикос и съешь его, отчего он станет персиком, созревшим в Гюмри».

Владимир положил оба письма на полку, лег и уснул, увидев во сне себя, спящего в этой комнате.

Третий курс

1

Владимир выступал на семинаре. По западной философии. Он говорил, иногда заглядывая в конспект:

– В фильме «Авария – дочь мента» дочь гаишника вызывает отца под именем подруги потому, что ее хотят четверо, и когда отец приезжает, то он вырубает только одного, так как он лишний. Троих он не трогает. На этом, чтоб Валерку хотели и трогали трое парней, а не один или четверо, построен весь фильм.

После выступления шагал по улице с Мари и смотрел на падающую листву, сравнивая ее с крышками от бутылок, тогда как деревья сами – бутылки. И эти бутылки наполнял накрапывающий сентябрьский дождь. Уже была легкая грусть от того .что обучение скоро закончится, придется проститься. Но они об этом не думали. Просто жили, учились, где-то работали, реже гораздо пили. Но все так же курили, потому что этим приобщались к небесам. Мари произнесла, взяв Владимира за руки:

– Обычная такая парочка, почти что семейная. Давай постоим под каштаном и выкурим одну сигарету?

Так и сделали, и стоял век и еще полдня и пару минут, обнимались и целовались в губы, которые отделялись от их голов и парили в воздухе, словно птицы Сирин.

– Мне иногда становится страшно от того, как ты любишь меня, – призналась Мари и возбудила, приподняв колено повыше, Владимира так, что он едва не выпустил цыпленка наружу. – Как же ты хочешь меня, – улыбнулась она и повторила путь колена, который ничем не отличался от «Пути дракона».

– Любишь Брюса Ли? – спросил он.

– Конечно, он синоним маленького человека, достигшего величия, абсолютного, не предав себя, не изменив себе. Он – Башмачкин, вообще женщина. грузин, армянин. Разве плохо?

– Хорошо. Но он рано умер.

– Как в Евангелии и в «Бесах», зерно погибло, дав нас, чтобы мы жили вместо него и из него.

Пошли дальше, зашли в кафешку, заказали кофе и сели напротив друг друга, вдыхая аромат Нескафе, принесенного им. Мари достала из сумочки сотовый, появившийся уже у нее и сделала на него пару-тройку снимков Владимира.

– Для истории, – улыбнулась она.

А кафешка плыла в воздухе, летала над Саратовом, охотилась на людей, делая посетителями их, и довольная и сытая садилась снова в гнездо. А ее жертвы становились счастливыми, пили чай, пили пиво, пили водку, общались друг с другом, ели буше, ели пирожные, выходили в туалет, мыли руки с мылом, жидким, как терминатор, частью его, его душой, возвращались и курили сигареты, похожие на афоризмы Ларошфуко. Приятно было в том заведении, Мари знала, куда привела себя и Владимира, подпирала подбородок руками, смотрела в сторону, а когда Владимир отворачивался, то щелкала его своим глазками и кайфовала, получала удовольствие от стихов его, которые читала на его лице.

– Так ты никогда не разлюбишь она? – поинтересовалась она.

– Нет, конечно. Что за вопрос.

– Просто так. Чтобы знать, счастлива я или нет.

– Женщина счастлива от того. что ее любят?

– Конечно. Это же секс. Только духовный. Не член водит в нее, а сам мужской дух. Это даже круче раз в сто. Не знал? Ну теперь знаешь. Только никому не говори. Напиши об этом, чтоб знал целый мир. А одному или двоим – нет, не надо, не поймут, не оценят. Еще дураком назовут. Знаешь же этих людей.

Сделали по глотку кофе и чуть-чуть обожгли языки, которые захотели остудить в поцелуе, но в итоге обожгли их еще больше – своими страстью и желанием. Потому попросили блинчиков и сметаны, полакомились слегка, облизали пальцы себе и друг другу и снова заказали по кофе.

– Некуда торопиться, ведь так? – спросила Мари.

– Конечно, завтра же выходной.

– Да вообще, даже если завтра тысяча пар.

– Ну тогда да.

