Текст книги "Телевидение"

Москва

Володя нервно жевал “Орбит”. Эти неимоверно долгие дни, растянувшиеся на целую жизнь, никак не хотели подходить к логическому завершению.

В окнах студии горели огни: телевидение работает круглосуточно. За окнами сновали люди. Возможно, среди них Алка. А может, и нет.

Но Володе было уже все равно: сработает его план или нет. Как-то сразу, в одночасье, пропало желание отомстить. Может, потому что слишком долго ждал и надеялся? В конце концов, он и так потешил свое уязвленное самолюбие. Сумел достать материалы. Организовал расплату. Ну не случилось, – значит, не судьба. Пошли все они к черту. Уезжать надо из этого города, мотать из паршивой страны. И начать новую жизнь.

Москва

Дюков вошел в кабинет Гуровина, когда того уже увезли.

Загребельная уже успела отойти от слез и даже припудрилась.

Она вскочила навстречу высокому гостю, крепко пожала ему руку.

– Еще не начинали? – спросил Дюков.

– И не начнем сегодня, – ответил Крахмальников. – У нас тут беда – Яков Иванович… С сердцем плохо.

– А что такое? – спросил Дюков, впрочем догадываясь, что было причиной приступа.

Крахмальников его разубеждать не стал:

– Да так, плохие новости. И погода. Так что придется…

– Ничего, – заявила вдруг Загребельная. – Не будем откладывать, Леонид Александрович. Нам мнение Гуровина известно. Мы можем высказать и свое. И потом, что это мы гостя прямо с порога выпроваживаем? Нехорошо. Наши проблемы не государственные, правда?

– Нет, ну если Гуровин… – замялся Дюков.

– Ничего-ничего. Люди уже настроились. И чтобы больше не возвращаться к теме, Загребельная нажала кнопку селектора:

– Люба, мы идем, еще раз сообщите всем.

– Все уже собрались, – сказала Люба.

Крахмальников был потрясен. С глаз долой – из сердца вон.

– Надеюсь, это не вы его так расстроили? – спросил Дюков, когда выходили из кабинета.

– Нет, – покачал головой Крахмальников.

– Ну, может, так и лучше, – заметил Дюков. – Зачем старика позорить на людях. Потом известим.

Крахмальников промолчал. Предстоящее собрание было ему неинтересно. Сегодня так много произошло, что больше он ничему не удивится. Проголосуют за Гуровина – и черт с ними. За него – то же самое.

Крахмальникову было сейчас на все наплевать. Он так и не позвонил жене. Валентина уже, конечно, обо всем слышала, волнуется, наверное.

Еще утром, еще днем он думал о жене почти что в прошедшем времени, а сейчас поймал себя на том, что снова откатывается в заведенный семейный порядок. Быстро-быстро откатывается. Слава богу, не успел наделать глупостей. А ведь как мог влипнуть.

В конференц-зале стоял на сцене стол, покрытый скатертью. Скатерть, правда, была голубой, но зато графин, стакан и трибуна, как полагается, наличествовали.

– Дайте мне потом слово, – попросил Дюков и направился не к сцене, а в зал.

Охранники потеснили людей, усадили своего начальника, сами сели по бокам.

– Придется штатное расписание при нем, что ли, обсуждать? – шепотом спросила Загребельная.

– А что?

– Свара начнется. Может, на завтра отложим?

– Давайте уж все сегодня, – сказал Крахмальников.

– Нет-нет, вы в президиум, – запротестовала Загребельная, заметив, что Леонид сделал было шаг в зал.

Крахмальников ее не послушал. Тоже пошел к рядам и увидел в дверях Ирину Долгову, которая высматривала кого-то в зале.

– Ирина Васильевна, вы что не заходите?

– Я? Да я… Я захожу, – замялась Долгова, но все-таки вошла, пристроилась с краю.

Крахмальников покрутил головой. Собрались все, кроме, естественно, команды, готовящей ночной выпуск. Ну и Гуровина не было.

Про Казанцева с Алиной он даже не вспомнил.

– Товарищи! – постучала стаканом по графину Загребельная.

Телевизионщики лениво засмеялись.

– Не надо, я не оговорилась. Мы тут не официальщину устраиваем, мы коллеги и будем говорить как товарищи.

– Гусь свинье не товарищ, – сказал за спиной Леонида Лобиков.

Крахмальников, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем.

– Вы повестку собрания знаете? – продолжала Галина Юрьевна.

– Знаем, – ответил нестройный хор голосов.

– Так вот, забудьте ее. Мы сегодня обсудим совсем другие проблемы.

