Текст книги "BMW Маяковский"

Отец хмыкнул на это, сказал, что любит с каждой рюмкой и затяжкой Зину и Мари только сильнее, лишенный выбора между ними, потому что любовь делит мир, а секс соединяет его, взял чипсы со вкусом безумия, насыпал их в тарелку и захрустел ими, как костями Пушкина и Лермонтова.

– Вкусные кости? – вопросил Сынок, будто услышав или прочтя эту мысль.

– Это не кости, – огрызнулся Отец, – это желтые листья, которые смешаются с моей кровью и станут червонцами. Есть чипсы – богатеть, причем сказочно.

Вышли через час-полтора на улицу, зашатались и в обнимку зашагали по Саратову – по Сан-Франциско и Риму, пританцовывая и распивая полторашку Клинского пива, купленного на Марсе, куда во время улета, полнейшего, слетал Отец. На лавочке встретили двух девушек, одну худенькую, другую в теле, шикарную, с полными бедрами и в мини-юбке. Вторая была очень стройной и в джинсах. Они втроем подошли к ним и встали перед ними.

– Мальчики, вы хотите познакомиться, что ли? – спросила худенькая и стройная.

– Безумно, малышка, – плотоядно улыбнулся Отец, – но мы все любим других, а к тому же вас две, а нас трое. Назревает когнитивный диссонанс!

– Да, это действительно проблема, – прыснула с бедрами, – я про первый пункт, разумеется. Изменять любви не положено, надо быть верным всегда. Измена карается двадцатью годами тюрьмы!

– Да?! – испугался Сынок.

– Конечно, – подтвердила худая и добавила: – Чтобы не было этого самого, диссонанса, я уйду, потому что парень заждался, и тогда вас всех будет в самый раз. Потому что нас не мало, а много.

Она ушла, а с бедрами села на колени Володе, начав покачиваться на нем и пить пиво из рук Отца и есть чипсы из упаковки, которую держал Сынок. А через полчаса она повела их в гараж, где ее парень чинил машину, стали пить впятером, а когда парень уехал обкатывать тачку, то с бедрами, которую звали Татьяной, случайно села на диван и раздвинула ноги, обнажив тонкую полоску трусов, белых, как юность Есенина и снег, выпавший ранним утром. Владимир, Сынок и Отец сидели напротив и смотрели только в одну точку. Татьяна не замечала их взглядов, даже того, что трусики съехали в сторону и открыли белую медведицу, вышедшую из берлоги с круглым пятном нюхающего воздух, пахнущий мужчинами, носа.

– Так хочется расцеловать медведицу, – сказал наконец Владимир.

– Да? – ответила резко Татьяна. – А то, что медведица после зимовки безумно голодна и хочет больше всего на свете мяса, это вас не волнует?

– Мяса? – удивился Сынок. – А где мы его возьмем?

– Медведица сама его найдет, возьмет силой, она же охотница, – и Татьяна поймала в пасть тюленя, а еще двух зажала в лапах, тормоша их, чтоб они не умерли и не стали трупами, которые она вовсе не хотела есть. Она насытила жиром свой голод, белком, и легла, предлагая трем медвежатам оказаться в ее берлоге, погостить у нее. Что они и сделали а после по очереди открыли ей форточку и выкурили три сигареты в нее. Таня поблагодарила их за это, закрыла гаражи пошла домой читать «Тихий Дон», так как завтра были экзамены и вообще. А трое зашагали по улице молодости и юности, не кончающейся никогда.

12

Вечером следующего дня, не дождавшись Зины на занятиях и оторвавшись от Мари и Ады, от однокурсников, предложивших культурно отдохнуть в «Месопотамии», все-таки дошли до Зины, устроились в ее комнате, покуда она играла Шопена, одетая только в короткие шорты и топик, насладились переливами синтезатора, выпили немного сливового вина, собрались было уходить, но Зина предложила две порции шаурмы Отцу и Сынка, сама попросила Володю помочь ей, вывела его в соседнюю комнату и затихла там с ним.

– Божественная шаурма, – отметил Отец.

– Вкусная, наверно, из песика, который при жизни мяукал. Что они там делают? Наверно, смотрят «Служебный роман».

– Читают «Конец прекрасной эпохи».