Мари улыбнулась Владимиру, погладила ему руку и сказала, что на пальце ее не хватает кольца.

– Не обручального, – добавила она, – кольца вообще. Так красиво.

– Согласен, – отметил он. – Но лучше ведь обручального?

– Нет.

Совершили два половых акт – два глотка кофе и захотели курить, придвинули к себе пепельницу, закурили сигареты Мари со вкусом малины и жующего ее медведя и ощутили такую любовь, что не сделали ни одного движения друг к другу и не сказали ни одного признания в любви. Просто Мари сказала:

– Тютчев и Фет – шизофрения господа Бога, понять их – понять абсолютно все.

Владимир кивнул ей ,положил свою руку на ее ладонь, и та не выпорхнула в окно воробьем или самолетом ТУ-134, уносящим множество пассажиров в Ереван или в Баку. Просто осталась на месте и поцеловала руку Владимира в ответ. Таким было их свидание в этот день. И где теперь этот день? Достаточно взглянуть ясной ночью на небо, увидеть самую яркую звезду на нем и понять, что этот день длится там, и Владимир и Мари там сидят все в том же кафе и беседуют, глотая в перерывах все тот же неизменный «Нескафе», стоящий точно так же. Ни копейкой больше и меньше. Ни на градус холодней или горячей. Только на один глоток меньше ,потому что сделал его Господь.

2

На работе – таскали битый кирпич во дворе, собирали мусор – Владимир, Отец и Сынок иногда отдыхали, изнемогали от молодости и избытка силы, говорили, работали, иногда выдыхали дымки, а в целом, были счастливы как никогда. Как всегда. Как тысячи лет назад, когда они жили в Древнем Египте, Древней Греции и Урарту. Обедали курицей гриль в квартире начальника, потягивали чай из термосов. Начальника с ними не было, он проверял работу, сделанную ими.

– Курица хороша, напоминает дичь, пойманную львом или медведем, – отметил Отец.

– Сыровата, немного, – согласился Сынок.

И они ели, как автомобиль врезается в другую машину, как хлеб дорожает на пятнадцать или двадцать рублей, как человек уезжает навсегда в США, как выпадают зубы у старика и вместо них вылезают звезды, освещая то, как трупы роют землю, пытаясь вылезти, но проваливаются снова и снова назад. Мясо курицы летало будто в желудке, вылетая в голову и обретая весь космос. Хотели при этом пива, но нельзя было: работа. И ели, и грызли, наслаждаясь крылышками, причем от прокладок, сочной плоть, напоминающей времена Нерона и Бирса, саму юность мира, кончившуюся со смертью Гитлера и Сталина, когда настало время самим быть взрослыми, о чем и писал Твардовский, отмечая то, что пока жив отец, ты все еще молод и юн, сколько бы ни стукнуло тебе. А курятина текла в их рты словно кисель, растворяя едоков и превращая их в чистое искусство. Наслаждением было это поедание божьей пищи, купленной в обычном ларьке. а вскоре снова работали, несли на носилках битый кирпич из подвала дома и создавали из него гору, чтобы после погрузить ее в самосвал и проститься, рыдая и тоскуя, с ней навсегда. Но пока горя никакого не было, была работа и счастье оттого, что они молоды. Что им нет и двадцати пяти.

– И не будет никогда! – рассмеялся Отец, подслушав меня.

Гора мусора, отходов росла, нарастала, подпирая уже небеса, а они все работали и не знали ни никаких поражений, потому что молодость синоним победы, даже если ты крепостной в глухой русской деревеньке в восемнадцатом веке, не умеющий читать ни Державина, ни Ломоносова и думающий, что это один человек. Работали, врабатывались, врастали в труд и в материю, делая духом ее. Уставали, отдыхали, бегали, играли в футбол пустой пластиковой бутылкой, представляя цемент внутри нее или свинец, смеялись и забивали голы между штанг – солнцем и луной, не иначе, не меньше, раз такова юность, любая, даже таракана, сверчка и жука. А вечером сидели на остановке трамвая и пили «Ярпиво», отличное пиво – на все времена, и это только минимум. Потягивали ласковое чуть горькое пиво и снимали с себя утомление вечера, накопившееся за трудовой и желтый, как китаец, день. Ничего не говорили достаточно долго, просто были друзьями, вне конкуренции и вне драчек, созданных завистью и ее сыном – Сатаной. Вскоре Сынок произнес:

– В песне Арии говорится про королеву Жанну, что она «лестницу в небо сожгла». Это в общем-то про Брик, которая была .по сути, врагом Маяковского, никогда его не любила, терпела только его. А лестница в небо – это его стихи, это его знаменитая лесенка. Да-да. Он вел нас на другие планеты, в сам космос. Во многом благодаря ему состоялся Гагарин, но это подспудно. Не каждому понятно, мягко говоря.

– Согласен, – кивнул Маяковский. – Королева есть зло. Она не хочет, чтобы король был здоров, ходил спокойно по всей доске, и чтобы другие фигуры стали королевами и королями, путешествуя по всей вселенной.

– Вот-вот, – сделал глоток Отец.

А мимо шагали люди, не понимали, не слышали их, не знали их, но понимали абсолютно все, потому что это была одна игра и одни игроки.

– Курить хочется, но не червяка, а змею, – молвил Сынок.

– Если не хочешь сигарету, а возжаждал кальян, то идем, – предложил Владимир.

Дошли до ближайшей кальянной и тем самым, заказав вино и кальян, из обычного сада, где растут червивые яблоки, перенеслись в Эдем, в котором бушевал и бушует змей. Вдыхали его в себе и наполняли им яблоки своих голов. Находили удовольствие в этом и снова теряли его, чтобы находить его снова. питались дымом, а потом поднялись вместе с ним в небеса (выскользнули в распахнутое окно) и понеслись над Саратовом, увидели все: грабеж магазина на Новоузенской, знакомство трех девчонок с девятью парнями на Астраханской, аварию на улице Бродского, продажу спирта из машины на Рахова, Зину и Мари, гуляющих за ручку по проспекту Кирова, с цветами – гладиолусами – в свободных руках, узрели а аду, сидящую между двух парней на лавочке на Большой Горной. Ада была очень скромна и стеснительна, поглядывала постоянно вдаль и будто кого-то ждала. Наверное, своего парня, подумали Владимир, Отец и Сынок, понеслись к нудистскому пляжу, увидели шланги, наполняющие бочки бензином, вернулись в город, присели на скамейку на Второй дачной, выкурили по сигарете, говоря прохожим девчонкам:

– Девочки, неба не хотите? Девочки, знакомьтесь с солнцем, упавшим на землю. Девочки, купите у нас килограмм говядины, порубленной на три куска. Девочки ,не хотите прочесть поэму «Кавказский пленник» на наших спинах? Девочки, съешьте наши сердца, чтобы понять, что такое настоящий голод.

Потушили бычки в подлетевшей урне и сами полетели обратно в кальянную, где задымили так, – что превратились даже не в тучку, а в сам утес. А на него присела птичка Лермонтов и пропела:

– Я уже никогда не умру. Ведь смерть – это распад. Не на то, а на кого. На десять-пятнадцать людей. И если собрать этих людей, как пазл, в одном месте, дать им выпить, чтобы спал контроль и решетки, то из их душ выскользну я и снова стану собой. Самим настоящим собой. Вот что такое бессмертие. И оно уже есть, абсолютно реально. Ну все, я сказал, а теперь пойду собирать эти десять-пятнадцать людей, носящих частицы меня.

Лермонтов в виде птички улетел, а парни переглянулись.

– Мне это привиделось или нет? – удивился Сынок.

– Думаю, нет, – хмыкнул Отец.

– Тоже так думаю, – согласился Владимир.

И продолжили наполнять свои легкие желудками, почками, сердцами, мозгами, половыми органами, чтобы выдохнуть их, растворив, и сделать из них самых настоящих и живых людей напротив себя. Кумар был такой, что парни не могли уже видеть друг друга, только наблюдали вместо себя Сократа, Платона и Аристотеля, которые говорили, ведя диалоги.