Крахмальников, приготовившийся к длительной и нудной преамбуле, с которой обычно Загребельная начинала все встречи с коллективом, насторожился.

– У нас высокий гость, – показала Загребельная на Дюкова, – но мы не станем играть в пай-мальчиков и пай-девочек. Мы живые люди, творческие, амбициозные, талантливые… Я не о себе, конечно, я сухой администратор, – улыбнулась она, – я о вас. Поэтому, что называется, не взирая на лица. Начнем с сетки. Нам, господа-товарищи, опять ее необходимо перекраивать.

В зале тут же поднялся шум.

– Опять спорт урежут!

– И нас тоже! – крикнули из редакции развлекательных программ.

– Когда мы о детях вспомним?

– Ну все, все, – успокоила рукой зал Загребельная. – А теперь слушай сюда.

Нет, Крахмальников ее положительно не узнавал. Дальше Галина Юрьевна выложила то, что Крахмальников уже знал. Впрочем, сейчас он подумал, что зря тогда согласился с Гуровиным, спорт надо урезать еще. А вот детскую передачу оставить.

– Вот такие пироги, – закончила Загребельная. – Предлагаю сейчас это не обсуждать. Тут никакого диктата, только соображения руководства. Вы в редакциях и отделах все обдумаете, потом подробнее поговорим. Ладно?

Зал нестройно согласился.

– Ну а теперь тема еще более болезненная, – развела руками Загребельная. – Штаты.

– Соединенные?

– Если бы, – тут же откликнулась Загребельная – Наши родные штаты. И страшное к ним слово – сокращение. Говорить долго не буду. Сами знаете, денег нет. Жировать не с чего. Могу только повториться, что все вы талантливые, творческие, незаменимые…

– Огласите весь список, пожалуйста! – раздался чей-то выкрик.

Но никто не засмеялся.

– Да список-то небольшой. И тоже не истина в последней инстанции. Давайте так. Я зачитываю фамилии – это наши соображения, а потом голосуем. Если появятся отводы или дополнения – отлично.

Зал напряженно молчал.

– Ну трое из аппаратной записи, это техперсонал…

– Кто?

– Тылов, Самарская, Титов. Люди непрофессиональные, лажа на лаже. Впрочем, можем проголосовать. Кто “за”?

Поднялся лес рук. Азэшники действительно всех достали.

– Из спортивного отдела – Чекасов. Он уже у нас давно не работает. А зарплату получает. Из отдела искусств Субботину и Меньшикову.

Здесь рук было поменьше, но все равно – большинство.

Крахмальников посмотрел на Долгову. Та сидела напряженная, старалась на сцену не смотреть.

– Отдел информации. Редакция у них очень большая, – покачала головой Загребельная. – Но и работы много. И делают они ее на ять. Как там у вас слоган, Леонид Александрович? “Новости – наша профессия”?

Крахмальников кивнул.

– Но и у информационщиков есть совершенно ненужные каналу люди. Долгова встала.

– Если вы обо мне, Галина Юрьевна, то я уже… – громко начала она.

Крахмальников удивился, чего это Ирина вскочила?

– Вовсе не о вас, – перебила Ирину Загребельная. – Я имею в виду Савкову.

Долгова так и осталась стоять с открытым ртом.

За увольнение Савковой проголосовали единодушно.

С ума сойти, подумала Долгова. Что случилось? Почему ее не уволили? Господи, как хорошо, что она не дала согласие “КВИНу”. Какие там деньги, какая реклама. Она бы сдохла без этой нервотрепки, беготни, суеты, вечных споров и скандалов – без телевидения.

Савкова рыдала в последнем ряду. На нее старались не смотреть.

– Ну и все, пожалуй, – сказала Загребельная. – Есть еще предложения?

– Есть, – встал Крахмальников. – Две кандидатуры.

– Хорошо, Леонид Александрович, – кивнула Загребельная. – Пишу.

– Во-первых, – Крахмальников набрал полные легкие воздуха и постарался без шума выдохнуть, – Алла Макарова.

В зале воцарилась тишина.

– Так, – не смогла скрыть улыбки Загребельная.

– А вторая – вы, Галина Юрьевна. – Эти слова дались Крахмальникову легче.

Загребельная мало изменилась в лице. Только опустила голову.

– Ну что ж, – проговорила она. – Давайте голосовать.

– А Макарову за что? – крикнул кто-то из зала. На него тут же зашикали. Это был, пожалуй, единственный из присутствовавших, кто не знал о сегодняшнем скандале.

Алла демонстративно вышла из зала.

– Кто за то, чтобы… – Загребельная не успела договорить. Руки подняли все.

