Текст книги "BMW Маяковский"

Он выключил телевизор и продолжил тем самым слушать его, пока за стенкой сверлили, делали дырку в стене, через которую должен был ворваться к нему сам Господь Бог. Он был не против. только напрягался немного, предчувствуя встречу, которую ожидал две тысячи лет. А потому же спал и видел во сне, как Ада делает ему, Владимиру Владимировичу, – Маяковского.

3

Стояли весной втроем на крыльце пятого корпуса, да, понимали, учеба почти что закончена. Сынок курил в сторону, Отец потягивал пиво, Владимир глядел время от времени в телефон. Мимо шагал первокурсники, счастливые или не очень, но они не завидовали ми, чувствовали, что хорошее еще будет и не обязательно маленькое, возможно, место найдется и чуду. Конечно, ведь жизнь не исследована практически вообще, потому можно ждать абсолютно всего.

– Вот так мы умрем, исчезнем, и не обязательно в плане ухода в могилу, а эти ребята так и будут шагать мимо, не зная, что мы здесь учились, любили, творили, – произнес задумчиво Сынок.

– Все может быть и все может не быть, – как бы возразил, хотя бы наполовину, Владимир.

– Почему? – удивился Отец.

– Не знаю, не надо недооценивать нас.

– Но ты же сам писал, « вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова», – посмотрел на Владимира Отец.

– Да, но я же с вами опять.

– Тоже верно, – кивнул Отец.

Они пошли в «Деревяшку», купили пиво и сухарики и сказали тост в честь того, чтобы этот пятый курс длился вечно, а параллельно закончился и подарил новый дивный мир, даже так: о. дивный, новый, прекрасный, чудный, божественный мир. Потягивали пивко и смотрели на экран, которого не было. Наслаждались клипами зарубежных звезд, их бедер, грудей, голосов, не могли порой оторвать глаз от вагин ,плохи скрытых бельем. пили будто из этих источников. Посмеивались, когда появлялись в клипах мужики и вместо того, чтобы целовать эти полутораметровые вагины начинали тоже петь и танцевать.

– Это смешно, – бросил Отец и ушел в туалет.

Сынок сделал полглотка и предложил покурить на крыльце. вышли, затянулись, стали смотреть вокруг. Девочки, парни, старухи, машины, Венера, Марс, звезды. Господь, Толстой, Достоевский – все, как обычно, банально и скучно. Весьма. Сынок произнес:

– Любишь еще Аду и Мари? Если не хочешь, не отвечай. Но все-таки, интересно.

– Люблю, это само собой. Они достойные девушки и очень красивые.

– Мне кажется некрасивых скоро совсем не будет.

– Тоже так думаю. И надеюсь на это. Красота спасет мир, и это буквально. Эстетика определяет этику, как говорил Бродский. Будут красивыми внешне девушки, женщины, станут прекрасными и душой. И умами подтянутся.

– Надеюсь, это относится и к мужчинам.

– Конечно.

Затянулись густо-прегусто, так, что даже слегка закашлялся Сынок, вернулись к пьющему пиво Отцу, сели тоже втянули в себя «пшенично-солодовое вино», как его звали греки, побывав в Армении, стали смотреть на экран, который все так же отсутствовал. Там демонстрировали показ мод. Девушки, одетые в живых тигров и львов, шагали по подиуму, а животные ревели и хотели в саванны и леса.

– Обойдутся, – сказал на это Сынок.

И Отец и Владимир согласились с ним, выпили еще и ничего не возразили парню, который подсел к ним и произнес:

– Я тоже философ, с первого курса. Вы не жалейте, что покидаете нас. Мы будем в вашей роли. Конечно. Каждый из нас проживет заново вашу жизнь. Так что все в порядке, ребята. Хорошо вам тут отдохнуть, а я пойду. Меня ждут двое парней и одна девушка.

