Текст книги "Есть только миг"

ПОРТРЕТЫ

Чижик

Встретил Володю Чижика лет через двадцать после его отъезда «туда». Такой же стройный, красивый.

Только с усами и новыми зубами, а так – все то же.

Теперь объясняй: кто такой Володя Чижик? Почему он может быть вам интересен?

А потому, что второго такого трубача в Союзе не было. Так играть на трубе мог только он один!

За одну тему любви в «Бременских музыкантах» можно отдать полжизни! А бабаджаняновская мелодия «В горах мое сердце» до сих пор звучит в моей душе, сейчас вот, в этот момент. Звучит, и все.

– Олежка, ты совсем не изменился! – Это он мне.

Значит, и я живу в его душе таким, как он в моей.

– Вовка! Как ты, что, где? Надолго к нам?

Смотрю на него, и вижу: София, летний парк, программа «Московский мюзик-холл». Володя Чижик, влюбленный в Гелю Великанову, от этого еще больше талантливый, показывает мне белую дубленку, ласково поглаживая ее рукой, спрашивает, зная наперед мой ответ:

– Как ты думаешь, понравится?

– Не то слово! – говорю я ему, а сам думаю: где ж он ее раздобыл-то? Ведь это даже в Болгарии – дефицит!

Вот так и сидим мы вдвоем, с этой самой дубленкой, в моей душе до сих пор – молодые, талантливые.

Рассказывает, что счастлив, очень богат. Но трубу бросил. Жена потребовала… А без трубы, без музыки кому нужен Чижик? Наверное, жене…

Жорик

Вот уж никак не скажешь, что это о Жжёнове.

Кстати, до сих пор не знаю точно: Жжёнов или Жжёнов?

Первая встреча. Я говорю: «Анофриев Олег». Он в ответ: «Жжёнов». Я говорю: «Это неверно, по-русски два „ж“ произносятся мягко – „вожжи“, „дрожжи“. Так что вашу фамилию надо произносить – Жжонов».

Он неодобрительно: «Фамилия произносится так, как того хочет хозяин фамилии».

Поди-ка не согласись.

Юрий Александрович (Завадский)

Сначала прочитал о нем у Цветаевой. Будто похож он на оловянное зеркало, холодное и самовлюбленное.

Потом познакомились, поближе узнали друг друга.

Остались друг от друга не в восторге. Наверное, я тоже холодный и самовлюбленный.

Вся труппа в сборе, Ю. А. проводит беседу. Каким должен быть актер? Вежливым, опрятным, интеллигентным.

Зачем-то ему понадобился носовой платок. Актеры жмутся, платок кое у кого, конечно, есть, но несвежий или просто грязный.

Я с гордостью подаю свой чистейший платок.

Ю. А. хвалит меня за аккуратность и говорит, что чистый носовой платок – это первый признак интеллигентного человека. У Ю. А., видимо, первый признак сегодня отсутствовал.

Ю. А. никогда не ругался матом. Говорят, что однажды в гневе он воскликнул: «Какашка!» Не знаю, что могло довести его до такого срыва. Но я сам был свидетелем возмущения Ю. А., когда министром культуры назначили Н. П. Охлопкова. Нервно перебирая карандаши, он заметил: «Отныне культура станет площадной, как блядь!»

Серафима Бирман

Ох-хо-хо… Здесь простых слов не наберешь, нужна только превосходная степень. Во всем, начиная с облика, кончая характером.

Высоченная! Сутулая до горбатости. С лошадиным оскалом огромных зубов. С малюсенькими, сверлящими тебя насквозь глазками. С большущими, узловатыми кистями рук. Со скрипучим, срывающимся на визг голосом. С огромным носом.

И бешеным темпераментом.

Но…

С таким же безграничным стремлением к справедливости. С нечеловеческой интуицией. С панической незащищенностью перед хамством. И наконец, с великим талантом.

Те, кто захочет узнать ее ближе, могут прочитать и ее книги, и книги о ней. Я же вспомню лишь то, что осталось у меня в душе.