– Секс – это то, что за пределами Земли, причем ближе к выходу из солнечной системы, – сказал Аристотель.

Платон пожал ему руку и сказал:

– Земля на самом деле в форме сердца, на Земле занимаются только любовью. А кто рискует заняться сексом, тех она казнит разными болезнями. А Марс в форме ума, мозга, интеллекта и разума. А Демокрит говорил, что семя мужское выделяется мозгом самим.

Аристотель ответил:

– Жить на Земле – это значит быть мертвым или бороться со смертью. Больше ничего здесь нет с тех пор, как мы попали сюда.

– И средства борьбы – секс или творчество, – отметил Сократ, – и Бог тот, кто не отличает одно от другого, сделав оба факта одним.

Такого рода и плана прозвучали речи, дым немного рассеялся и вновь открыл лики и приложения их Владимира, Отца и Сынка. Все трое устали немного, потому стали пить вино и отложили в сторону три лианы, на которых раскачивались их души, словно обезьяны, и прыгали не вперед в человека, а обратно, туда, где они господь Бог. Вобрали в себя абхазского вина и сделали его частью Вашингтона, Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, трех городов, которыми они были сейчас, столицами Америки, всей, если вдуматься, если вгрызться в нее и познать ее изнутри как мясо индейцев, тело испанцев и португальцев и дух англосаксов, что они и делали глотая вино, которое текло в них через каждую пору кожи. Ввинчивалось в них буквально ,становилось ими и уносило в Гагры ив Сухуми – вспоминать прилет на эту планету, от которого раскололись не только скалы Кавказа, но и голова того, кто прибыл, повторив тем самым Кавказ, ставший посмертной маской нового Бога. Пили и пили ,пока вино не закончилось и уступило место снова кальяну, от которого головы превратились в три воздушных шара и облетели Землю за восемьдесят дней, где один день равнялся нулю, который скрутили в спираль ДНК – цифру восемь, выход из которой – девятка, истинная бесконечность и вечность, улет из от восьми планет Солнечной системы и обнаружение подобной себе жизни вовне.

Выйдя из кальянной, обнялись и зашагали по городу .который спал и видел во сне их троих, идущих по нему и ощущающих свое братство навек, то есть ровно одну секунду, вместившую в себя космос и Бога над ним, ловящим в нем на удочку людей, но не для того, чтобы съесть, а чтобы похвастаться перед другим Богом своим уловом и подарить рыбу-человека ему. А тот или съест ее уже или выпустит в акватории своего космоса, чтобы люди жили не только во вселенной нашего Бога.

3

Утром, договорившись с Мари поехать к ней на дачу вместе с Зиной, Адой, Отцом и Сынком, сел на трамвай, поехал с соседом, устроившись на с ним на двойном сиденье:

– На занятия? – поинтересовался сосед.

– На дачу, с однокурсниками.

– Ну, это приятное дело. Водку будете пить?

– Как получится, – ответил неопределенно Владимир.

– Помнишь, как в детстве лазили по деревьям? Иногда мучили кошек?

– Всякое было, да, помню, куда деваться.

– С девочками дружили и обижали их иногда.

– Ха-ха. Всякое было с нами.

– Ты любил Дашу, а я Ленку.

– Ну не то чтобы я любил, нравилась просто.

– Для детства это, считай, любовь.

– Ну может быть, я не спорю.

Пожал после воспоминаний другу детства руку, сошел на Сенном, купил два литра спирта у азеров, дошел до пятого корпуса, застал всех на месте, сел с ними на автобус и покатил ближе к Волге, чтобы есть шашлыки, пить спирт и закалять организм и души для схватки с Богом и Дьяволом, отвоевывая царство божье, чтобы расположиться в нем всей планетой, а вообще – кататься на ней по всей вселенной и наблюдать новую жизнь, беря у нее хорошее и сбрасывая все плохое по пути. Немного тянулись в пробках, тащились, болтали, шутили, вдыхали аромат маринованной свинины, которую принесла Мари, ехали весело, в общем, кайфово, пели иногда песни Науменко и те летели в открытые окна и превращали авто в самолеты. Вышли на нужной точке, дошли до дачи, открыв не без труда кованые ворота, переоделись, развели в мангале огонь и пока он горел, погрузили в реку, брызгая водой и наслаждаясь не ею, а будущей закуской и выпивкой.