Парень ушел, а Владимир, Отец и Сынок переглянулись с таким видом, типа «кто это был», но в душе были согласны с ним. На все сто. Даже двести. Но не грузом таким, к которому на до прибавить единицу и быть живым и великим всегда. Вышли втроем к закрытию заведения и зашагали домой к Отцу, купили по дороге вина, запели хиты «Сектора Газа», обнялись, закачались и не снизили голоса и радости, когда миом проехала ППС. Машина только слегка приостановилась, все поняла и полетела дальше – искать жуликов и воров, укравших радость у жизнь и возвращаемую сейчас. По крайней мере при помощи Зины, Ады, Мари. Владимира, Отца и Сынка. И тысяч других студентов, проживших точно такую же студенческую жизнь, чтобы она стала эстафетной палочкой, передаваемой в конце забега тому, у кого нет ног, чтобы бег не кончился никогда.

4

Решили выпускной отметить вшестером, сняли комнатку в кафе «Университет», заказали водки, бутербродов, салатов. Пришли разодетыми, красивыми, как сакура на грязном пустыре, устроились за столиком. Довольно долго молча сидели, вспоминая защиту дипломов и госэкзамены. Не очень приятно все было. Но надо было думать об этом – переработать все это. Остаться чистыми и светлыми после этого. Отец разлил водку по рюмочкам. Зина сказала тост:

– Чтобы мы жили так, будто навсегда первокурсники. Чтобы первый курс длился всегда. И после второго наступал опять он.

Отец кивнул ей, похлопал себя по коленке, закачался на стуле, выпил, как и все, и произнес:

– Даже не верится, что прощаемся. иногда кажется, что мы сидим тут и отмечаем свое поступление.

Выпили и пошли танцевать, делать ногами. руками и головами, даже животами Бразилию и Аргентину, Чили и Парагвай, местами – Венесуэлу и Кубу, разливали текилу в танце, причем кто-то буквально ,потому что Сынок танцевал с бутылкою водки, прикладываясь к ней время от времени, размахивал ногами и будто кричал ими: помогите, спасите! Да, весело было и грустно, тоскливо от того, что пришло к своему логическому, но отнюдь не интуитивному концу. И в этом была ставка на Лосского, который незримо присутствовал и пощипывал девчат за соски, которые прыгали будто в резиночки. Присели, выпили еще, и Ада медленно заговорила:

– Мы же будем регулярно встречаться? Ведь ничего не сказано нами. Ну, были студентами. Понятное дело. Но ведь это еще не все. Это вообще еще ничего. Никто из нас не родил еще, не стал папой или мамой. Не напечатал стихи крутом журнале. Не издал роман в офигенном издательстве. Не купил обалденную тачку. Так ведь? Все так. Вся жизнь впереди, главное – не похерить ее, вот и все. Не свернуть в ковер Распутина, выкурив его, как сигарету.

Мари ответила ей:

– Полностью согласна с тобой. Я вот начала совсем недавно писать рассказы. Конечно, хочу напечататься и все сделаю ради этого. Конечно, не убью никого, но найду нужные выходы и связи.

– Это само собой, – кивнул Маяковский, – я тоже начал писать, и, как ни странно, прозу. Как ты, – он посмотрел на Мари, – но больше заметки.

– Это прекрасно, – молвила Ада и пожала Владимиру руку.

Сынок выпил при этих словах еще и захотел всех расцеловать, сделал почетный круг, совершил действия губами и уселся довольный на место, блаженно улыбаясь в окно, которое показывало его, занимающегося сексом или любовью с Зиной.

– Смотри, смотри! – толкнул нежно он Зину, но она в окне увидела только бегемота, жующего траву.

Сынок огорчился немного на это, но вскоре выпил еще и начал рассказывать анекдоты, которые рассмешили даже уши тех, кто давно ушел. Ада ела салат и думала, судя по ней. Скоро она поделилась:

– Молодость, она прекрасна, но она как воздушный шар, который лопнет или улетит в небеса. А зрелость – уже дирижабль, несущий людей, я уж молчу про самолет и космический корабль. Да-да.

Парни задумались над ее словами и в итоге Отец , глядя обожающе на Мари. попросил ее прочесть хоть кусочек рассказа. Мари растерялась поначалу, смутилась ,но быстро пришла в себя и покачала головой:

– У меня нет их с собой. Но я могу попросить своего парня, они хранятся у него на телефоне и у меня на компе, что-нибудь мне прислать.

