Текст книги "BMW Маяковский"

– Ну что, на пары пойдем? Готовы? – спросил Отец и выпустил дым.

– Да не особо-то хочется. Там древнегреческая. Не сильно я готов. И занудство, – бросил Владимир.

– Деньги есть? – ухмыльнулся Отец.

– Пятнадцать рублей, – молвил Сынок.

– Десять, чуть-чуть.

– У меня найдется побольше, – раскрыл объятия Отец и повел парней за собой.

Они дошли до оптовки, купили три полторашки «Медового», устроились на аллее и начали пить, как разменивать свои годы по одному на все свои годы сразу.

– Я ее так люблю, парни, вы не представляете, я схожу с ума каждую секунду, я не могу больше жить, я умру, прямо сейчас, – начал исповедь Сынок, – я побегу, я брошусь к ней в ноги, я предложу стать моей навсегда, жить со мной, быть со мной, умереть со мной, не умереть никогда. Я побегу, парни, сейчас.

– Да стой же ты, – удержал его Отец и рассмеялся по-божески, – любишь ты, Зину, понимаю, но не ты первый, не ты последний. Я вот тоже тащусь по Мари. И что? Я мужик. Терплю. И ты терпи. Ты тоже мужик.

– Нет, я не могу, я умру без нее, нет больше сил.

Сынок опустился на колени, начал будто молиться, курить, пить, сплевывать, плакать, утирать кулаками слезы, даже рыдать, умирать, склоняться к асфальту, сходить в один момент тысячу раз с ума.

– Сынок, сынок, все мы любим, Володя тоже вот любит, Мари и Аду, я его не ревную к Мари, не говорю, что он шизофреник, раз любит и Аду, ну что же ты? Вставай, будь крепче и стойче, ответит она тебе еще взаимностью, – разошелся Отец.

– Нет, нет, никогда, – закачался Сынок, – она сейчас с другим, занимается то любовью, то сексом. Я это не переживу!

– Да нет же, я пришел первым, она прошла на пары, на лекции сейчас.

– Отец, нет! Не успокаивай меня. Зина, за что, что я тебе сделал, чем обидел? Казни меня, если я не прав, но будь со мной, хоть с живым, хоть мертвым. Не жить мне без тебя! Никогда.

– Сынок, вставай, – подключился Владимир.

Он и Отец подняли Сынка, но тот упал на лавку, разлегся на ней, закрыл лицо руками и начал всхлипывать и причитать:

– Ох, что же это такое… я умру, все-таки умру… так еще не любили на этой земле… Зина, не спи с другими, прошу… Зина, удовлетвори мое сердце, сделай минет аорте, отсоси всю мою кровь… да, я умру, но от любви к тебе… это величайшее счастье… нет другого совсем… Зина, я твой оргазм, испытай меня… испытала уже? Спасибо.

Отец и Володя оставили Сынка на несколько минут, пошли в гаражи отлить, встали у железной стены, заговорили.

– Это пипец, конечно, – признался Отец, – и так каждый день.

– Да, сами страдаем, но терпим. А он весь на виду, на плаву.

– Любит или кайфует от этого состояния? Вот в чем вопрос.

– Наверно, и то, и другое.

– Ага.

Пошли назад, закурив и пуская дымок до Марса. А тот кайфовал от этого и просил, конечно, еще. А Саратов жил вокруг неприметной жизнью своих обитателей и был самым крутым городом на земле, поскольку был самым обычным, не хорошим, не плохим, таким же, как все. Средним городом, а как известно, средний палец есть фак. Сынок сидел уже на лавочке с девочкой и пил пиво с ней. Он говорил:

– Господи, Лена, как я люблю тебя, я люблю тебя с самого рождения, еще не знал тебя, а уже любил.

– Я Таня.

Владимир и Отец встали немного в стороне и продолжили пить.

– Ах да, Таня, – исправился Сынок, – я просто схожу с ума от твоей красоты, ты такая нежная, добрая, у тебя такие глаза, что хочется пить их, как галоперидол.

– Ой, спасибо, спасибо.

– Давай прямо сейчас поженимся, я умоляю тебя, стань моей женой, благоверной, спи только со мной, рожай только от меня, покупай пиво только мне.

– Ха-ха, я подумаю.

Владимир сказал Отцу:

– Или он реально сходит с ума, или любит всех женщин в мире.

– Да, несет его не на шутку. И это еще программа минимум. Он мало еще накатил. А Сынок уже стоял перед девушкой на коленях и вопил:

– Ты только что изменила мне! Ты посмотрела на парня! В твоем взгляде было вожделение! Изменница!