– Ой, меня укусила щука! – весело закричала Ада и показала попу Владимиру.

На пятой точке было легкое покраснение, которое в будущем великий поэт расцеловал и лишил его зуда жжения.

– Не хочешь посередине? То же самое, с языком? – спросила его тише Ада.

Он кивнул, и Ада увела его из воды в домик, сказав ребятам, что ей нужно найти зарядку для телефона, там спустила купальник, нагнулась, развела руками в сторону ягодицы и громко сказала:

– Лижи мне очко, любимый! Только язык запускай глубоко, чтобы я могла зажать его сфинктером – хоть на час, хоть на вечность. Лучше, конечно, второе.

И он приступил к изучению того, что именуется пятой точкой, потому что это пятая планета, сам Юпитер и Питер. Он ходил по окружности, вокруг да около, а после пронзал сердцевину и изучал душу и поэзию Цветаевой, раскинутой перед ним. Насладился и насытился в полном объеме, отошел и сказал:

– Будто съел тонну шашлыка и выпил цистерну спирта!

– Можешь ехать домой, – рассмеялась Ада, скрыла свою философию русского космизма, лицо Николая Федорова, и повела Владимира к купающимся, которые уже сидели за столиком во дворе и ожидали того, чтобы пить чугунный и мраморный спирт.

– Нашли зарядку? – спросила Зина.

– Да, – прошептала Ада, – зарядилась как следует.

Отец встал и сказал тост:

– За наш бессмертный философский факультет, черт его побери, конечно, потому что силы иссякли учиться на нем.

Выпили по чарочке спирта, поцеловались по очереди, по кругу, Зина ушла куда-то в дом, исчезла, пропала, растворилась, распалась на маленькие кусочки и стала достоянием муравьев. Так подумали все, оставшиеся жарить шашлыки ,что они и делали время от времени, по большей части выпивая и волнуясь за Зину.

– Где же она? – сказала наконец Мари. – Пойду узнаю. Слегка поищу.

– Может, парни пойдут? Шашлыки – дело женское, они мужских рук не терпят, – возразила ей Ада.

Мари пожеманничала слегка, но согласилась. Отец начал сопротивляться и льнуть к Мари, но та его отрезвила:

– Вдруг Зина лежит сейчас без движения и просит глоток воды?

Парни согласились с таким аргументом и пошли, держась за руки в дом. Полчаса, час, два часа, три часа, день, неделю и год искали Зину и так не нашли ее нигде, кроме кровати, где лежал ее труп, в который они вставили три пистолета, одновременно выстрелил в него и тем самым оживили навек. А когда Зина ожила, она продула и прочистила пистолеты, вновь зарядила их и предложила снова выстрелить в нее, потому что они дали ей жизнь, а теперь она хочет им ее вернуть, чтобы они тоже были живыми. Для этого им надо снова выстрелить в нее, так как два полных опустошения дают одну великую полноту. Так и сделали и двинулись назад, где находились Ада и Мари, которые от скуки и ожидания выпили на брудершафт спирта и случайно соединились губами, что им крайне понравилось, растеклось по телам потоками патоки. Потому их руки скользнули ниже, нащупали два холмика, два муравейника, сунули в них руки и стали кайфовать от покусывания красных муравьев, облепивших ладони. За этим занятием их застали парни и Зина, не заметили ничего, поставили жариться шашлыки и снова выпили спирта, пока Ада и Мари слизывали перчатки из муравьев со своих рук.

– Муравьями балуетесь? – спросил в итоге Владимир.

– Ну не стрекозами же или медведями, – отреагировала Мари.

– Это правильно, – кивнул ей Сынок.