– Забивают гвоздь в стену, чтобы повесить картину «Предчувствие гражданской войны», оригинал.

– Не надо пошлить. Где здесь туалет?

– Не знаю.

– Пойдем на цыпочках к ним и аккуратно спросим?

– Конечно, давай.

Подняли два афедрона, похожих на надкушенную шаурму, осторожно пошли, зашли, сели рядом с креслом, где Зина брала у Владимира интервью, раздвинувшего широко ноги для этого, подмигнули друг другу и снова откусили от шаурмы.

– Сейчас со всей очевидностью, – пустился в дальнее плавание Сынок, – встало передо мной то, как я люблю Зину, как не могу без нее и то, как я вижу, она тоже любит меня. Ненаглядная моя невинная девочка, ангел во плоти, богиня, спустившаяся с Олимпа…

– А? – выпустила изо рта Зина бычок, который мариновала в своей баночке рта. – Мне кажется, что я тоже влюбляюсь в тебя. Хоть немного сейчас занята. Но ты подождешь, чтобы на балконе как следует мне объясниться в любви? Вот только вытру губы о крови белого цвета, потому что проглотила наживку, попав на крючок.

– Зина, мне снятся твои слова? Ты действительно готова объясниться со мной? Постоять на балконе. Прижаться ко мне бедром. Показать свою девственную грудь, намек на нее, ссылку, конечно? Я не верю! Зина, разве не снишься мне?

Сынок грохнулся на колени около Зины, воздел руки и начал будто молиться, пока Зина работала своей передней дверью, впустив пьяного пассажира в нее, чтобы внутри ее салона он отрезвел и приобрел твердость и силу, хоть и наблевав ради этого.

– Зина, приятного аппетита, мы не отвлекаем тебя? – вопросил Отец.

– Нет, вы как раз вовремя, садитесь, смотрите телевизор, я просто немного занята, извините, – оторвалась на минуту Зина от полета Гагарина в ее космос. – Скоро я буду ваша, скоро я буду с вами.

– Зина, господи, как мне хочется целоваться с тобой! – воскликнул Сынок.

– Потерпи, вот только покрашу себе губы этой алой, желанной, безумно влекущей губнушкой.

– Хорошо, ангел мой, я никуда не тороплюсь, не спешу никуда, просто посмотрю телевизор, и Сынок включил ящик восьмидесятых годов, Первый канал, который сказал:

– Книга – это космос, где маленькие буквы, то есть звезды, это надгробный мир, огромный сияющий космос, тогда как картина– наша солнечная система, те же солнце, земля, луна. Отсюда временный конфликт художника и писателя, который разрешается тогда, когда Врубель рисует иллюстрации к «Демону».

Сынок зааплодировал чуть не упал с диванчика, куда присел с Отцом, слушая самый первый в мире канал, закурил от волнения, вдохнул в себя мысль Бродского о том, что в деревне Бог живет по угла, стал слушать дальше. А Зина опустилась ниже и уже мариновала не только огурцы/огурец, а и томаты, чтобы зима не застала врасплох, оставив ее детей, прижатых к коленям Маяковского, голодными. Сделала паузу, посмотрела на Отца и Сынка и сказала:

– Государство – это одежда на человеке, общество – это тело под ним, потому человек – это душа, как говорил Володя о том, что он только она. Общество бывает женского и мужского пола, и драка толпа на толпу фанатов или кавказцев – это секс, который пугает своей истинной сущностью.

Отец перекрестился зачем-то, облизнулся, глядя на то, как облизывается Зина, закачался в такт ее движениям, обнял Сынка и подумал, что хорошо было бы примкнуть к Зине и Владимиру. Та словно услышала его мысль, и когда шла на маяк Маяковского, стремилась к нему всей душой, то позвала рукой Отца и Сынка, их два корабля, и вскоре три мачты наполняли ее, держали ее колыхающиеся паруса, не давали им опасть и вели ее в Эльдорадо. Уже ночью они вышли от Зины, напившись разливного пива, не имеющего названия, но производимого частно, облизывались от необычайных ощущений, даже закурили, чтобы прийти в себя, а не быть такими пьяными от подобного пива, обнялись и зашагали, как Чюрленис в начале двадцатого века, еще не чувствующий беды и проблем, которые охватят его Сатурн, качающийся на плечах, тех обручей, что охватят его и приведут в безумие и психиатрическую больницу имени Господа Бога. Отвечали лаем на лай из подворотен собак, пританцовывали, курили и курили, пока не взяли дешевого портвейна в ларьке, открыв его арматурой из бетона, стали вливать в себя Марс и переноситься на него всякую секунду, возвращаясь притом гораздо чаще ее. И именно в этом трагедия всего человечества, потому что счастье – это быть на две трети в космосе и только третью своей на Земле. И треть эта – смерть, подчинившаяся человеку и убивающая себя вместо него, чтобы он жил вечно.