– Да нет же. Хотя я пойду.

Девушка ушла, чего Сынок не заметил и продолжил стоять на коленях, тени ее говоря:

– Я прощу любую измену тебе! Только дай руку! Чтобы в радости и страдании, как говорится, всегда!

– Сынок, пойдем, а то полицию вызовут, нехорошо уже, – попытался поднять Сынка Отец.

Тот вырвался и побежал за исчезнувшей девушкой, вопя:

– Дульсинея! Ассоль! Не уходи! Я только твой, навсегда! Ну и еще десяти – пятнадцати женщин!

Отец и Владимир пошли за ним, прикладываясь к бутылке и смеясь внутрь нее.

2

Настигли его у входа в какую-то кафешку, где Сынок лежал и объяснялся в любви женщине лет семидесяти. Он говорил:

– Гюльчатай, моя козочка, выходи за меня замуж, я без тебя развалюсь на части.

– Да ты уже развалился неплохо, – заметила она.

– Это буквально, я просто у твоих ног, это от любви, а тут такое дело, что полюбил тебя сразу.

– Ну, это бывает, сынок.

– Да, я сынок, но не сынок. Так что насчет нашей свадьбы.

– Не слишком молод ли ты?

– Самое то, я созрел. Хочу целовать твои ноги и каблуки.

– Смотри не подавись парой их.

– Я по одному, ничего.

Отец подошел вплотную к Сынку, начал стыдить его:

– Сынок, ну ты что? Давай, возьми себя в руки.

– Отец! – возопил он. – Горю, нужно залить огонь!

– Вот, это по-нашему, – Отец протянул бутыль, хлебнув перед этим сам.

Сынок присосался к горлышку, а вскоре стал наигрывать на нем Баха и Бетховена, отчего женщина впала в экстаз и начала танцевать вокруг Сынка, признаваясь ему в любви:

– Люблю тебя, лежащего на спине. Ты будешь только моим.

Сынок тоже пританцовывал на земле, играл и играл, пока Отец не поднял его рывком, поведя за собой. Владимир зашагал за ними, куря или не куря. Отец отчитывал Сынка:

– Сынок, не позорь нашу молодость, мои поседевшие яйца. Любишь Зину – люби, я тоже без ума от нее.

– Отец, ты же любишь Мари.

– Да, Сынок, Мари, но все мы шизофреники в любви. Как не любить мне Зину? Эту опасную ведьму. Это ее мастерство словоблудия. О господи, позови она меня, рвану, хоть в Москву, хоть в Норвегию.

Сынок остановился и впился глазами в глаза Отца, пошла молчаливая драка взоров.

– Че, че, пересмотришь меня? – заговорил агрессивно Сынок. – Зина только моя, ты понял?

– Понял, понял, Сынок, – Отец только усилил свой взгляд.

Они стали ходить кругом и полукругом, заставляя смущаться прохожих.

– Только моя.

– Только твоя.

– Что-то я не верю тебе.

– И правильно.

Вмешался Владимир, закурив и выпустив между самцами дымок:

– Парни, друзья, вы видите – это тучи, значит близится дождь, могут быть молнии, может убить. Надо найти нам место.

–А? Что? Облако? Тучи, тучи, как люди, они одиноки. Хожу, отбрасывая тень… – запел Сынок, помахал перед лицом Отца кулаком и повел всех вперед – в Амстердам и Нью-Йорк. И это как минимум.

В общем, шагали, пока не свалились на лавочку, начав снова потягивать пиво, льющееся отовсюду: из бутылки, из глаз прохожих, из выхлопных труб.

– А вон и Ада идет, – кивнул на аллею Отец.

– Зина? – встрепенулся Сынок.

– Конечно, каждая Зина, – улыбнулся Владимир.

– Ага, – присосался к груди матери по имени Пиво Сынок.

– Странно, что не на занятиях, – отметил Отец и забрал у Сынка бутылку.

Ада подошла, поздоровалась, поморщилась слегка от состояния Сынка и присела чуть-чуть в отдалении.

– Проспала? – поинтересовался Отец.

– Немного, – рассмеялась она. – А вы почему не на парах?

– Не видишь разве? – удивился Отец.

– Ну-ну.

– Это Зина? Зина пришла? Я не верю своим глазам. Зина, ты пришла ради меня? – встрепенулся Сынок.

– Зина, Зина, конечно, – отвернулась в сторону Ада.