Он резко поцеловал ее в губы и рухнул на колени перед Зиной, прося отрубить ему голову за измену. Та отвернулась, закурила и попросила Владимира прогуляться с ней, дошла с ним до укромного места и сказала ,что в футболе запрещено играть, когда два мяча на поле, а в отношениях позволено как раз. Обнажила два мяча, и между ними оказалась третья нога, такая же запрещенная в футболе, как разрешенная в отношениях. Когда нога прекратила свои движения, забив настоящий гол, то Зина стерла сметану с груди, которая оказалась намазана от ожога, раз было очень жарко на поле, а Зина отметила гол без майки, за что получила желтую карточку, перешедшую в красную, поскольку она продолжила отмечать без майки взятии ворот. На это она сказала:

– Это несправедливо, есть желтая карточка, моргающая перед красной, то есть переход и запрет движения, но зеленого света нет. Это испорченный светофор. В нем колебание и стояние только. Движения нет вообще. Футбол – это когда все стоят и никто не движется вообще. Это памятник человеку, а не сам человек. вот и все.

– Зеленая карточка – это само поле, сам зеленый газон. его показывает всем игрокам и всему миру сам Господь Бог, призывая к движению – посещению Марса, Юпитера и Сатурна.

– Ах так? Даже так? Ну понятно тогда. Поэтому есть и искусственный газон – его показывает терминатор, призывая точно к тому же. потому никакой драмы в фильме «Терминатор» нет. Есть практически одно и то же, просто в разных странах и городах.

Володя кивнул ей, взял ее за руку и повел ее к остальным, едящим шашлык и пьющим спирт в перерывах. Они тоже взяли себе по куску, съели, перекусили, еще накатили и включили музыку, под которую все начали танцевать. Выбрасывать и разбрасывать Моцарта, Баха, Бетховена, Вагнера – свои руки и ноги, которые суть великие композиторы, просто непризнанные пока. Прыгали и скакали, как давление у гипертоника, успокаивались, приходили в себя, плавно и медленно кружились, раздевались, целовали друг друга в причинные места, снова облачились в одежды, далее уходили в пляс под лучшую музыку мира, хиты нулевых, местами еще девяностых, делали руками и ногами охотящихся медведей и львов, даже тигров и ягуаров, крокодилов и акул, изображали мясо у них желудках, показывали процесс переваривания, местами становились мясом в пасти волчиц, отрыгивались ею ради волчат, потреблялись ими ,снова становились собой и продолжали танцы имени Блока, Маяковского и Есенина, Тэффи, разделенной на трех разных женщин. Подходили к столу, пили спирт, морщились, запивали его минеральной водой, бьющей с небес, из каждой невидимой пока что звезды. Лили такое веселье, что весь мир замирал и прекращал движение: месячные, их исход, их бытие до него, ход машин, их аварии, речь одного водителя в одной: «Умирать как не хочется, но сейчас это не надо, а можно, просто возможно слегка, если хочешь, конечно, только пока не понял никто, вот и умирают, конечно», – полет колясок по небу, где колеса как звезды, а ребенок есть солнце, вышедшее из-за облака – живота, идущего дождями и горем, оставшись пустым. Да, планета пришла в ступор от их радости, от их третьего курса, застыла, как памятник Пушкину или Маяковскому, которые по ночам встречаются и пью каменную водку в ресторанах Москвы, во всех питейных заведениях столицы, идут в клубы и трахают пластилиновых и гуттаперчевых девок в туалетах каменными членами, в которых торчат арматуры, держа не только половой орган, но и весь мир. Не могли остановиться никак, танцевали и танцевали, исторгали из себя планеты и целые миры, и те улетали от них и располагались по соседству с Солнечной системой, чтобы однажды их зачатая жизнь выросла в полноценную и прилетела к нам или пригласила нас к себе – пожить или остаться навсегда на других планетах, под такими же солнцами, как и у нас, но не сталинскими, а ельцинскими, когда можно спокойно уехать от них в Европу или в Кувейт. Это понималось ими, танцующими, а потому танцевалось быстрее и легче, и спирт не ударял в голову, а плавно массировал ее, целуя почти, лаская мозг и расширяя его до целого космоса, для чего и создан был изначально алкоголь, пока не встретил метеоритное сопротивление, порождающее инсульт или инфаркт.