Второй курс

1

Придя с занятий, где не утихали его чувства к Мари, Володя подумал снова пойти на улицу, позвонить с таксофона Мари, позвать ее на свидание, но походил по комнате и понял, что пить сейчас уже хватит, и так первый курс не просыхал ни он, ни Отец, ни Сынок, потому открыл тетрадь, вырвал два листа с середины, еще походил по комнате и начал писать:

«Если есть любовь, то нет больше ничего. Любовь все перемалывает и делает частью тебя. Ты маленькая девочка навсегда. Даже в 60 лет ты будешь ребенком. Это решено. Все это так. Я полюбил тебя потому, что до нашего рождения ты была мне на Марсе сестрой. Пока не случилась трагедия. Потом ты была Варварой Лопухиной, я твоим возлюбленным. Но опять мы расстались с тобой. Это временно. Все в мире временно, кроме любви, творчества, секса и жизни. Бога самого. У меня нет сил сейчас подойти к тебе вживую, потому давай увидимся в ресторане каком-нибудь. Не хочешь? Молчишь? Тогда предлагаю прогулку под дождем в городе ночи, цветы, вино и звезды, ярче, чем солнце. Ты согласна, что нам не жить друг без друга? Даже если поженимся на других, проживем счастливую жизнь до ста лет и не умрем, продлив эту проститутку жизнь до бесконечности, для чего есть деньги – искусство.

Я сейчас помолчу, давай помолчим вместе, конечно. Что ты делаешь в данный момент? Я сижу и пишу тебе это письмо. Я схожу с ума по тебе. Я клянусь в этой истинной любви к тебе. Я обещаю пронести эту любовь от Венеры к Меркурию и превратить ее в солнце. Сегодня на занятиях ты была немного бледна. Может, месячные или первые зачатки любви. Ко мне ли? Не знаю. Я не ревную тебя ни капли. Ты имеешь право встречаться с другим, но быть при этом моей. На всю жизнь. На всю смерть. На весь мир.

Сегодня я курил на крыльце, когда ты прошла мимо. У тебя грудь стала чуточку больше. Это первый признак зарождающейся любви. Кто в сердце твоем? Не знаешь пока. Ну и не надо, конечно. Давай помолчим, но я при этом буду писать. Почему я тебя не ревную? Потому что в Африке лев окружен львицами, а на север наоборот. По крайней мере, три льва у львицы должно быть. И это формула выхода за пределы Земли, достижения Марса. А где Марс, там Юпитер и прочее. И вечность, самая реальная, осязаемая, настоящая. Ты перестала курить? Или куришь тайком? Ото всех, даже и от себя? Сигарета полезна для размышлений, для философских мыслей. Ведь не было поэта Бодлера. Были гашиш, стихи, свернутые в трубочку, сифилис и Париж. Все эти компоненты сошлись и породили великого поэта, но не как тело, а словно дух. Безусловно. А тела по имени Бодлер не было никогда. а если даже он был, прожил жизнь, в чем сомневаюсь, то после смерти он превратился в шизофрению Верлен – Рембо. И она занималась сексом сама с собой. Так осуществилась мечта человека быть в двух экземплярах, чтобы они любили друг друга, предавались соитию и родили весь, к примеру, наступающий век.

Тебе интересно то, что я пишу? Вполглаза читаешь, поглядывая на экран? В чем ты сейчас? В маечке и облегающих шортиках? Мен я всегда сводила с ума твоя фигура, твой ротик, твой маленький и квакающий ротик, выводящий буковку О. Конечно, говорят, что курени опасно для здоровья, но без курения его нет. Нет самого здоровья. Курение создает здоровье и после вредит ему. Как женщина порождает в мужчине любовь и не дает ему».