– Зина, ты тоже не можешь жить без меня? Зина, я умру ради тебя. Кроме тебя, у меня никого нет. Ни отца и ни матери. Ни сестры. Зина, заменишь мне их? Ты станешь моей женой? Родишь мне автобус, который будет стоять перед воротами в матче «Шинник» – «Спартак»? Зина, я люблю тебя каждой клеткой своего отсутствующего, а потому гениального ума, каждым флюидом, каждым сперматозоидом, каждым стихом, ненаписанным мной, потому что я не поэт. Или поэт? Му-му-му! Хрю-хрю-хрю! Хорошие стихи? Ради тебя сочинил.

– Я, пожалуй, пойду, – поднялась медленно Ада, – Владимир, сегодня французский.

– Не пропустили еще? – спросил он.

– Нет-нет, как себя чувствуешь?

– Хорошо, как в своей ненаписанной еще поэме.

– Читала ее. Хорошо тебе с ними?

– Пьем во славу Бахуса! Бахаемся об пол, бьемся лбами в припадке любви ко всем женщинам! Только секс, творчество и вино! Ну, вместо вина может быть и пивас! Но я же образно, братья и сестры мои! – очнулся Отец.

– Зина, не уходи, будь моей навсегда, хоть на пару минут, я кролик, бее, мее! – признавался в любви Сынок.

Но Ада, посмотрев глубоко в очи Владимира, увела его на французский, понимаемый ими по-разному.

– Предатель! Подкаблучник! Шучу, – бросил Отец, когда Маяковский пожал руки ему и Сынку.

– Уйти с женщиной – не предать, уйти с женщиной – стать собой.

Отец покачал головой на слова Владимира, обнял Сынка и закурил то ли сигарету, то ли душу Сынка. А Ада взяла за руку Володю и пошла с ним, слегка касаясь его.

3

Шли и беседовали, но больше наслаждались любовью, хоть половиной души Владимира была Мари. И он думал о ней, и просил у нее прощения.

– Любишь еще Мари? Пишешь ей письма?

– Да, а куда деваться?

– Правильно. Любовь и книга сделали животное человеком и не остановятся на этом.

– Иногда на стенку лезу, ору, зову Мари стать женой. Но зачем? Есть еще ты.

– Ты ее любишь больше меня.

– Поровну.

– Нет. Но я не ревную. Любишь – люби. Это прекрасно. Но эти двое, я не про себя и Мари, а про твою компанию до добра тебя не доведут. Я в хорошем смысле. Смотри.

– Я люблю их, они братья мои.

– Брат брату рознь, – повернулась к нему Ада и предложила постоять под деревом, пока покурит она.

Закурила под дубом, отвернулась, будто обидясь или готовясь к длинной, как Волга, речи.

– Любишь меня?

– С первого взгляда.

– А как же Мари?

– И ее. Но тебя больше.

– Неправда. Не имеет значения.

– Люблю тебя до знакомства еще. Любил тебя изначально.

– А Мари?

– Она сестра, а ты мать.

– Смешно, но не очень. Этот Сынок вообще потерял рассудок из-за своей Зины.

– Любит ее.

– Себя он любит и такое свое состояние.

– Безумие – разрушенный Колизей или город Ани. Это сама история. Само начало ее.

– Пора переехать в Рим.

Ада потеряла равновесие, прижалась к Владимиру, чтоб не упасть, и их губы слились, как влагалище и влагалище, устроили лесбиянский акт, пока не появились из пещер языки и не превратили все в гомосексуализм. И он длился и длился, не обращая внимания на старушек, собачек, кошечек, воробьев и девчат, едущих как прицепы своих колясок – «КамАЗов» и «Зилов».

– Пойдем, опоздаем на французский, – прошептала Ада.

– Идем, ангел мой.

– Хорошо, что Мари учит немецкий. Но, повторюсь, я не ревную. Сядешь со мной?

– Конечно.

– И так будет всегда?

– Думаю, да.

– Надеюсь, твои слова о любви не пустые. По крайней мере, поцелуй говорит о другом.

– О любви?

– О желании. А где желание, там и любовь. Просто этой обезьяне еще предстоит стать человеком.

– Или человеку – Всевышним.

– Пусть так, – Ада взяла ща руку Владимира и зашагала с ним по аллее, которой не было никогда, как и города, как и страны, как и земли.