«Дядюшкин сон». Спектакль неважный, даже скучный. Но все мы каждый раз бегали смотреть сцену, в которой Сика (именно так называли ее за глаза) играла Карпухину. Это была феерия: она была пьяна! свирепа! безобразна! Партнерам на сцене, да и нам на галерке, хотелось втянуть голову в плечи, чтобы не получить от нее по шее. Размахивая своими длинными, как жерди, руками, раскрыв свою огромную пасть, из которой несся какой-то львиный рык, переходящий в поросячий визг, она требовала справедливости! Это было торжество безобразия.

Потом мы все, конечно, возмущались за кулисами. Дескать, нельзя же так наигрывать, это же ни в какие ворота не лезет и т. д.

Но однажды, когда Сика заболела и ее заменила другая (кстати, очень профессиональная актриса), а мы по привычке пошли на галерку смотреть эту сцену, оказалось, что сцены-то и нет! Так, маленький провинциальный скандальчик, такой же скучный, как и весь спектакль. Вот тебе и наигрыш, и перебор…

Да, не зря великие режиссеры брали ее в свои спектакли и фильмы, переписывались с ней, принимая Сику в сонм великих. Уж они-то (и Станиславский, и Гордон Крэг, и Эйзенштейн) в своих не ошибались.

P. S. «Под вашей смеющейся и дерзкой маской – лицо другого человека, маска противоположного. Это хорошо» (Серафима Бирман, 1968 год).

Н. П. Охлопков

Отличный селекционер! Собрать такую труппу в не лучшие годы для театра.

Диктатор! Его боялись и любили. Уйти из его театра можно было только ногами вперед.

На сцене Марцевич и Мизери. Объяснение в любви. Ничего не получается, есть красивые и молодые люди, а любви – нет! Охлопков не выдерживает, выбегает, как юноша, на сцену. Огромного роста, стройный, обаятельный, хватает обеими руками за плечи мизерную (прошу прощения) Мизери и произносит те же самые слова.

Какое-то чудо! Мы все в зрительном зале уверены, что у них роман. Что Николай Павлович без ума от Светки.

Сказка внезапно кончается, Николай Павлович неторопливо, сутулясь, возвращается на место. Объясняет все очень просто: «Любить можно только на входе, на выходе ничего не получится».

Сколько Марцевич ни вдыхал, сказки не было.

И еще. О паузе. На всю жизнь запомнил.

Я чуть не сорвал спектакль – был пьян. Обошлось, спектакль состоялся. А я практически был уволен, ждали только последнего слова Охлопкова.

Прогон нового спектакля, принимает сам. Я играл небольшую роль. После – замечания. Всех обсудили, обо мне ни слова. Кто-то робко: «А Анофриев?»

Поворачивает голову в мою сторону: «А с вами нам придется расстаться… если это еще раз повторится!»

Всю эту смертоносную паузу стояла мертвая тишина, но после второй половины фразы все вскочили с мест и стали поздравлять меня. Знали: наказывал и прощал – по-царски!

Евгений Весник

Такого поистине взрывного человека я не встречал, хотя и сам обладаю немалой энергией. Огромный запас историй, случаев, анекдотов готов был обрушиться на тебя, стоило только зазеваться! В каждом человеке он искал слушателя, рассказывая или пересказывая одну из своих баек.

Сначала это смешно, порой до слез. Во второй раз тоже смешно, но уже не так. А потом ты или скрывался, или прямо говорил, что уже слышал это. Тогда он мгновенно менял тему, их у него тьма-тьмущая.

Трудней всего, если ты встречался с Весником много лет подряд. Все истории ты уже знал наизусть, а он их повторял вновь и вновь кому-то из партнеров по концерту.