Она напрасно искала в зале пробелы. Попыталась еще сохранить улыбку. Но не получилось. Сошла со сцены, сказав:

– Ведите кто-нибудь собрание.

Дюков обернулся к Крахмальникову, кивнул: дескать, идите вы.

По дороге на сцену Леонид столкнулся с Загребельной.

– Я в больницу поеду, – произнесла она. – Узнаю, как там Яков Иванович.

Крахмальников подошел к столу. Налил воды, выпил и спросил:

– Ну что, хорошее начало? Зал облегченно засмеялся.

– Дальше интереснее будет. Вы знаете, что к нам приехал руководитель администрации президента. Редкий гость. И, как я понимаю, не просто гость. Пожалуйста, – жестом пригласил он Дюкова.

Виктор Витальевич, пощипывая свою шкиперскую бородку, быстро взбежал по ступенькам, охранники стали по бокам.

– Ладно, ребята, не светитесь, – махнул им Дюков. – Тут террористов нет.

Зал" осторожно выразил одобрение. Охранники, впрочем, с места не сдвинулись.

– Вы все, конечно, помните, – начал Дюков, – как вашей студии достался бесплатно телевизионный канал. Канал с рейтингом ноль. Вы сделали из него высокопрофессиональное телевидение. К вам стали уходить – не за длинным рублем, за делом – хорошие журналисты. Вот я Житкову вижу с РТР, Балашов у вас с ОРТ… Ну что, вы крепко стояли на ногах до самого последнего времени. Четко держались бойцовской стойки смелой и конструктивной оппозиции Кремлю. – Дюков сделал паузу и оглядел зал с улыбкой. – Сейчас начнет нас склонять к сожительству – так вы подумали? Верно?

Зал на этот раз отозвался дружелюбнее.

– И не угадали. Ваш канал – общенациональное достояние. Он сам кого угодно куда угодно может склонить. И я пришел сюда не бороться с вами, не переубеждать, даже не спорить. Я пришел предложить вам помощь. Правительство решило выделить деньги, чтобы покрыть ваши долги.

Зал ахнул, а потом разразился бурными аплодисментами.

Дюков поднял руку. Зал неохотно затих.

– Вы опять подумали: “И что он от нас за это попросит?” Но на этот раз угадали. Мы просим вас: если можно, станьте еще лучше. И все!

Зал опять зааплодировал.

– И все! – повторил Дюков. – У вас сейчас уникальная возможность. Все, что мешало вам, все, кто вам мешал, – теперь не помеха. Никаких обязательств ни перед кем. Только перед вашей журналистской, профессиональной совестью и долгом, как вы его понимаете.

И Дюков вдруг быстро сошел в зал.

Никто и опомниться не успел. И только когда он сел, снова захлопали.

Крахмальников хрустнул пальцами. Дюков все сделал как нужно. Ему теперь только надо встать и назвать фамилию Гуровина. Зал проголосует единодушно.

Но Леонид продолжал сидеть.

Он ждал.

Встала Долгова.

– Если все, что мы только что услышали, правда, то это сказка. Вы ничего не утаили? – повернулась она к Дюкову. – Вы же понимаете, мы, журналисты, въедливые, каждое ваше слово не только записали на пленки видео и аудио, мы их запомнили на всю жизнь.

Дюков поднял руки. Сдаюсь!

– Ну тогда, – счастливо улыбнулась Долгова, – я думаю, мы действительно можем стать лучше. Можем всю грязь, которая на нас налипла, смыть.

Она уже знала, что Гуровин в больнице, ей было жаль его, но по-другому было нельзя.

– Я не могу не сказать, пусть даже это будет жестоко по отношению к больному человеку. Я предлагаю уволить Гуровина. И избрать генеральным директором “Дайвер-ТВ” Крахмальникова, – выкрикнула она, потому что последние ее слова потонули в нарастающем шуме.

Это был словно морской накатывающийся вал. Как громогласное “ура” в штыковой атаке. Люди вскакивали и что-то кричали. Руки взметнулись вверх.

Вот тогда Крахмальников встал.

– Я против. – Он произнес это вовсе не повышая голоса, но его услышали все.

Оживление умерло в ту же секунду. Долгова растерянно глядела на Крахмальникова.

– Я против, – повторил Леонид. – И прошу тех, кто верит мне…

Зал вновь заволновался.

– Я прошу тех, кто верит мне, проголосовать тоже против.

– Почему, Леонид Александрович?!

– В чем дело?!

– Да Гуровин его купил!

– Заткнись!

– Ты что, Леня? Ты с ума сошел?!