4

Сынок, пока Отец ушел за новой порцией пива, гладил собачку, прибежавшую с космоса, и беседовал с ней:

– Зина, как я по тебе соскучился, ты не представляешь. Я схожу по тебе с ума. Как лавина, как сель. Ты тоже любишь меня? Зина, ответь! Не бросай меня, Зина, люби меня. Так, так, ты целуешь мне руки? Зина, ты любишь меня? Ты тоже любишь меня? Я умру без тебя в прямом смысле. Все дороги ведут к тебе. Зина!!! Душа моя, мое сердце, моя любовь с самого сотворения мира. Я пересплю с каждой женщиной на земле, если ты не станешь моей. Я уйду в полную вакханалию и разврат. Я буду голым ходить по улицам и целовать в губы женщин, встретившихся в пути. Я буду спать в полицейском участке каждую ночь, а наутро пить на всех лавках мира и орать, что люблю тебя так, как Маяковский – Мари. Да-да, Зина, ты хочешь есть? У меня где-то была сосиска. Нет, не моя. Говяжья. А, вот она, – Сынок достал сигарету и протянул ее песику, тот изгрыз ее в один миг, – ешь, Зина, родимая, душа моя, ненаглядная, вечная невеста моя, Дульсинея и Гретта, только не уходи от меня, не меняй шило на мыло, прошу, не люби меня, нет, но будь со мною всегда, просыпайся рядом со мной, готовь мне завтрак, оладьи или омлет, стирай мне носки, но не предавай нашу любовь, никогда!

Отец, подойдя к Сынку, увел его от собаки. Песик побежал прочь, а Сынок махал ему вслед и плакал, даже рыдал, прощаясь с Зиной своей:

– Отец, Отец, Зина уходит от меня! Отец!

– Сынок, таких Зин полно, просто навалом. И если ты не заметил, эта Зина была мужского пола.

– Отец, Зина есть Зина! Мужского? Это не имеет значения.

– Ты забудь про нее/него. Готовь себя к встрече с настоящей Зиной. Приведи в порядок себя. Выпей еще.

– Отец, каждая Зина – настоящая Зина.

– Да ну что ты, конечно же, нет. Зина только одна. И мы оба любим ее, и я ее тебе уступлю. Просто буду бахать ее никогда.

– Что?!

– Шучу, шучу я, Сынок. Жахать, покуда ты спишь.

– Как?!

– Да шучу я, шучу. Я женюсь на Мари, я люблю не меньше ее. А Володю женим на Аде. И будем все вместе жить!

– А?! Да-да-да, Отец. Все вместе, конечно. В одной комнатке. В конурке одной.

– Да, а пока пей. Приходи в человеческий вид.

– Да давно уже в нем.

– А ты выпей еще.

Сынок припал к бутылке и пил ее, пока не кончилось стекло, а не пиво.

– Вот стоим сейчас здесь, а где Зина? – очнулся от выпитого Сынок. – С какими мужчинами она сейчас? С кем развлекается? В какой кафешке сидит? Какого мужчину гладит? Трогает его за руку? Кого хочет? Кому хочет родить ребенка? Это невыносимо, Отец.

– Да на занятиях она.

– Нет, нет и нет, Отец, я не верю. Она не такая. Ей нужен такой мужчина, как я, но она этого не понимает! Она думает о тебе, о Владимире, о других, но любит и хочет только меня! Просто не догоняет до этого. Можно сойти с ума, думая об этом, но я пока что держусь. Держу свой кумпол в руках. Покачиваю этот пузырь. Наполняю спиртом его. Может, водки, и правда? А то балуемся все. Тут шинок есть поблизости. Можно взять пузырь за десятку.

– Ну, идем, коли не шутишь и если готов.

– Пойдем, пойдем, конечно, Отец, надо подготовиться к Зине, к приходу ее, чтобы быть при полном параде при ней.

Дошли до шинка, взяли самогон, запивон, устроились по-человечески на травке, жахнули всей душой, от души, от бога, от сердца, обнялись запели «Перемен», чуть не блюя:

– Перемен, требуют наши сердца, еще давай выпьем, Отец, только что накатили, Сынок, потерпи, и вдруг нам становится страшно что-то менять!

Сынок встал, помочился, всплакнул, вспомнив о Зине, подошел к Отцу, присел, обнял его и зашептал на ухо ему:

– Отец, ты должен благословить мой брак с Зиной, иначе не жить ни мне, ни ей, ни тебе.

– Мне-то почему?!

– Я тебе говорю, поведи меня к ней, обвенчай меня с ней.

– Я не священник, Сынок.

– Ты священник на час. Отец, я умоляю тебя!

– Ну, хорошо, хорошо. На, покури сигарету.

– Это твой палец.

– А, извини. Бери синий «LM».