Бумага, листки кончились, Володя выкурил на балконе сигарету, подумал, что бы еще написать, потушил в банке бычок, вернулся, вырвал из тетради еще два листка и продолжил письмо:

«Мисюсь, где ты? Я все там же. в своей комнате и в Саратове, хотя, возможно, весь Саратов сейчас – это мое письмо, часть моей комнаты, кусок меня самого. Не исключено. и так и должно быть, если ты любишь. А любить надо, это вертикаль, это восход на вершину, на пик, где уже ожидает секс. Секс и полет туда, откуда мы все пришли. Иначе только смерть и забвение. Ведь понятно, что мы вытеснили животных с Земли в нас самих. И сейчас задача в том, чтобы сделать животных богами. потому что Моро потерпел поражении по причине того, что надо было делать из леопард медведя не человека, а Бога. Мелочиться не надо было. Может, ты сейчас ешь бисквит и клацаешь по клавиатуре? Переписываешься с индусом или африканцем? Что ж, не буду тебе мешать. Только скажу об одном: жизнь – это твои семья и друзья, смерть – твой дом, твоя машина, гараж и дача. потому бомжи и бессмертны. Это все не случайно. И задача человека, не став бомжем, сделать живым то, что является его смертью, перепрограммировать его. именно поэтому, физик, поэт, биолог, философ – это все программист.

Сделал паузу сейчас, думал о тебе, представлял, как на свидании касаюсь твоей руки своей, кормлю тебя с ложечки йогуртом, потом гуляю с тобой по проспекту, покупаю цветы, три букета, два дарю разным женщинам, один преподношу тебе. Это правильно. Так и должно быть. Всегда. После мы идем к фонтанам, пьем пиво на лавочке возле них, вдыхаем запахи весны ил лета, едим орешки, и они перекатываются у нас по языка и улетают на небо.

Может, ты сейчас спишь? Это прекрасно. Ты видишь мускулистых арабов во сне, а я пишу в это время тебе. Думаю о тебе, раздеваю в мыслях тебя, глотаю горошины твоих сосков, опускаюсь к третьей горошине, захватываю ее губами ,покусываю слегка. Наслаждаюсь тобой в полном объеме. Спускаюсь еще чуточку ниже и погружаю язык в пещеру горы Арарат, и тем самым я и мой язык и эта пещера становятся я выше пика горы. а в самой пещере я встречаю снежного человека, развожу с ним костер и беседую о философии Бога, который был первым философом и написал весь этот мир, книгу, которую мы читаем не только глазами, но и руками и ногами, и сердцем. И постоянно дописываем ее. Книга – это не то, что написано тобой, а дописано всеми людьми.

Прощаюсь, Мари. Снова признаюсь тебе в чувствах и обещаю любить тебя и твоих детей, от кого бы они не были у тебя».

Сходил на почту, пока она была открыта, купил конверт, написал адрес, узнанный заранее в деканате, и кинул послание в ящик, который взлете и без крыльев, просто куриной тушкой полетел к дому Мари.

2

На крыльце Сынок с утра встретил Зину и пригласил ее на прогулку:

– Зина, идем или я умру сейчас от разрыва сердца – мирового и своего.

Зина постояла в раздумии и согласилась, потому что безумно не хотела идти на латынь. Взяла за руку Сынка и повела его в мастерскую, где она училась и параллельно писала довольно зрелые картины.

– Посмотришь, как я рисую, познакомишься с моей подругой и моим другом. Если хочешь, конечно. Дело твое. Но не страдай так сильно по мне, потому ч то я тоже начинаю сходить с ума. Терпи, мой хороший. И еще: я не паучиха и у меня не щупы на месте ног.

– А кто так сказал? – удивился Сынок.

– Ваши глаза говорят об этом.

– Всех?

– Твои, Отца и Владимира. Так что не надо. Достаточно.