Этот феномен я никогда не мог раскусить. Отказать Веснику в уме нельзя, в чувстве юмора – тем более. Да и в чувстве такта трудно сомневаться…

И наконец я понял, в чем дело! Когда стали выходить одна за другой книжки Весника, в которых были все те же истории, отшлифованные на нас, на наших реакциях, иногда на наших замечаниях. Я понял, что мы нужны были ему как подопытные кролики.

Больше всего Весник не любил, когда его рассказы вызывали сомнение или просто недоверие. Он начинал сердиться или просто посылал тебя подальше и искал другого, более благодарного слушателя.

Так было и со мной. Он так верил в меня как в слушателя, что однажды решил рассказать, как на рыбалке встретился с Ельциным! Я не выдержал и заорал: «Перестань врать! Сколько можно!..»

С тех пор мы еле здоровались. И дернул же меня черт за мой поганый язык!

В моей библиотеке есть книжка Весника с его автографом. Кстати, она называется «Врать не буду».

Георгий Вицин

Как много всякого разного было в жизни вместе с Гошей. Хотите – ругайте, хотите – нет, но по-другому я его называть не могу.

Фильмы, в которых мы снимались, концерты, гастроли и многое, многое, многое – полжизни!

Милый, невозмутимый в любых обстоятельствах Гоша. Всегда спокойный, всегда уважительный, неплохой рассказчик, умница, книголюб – родная сердцу душа.

Расскажу о том, что не каждый знает. Его страсть изобретать слова, и не просто слова, а смешные, нужные для дела слова. Никому бы не простил искажение текста рассказов Михаила Зощенко. Ему прощаю. Потому что это на уровне автора!

Чего стоят его:

такой древнегреческий грек пив кагор (вместо Пифагора)

Шекспирт, король Литр и др.

Много лет он занимался йогой, спал (говорят) на березовых дровах, стоял по несколько минут на голове.

Чувство самосохранения в нем превыше всего, если не считать профессии. Только ради сцены он может позволить себе работать больным. А остальное – гори синим пламенем!

У Гоши был любимый волнистый попугайчик, который, по его утверждению (а в Гошиных словах я никогда не сомневаюсь), беседовал с ним.

– Сядет на плечо и спрашивает: «Ну что, все бегаешь? Иди поспи!» А однажды сел он на плечо, я говорю ему: «Ты чего?» А он в ответ: «А ты чего?» До сих пор не пойму, как это можно объяснить…

Любовь зрителей к Гоше необычайна, его знает вся страна. Каждый считает за счастье сняться с ним или хотя бы получить его автограф.

Он смело мог бы сказать про себя знаменитое цезаревское: veni, vidi, vici – пришел, увидел, победил. Но он произносит это иначе: «Вынь! И выйди, Вицин!» Вот и все.

Сосед (Анатолий Папанов)

Я жил на первом этаже, Папанов – на последнем.

У меня воняло из подвала, у него протекала крыша. Мы никогда не выпивали вместе, но иногда вместе «отмокали». И тут возникали задушевные беседы: «за жизнь, за холеру в Одессе».

Как-то, уж не помню как, мы оказались в Лужниках. Нет, не во время матча, а просто в будни, среди дня.

Поскольку кошки на душе скребли, темы были печальными, в основном о пошатнувшемся здоровье, о сварливых женах, о неудачах в театре.

– Сколько у тебя наверху? – Это он мне.

– Сто пятьдесят, а нижнее девяносто.

– Пацан! Тебе еще можно пить!

– А у тебя? – Это я ему.

– Страшно сказать, и одни перебои. Вот пощупай… – доверительно протягивает мне руку.

Я щупаю – перебоев нет.

– Это по закону бутерброда: когда надо, их не бывает.

– А мне кислорода не хватает, задыхаюсь. – Это я ему.

– Нет, я не задыхаюсь, просто голова как чугун, и всех ненавижу.

Я закуриваю, хотя курить совсем не хочется.

– Слушай, брось ты эту гадость. Она ж тебе петь мешает.

– Не, не мешает. Дышать мешает, а петь не мешает.

– Домой боишься идти?