– Леонид Александрович, если вы не хотите, другого выберем!

Крахмальников старался не смотреть на Дюкова. Это было нетрудно. Он вообще мало что сейчас видел Он знал про Гуровина куда больше плохого, чем все здесь сидящие, вместе взятые. Знал, что “Дайвер” с Гуровиным не выкарабкается Знал, что Дюков, президент не станут сильно давить на него, Крахмальникова. Он будет говорить девяносто процентов правды. Быть честным на девяносто процентов – да это же мечта!

Но если сейчас победит Гуровин, канал начнут трясти, разгорится настоящая война. А Крахмальников войну не любил – никакую. Он был уже не боец. Водсяком случае, он так думал до последней минуты.

И все-таки Леонид сказал то, что сказал. Потому что он готов не замечать гуровинских гадостей, но врать больше не будет – даже на десять процентов, даже на один, даже на ноль целых и хрен десятых процента. Он не будет больше врать никогда и никому! И даже такой ценой! Потому что все! Он теперь, вот только теперь выдавил из себя последнюю каплю прежнего рабства.

Казалось, зал в напряженной тишине читал его мысли. И, похоже, коллеги его поняли.

– Прошу голосовать, кто за то, чтобы сместить с поста генерального директора “Дайвер-ТВ” Якова Ивановича Гуровина, прошу поднять руки.

Леонид закрыл глаза.

Потом заставил себя посмотреть в зал. Руки поднялись, но не все.

– Надо считать, – заметил кто-то.

Тут же вскочила секретарша Люба и стала быстро пересчитывать поднятые руки.

Дюков пощипывал бородку, губы его шевелились, он тоже считал.

– Семьдесят два, – сказала Люба.

– Прошу опустить. Кто против?

Снова поднялись руки. И Крахмальников подумал, что их было куда меньше.

Люба снова принялась считать. И это длилось бесконечно долго.

– Семьдесят два, – повторила Люба растерянно.

– Я не голосовал, – произнес Крахмальников. – Я против.

И поднял руку.

Дюков встал и вышел из зала.

Москва

Команда, готовившая выпуск новостей, который выходит в эфир в полночь, на собрании не присутствовала и не подозревала, какие страсти там кипели.

Балашов и Захаров составили план-ураган, включающий в себя дикторский текст, кусок интервью с приятелем Альберта из МУРа, бой в стоматологическом кабинете, коротенькие комментарии. Все тексты написали сами, не доверяя Савковой. Специально вызванный гример, прославившийся тем, что может неузнаваемо обезобразить самое красивое лицо, “привел в порядок” Антона: подчернил синяк под глазом, пустил пару шрамов по щеке. Лицо журналиста приняло оттенок мужественности. Он стал похож на человека, единолично вступившего в схватку с бандитами. В принципе почти так оно и было, если, конечно, не считать некоторых нюансов.

Червинский решил воплотить свою давнюю задумку – снять весь выпуск ручной, движущейся камерой. Ведущие должны переходить от монитора к интервьюируемым, к ним будут подбегать редакторы, подносить тексты – все в динамике.

Игорь совершенно замучил осветителей, заставляя их снова и снова включать и выключать приборы. Загонял компьютерщиков, каждый раз отвергая предложенный шрифт для титров. Иван Афанасьевич как оператор-постановщик распорядился принести не две, как обычно, а четыре камеры. Для острастки дали полный разгон азээшникам – чтобы не напутали с записью, как это уже не раз случалось.

В одиннадцать ровно Червинский решил провести Тракт – полный прогон. Пожалуй, сегодня впервые в жизни Игорь подошел к делу так, как положено.

– Может, это моя лебединая песня. Уйду вот завтра от вас, будете вспоминать.

Он нервничал. Его жутко злил Балашов, обычно уверенный в себе и даже развязный, а сейчас, перед камерой, скованный и напряженный. Будто вчера только на телевидение пришел. Конечно, ему больно говорить, все-таки вывихнутая челюсть и выбитые зубы не шутка, но коль уж напросился в эфир, то и веди себя соответственно. Делает какие-то несуразные движения руками, поеживается, почесывается. Мрак. Читает с суфлера. Хоть бы шуточку какую запустил.

– A3, сюжет номер один, – сказал Червинский ассистенту.

– A3, сюжет первый, – передал тот в аппаратную записи.

На мониторе под диким ракурсом появилась комната. На переднем плане крупно мелькнуло лицо элегантного господина. Алик. На заднем – испуганное лицо Антона, рот которого закрыт волосатой рукой стоящего за его спиной бритоголового качка.