Сынок закурил, зажмурил глаза, выдохнул в лицо Отцу дымок и произнес:

– Тот самый вкус детства. Ты ведь не знаешь, но левой грудью моей матери была сигарета, правой – бутылка пива.

– Сынок, не пошли.

– Я же образно. Отец, моя мать святая женщина, но я сейчас не о ней. Я вообще. Я о нашем поколении. Я об обычных ребятах. Я о России – матушке.

– Аа, ну тогда хорошо. У меня точно так же.

– Ну вот. О, вон Зина идет. Зина, девочка моя, как я тебе рад!

– Сынок, это машина едет!

– Зина стала машиной? Как же так? Зина, дай мне поцеловать тебя в бампер, облобызать фары твои!

Отец схватил за руку рванувшегося к машине Сынка, сдержал его, усадил снова на лужайку, дал ему выпить.

– Эх, Зина, заколдовал тебя злой чародей, – начал плакать Сынок, – но ничего, вот сейчас подкреплюсь, съем щей с говядиной, и верну тебя в человеческий вид.

Сынок выпил еще.

– Какие вкусные щи и говядина, – вытер рот он, – обожаю вкусно поесть.

– Да, – тоже накатил Отец, – отменные щи. И говядина тоже.

Они поцеловались вместо закуски, обнялись, закачались и запели «Темную ночь». Закурили после песни, подмигнули проходящему парню, который смутился и убежал глазами душой, догоняя телом их, и решили идти дальше и беседовать на культурные темы. Потянуло на Гераклита и Гегеля.

– Гераклит говорит, что не войти в одну реку дважды, – начал Сынок, – но он не договаривает, я думаю. Войти дважды нельзя. А выйти? Конечно, возможно. Один раз родиться нельзя. Два раза умереть можно. А значит, родиться опять. Два минуса дают плюс. Разве нет? Вот и крест на могиле – это два минуса, ставшие им.

– Мне больше нравится Парменид, – не согласился Отец, – у него все не движется и стоит. Отсюда и родилось «остановите землю, я сойду», это борьба Гераклита и Парменида, вообще – весь мир их борьба. Можно сказать, времени и пространства, Дьявола и Бога.

– Сумма Дьявола и Бога – это Христос.

– Опасные мысли говоришь!

– Нет, он целое – взамен рассеченного.

– Сынок, я спорить не буду, я не так натаскан в философии, как ты. Давай добьем самогон и зайдем тут в шинок. Можно дерябнуть и там.

– Хорошо, Отец, я согласен.

Они встали у лавочки, допили бутылку, кинули ее в урну, промахнулись, потому что кидал Сынок. Он встрепенулся на это и запричитал:

– Зина упала. Сломала ногу, наверно. Зина, я сейчас подниму тебя! Возьму на руки и понесу в загс!

– Сынок, это всего лишь бутылка! Оставь ее.

– Отец, я не могу бросить Зину! Я люблю ее больше себя.

Отец схватил крепко ринувшегося спасать бутылку Сынка и повел его в шинок – превращать Вагнера в Ницше, а того – в книгу «Антихрист», которую прочли впервые скончавшиеся до нее Сократ и Платон.

5

Мари и Зина курили у десятого корпуса, за ним, и поглядывали недоверчиво друг на друге, облизывались будто глазами, если веко – это язык. А так все и было. Вдыхали «Бонд» и думали о своем, о мужчинах, конечно, о мужчине еще.

– Владимир грубоват немного, – произнесла Мари, – но он потенциально великий поэт. Чувствую такое за ним.

– С чего ты взяла? Просто мужчина. Привлекательный, да, но учится довольно плохо. Впрочем, вы с ним общались больше.

– Письма мне пишет.

– Слышала, да. Но это все юношество, конечно, пойми меня тоже. Это все может пройти. И пройдет, обязательно.

– Не уверена, – выдохнула дымок Мари. – Там такие стихи, – она закатила глаза и изобразила оргазм.

– Не знаю, мне он не посвящал.

– Еще посвятит.

– С чего ты взяла?

– Кажется так.

Мимо проходили Владимир и Ада, увидели однокурсниц, подошли. Встали рядом.

– На французский? – спросила Мари.

– Ага, – рассмеялась Ада.

– И мы. Ну, почти, на немецкий, – встала на цыпочки Мари и чихнула.

– Будь здорова, – сказали все трое.