– Боюсь. Опять орать начнет.

– Тебе хорошо, твоя жена только дома. А моя и дома, и в театре.

В тот день я стоял на балконе. Была жара. Воды горячей не было – профилактика. Мимо балкона шел Толя, немного сгорбившись, с папкой под мышкой.

– Привет, Толь, ты же в Риге…

– Сбежал на денек, доснимусь – и обратно, а ты чего в городе сидишь в такую жару?

– А я завтра вместе со своей на самолет – и в Ялту, в ВТО.

– Живут же люди! А я и в хвост и в гриву! Ничего, щас душ приму, а то голова как чугун.

– Ага, примешь. Воды горячей нет, а одной холодной я, например, не могу.

– Придется, я как утюг. И пар из зада.

Уже в Ялте, дня через два, пришла весть из Москвы: умер Толя. Прямо под душем.

На простенке балкона, на котором я стоял в тот день, – мемориальная доска народного артиста СССР Анатолия Папанова.

Валентин Гафт

Не театр выбирал его, а он – театр. Хотя оснований особых для этого было немного. В театре не очень, в кино совсем неважно. Но характер складывался уже тогда.

Позже, снимаясь с ним в одной картине, я понял, как много зависит от характера.

Режиссер откровенно боялся его. Самой любимой фразой Валентина была: «Да я убью его!» И трудно было понять, в шутку это он или всерьез.

Высокого роста, он не производит впечатления атлета. Но тот, кто хоть раз увидит его обнаженным, навсегда откажется от мысли вступать с ним в конфликт. К тому же его едкость, сарказм многим хорошо известны по эпиграммам.

Но это, пожалуй, все-таки внешняя оболочка Валентина. Он умеет любить. Любить до собачьей тоски – женщину, театр, поэзию.

Как-то он назвал мои стихи прекрасными. Я возразил ему: «Я актер по ремеслу и не могу быть настоящим поэтом».

Он взревел от негодования: «Да я убью тебя!!! Этим ты оскорбляешь не только себя и меня! Ты оскорбляешь Шекспира!»

Борис Андреев

Таких людей принято называть по имени-отчеству.

Только мы все называли его Б. Ф. Не смог разгадать я его. Так загадкой для меня и остался этот знаменитый актер.

Вот и сейчас мы сидим в автобусе в городе Сочи. Автобус колесит по улицам. Администратор не знает, в какой гостинице мы будем жить. Ищет наугад.

Б. Ф., на весь автобус:

– У меня такое ощущение, как будто покойника возят по любимым местам.

На берегу моря сидит на досках, босиком. Прохладно.

– Б. Ф., не боитесь простудиться?

– Пора привыкать. Гроб, он тоже из досок…

Работаем в концерте, я пою песню: «А ты знаешь, с собой на Марс каждый запах возьму, каждый звук…»

Б. Ф.:

– Песня у тебя какая-то фекальная…

Просил всех, кто ехал за границу: «Братцы, привезите искусственный член, да побольше».

По рангу ему положено было лежать на Новодевичьем. Спрашивает у кого-то из правительства:

– А могу я свое место подарить или отдать, скажем, кому-то?

– Можете, – говорят, – только сами без места останетесь.

– Тогда отдайте мое место Петру Алейникову.

Петр Алейников похоронен на Новодевичьем кладбище.

Рыбалка

Лето 1978 года. Я только что купил полдома под Москвой на берегу реки. И первый, кого я позвал на рыбалку, был, конечно, Николай Афанасьевич Крючков. Заядлый рыболов и еще более заядлый рассказчик о рыбалке.

Забирая его из Москвы и получив строгие указания от Лиды (жены) по поводу строгого соблюдения режима, я погрузил вместе с рыболовом его большой, окутанный дымом «Беломора» рюкзак и покатил навстречу приключениям.

По приезде тут же был заказан нескончаемый чай, который остывал, выпивался, снова остывал и снова выпивался. Принадлежности были разложены, и Коля стал готовить их, сопровождая действо рассказами о рыбалке. Рассказ прерывался только по необходимости.