– Ну, попроси, Мари, мне так интересно, что водка в горло не лезет, – выдохнул страдальчески Отец.

Сынок понял это как намек, взял рюмочку водки и влил ее в горло Отцу. Тот поблагодарил его и стал смотреть на Мари: та звонила парню, дозвонилась, попросила рассказ или кусок из него, как захочет, выпила водки и стала улыбаться вокруг, даруя майское солнце детям двенадцати лет. Минут через пять ее телефон громко пикнул, приняв сообщение, Мари взяла его в руки, попросила тишины и прочла:

– Бог или выше нас, или ниже. На одном уровне с нами он и есть сами мы. А это значит, что мы люди или Господь. Девочка росла в ауле Бастунджи. ..Готовила еду, убиралась, работала на участке. Когда выросла, то уехала тайно в Санкт-Петербург, поступила в СПБГУ, на филологический факультет, познакомилась с писателями и поэтами, писала сама стихи, курила в компании Бродского и Довлатова травку и в этом угаре и кумаре говорила им, что ее стихи лучшие в мире. Те кивали ей и хотел то, что она скрывала под юбкой. А она сие скрывала даже от себя, не зная точно, мужчина там или женщина. Гуляла часто по ночам, кидала в Неву камешки и слушала пение жаб, когда трамваи разрезали их не своими колесами, а пантографами. Ходила на латиноамериканские танцы, выделывала там нужные движение, а по вечерам плакала в общаге, мечтая о том, чтобы у нее никогда не было любви. Но любовь у нее была. Маленький мальчик по имени Иваси. Он встречался с ней почти каждый день, водил ее по Невскому и при этом читал наизусть Гоголя. Разные его куски из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Ее это не возмущало и не сердило, но и не радовало и не грело. Она мечтала о луне как о Соединенных Штатах Америки. Она была уверена, что попасть на луну – это посетить США. И ничто не могло поколебать эту уверенность. Потому она корила Ивасика за Гоголя и за то, что не свозит ее в США. А тот молчал, мычал простое, как молчание и мычание, и дальше читал ей Гоголя. Заводил в дешевые столовые, кормил и поли компотом из сухофруктов, бутербродами с салями и щами, где всегда плавал таракан, даже если его и не было. А однажды после сессии она зашла к Довлатову домой и увидела, что он теребит своего Бродского, она убежала от него к Бродскому и поняла, что он ничем не отличается от Бродского Довлатова. «Значит, он действительно великий поэт», решила она, напилась от такой мысли, шлялась вечером по Моховой и пела песни Дилана и приставала к мужчинам и женщинам, пока не отрубилась на некой лавочке, увидев во сне Довлатова Бродского. С ним она гуляла по всему Питеру, получала от него цветы и целовала его в пунцовую голову, капающую дождем. Идущую на грешную землю священной песней – дождем.

Мари прекратила чтение, после которого наступила гробовая тишина, которая не закончилась бурными аплодисментами криками «браво!», просто все помолчали и продолжили минут через пять или десять пить и есть. Да, никто ничего не услышал, кроме того, что все услышали все. Абсолютно. просто поняли ,что лучше ничего не говорить. Просто дальше отдыхать и отмечать свой уход в мир иной и в то же время начало новой жизни, новую зарю. Заговорили.

– Друзья, можно будет продолжить вечеринку, если так можно назвать наше прощание, – громко бросила Зина.

– Отличная мысль! – поддержал ее идею Отец.

Сынок закивал, достаточно сильно, удалился в туалет, расстегнул ширинку, вынул оттуда лейку и полил розы, растущие из унитаза. Те заблагоухали и закивали ему своими головами. Сынок кивнул им любвеобильно, спустил воду красного цвета, потому что это была самая настоящая кровь, вымыл с мылом руки и вернулся к своим любимым друзьям. Уселся на стул и за раз выпил месячные осадки в виде водки и запивона. Да, а вечер перетек в квартиру Зину, где шестеро пили, закусывали, курили травку и очнулись в одной общей постели, будучи беременными друг от друга и всех самим двадцать первым веком.