Мари поблагодарила их, спрятала вынутый к этому случаю платок и начала напевать Пугачеву, что-то из семидесятых годов то ли двадцатого, не то девятнадцатого века. Ада немного напрягалась, ревновала, конечно, хотела увести Владимира, да так, чтоб укутать его собой, поселить в вагине у себя, в чреве, груди, уме, навсегда, на века, но пока что держалась, просто создавая некоторый дискомфорт, вытянувшись душою в струну, на которой предлагала играть пальцам Владимира, причем не двадцати, а чуточку больше, по крайней мере – на один. Мари все пела, Зина смотрела вдаль, видя Марс и Юпитер, где она занималась уже сексом с Владимиром, и произнесла:

– Ада, приехал известный поэт, сегодня вот в этом корпусе он будет читать свои стихи, может ты и твой компаньон не прочь будут сходить на него?

– Не знаю, – удивилась Ада, – Владимир, ты хочешь?

– Да в принципе можно. Во сколько?

– В семь часов вечера. Приходите. Мы с Мари точно идем. Мари, ведь не поменялись планы?

– Соединяет берега седой паромщик. Нет, конечно, иду.

– Давайте у входа увидимся.

– Отлично, – кивнула Ада и увела Владимира, обожая его всего и не желая отдавать никому, ни женщине какой, а тем более смерти, которая тоже обычная женщина, умирающая от суицида и воскресающая тоже от него. Шли они вдвоем, Ада держала Владимира за рукой и была всей душой и каждой клеткой его, единственной на всю жизнь и даже больше нее. Остановилась у дерева, показала на кошку на нем:

– Смотри, смотри!

И прильнула к Владимиру, попросив целовать ее всю и не обращать ни на кого внимания.

– Целуй, целуй меня, ангел мой, обнимай меня всю, я умру без тебя, мне не жить без тебя, – зашептала горячо она и направила его руку себе между ног, начала водить ею по промежности и получать оргазм за оргазмом, сотрясая тем самым весь мир. Немного пришла в себя, опомнилась, пошла с Владимиром дальше, пока у подъезда одного из домов не завела его в него, расстегнула ему ширинку, встав на колени, и начала есть морковку, как кролик, от поедания которой морковка становилась все больше. Проглотив морковный сок, поцеловала морковку взасос, убрала ее и обняла Владимира очень душно, зашептала ему:

– Только твоя, навсегда, мой бог, умру без тебя, уйди от меня, но знай: ты убьешь меня, из пистолета, в упор.

Володя обнял ее еще сильней, их губы слились, соединились навек, а так как расходиться надо было, то душа их губ отлетела, обрела плоть, вдали продолжила целоваться – разумеется, навсегда, пока Ада и Владимир приходили в себя от наваждения, данного навек, а после пошли на французский, чтобы сидеть рядом и думать друг о друге, мысленно занимаясь любовью, породившей весь космос и то, что дальше него.

6

В шинке к Отцу и Сынку, когда они пили водяру и ели бутерброды с селедкой, подсел дедуля и проговорил:

– Вот в наше время пили иначе.

– Дед, тебя бабушка ждет, – отрезал Сынок. – Но если хочешь выпить, то да. Мы не против.

– Кто мы?! – встрепенулся Отец. – У нас лишней водки нет.

– Жалко? Такой молодой, а такой жадный, – покачал головой дед.

– Мы тут вдвоем сидим и беседуем, – нашелся Отец.

– Можно втроем. О чем говорите, о Сталине? – поинтересовался дедок.

– Так далеко не лезем, о молодости, о Бахусе, – улыбнулся Отец.

– Выпей, дед, – протянул деду стакан Сынок.

– За ваше здоровье! – дед накатил.

– О, это по-нашему. И твое, дед, здоровье! – поднял стакан Сынок.

– Кря-кря.

– Ты тут не крякни, дедуля, – усмехнулся Отец.

– Это я покрякиваю от удовольствия, – не смутился тот.

– Хайдеггер – это первая печатная машинка ума, – сказал Сынок, – сперва научились печатать на бумаге. Спасибо тебе, Гуттенберг! Но печатные буквы в мозгу ввел уже Хайдеггер. Он начал программировать человека и породил фильм «Терминатор».

– До него это сделал в поэзии Маяковский, – возразил Отец.

– Да, за него! – все трое подняли рюмки и опустошили их.

– Маяковского в наше время ценили, уважали, учили его. Может, «Терминатор» даже сняли у нас. Ведь Шварц играл русского еще, – проговорил дедок.

– Вот-вот, – откусил от бутерброда с селедкой Отец.

Обнялись втроем, закачались, запели «Видели ночь», и дед тоже, прошаренный в более-менее современной музыке. Но после песни добавил:

– Хочется петь гимн Союза.