Это когда я накапывал червей, бегал отыскивать глину или искал в сарае анисовые капли, без которых о рыбалке не могло быть и речи.

Когда стемнело, я предложил Николаю вздремнуть, но предложение было с негодованием отвергнуто. Что касается рассказов, то некоторые из них я уже слышал от него, а некоторые знал просто наизусть.

Посреди рассказа он с гордостью показывал спиннинг или удилище, приговаривая: «Вот этот мне привезли из Японии, нам до них еще далеко! Главное, никогда бороды не бывает!.. А вот это удилище – кстати, тоже японское – сломать невозможно, даже не пробуй! Крючки я признаю только кованые… Ну-ка дай твой крючок. Вот видишь, ломается! А мои не только пальцами, зубами не сломаешь».

Так за разговорами и чаем (только чаем) наступила полночь. Я снова предложил вздремнуть часок-другой.

Ни в какую. Николай курил одну за другой папиросы и священнодействовал. Сначала он толок жмых, потом мешал его с сырой глиной, потом заставил меня резать червей на мелкие кусочки и закатывать их в эту глиножмыховую смесь, катать из нее шары и укладывать в мешок. В три часа ночи он сжалился надо мной и дал мне соснуть часок.

Ровно в четыре я услышал его голос: «Алежок, пора вставать!»

До реки рукой подать. Прежде чем сесть, Коля решил пару раз забросить блесну своим шикарным спиннингом. Но второго раза не вышло, потому что с первого заброса он намотал такую бороду, с которой до утра не разберешься.

Кляня всевозможными русскими словами «это японское говно», побросав в реку глиняные бомбочки, он уселся поудобнее для настоящей простой русской рыбалки. Потом заявил мне, чтобы я искал себе место в некотором отдалении: «Чтобы не толпиться!»

Ветрило. Клева не было. Часа через два я решил проведать коллегу, который перед этим уверял: «Много не наловлю, но на уху хватит!» С папиросой во рту, рядом с «бородатым» спиннингом и японской чудо-удочкой в руках, Коля спал здоровым, крепким сном. Таким я и запомнил его на всю жизнь.

Леонид Дербенев

Как жаль, что я близко не был знаком с Леонидом Петровичем. И какое счастье, что я так близко знаком с его песнями.

Некоторые из них мне посчастливилось петь. Но вот что приходит на ум, когда вспоминаешь песни Дербенева: кажется, что все, что он написал, пел именно я, а не кто-то другой. Впрочем, такое же ощущение и у всех исполнителей его песен. И если «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь…» – ты, уже не задумываясь, допеваешь.

Сколько строчек из его песен стали пословицами: «А нам все равно!», «Шла бы ты домой, Пенелопа», «Кап, кап, кап…».

Как все просто и легко! Да не тут-то было. Сколько тяжких минут приносило неодобрение его стихов начальством. Сейчас уже никто не скажет, что строчки:

 
Вроде не бездельники
И могли бы жить,
Им бы понедельники
Взять и отменить —
 

антисоветчина.

А ведь это действительно замечательная антисоветчина! Но такая талантливая, что даже самые матерые редакторы не смогли, к счастью, запретить ее.

Каждая песня Леонида сразу же становилась шлягером!

Осечек не было. И если какая-то песня все-таки была не так популярна, как другие, то это было наверняка по слабости музыки.

И еще Леонид точно знал правило настоящего поэта: «Губит людей не пиво, губит людей вода!» Воды в его стихах не отыщешь. Стих звучит, словно формула. Точно. Сжато.

 
Пылали закаты,
И ливень бил в стекло!
Все было когда-то!
Было, да прошло.
 

И защемило под ложечкой, и набежала та самая слеза, только уже не на копье, а на щеку.

Десятилетие я пою с любовью его строчки: «Есть только миг между прошлым и будущим», – а зритель все просит и просит, да что там просит, требует, чтобы я пел эту песню!

Я завидую вам, слушающим эти дивные песни, завидую прекрасному таланту Леонида, которым так щедро наградил его Господь! И если нам, грешным, иногда достается здесь, на земле, услышать райские песни, то, я уверен, Леонид слушает там свои бессмертные земные песни. Слушает вместе с нами и улыбается.

Майя Кристалинская

Только что зазвонил телефон, и редактор фирмы попросил меня посоветовать, к кому бы обратиться за аннотацией, а проще говоря, за добрым словом в адрес Майи, в связи с выходом компакт-диска Кристалинской. Ф-у-у-у-у – какая длинная фраза!

Да кому же, как не мне, писать о ней. Это удивительный случай, когда имя и фамилия говорят сами за себя.

Майя – и повеяло весной. Майя – и на душе стало теплее. Майя – это сама любовь, ласковая и нежная, чистая и застенчивая.

Кристалинская – и передо мной сама природа, еще не изуродованная людьми. Кристалинская – и передо мной мужественный человек, вынужденный прилагать нечеловеческие усилия, чтобы не только жить, но и петь. Петь о счастье, о любви, о радости.

На заре нас было мало, но нас знали все.

И Майя была одной из нас. Ее голос не врывался в дома и квартиры, как врываются нынче песни-налетчики. Ее голос ласково вливался в ваш дом и в вашу душу навсегда. Недаром вершиной ее творчества стала пахмутовская «Нежность».

Честно прожитая жизнь – это не так уж мало.

Жизнь, прожитая всем смертям назло, да еще с песней, кристальной майской песней, – это уже подвиг.

Две встречи с Клиберном

Помните анекдот – три встречи с Лениным? Кто помнит, тот сразу поймет, о чем я.

Дело было в Киеве, в гостинице «Украина». Я тогда снимался на киностудии Довженко, и в эти же дни в Киеве на гастролях было сразу три явления: ансамбль Реентовича, американский мюзикл «Моя прекрасная леди» и Ван Клиберн. Все эти звезды жили конечно же в «Украине».

И вот однажды поутру я шел по коридору гостиницы и услышал за одной из дверей игру на рояле. Я сразу понял, что это – он. Остановился и стал слушать.

Потом решил, что я могу войти в прихожую люкса: там ведь лучше слышно. Потом мне захотелось посмотреть на него, и я на цыпочках вошел в гостиную. Так, затаив дыхание, я стоял не знаю сколько, пока он не почувствовал, что кто-то стоит за его спиной.

Ван повернулся и с укоризной посмотрел на меня.

Сделав извинительный жест рукой, я улыбнулся и… удалился.

Прошло несколько дней, а я все переживал за свою бестактность. Но скоро переживания обернулись радостью.

Я был приглашен на банкет, который давали в честь «Моей прекрасной леди». На банкет были приглашены также солисты ансамбля Реентовича и, конечно, Ван Клиберн.

Любой банкет начинается с торжественных тостов, а заканчивается братанием. Шутки, просьбы спеть, объятия – все было прекрасно. Были спеты все песни и арии из «Прекрасной леди». И вот настал момент, когда Клиберна попросили что-нибудь сыграть. Ни секунды не сопротивляясь, он подошел к роялю, и зазвучали «Подмосковные вечера».

Реентович подмигнул мне и взглядом направил к роялю. Я, уже хорошо разогретый, уверенно двинулся к мастеру.

Я пел, как может петь «Подмосковные вечера» русский человек, не только обожающий лучшую песню века, но и понимающий, что ему аккомпанирует Ван Клиберн.

Потом запели все: и наши, и американцы. Когда песня закончилась, я взял у него автограф, он с улыбкой взял мой (на моей цветной фотографии за семь копеек штука), потом пожал мне руку и, как бы вспомнив меня, смущенно улыбнулся и даже сделал извинительный жест рукой.

И зачем я давал ему свой автограф? Ведь я же не Рихтер…