Они дошли до полуподвального помещения на Московской, Зина открыла дверь и ввела Сынка к трем мужчинам, пьющим горячий, как небо, чай. Об этом говорил пар, поднимающийся из кружек. Повсюду стояли законченные и полузавершенные картины, царил беспорядок. Зина поздоровалась с мужчинами, поговорила с ними по-армянски, да так, что все понял Сынок, посадила Сынка на стул, дала ему кружку нового чая, а сама стала белым полотном, перед тремя мужчинами, и позволила их трем кистям рисовать себя, по себе. Сынок сначала не понял замысла такой картины, но когда проявились голова, шея, руки ребенка, то осознал все, грохнулся на колени перед художниками и картиной, творимой из ничего, и воздел руки к небу – к желтому потолку, на котором сидели комары размером с лампочки и освещали комнату выпитой кровью. Он горячо заговорил, будто читая мантру:

– Зина, я на все пойду ради тебя, ты мой караван в пустыне, ты моя женщина в горе и в радости! Я вижу не картину сейчас, которую рисуют трое мужчин, – я вижу Бога. Я вижу творимое совершенство. Каин и Авель – это не дети Евы, это еще два ее мужа, просто – цензура. И один из них прикончил другого, и в этом трагедия всего человечества, отсюда несовершенство мира и неполноценность его. Все грехи, смертность, болезни отсюда. Я только сейчас понял это. А будь четверо их, Евы и ее трех мужей, мы бы вернулись на Марс и жили бы в раю и доныне. Вот что значит грехопадение. Это зависть и убийство одним мужчиной другого.

Сынок, закончив шептания и душевные излияния, освободил, зажег свечку перед иконой, расположенной перед ним, и закапал воском весь пол. Зина протерла его, став полноценной и не продающейся картиной, поцеловала в губы Сынка и повела его по улицам Саратова дальше. Привела его на аттракцион, села с Сынком на чертово колесо, взяла Сынка за руку и закрыла глаза, пытаясь любить Сынка за то, только за то, что он любит ее. Не очень-то и выходило, но она делала душевное усилие, старалась, и вскоре тепло и блаженство разлились по ее телу и чреслам, независимым от него, душа ее приникла к Сынку и поцеловала в губы, отчего Сынок вспыхнул, как заря, и сразу превратился в закат. Сынок взял Зину за руку и заговорил:

– Зина, я так люблю тебя, что ты не женщина моя, а даже, а сразу мужчина мой. Я люблю тебя выше всего. Я обожаю твою лысину, твои бороду ,твой кадык, твою волосатую грудь, твой шрам от ножа на груди, твои кубики пресса, твой волосатый пах, твоего бурого медведя, нет, медведицу, раз мужские половые органы – это она, и двух ее медвежат, я готов целовать твою бурую медведицу, играть с ее медвежатами, ласкать их, брать их на руки, лелеять, алкать и хранить, беречь пуще зеницы ока, снимать с тебя одежду, когда ты пьяная, пьяный приходишь домой после ночи с женщиной, снимать с твоей рубашки длинный белокурый волос, стирать с твоей шеи губнушку и мыть тебя в ванной. Зина, женщина моя, мужчина мой, стань моей женой – моим мужем! Богом моим вовек.

– Приятны твои излияния, но мне придется очень крепко подумать, потому что больше женщин и мужчин и себя как суммы их или их по отдельности я люблю, обожаю свободу. Я цыганка в душе моей. И тебе тоже советую ею быть. А не хочешь, тогда цыганом. Но главное – будь, а быть – это быть независимо от жизни и смерти.

– Да? А я думал, что быть – это сумма иметь и не иметь.

– Может быть и такое. Да, оба мы правы. А теперь поцелуй меня в губы и дай руку ,чтобы я аккуратно сошла, так как, если ты не заметил, мы уже в самом низу. Мы на дне! Мы в пьесе Горького. У нас нет ни денег, ни жилища, ни пропитания, ни социального статуса. Мы целыми днями просим на паперти или играем на испорченной шарманке французские народные песенник, а вечером собираемся в ночлежке и показываем и хвастаемся тем, у кого больше дырка в кармане. Ха-ха-ха. Ну пойдем, мой шалун.

Сынок подал руку Зине, спустил ее с карусели, довел до дома, попросил написать ее на его руке ее имя, пришел домой, залез под душ и испытал 1001 оргазм, глядя на ее почерк и чернила, оставленные на его руке.

3

В университетской библиотеке, где сидели Отец и Владимир, было довольно тихо, высокие борты скрывали посетителей, и никто не видел другого спереди или сзади. Уже темнело. Отец писал стихи на столе. Владимир читал письма Ван Гога. Сам не заметил, как открыл тетрадь и начал писать Аде:

«Девочка моя, мое судорожное сжатие сердца, мои мысли, желания, поветрия, я любил тебя до того, как зародилась жизнь на Земле, я всегда был с тобой, я пил твое молоко, когда был слишком мал, ты вспоила меня, ты воспитала меня вместе с моими двоими сестрами. Почему ты сейчас не со мной? Где ты сейчас, мой ангел? Я тут, в библиотеке, вместе с другом моим, не курю и не пью, хоть очень хочу, чтобы легче думалось о тебе. Разве я имею право на тебя? Я не знаю. Но живу и дышу только тобой. Твоими округлыми бедрами, твоей сладостной, читающей строки Есенина попой, твоим пупком, который как точка в конце книги «Война и мир», твоим грудями, которых две, а не три, как в фильме «Вспомнить все», где они – многоточие, много, много чего, продолжение на Юпитере и Сатурне. Ты все еще встречаешься парнем? Ну ладно, это право твое, моей невесты, жены и матери, самой сладостной женщины в мире, лучшей вовеки веков».

Отец закончил писать стихи на столе, взял книжку Ван Гога и начал ее вслух читать:

– Брат мой, пришли мне еще денег на краски и проституток. а лучше только на проституток, потому что нет никаких красок вообще, есть только проститутки, они одни. Брат мой, я хочу кончать на картины – спермой и кровью, и из них делать шедевры. Брат мой, не уходи без меня в мир иной, дождись победы моей над смертью, и тогда не придется умирать вообще. Брат мой, я сейчас лежу голый в ванной и смотрю на свой член и на яйца, и они как детский трехколесный велосипед. Прости за сравнение, но это именно так. Брат мой, если не хочешь, то не присылай денег мне, я не умру, я устроюсь грузчиком в порту и остаток дней проведу в тяжелом труде, зашибая деньгу и распивая грог или ром, даже абсент. Даже так.

Владимир взял книгу из рук Отца, посмотрел на прочитанное место, не увидел там ничего такого и ухмыльнулся в лицо Отцу:

– Ну, ну, фантазер.

– Ничего подобного, я прочел между строк.

И начал дальше читать Ван Гога, но уже про себя. А Владимир продолжил письмо:

«Ада, я не хочу секса с тобой, я хочу отношений с тобой, быть твоим парнем, пусть не единственным, что даже закономерно и предписано самим бытием. Я хочу тебя постоянно. Я смотрю на твое фото из фотоальбома, и желание захватывает меня, окутывает меня и накрывает с головой, даже выше нее. Это цунами, это наваждение, это страсть, само ее воплощение и выражение в голове, шее, туловище, руках и ногах. И даже в Боге – сокрытом и главном органе человека. Ада, ты же ответишь мне? Ты же тоже не можешь без меня, хоть сейчас наверняка с другим. Но это естественно. Женщина всегда должна быть с другим, даже если с тобой. Это и есть ее загадка и тайна. Тот самый флер, окружающий ее. И он должен быть всегда. Потому я рад за тебя, что у тебя есть мужчина, даже мужчины, женщина должна быть счастлива, и тот любит ее, кто счастлив от счастья ее».

Отец отвлек его от написания письма, повел его в туалет покурить, где затянулся «Бондом» и произнес:

– Как думаешь, это нормально, что мы живем и не живем одновременно?

– Жизнь – это выбор, потому нам даются жизнь и смерть с рождения как две равноправные части, а мы уже делаем выбор. Боремся с ними или выступаем в роли судьи, пока бьются они.

Докурили и вернулись, туда, где сидела уже Ада, поздоровались с ней, сели по ее бокам, и ее руки освободили два стручка гороха по сторонам, ссыпали горошины в ладони и накормили рот своей владелицы поочередно.

– Что вы делаете? – спросила Ада.

– Пишу письмо тебе.

– Сочиняю стихи и читаю в перерывах Ван Гога.

– Тогда я пойду, чтобы вам не мешать.

Ада удалилась, а мужчины продолжили. Маяковский писал:

«Ада, ты пришла и ушла, словно тебя и не было, но ты была, ты ела горох, ты жила, ты дышала, ты и сейчас этим занимаешься, но вдали. Сокрытая от чресел наших и глаз. Как я люблю тебя! Знала бы ты. но ты знаешь, конечно. Это само собой. мое письмо делает бумагу деревом, поднимается в небо шлет сигналы звездам, а те шлют сигналы тебе. Такова формула письма. Меня сводят с ума в прямом смысле твои бедра и грудь. Я хочу тебя так, как Сталин поцеловать в губы Гитлера. Да, согласен, не самое удачное сравнение, но так и надо порой. Иногда надо плохо сравнить, найти неудачную метафору, чтобы не затмить то, о чем говоришь или пишешь. Бог – это взаимная любовь, две половины, Дьявол – неразделенные чувства, половина Бога, озлившаяся на другую свою половину. Но хватит метафизики, думаю. Просто я пошлю тебе это письмо, а ты его сохрани и читай иногда. Хотя бы раз в год. мой ангел, мое вдохновение, мое божество, люблю и буду любить тебя, как женщина женщину, потому что мы оба с тобой любовь».

Ада внезапно вернулась, сказал, что забыла ручку, ничего не нашла, ища эту ручку по всему телу Владимира, ничего не нашла, задумчиво встала, резко поцеловала Владимира в губы, взасос и снова ушла, покачивая бедрами на высот в тысячу метров над уровнем Саратова и всего прочего мира.

– Она любит тебя! – выдохнул Отец и прочел из Ван Гога: – Брат мой, Тео, не покидай меня, дай мне руку, мне крайне темно, положи руку мне на сердце и слушай его, пойми, я все картины нарисовал аортой, брызжущей кровью. И вот мои краски кончились, и я целился в свое сердце, я хотел пробить его, чтобы были краски, чтобы снова были и они, чтобы была моя кровь, и я смог бы снова рисовать небо и крестьян. только в этом причина моего самоубийства, которым я хотел дать себе и другим вечную жизнь.

– Ну это точно написал уже он, – кивнул Маяковский и продолжил:

«Месячные женщины – это месячные, а ребенок уже – годовые, и тут не поспоришь, и ты не придешь ко мне ночью, чтобы раздеться и показать мне своего слоненка между, машущего ушами твоих грудей, тянущего ко мне свой хоботок, чтобы подружиться с точно таким же моим, хотя у взрослого слона помимо хобота по бокам пар бивней. Любимая моя, ада, сердечко мое, жасмин в поле, одуванчик в неволе, ласточка в силках Сатаны, динозаврик, вымерший с планеты Земля, напиши мне хоть пару строк, хоть плохих, хоть с матом, хоть с оскорблениями, но не молчи, дай покурить мне твою травку, растущую между ног, между твоих самых лучших в истории ног, лучше твоих ног только твои ноги, но по частям, не пойми превратно меня: твои ступни, лодыжки, колени и бедра. Дай мне подышать твоей ницшеанской попой, сядь мне на лицо и вяжи мне свитер, самый теплый и лучший в мире, говори по телефону, занимайся сексом по телефону, занимайся сексом вживую, но только не сходи с моего лица, как лавина, уничтожившая Бодрова. Позволь мне жить только тобой, твоими выделениями, твоим потом, твоими сопельками, похожими на майский дождь, если ты чуть-чуть приболела. Не болей, ангел мой, никогда, становись только лучше, зрей, как абрикос на маленькой ветке, превращаясь в персик, а этой веткой будет мой пенис, потому что женщина – плод, оторванный от пениса, и она делает минет потому, что хочет вернуться в Эдем. Да, желание к тебе назревает, а тебя нет рядом со мной, самой лучшей женщины в истории Марса, Сатурна, Юпитера, белоснежная моя женщина, саван зимой, снег, выпавший на Караганду и Самару и не пустивший коров к водопою, потому что они подумали, что это прилетели ангелы и сейчас заберут их на Марс. Позвони мне прямо в голову по невидимой никем, кроме нас двоих связи, и шепчи мне слова о любви до утра. До того самого утра, которое никогда не придет ,потому что между нами любовь».

Устал от литературных мероприятий, задуманных в этой библиотеке, поднял глаза к потолку и увидел там маленького Блока, летающего вместе с Любовью, они парили и смеялись и шутили и говорили на немецком языке, иногда переходя на русский, и русские слова были такие:

– Мы умерли. умерли, умерли, – смеялась Любовь.

– И потому сейчас живы.

– И не лживо все то, что любовь.

– Потому что она сумма всех оргазмов планеты. Она состоит из миллиардов маленьких взрывов, она все теракты мира, давшие Первую мировую или Вторую мировую войну, – отвечал Александр.

– И ты любишь меня Третьей мировой войной?

– Суммой первых двух мировых.

– Ты кончаешь в меня взрывами домов в России в девяностых годах?

– Именно так.

Владимир тронул за руку Отца, чтобы показать ему то, что он видел, но Отец ничего не увидел и только сказал:

– И не то привидится, когда ты живешь в Саратове вместо Москвы, Питера и Парижа.

4

Возвращались с Отцом из библиотеки по Московской, там Володя купил в киоске конверт, положил в него письмо, заклеил слюной, несколькими сперматозоидами в ней, кинул конверт в ящик почтовый, отправив послание Аде, двинулся с Отцом к пятому корпусу, встал с ним на крыльце, затянулся крепким с Отцом «LD», увидел ползущего, идущего, плывущего, летящего к ним Сынка – все сразу, пожал руку ему, как и Отец.

– Как поживаешь, Сынок? – спросил он.

– Хорошо, у меня сейчас был секс с любимою моей Зиной – я молился на икону ее, где ее рисовали трое.

– Это великолепно, – бросил Отец и нахмурился.

И причина на то была, из корпуса вышли четверо пьяных парней, встали напротив них, и один громко сказал:

– Вы не мужчины, вы никто, вы не пьяны, вы не трезвы, вас просто нет! Мы вызываем вас на дуэль по правилам смерти, той самой, которой учили и обучали Рыжего. Да, памяти его сейчас будет драка, если вы, конечно, мужчины. Но вы не они ,вы сейчас побежите, и мы будем стрелять бычками в ваши сверкающие пятки. Да-да. Уноситесь прочь, но тогда вам не даст ни одна девчонка. А, вам этого и не надо? Ну, тем более. Всегда будете втроем, удовлетворяя ваши помысли и флюиды картинками из «Мурзилки». Или из «Веселых картинок» – без разницы. О, вы молчите? Вы не знаете русского – вы черные, вы хачи?! А мы скинхеды от бога, даром что не обриты, просто нам утром бреют головы, а вечером на них уже красуется скальп индуса или индейца. А волосы на нем ого-го! Как на пилотке армянки. Так что, так и будете молчать и кончать от наших слов или ответите взаимностью нашей ненависти? Напуганы до смерти? Меняете подгузники тайно? Звоните своим близким и родным, заказывая молебны и гробы? Позор! Вы не то что не мужчины, вы даже не женщины и их дети! Уйдите! Исчезните! Нет, останьтесь, выпейте с нами водки! Стоп! Если вы боитесь с нами духовной и телесной баталии, то для водки нет места. Водку пьют после, дезинфицируя разбитые губы и души. Поэтому максимум мы можем только разбить пустые бутылки от водок о ваши головы, набитые целым космосом, а потому абсолютно пустые.

Сынок отвечал:

– О вы, позорное семя ваших матерей и отвой, сынов и дочерей, дядюшек и тетушек, мы принимаем ваш вызов, хоть вас и на одного человека больше. Но человек ли он? Люди ли вы? У вас есть документ, подтверждающий то, что вы люди? У нас вот имеется.

Сынок показал свой студенческий билет, пьяные прочли в нем, что Сынок философ, удовлетворенно закивали головами, пожали руку Сынку, а Сынок продолжал:

– Вам не жить и не умирать вместо нас, а женщины выбирают философов, потому что философ – это соль мира, это трактаты, которые встают на голые задницы женщин и удовлетворяют их Кантом и Гегелем, кончают в них Ницше и становятся в них Сартром и Хайдеггером. Идемте!