Шестой – бесконечный – курс

1

Мари всерьез возжелала заниматься литературой, записалась на курсы при Союзе писателей, ходила на них, изучала композицию рассказа, построение его, училась писать начало, интригу, развязку, бесконечно скучала, хотела писать так, как ей хочется, скучала по вузу, безмятежному времени, хоть оно и не было нисколько таким, но представлялось подобным теперь. После упражнений в прекрасном, шла на проспект, гуляла, цепляла иногда парней, проводила ночи с ними, не беременела, конечно, не влюблялась ничуть, а утром снова писала и в один из дней распечатала на принтере рассказов десять-одиннадцать и отправила их по почте, отстояв нудную и грубую очередь, в журналы. «А вдруг? А по электронке не стоит пока. Нет веса, нет плоти, нет материи при этом», решила она. Нашла конкурс прозы в Самаре и оформила заявку, на этот раз по инету, потому что обычная почта не включена была. и потянулись дни ожидания, медленные, как поезд «Москва-Владивосток». Она, впрочем, старалась забыться, не думать об этом, потому дальше писала рассказы, ездила на дачу, собирала яблоки, ела их, старательно помыв, купалась на Волге, в Волге самой и говорила себе:

– Все хорошо, я самая обычная девчонка, я ничего не пишу, ничего не писала, ничего никуда не посылала. Никогда. Вообще.

Так, убедив себя в этом, съездила по приглашению в Самару, поселилась в самой обычной студенческой общаге, а чрез день узнала ,что она победитель конкурса прозы и ее рассказ напечатают в журнале «Наш современник». Радости ее не было предела, она будто парила по самарским улочкам, все улыбалась, всем жала руку, всюду ела мороженой и говорила притом:

– Это самый вкусный в мире шашлык!

Да, радости не было конца, она сама не помнила ,как вернулась в Саратов, как позвонила своему парню и прощебетала:

– Я сейчас приеду к тебе и кое-что покажу.

Парень подумал, что речь о ее вагине, которую он сто раз видел. Но когда приехала Мари и достала из сумочки и из папки диплом, то понял, что речь идет о ее экстраполированной вагине, чему оказался бесконечно рад. Расцеловал Мари, сделал несколько снимков диплома, сохранил их на компе и в телефоне, усадил Мари есть торт и пить чай ,а сам взял ее за руки и начал смотреть фильм с участием космоса и антивселенной – два глаза Мари, не видящие его, поскольку перед ними была только победа. Голая победа, трясущая сиськами и ждущая меж ними член. Мари вскоре ушла и долго плыла по Саратову, видя вместо лиц свой диплом, и это дарило ей два крыла – одно птичье, а другое – самолета «Боинг», летящего в США. И на этом ее успех не закончился, потому когда издали ее книгу в престижном столичном издательстве, она уже была готова к тому, заходя в книжные магазины попозже и делая фото своих книг на прилавке. На том самом прилавке, где значились имя ее и фамилия. А тем более фоткала те стеллажи, где значилось то, что ее книга в списке бестселлеров. А дальше последовали международные книжные ярмарки, интервью, выступления, деньги, признание и успех. Самый настоящий, всеобъемлющий и земной, за которым следуют только Марс, Юпитер и Сатурн – не только как факт внутренней биографии, но и внешней.