– Да мы не помним его, – поморщился Отец.

– Дед, а ты Зину не знаешь? – поинтересовался Сынок.

– Зинаиду Николаевну?! Хе-хе. Так женаты уже пятьдесят лет.

– Не понял, дед, – насупился Сынок, – ты женился на моей Зинуле?!

– На моей.

– Как это на твоей?! Зина только моя. Пошли выйдем, дед! Слышишь меня?!

– Эй, Сынок, Сынок, нашей Зине лет двадцать, не больше, она не может быть столько лет женой деда. Это другая Зина, наверно, – начал Сынка успокаивать Отец.

– Да как это?! Он говорит. Значит, Зина постарше. Чуть-чуть. Дед, идем на разборки! И заплатишь за водку.

– Идем, внучек, идем, в молодости я занимался боксом, отметелю тебя по полной.

– Дед, – Сынок взял дедка за грудки, – я прямо здесь размажу тебя по полу.

– Сынок, Сынок, успокойся, – Отец убрал руки Сынка с дедка, обнял его, стал гладить его.

– Отец, Отец, – захныкал Сынок, – он пользовал Зину мою! Она не девочка, понимаешь?! Она родила всю российскую армию. Я покончу с собой. Отведи меня к реке, я там все сделаю с собой. А ты выловишь мой труп, выроешь детской лопаткой ямочку и похоронишь меня. Поставишь пачку сигарет на бугорке, будешь приходить каждый год и выкуривать по одной сигарете.

– Вот, вот, – заговорил дедок, – лучше культурно отдыхать, чем махать кулаками. Рубашку мне всю измял.

– Сынок, – хмыкнул Отец, —тебе жить и жить, растить детей, нянчить внуков. Какая тебе могила?

– Детишек растить с Зинулей?

– Как получится! Не забывай, что я тоже в нее влюблен, и она может выйти за меня!

– Тогда я убью вас обоих и женюсь на трупе ее!

– Убьешь своего родного отца?!

– Ты его отец? – удивился дедок. – Вы не одного возраста с ним?

– Я старше на год Сынка, мы однокурсники вообще, но чего не бывает в природе!

– А в Боге тем более, – кивнул дедок и ушел.

– Дед, ты куда?! – крикнул Сынок. – А, хрен с тобой.

Он обнял Отца, защекотал его под подбородком и зашептал ему на ухо:

– Отец, сыграй мою Зину. Стань на час моей Зиной. Не в постели, не надо. Хотя, конечно, как хочешь. Я просто хочу излиться душой.

– Спасибо, что не из другого места, Сынок!

– А ты хочешь и это?

– Нет, спасибо, Сынок.

– Будешь Зиной моей?

– Ну говори, я слушаю.

– Зиночка, Зинуля моя, блаженная, благословенная, я понимаю только то, что люблю тебя пером, карандашом, ручкой, я пишу тебя, ты мое сочинение, курсовая, дипломная, кандидатская, докторская – ты мой философский трактат, ты «Критика чистого разума» и «Клиника грязного рассудка», божественная моя, стань моей женой, я клянусь работать на тебя в постели ночью и там же и тем же днем! Не гони меня, не убивай, реши меня, словно задачу, и исполнись моей низостью своей высотой, обещай мне секс без предохранения, потому что предохранитель – сам эрегированный и ничем не прикрытый пенис! Ангел мой, Зина, решайся! Прошу, умоляю тебя!

Сынок грохнулся перед Отцом на колени и стал целовать ему колени и руки, все в зале засуетились. Отец поднялся, повел к выходу Сынка, говоря:

– Пойдем, Сынок, так нельзя, все смотрят на нас, где-нибудь еще выпьем. А вообще пора в Вуз, может, там что-нибудь интересное, и учиться к тому же пора.

– Отец, Отец, ты не Зина?! Ты просто убил меня.

И зашагали, шатаясь, как Россия в 1991-ом году, перешедшая в девяностый, а не девяносто второй, чтоб не упасть.

7

На французском Ада думала только о Владимире, сходила с ним – без него – с ума, касалась его бедром под столом, в итоге написала ему записку, забыв про всякие звучащие в воздухе «парле»:

«Володя, ну как ты терпишь еще? Я изнемогаю, мой бог. Ты рядом, но не во мне, в сердце моем, но не Там».

«Ада, любимая, я так сойду с ума, надо быть сдержанной. Хоть немного».

«Я понимаю, да. Но вся горю. Я жарюсь, как шашлык, на твоем мангале».