– A3, заставка, – распорядился Червинский. Пошли позывные и заставка вечерних новостей.

– A3, сюжет номер два, – скомандовал режиссер.

Перед камерой появился Захаров. Червинскому он тоже не понравился – раздражающе развязен. И говорит не по тексту, несет отсебятину.

– Стоп. Тракт закончен. Приготовились к эфиру. В студию вошел Крахмальников.

– Игорь, – остановил он режиссера, – погодите. У вас питерские репортажи где стоят? – – Питерских вообще нет, – пожал плечами Червинский. – Мы свежак гоним.

– Булгакова и этого, как его, Учителя?

– Ну да…

– Нет, первыми ставим репортажи из Питера. А эти все криминалы – в конце, по полминуты.

– Как? – опешил Игорь. Балашов и Захаров остолбенели.

– Почему, Леонид Александрович?

– Потому что там люди погибли, – сказал он. – Потому что трагедия – там. А здесь суета.

Москва

Услышав в коридоре шаги, Любочка выглянула из двери. Мимо приемной проходил Лобиков, а с ним – какой-то незнакомый мужчина.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровалась Люба.

– Привет. Что ты так поздно сидишь? – поинтересовался журналист.

– Протоколы собрания нужно подготовить. А вы чего задержались?

– Тоже дела. – Отправив девушке воздушный поцелуй. Лобиков пошел дальше, а мужчина спросил, где можно найти Аллу Макарову.

Люба подозрительно посмотрела на незнакомца. После того что сегодня узнала о Макаровой, она совершенно перестала ее уважать.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Ушла уже, наверное. Посмотрите в информационной редакции. Может, они до сих пор отношения выясняют.

И Люба захлопнула дверь перед самым носом мужчины.

В редакции никого не было, свет не горел. Не зажигая электричества, Володя обессиленно опустился на стул и уперся локтями в столешницу. Все, он больше отсюда никуда не пойдет. Хоть всю ночь тут просидит. Вообще-то Алла работала в рекламном отделе, – значит, ждать ее здесь бесполезно, что ей тут делать? Ну и пусть. Он все равно сейчас на нее даже смотреть не смог бы.

Он поудобнее улегся на стол и закрыл глаза.

Рука уперлась в банку пива.

Володя повертел ее в руках, дернул колечко на крышке и припал губами…

Его труп нашли только утром. Вскрытие показало – отравился.

Алла так и не узнала, что перед смертью муж простил ее.

Москва

В реанимационной палате кардиоцентра кривая на кардиомониторе возле больного Гуровина Я. И, резко подскочила вверх, потом рванула вниз, и ритм ее движения упорядочился.

Врач вошел в реанимационную палату, склонился над Яковом Ивановичем.

– Ну? – профессионально ободряюще спросил он. – Полегчало?

Гуровин тяжело дышал, но был уже в сознании.

– Доктор… – Каждое слово давалось ему с трудом. – Я.., умру?

– Все мы смертны, – усмехнулся врач. – Но вам до ста лет, пожалуй, это не грозит.

Одесса

Алина тронула босой ногой холодную морскую волну.

– Хорошо, – сказала она.

Саша бросил плоский камешек, но “блинчиков” не получилось, море было неспокойное.

– Гляди, какая красота! – Алина махнула рукой на выплывающее из моря огромное бордовое солнце. – Давно ты любовался рассветом, да еще на море?

– Никогда.

– Так смотри.

– Я и смотрю, – ответил Казанцев.

Он не отводил взгляда от пламенеющего солнца, пока из глаз не покатились слезы.

Москва

Через полгода по дороге на студию Крахмальников увидел бредущую по тротуару девочку-девушку с огромным китайским баулом – в таких торговки носят на рынок свой товар. Чем-то ему фигурка девушки показалась удивительно знакомой. Он тут же вспомнил свою литературную муку – так и не увиденное лицо черной девочки – и почему-то точно понял: это она.

Он свернул к тротуару с отчетливым сумасшедшим желанием остановить девушку, посмотреть ей в лицо. Но – повернул обратно. Он его знал прекрасно. Это была Алла.

Господи, грустно подумал Крахмальников, неужели все так просто и мрачно – загадок нет, а есть бывшая любовница, которая теперь торгует на рынке. Неужели так у всех, неужели мы не можем жить крайностями и все валится в серединку, в серость, в обыденность?

Он подумал о полугодовой давности питерской катастрофе – кто о ней сейчас вспоминает? Никто.

Никто уже не помнит об убийстве Тимура Пинчевского, а ведь какое громкое было убийство.

Все, что казалось таким важным, теперь было еще одной мелочью жизни.

Страшно.