2

Зина, выйдя замуж за психиатра лет семидесяти ,родила от него ребенка, не спала ночами, меняла пеленки, кормила грудью дитя, почти не спала. Думала о своем мальчике, целовала его, ласкала и понимала, верила, была уверена, что он будет жить как двадцать втором, так и в двадцать третьем веке. Это помогало ей жить и видеть то, что не видно другим: Бога на планете Марс, по крайней мере, во сне, в каждом своем увиденном сне, личном, как месячные или слюна во рту. Параллельно она рисовала картины, не выставлялась пока, но чувствовала, что талант в ней растет и крепнет, ожидает только момента, чтобы хлынуть на улицы Саратова и затопить собою весь мир. Но – успокаивала себя, чтобы, как рыбак, не спугнуть клюнувшую рыбу и в свободно время тренировала руку и глаз, рисуя натюрморты, а иногда и себя и дитя, посапывающее в кроватке. В этом ничего плохого не видела, понимая, что сын будет только благодарен ей за это потом. Когда вырастет и станет как минимум Богом. Пойдя, скорее всего, дальше него. И работал и работала ,пока ее друзья, зайдя к ней как-то домой и увидев работы ее, не настояли на выставке, которую открыли в Доме офицеров и вызвали нешуточный интерес со стороны прессы и Москвы. Дела Зины пошли на лад, она сама не верила этому, но приходилось, когда она включала телевизор и видела репортаж о своей новой выставке и когда открывала газету и читала о себе ,видела свое интервью и фото своих картин. Кончено, она стала продавать их, и цена на них росла, как снежный ком ,пока наконец не разбилась о быт, распавшись на сотни тысяч пятитысячных банкнот – снежинок, упавших когда-то с неба, под которым она была тогда девочкой и навсегда ею осталась. В конце концов ей все это надоело, и когда ребенка она отдала в детский сад, то забросила рисование и устроилась работать админом в компьютерный класс, пройдя недолгое обучение, зарабатывала достаточно, ездила летом в Крым всей семьей и не жалела о том ,что больше не художник. Она просто однажды резко поняла, что уметь рисовать – это как уметь писать. Но от этого писателем не становятся. Вот и все. Четкое и ясное осознание этого. А писателем она себя не почувствовала. А рисовать только ради денег не захотела. Не возжелала «позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». А Пастернака она уважала, прислушиваясь к мнению его, когда он на пороге ее дома превращался из книги в тело и дух, заходил к ней и долго пил чай, беседуя об искусстве, Боге и все остальном, о чем упоминать даже не имеет смысла. А муж сидел рядом и курил кальян, который дыми, как змеиный хвост, жалящий только саму змею – внутрь, отчего она приобретала и приобретает движение и жизнь.

3

Ада встречалась иногда с Владимиром, но в основном работала в банке, забыла про всякую философию, прочие факультет и вмещающий его вуз, наслаждалась жизнью по выходным, пила пиво, иногда вино, никому вообще не давала, даже Владимиру, так как секс ей осточертел. Много читала обычной литературы, без уклона в философские темы, смотрела много кино, ходила с подругами в кинотеатры, часто отдыхала на пляже, жуя кукурузу, и ни о чем не думала, помимо того, что окружало ее. А зачем? Надо жить в гармонии с собою и миром, а если что-то не устраивает, то не сердиться, не хмуриться, а улыбаться и постепенно работать над этим, меняя в лучшую сторону мир и себя как частицу его. Частицу, которая раз в сто больше целого. Так, на одном из свиданий с Владимиром, она обняла его на мосту, когда они возвращались с пляжа, и сказала, что если она прыгнет, то его любовь встретит ее внизу в виде самых мягких на свете волн, обнимет ее и займется с ней сексом по имени Любовь. Она добавила:

– От занятий любовью рождается новый человек вне двоих, от занятий сексом рождается Бог как те, кто участвовали в процессе, как часть себя самого.

И дальше зашагали по мосту, танцующему над водой босанову. На набережной сели на автобус и заскользили по городу цвета хаки и мыши, доехали до Дачных. И сошли на Второй, взяли пива и стали пить на лавке его и вспоминать студенчество:

– Слабо повторить то безумие, – молвил Владимир.

– Потому что надо творить нам новое.

– Это трудно, но потому почетней в сто раз.

– Ты не хочешь от меня ребенка?

– Я люблю тебя, но ребенка не хочу ни от кого.

– Захочешь, когда я рожу от другого.

– Очень возможно это, – поцеловал ее в губы Владимир и зачал от ее слюны Господа в своей голове.

Ада почувствовала эту перемену в нем, но ничего вообще не сказала, только закурила, как после секса, и выдохнула в дымке образ Тарковского, сразу отца и сына. Долго они так сидели, не хотя расставаться, только покуривая иногда и потягивая пивко, которое текло и не коналось, будто питаемое из неба. Иногда рассуждали о разном но больше молчали, получая удовольствие только от того, что они вместе.

– Жизнь, – сказала она, – это если ты спишь с одной, двумя, тремя женщинами, искусство – если ты спишь со всеми женщинами сразу или по очереди.

– А если женщина занимается творчеством?

– Тогда спать, стать любовницей Бога, – улыбнулась она.

Она села ему на колени и тем самым напомнила плиту, поставленную на строящийся дом, чтобы стать его продолжением и позволить со временем достучаться до тех самых пресловутых небес.

– Может, ты считаешь, что я, Мари и Зина попросту бляди?

– Нет, конечно, о чем ты? – удивился или изобразил удивление Владимир.

– Все женщины такие, просто – как у Уайльда: все убивают своих любимых, но только честные – ножом.

– Согласен с тобой.

– Ну вот, – Ада провела свой пальчик себе туда и дала его полизать и пососать Владимиру.

Он с наслаждением совершил этот практически половой акт губами и языком и отметил для себя, что вкус вагины ее напоминает ему вкус шашлыка, посыпанного перцем Чили и обмазанного кетчупом «Хайнц».

– Вкусно? – спросила застенчиво Ада.

– Волшебно, будто поднялся на колесе обозрения наверх и понял, что оно находится на Эвересте. Прямо на пике его.

– А дальше полет?

– Именно он. И, возможно, что женского рода.

– А пальчик еще не побывал по соседству.

– А там будет что?

– Когда вкусишь, тогда поймешь, – произнесла загадочно Ада.

– А когда это произойдет?

– В следующую нашу встречу.

– Почему сегодня нельзя, – не понял Владимир.

– Потому что кайфы не мешают, – рассмеялась Ада, попрощалась с ним и пошла домой – смотреть «Спокойной ночи, малыши!» и после посапывать в кроватке и смотреть очень нежный сон. Тот самый, в котором ее муж – Владимир, занимающийся с ней любовью всегда, а особенно тогда, когда ее нет рядом с ним. А сам Владимир вызвал такси, дождался его, сел на переднее сиденье и поехал домой, слушая по радио «Куклу колдуна», которая и пела эту композицию сама, потому что фронтмен группы жестко бухал и потреблял героин. А дома сел играть в шахматы на телефоне, проиграл пять раз подряд, удалил это приложение и тем самым победил его, это приложение, шесть раз. Уж по крайней мере не меньше. Выпил лимонный сок, съел йогурт и сел писать рассказ, в котором концовка была такой: «Ада вышла замуж за Маяковского и родила ему Блока и Есенина – двух девочек, а после большого перерыва и мальчика – Тэффи, помогла ему добиться успеха, став непреложной музой его, пошла однажды летом до вокзала, чтобы купить билеты на поезд – до Гагры, а там ей предложили билеты на Марс ,потому что мост меж Землей и Марсом уже появился и оставалось только апробировать его». На этом он включил на компе «Южный парк», одну из серий, где был Саддам Хусейн, и смотрел при этом телевизор, потому что по нему шла точно такая же серия.

4

Отец всерьез увлекся кино, писал сценарии для фильмов, посылал их на конкурсы, читал специальную литературу, например, изучил «Кино» Делеза, купил энциклопедию кино, штудировал ее. Думал о поступлении во ВГИК. Но пока только теоретически. Боялся реального конкурса и поступления, но понимал при этом, что он ничуть не хуже Шпаликова и Тарковского. Так казалось ему. Нет, в этом он был уверен. «Пусть Шпаликов и Тарковский, пусть оттепель и борьба с брежневским режимом, а у меня сила, удаль, размах. Нет, меня так просто без хрена не съесть. Вот увидите, господа, я еще заявлю о себе, мир еще ахнет от моего эпохального кино, имеющего в своем составе и лирику, и философию, и порно. Пусть будет подобный синтез, а потом я еще включу в него и поэзию, причем городских окраин и Гарлема, и мир рухнет передо мной на колени». Он не сомневался в своем успехе, потому даже не удивился, когда попал в число победителей сценаристов кино о современной жизни. Проезд не оплачивался, но деньги были у него, мать давала и братья, поддерживали его, понимали его, сочувствовали ему. И он через неделю уже катил в Москву, гремел в плацкарте, ел холодную вареную курицу и пил чай, поглядывая на старуху напротив. А та клонилась только, как солнце, и шептала:

– Вся современная молодежь – это Антихрист. То ли дело Сталин – Господь. Будьте вы прокляты все. Вы не имеет права жить. Вас всех надо спалить живьем. Семя дьявольское должно быть уничтожено. Все. Ну что вы смотрите на меня? Старухи молодой и красивой не видели? Моя вагина заткнет за пояс все эти вонючи дырки ваших девчонок. Потому что я спала с самим Сталиным, прилетающим ко мне по ночам. А вы – вы все могила моя. Поэтому вы все должны быть засыпаны, а на вашем холме должна танцевать я, голая и прекрасная, как смерть, пока она была жизнью.

Отец хмыкнул в конце речи ее, съел еще курочки и улегся спать, но не уснул, а видел в окно Францию, Германию и Париж с Берлином вне их самих. Удивлялся, конечно, так как ожидал лицезреть леса и поля и бедные деревушки, но молчал, чтобы рот старухи не пришел в движение снова. Вышел в тамбур и закурил, выдохнув то ли дым, то ли свои легкие и сердце, устроившие перед ним танец смерти и проклявшие само существование ее. Это рассмешило слегка Отца, но он подавил этот смех и скоро уже спал на своей нижней полке, приближаясь к мировой славе и к мировым деньгам – Москве, не знающей только об одном своем подопечном городе – Саратове. Так уже повелось ,потому что, возможно и даже очень вероятно, что Саратов – это кукушкино яйцо в России, из которого вылупится господь и улетит на небо, на Венеру и Марс, а потом – и куда захочет. Да, ожидания, ожидания, ожидания, главный приз не дали Отцу, а им, главным призом, была съемка фильма, второе и третье место тоже не достались ему, потому он выпил пива, выйдя из зала имени Чайковского, разбил бутылку о мостовую, а мысленно – о каждую московскую голову, купил билет до Саратова, подремал в зале ожидания под фильм «Пекинский велосипед» и покатил обратно, гремя каждым своим позвонком по рельсам – вместо колес. Дома накатил спирта, долго блевал, не отвечал на вопросы родных, два дня проболел, пролежал на диване, а туром третьего дня встал, выпил горячий кофе, законспектировал главу из «Кино» и начал писать новый сценарий под названием «Бог танцует лишь танго». Набросал пару страниц, закурил, позвонил Сынку и сказал:

– Здравствуй, Сынок, ты занят? Если выходной, то можешь приехать.

– Приеду. Я не работаю.

Через час они уже квасили , пили водку за столом, засыпанным рукописями и книгами, закусывали недорогой колбасой, но с виду вполне советской, что добавляло антуража им, беседовали о разном и рассказывали о себе.

– Как успехи твои? – спросил, закуривая, Сынок.

– А, – отмахнулся Отец, – лучше не спрашивай. но надо как в «Побеге из Шоушенка», не сдаваться ни за что, а запрашивать и запрашивать книги для библиотеки, и они рано или поздно придут.

– Все так, – накатил снова Сынок, – а добьешься успеха, подтянешь и нас. По крайней мере, меня. Я надеюсь на это, Отец!

– Дождаться бы этих счастливых дней.

– Они обязательно придут! Надо верить, Отец! Мари и Володя верят в свою звезду, вот и ты верь – всегда!

Напились до того, что вызвали одну проститутку на двоих, переспали с ней одновременно, с двух сторон, будучи двумя булками для этой сосиски с губами, обмазанными кетчупом – губной помадой, пили с ней водку ночью, пока она не уехала, написав на зеркале той же губнушкой «Рита», а огни легли спать в обнимку на полу и увидели во сне, как надпись «Рита» превращается в эту самую Риту и ходит по всей квартире, крича:

– Господи. где мой мастер?! Я ищу своего мастера! Мастер, откликнись! Не в дурке ли ты?!

Утром рассказали друг другу один и тот же увиденный сон, пожали плечами на это, выпили кофе, и Сынок уехал, чтобы вернуться, как Тальков, хоть когда-нибудь, хоть через сотни лет, через сотни тысячи лет, но обязательно снова оказаться у Отца и рассказать ему об Отце то, чего Отец сам не ведает о себе. Например, то что Отец получил Нобелевскую премию в новой номинации сценарист, но письмо об этом не дошло не до Саратова, так как улетело на Марс. Мчался в трамвае к себе и смотрел на девушку и парня, целующихся напротив и жалел, что он не сидит между ними, даже в качестве их ребенка. Выйдя, купил бутылку пива «Визит», сделал глоток, понял, что пиво прокисшее ,выкинул его, взял пиво через пару остановок «Ярпиво», убедился в свежести его и допил до того, как оно кончилось. Дома долго лежал на диване и смотрел фильм «Москва слезам не верит», представляя себе, что сценарий к нему написал Отец.

– Да, хорошо бы было, конечно, – сказал мечтательно он, сошел на минуту с ума, прогулялся умом по комнате, помочился в углу незримой струей, вернулся в череп Сынка и уснул в нем, заставив уснуть самого Сынка.

А отец работал и работал над сценарием, он писал:

Ночь. Опушка леса. Пустынно. Домик с горящим окном. К нему подходит Алексей, заглядывает в окно и никого там не видит. Открывает тихонько дверь, видит накрытый стол, горящую печь. Садится, закусывает, выпивает наливки, греется у огня, слушает звук далекого поезда, слышит его гул, представляет пассажиров, завидует им, тому, как они болтают, спят, разгадывают сканворды, пьют чай и едут туда, где их обязательно ждут. А он здесь, в неизвестном домике, вдали от цивилизации, слушает начавшийся легкий осенний дождь и понимает, что в любой момент может прийти хозяин. И им может абсолютно любой человек, как красивая девушка, так и серийный убийца, перекрывшийся здесь. Вскоре он задремал, увидел во сне, как его душат руки пришедшего владельца, хозяина дома, вскочил, даже закричал при этом и увидел, что он не один. В комнате сидел старик, рядом с ним, тоже у огня и бормотал:

– Смерть… она пришла за мной… я умираю… мня почти уже нет… кто накормит меня, уже мертвого?.. кто даст мне одеяло среди зимы?.. кто вспомнит меня через тысячу лет?.. вопросы, вопросы ,вопросы, одни только вопросы… а ведь я – это Мамардашвили, Ильенков, Зиновьев и Мень… Так нельзя, так больше нельзя… это уже невозможно… лучше действительно умереть, чем умирать…

На это Алексей ему сказал:

– Слушай, отец, это все девятнадцатый век, разделение на жизнь и смерть. Есть два состояния живого – это «жить» и «жизнь». Время и вечность, иначе говоря. Человек и Бог, по-другому. И вот задача в том, что первое сделать вторым.

На этом Отец устал, отложил в сторону ручку, почесал свою обритую голову и решил покурить, но не нашел ни одной сигареты и пошел. одевшись, за сигаретами, решив обязательно в ларьке, в табачном, спросить:

– Есть сигареты «Бог»? Мне сигареты «Бог».

Так он и сделал, встретив равнодушное «нет» продавца, купил в итоге «Честерфилд» и долго курил у подъезда, смотря на падающий снег, который не видел больше никто кроме него. И именно такой факт своей жизни он считал жизнью и Богом. И те не возражали ему. Просто стояли рядом и делали в точности то, что делал он. Он, переставший быть никем и чувствующий себя впервые человеком. Потому что у него было дело, и это дело ничем не отличалось от него самого. Такой факт не мог не радовать его, в силу чего сигарета, огонек ее доходил до фильтра и начинал свой путь назад. Горел очень далекой звездой, которая прилетела к нему и стала частью легких его. Превратилась в сердце его, одно, как и сигарета, в отличие от Маяковского, курящего иногда две, потому что он и был двоими людьми – Блоком и Есениным, распятым друг на друге и тем самым распявшим его. Это понял отец, выкинул бычок, распавшийся в воздухе на целую сигарету и бычок. и поднялся к себе, подарив матери юную, как абрикос, улыбку и поцеловав в щеку ее.