«Давай потерпим до конца пары, а там поцелуемся, в губы, взасос».

«Всего-то?! Так ты любишь меня?! Не знала».

«Ты хочешь большего?»

«Женщины всегда хотят большего, а от тебя – в сотни раз».

«Ты отдашь меня другим?»

«Ты сам вправе выбирать. Что ты спросил? Никогда».

«Мне сладко с тобой».

«А мне? Я превращаюсь в сахарную вату в твоих руках и плыву по небу в блаженстве».

«Я молния в тебе».

«Не могу больше. Давай я уроню ручку, нагнусь за ней и сделаю Это».

«Потерпи, Ада, прошу тебя».

«Хорошо, мой господь».

Она положила руку ему на бедро, стала гладить его, перебирать мышцы, мускулы, впитывать их ладонью и рваться ею наверх.

– Ада, ты меня в могилу загонишь, – прошептал Маяковский.

– Я никогда не отпущу тебя на тот свет, – расстегнула ширинку и взяла в руку карандаш, который написал «Левый марш».

Прочла это стихотворение рукой, вытерла салфеткой следы любви и успокоилась хоть на время. А Владимир вышел в туалет, справил малую нужду, а на обратном пути попал в объятия Ады, вышедшей вслед за ним, и целовал ее ровно одну минуту и часть ее – вечность, сходя с ума от своей любимой, любя ее безмерно и безумно – той любовью, которая была отражением ее чувств, оригинала, ревущего океаном и сносящего на своем пути все, чтобы быть с любимым Маяком навек. А в аудиторию зашли, держась за руки и не стесняясь уже своих отношений, сели рядом опять и стали думать друг о друге еще сильней, переписываться, рожать:

«Ада, я снова хочу тебя».

«Ты хочешь моим желанием меня».

«Это рикошет?»

«Это он. Чтобы ты лежал голым, а я изучала языком, губами, руками, грудью, животом, вагиной всего тебя, не упуская даже одного миллиметра».

«Так ты хочешь меня?»

«Владимир, это любовь. Желание – часть любви».

«Не думал об этом. Но надо вернуться к французскому».

«Любить меня по-французски? Шалун».

«Нет, заниматься французским».

«Как ты можешь думать о чем-то другом? У тебя вообще нет сердца».

«Я сердце само».

«И кого оно любит?»

«Разных девчонок».

«Да?! Изменник, предатель».

«Только тебя. Навек».

«Точно-точно?»

«Конечно. Ты навсегда моя».

«Верю, мой друг, мой ангел!»

На улице оторвались от части курса, пошли быстрее, уединились в подъезде, обнялись, разгрузили самосвал, срывая друг с друга одежду, покидали лопатами щебень, помесили раствор, подняли стену, потаскав кирпичи и кладя их все выше, слились полностью, стали одним человеком, поскольку секс – это попытка стать Богом, сойдясь в андрогина, искупались после работы, сели за руль этого самого самосвала, угнав его, погнали по городу, гремя, как пустая голова идиота, кончили несколько раз, испытав вне себя оргазм и выпустив его в окно в виде облачка, протаранили пустой павильон, закричали «ура!», понеслись дальше, сигналя машинам, лаская друг друга в позе 69, наплевав на холодный бетон в подъезде, выпили между ног, собрали за самосвалом ДПС, стали уходить от них, набрали бешеную скорость, чуть не сбили прохожего, включили музон, ДДТ, прибавили газу и ворвались в Энгельс, миновав мост, снова испытали оргазм, она выпила его сперму, он – ее божественные выделения, секрецию, впившись губами в губы, пока она выкачивала из него все до последней капли, вышли из грузовика, побежали, растворились в толпе, стали абсолютно счастливы, превратились в Бога, в ничто, в сверхчеловека, в Ницше, сошли с ума, улетели на Марс, стали частью его, вышли из подъезда и зашагали на новую пару, на физкультуру, полные друг другом до краев в прямом и переносном смысле.

8

Вечером Ада и Владимир стояли у десятого корпуса, курили, ждали Зину и Мари. Те подошли, тоже решили покурить. Время еще было, скрученное в бараний рог и распрямляющееся рогом козла. Дымили, беседовали или молчали, смутились немного, завидев Отца и Сынка, которые шли вдвоем как одно пьяное нечто. Те подошли к ним, распались на две субстанции и повели себя совершенно по-разному: Отец закурил и заговорил о позднем периоде Гегеля, Сынок спрятался за его спину и горячо зашептал: