Текст книги "Гусариум (сборник)"

Ярость охватила меня. Я кинулся к борту.

– Любезный черт, не собираешься ли ты вместе с нами штурмовать с воды Митаву? – громко спросил я.

– А вот увидишь…

Ни одно весло в тот миг не касалось воды – а «Бешеное корыто» вдруг рванулось с места и понеслось с невозможной для лодки скоростью.

– Черт бы вас побрал, Бушуев! – закричал Бахтин. – Из-за ваших затей сорвется вся операция!

– Алексей, он нас подслушал! Он понял, что мы должны прийти к Митаве одновременно с пехотой! – воскликнул обычно спокойный Иванов. – Он хочет затащить нас, беспомощных, прямиком в объятия к неприятелю нашему!

Я вообразил, как примет неприятель одинокое «Бешеное корыто», вдруг подлетевшее к герцогскому дворцу в Митаве, и крякнул – прием мог оказаться избыточно горячим!

Бахтин велел самому голосистому из матросов выкрикнуть отставшим лодкам приказ – следовать за нами что есть мочи, посадив на весла всех, до последнего пехотинца. Я же устремился на нос «Бешеного корыта» – мне казалось, что где-то там обретается мой чешуйчатый злодей.

– Черт, эй, черт! Любезный черт! – звал я. – Оставь свои дурачества, покажись! Нам найдется о чем потолковать!

Но он тащил и тащил лодку, которую сейчас с полным правом можно было назвать «Бешеным корытом» – всякий, видя, как несется судно с задранными вверх веслами, сильно бы о нем забеспокоился…

Никольский не потерял бодрости духа – напротив, он велел подготовить лаг и песочные часы. Вьюшку лага на всякий случай привязали, что впоследствии оказалось отнюдь не лишней предосторожностью! По команде лаг полетел за борт и были перевернуты песочные часы. Я следил за этими действиями с немалым любопытством – отродясь не видывал, как меряют скорость на воде. Вьюшка завращалась с бешеной быстротой – если бы матрос, ее державший, не надел бы рукавицы, пришлось бы ее бросить, потому что от рукавиц пошел дым! По команде «стоп» рывок был такой, что матрос чуть не улетел за борт вместе с вьюшкой, ибо клин, который должен был выдернуться из лага и дать ему возможность повернуться вдоль потока воды, остался на месте и лаг превратился в подобие плавучего якоря. С грехом пополам лаг был выбран на борт, клин расхожен. И попытку повторили, на этот раз удачно.

– Четырнадцать узлов, такого просто не может быть! – доложил Никольский Бахтину.

Я смутно представлял себе, что это значит, но забарабанил кулаком в лодочный борт, призывая нашего самозваного бурлака остановиться и прекратить глупые шутки.

– Вы доигрались, Бушуев, – сказал Иванов, и это было куда весомее криков Бахтина.

Другие лодки пытались поспевать за нами, но безнадежно отстали. Всё шло к тому, что мы с дьявольской скоростью подлетим прямо к Митаве, где сидит ждущий от нас всяких пакостей неприятель. А тут у нас две возможности, одна другой краше.

Или черт понесет нас прямиком – тогда, миновав заливные луга Замкового острова, первое, что мы увидим по правую руку, будет дворец, который исправно охраняется, в том числе и артиллерией. Все ж таки считается, что это главная квартира маршала Макдональда. Как только мы увидим тот дворец, караульные увидят нас – и лишь плывущие по воде щепки обозначат место, где только что было «Бешеное корыто».

Или же черт, зная тамошнюю местность, затащит нас в протоку между Замковым островом и собственно Митавой, что ненамного лучше – протока узка, нас исправно обстреляют из ружей и с острова, и из города…

А тут еще Калинин, поняв, что нам грозит, ударился в панику и попытался выброситься в воду, чтобы добраться до берега вплавь. Его схватили, но он так разумно объяснил свое намерение, что в лодке воцарилось молчание. Казалось, всем в головы пришла одна и та же мысль: а ведь это единственная возможность уцелеть…

– Не сметь! – приказал Бахтин, эту мысль угадав. И добавил потише: – Он недолго продержится на четырнадцати узлах, утомится и бросит свою дурацкую затею…

– Да вот ведь уже Кальнцем! – объявил в отчаянии Калинин. – До Митавы рукой подать!

Я эти места знал. От Кальнцема до Митавы было около трех часов рысью. Хороша же у купчины рука…

Честно признаюсь, и мне захотелось, кинувшись в волны, выплыть к пустынному берегу. Пока сабля моя при мне, бояться нечего. Это вам не бахтинский кортик длиною не более девяти вершков вместе с рукоятью слоновой кости, да еще неведомо, как мои домочадцы умеют обходиться с этим страшным оружием. Иванов объяснил мне, что длинные шпаги и сабли стесняют движения владельцев своих в тесных каютах, кубриках и коридорах, мешают при скором спуске по трапу, я всё это понял, однако семь вершков лезвия – это, господа мои, несерьезно, и даже нож, которым ловко орудует на кухне стряпуха моя Грета, подлиннее будет. Неведомо, о чем думало Морское министерство, когда лет за десяток до войны обязало морских офицеров таскать на боку сию детскую игрушку. Портупею им, правда, украсили позолоченными львиными мордами – а что от тех морд проку в бою?

Итак, «Бешеное корыто» неслось навстречу погибели своей, Бахтин с Ивановым и Никольским отчаянно совещались.

– Нужно поворачивать и таким образом гасить скорость! – требовал Бахтин.

– На четырнадцати узлах, коли не более? Да мы все из лодки вылетим к чертовой бабушке! – возражал Никольский.

– Лучше выбросить пару ведер! – подсказал благоразумный Иванов. И точно – матросы, найдя ведра, стали привязывать к ним шкертики.

Вдруг мы услышали дикие звуки. Казалось, взревел раненый лев, или слон, или иная крупная и злобная скотина. И лодка наша, в течение нескольких секунд замедлив ход, остановилась.

Под водой творилось нечто непонятное – справа по борту она колыхалась и пузырилась.

– Уж не сцепился ли наш бурлак с соседом? – предположил я. – Не удивлюсь, коли подводные угодья поделены между нечистой силой, как пахотные земли между крестьянами. То-то он смущался, узнав, что кусок Курляндской Аи проиграл!

– Лево на борт! – приказал Бахтин, желая развернуть «Бешеное корыто» и во весь весельный мах погнать его прочь от нечистой силы.

Я перебрался на корму. Очень хотелось понять, в какую передрягу вляпался мой чешуйчатый приятель. Хотя он и перепугал нас всех до полусмерти, зла к нему я не испытывал. В конце концов, он считал старицу своим владением и охранял ее как умел.

Возня под водой продолжалась. Вдруг оттуда вылетел запущенный мощной лапой предмет и шлепнулся аршинах в полутора от берега, так что длинный край его лег на мелководье. Я не понял, что это такое, зато понял Никольский.

– Бахтин, глянь! Да это же рогатка! – воскликнул он. – И цепь при ней!

Я бы сей предмет рогаткой не назвал – это была охапка здоровенных бревен, утыканных тяжелыми и длинными железными штырями.

– Стало быть, они знали, что мы придем рекой? И понаставили для нас рогаток? – спросил пылкий Бахтин. – Вернусь в Ригу – сыщу изменника, что предупредил их о походе нашем!

– Для того не надобен изменник, – возразил ему Иванов. – Всякий, кто видит на Двине и в заливе едва ль не весь российский шхерный флот, может предположить, что лодки, уже входившие в Курляндскую Аю, попытаются подняться как можно выше. Вспомни – еще в августе шешуковские суда штурмовали Экау. Было время наладить рогатки.

Он был прав. Но Бахтину не терпелось кого-нибудь покарать. Мне знакомо это состояние – и почему-то особливо оно проявляется у людей, облеченных властью, в тех обстоятельствах, когда винить некого, кроме как самого себя.

«Бешеное корыто» потихоньку, словно крадучись, подошло к берегу.

– Вот бы в камышах укрыться, – шепнул мне Калинин. Он уже немного пришел в себя. Неудивительно, что купец, человек мирный, растерялся от опасности. Я и сам чувствовал себя на несущейся лодке как-то скверно, хотя продолжал хранить вид гусарской доблести.

Вода в подозрительном месте взбаламутилась, и всплыла образина моего чешуйчатого приятеля.

– Ну, я вас! – прорычал он. – Вот распутаюсь…

Курляндская Ая в этом месте неширока, и сотни сажен бы не набралось. Удачное место для установки подводных рогаток на цепях. Слыхал я как-то, что в старину порты огромными цепями загораживали, чтобы вражеские суда не прошли. Было это, сказывали, и на Двине, когда покойный государь Петр велел Ригу взять, тогда светлейший князь Меншиков таким способом шведские корабли к Риге не подпустил. Цепи, надо полагать, были длинны и прочны – неудивительно, что нечистая сила в них запуталась. Теперь оставалось молиться, чтобы боевой задор ее приутих или же чтобы она убралась с цепным грузом туда, где ей помогут соплеменники. Впрочем, был и третий выход.

– Любезный черт, теперь ты видишь, что не стоит связываться с теми, кто защищает Отечество свое, – обратился я к подводному страдальцу. – Знаю, что обращать тебя в веру христианскую бессмысленно, однако заметь – ты, желая нам сильно навредить, приносишь огромную пользу экспедиции нашей. Если бы ты, таща на себе лодку, не влетел с размаху в цепные рогатки, эта беда выпала бы на нашу долю. И мы потратили бы на нее куда более времени, чем ты, с твоей силой и ловкостью! Вот и задумайся…

Он и впрямь задумался.

Размышляющий черт – зрелище, доложу я вам, любопытное.

Как-то у нас в эскадроне завелась вороватая кобыла. Обнаружили мы это, когда пропал немалый круг колбасы. До того мы и не подозревали, что лошади едят мясное. Излечили мы ее, голубушку, от привычки совать нос куда не след, презабавным способом. Васька мой проскакал по соседней с биваком деревушке и вернулся с порядочным шматом только что взошедшего теста. Запах оного располагает к мыслям о съедобности. Мы положили тесто среди имущества своего и позволили кобыле схватить его зубами. Оно на зубы налипло – никак не отодрать, а поковырять в пасти копытом она не может. Принялась бедная кобыла мотать башкой и корчить преужасные рожи – мы со смеху за животы схватились. Так вот, чешуйчатый мой приятель, предавшись раздумьям, был еще почище той кобылы – морщил и лоб, и нос, закатывал глазищи, вздыбливал соминые усы и прочие штуки проделывал, любо-дорого посмотреть. Те из экипажа «Бешеного корыта», кто наблюдал это зрелище, только ежились с перепугу. В темноте-то черта видели немногие – а сейчас его можно было разглядеть подробно.

Мешать ему я не стал. Может статься, этот подводный житель впервые за свою долгую жизнь пытался сопоставить причины со следствиями, кто его разберет. Наконец он заговорил.

– А коли я вновь цепи с рогатками натяну? – спросил он.

– Стало быть, и это каким-то образом нам на пользу пойдет.

Я был уверен, что, выпутываясь из цепей с рогатками, он напрочь сгубил всё это устройство. Ведь оно не так просто, как может показаться человеку несведущему. Придется только внимательно наблюдать за чешуйчатым вредителем – ну да это я предоставлю Бахтину с Никольским.

– А коли поплыву вперед да врага вашего предупрежу?

– Тоже беда невелика. Враг будет ждать нападения с реки и стянет туда все силы свои, а тем временем товарищи наши, что движутся к Митаве сушею, беспрепятственно возьмут город.

Черт почесал в затылке. По всему выходило, что напрасно он со мной связался.

– Да не мучайся ты, брат, – сочувственно сказал я ему. – Иначе и быть не могло. Коли кто защищает Отечество свое – с тем и черту не совладать.

– Отечество? – переспросил он. – Да что ж это такое? Ты всё толкуешь – Отечество, Отечество, а с чем его едят?

Я только руками развел.

И по сей день не знаю, как это даже человеку объяснить, не то что водяному черту. Или оно есть – и тогда без слов понимаешь, либо его нет – и слова бесполезны…

Очевидно, некая работа совершилась в огромной его рыбьей башке с козьими рогами. Он опять ушел под воду и долго там возился. Наконец явился в прибрежных камышах. Выбрел из воды он с натугой, а за ним волочились цепи и тяжелые бревна, утыканные аршинными ржавыми штырями и потому притопленные до полной незаметности. Страшно подумать, что было бы, кабы мы на них налетели, – тут и экспедиции конец…

Всё это добро он свалил там и, выпрямившись, утер рожу свою, как если бы на ней проступил пот.

– Путь свободен, – прорычал он. – Прощайте. Да только в протоку мою более не суйтесь!

И длинным рыбьим прыжком ушел в воду.

– Прощай, любезный черт, – сказал я вслед ему. – Благодарствуем, да вперед веди себя примерно, чтобы более не схлестнуться с черным гусаром.

– Приберегите свое фанфаронство для неприятеля, Бушуев, – хмуро сказал Бахтин.

– Удивительное дело. Как нечистая сила говорит – так вы замолкаете. А как опасность миновала – так и у вас голос прорезался, – заметил я. – Покамест сюда дойдут отставшие лодки, у нас есть время переведаться! Велите причалить к берегу!

Но сама природа воспротивилась нашему поединку. Опять задул ветер, в лица наши ударил мелкий ледяной дождь. Обычно секунданты, расставляя дуэлянтов, делят солнце, дабы не вышло, что оно слепит глаза кому-то одному. Тут же пришлось бы делить ветер с дождем. Далее – непонятно было, на чем мы деремся. Рубиться на саблях – не могли, сабля во всей флотилии была у одного лишь меня. Стреляться – так не нашлось ни единого пистолета, да и на что он в подобной экспедиции. Когда же мы схватились за карабины, вмешались Никольский с Ивановым. Они кричали, что отродясь на карабинах никто не стрелялся, и коли мы оба вдруг лишились рассудка, то они нас свяжут и уложат на дно лодки, а дрязги и раздоры наши могут подождать до возвращения.

– Защитнички Отечества, так вас и растак! – сказал наконец Никольский и тем нас устыдил.

Мы разошлись в разные стороны. Я бродил по берегу, кляня Бонапарта на все корки, а Бахтин достал карту, достал сильное увеличительное стекло в круглых крышечках из черепахового панциря, навинтил на подзорную свою трубу дальномер и, взобравшись на холм с Никольским, Савельевым и Данилой Калининым, стал составлять диспозицию – чем бы еще он мог заняться в ожидании отставших лодок?

Я предвижу, любезные мои слушатели, что вы с нетерпением ждете сейчас взятия Митавы. По всем законам изящной словесности при сей атаке с воды на город либо я обязан был спасти Бахтина от смерти, либо он меня, чтобы мы наконец рухнули друг дружке в объятия и поклялись в вечной дружбе. Так вот – ничего похожего не было. Мы свирепо косились друг на дружку, жаждая возвращения в Ригу и скорого поединка. Я даже место для него присмотрел – в выгоревшей Ластадии.

Ждать пришлось долгонько. Наконец подошли остальные лодки, и я забрался в одну из них, не желая более ступать на борт «Бешеного корыта». Сообразно плану, нам следовало подойти к северной оконечности Замкового острова около полуночи и, приняв на борт высланных Розеном разведчиков, убедиться, что пехота благополучно расположилась в лесах к западу от Митавы и готова, переночевав, выступить в предрассветной мгле, так, чтобы, едва чуток развиднеется, вместе с нами дружно ударить по городу.

Так и получилось.

Бахтин, сверившись с картой, дал приказ двигаться с тем соображением, чтобы, войдя в речной рукав, подлететь к парку митавского дворца во весь мах и очень быстро высадить там нашу пехоту, прикрывая ее огнем из единорогов и фальконетов, а также ружейным. Тут оказалось, что «Бешеное корыто» вооружено куда лучше прочих лодок – Бахтин где-то раздобыл и припрятал на судне еще два маленьких единорога на четырехколесных лафетах, такой величины, что сгодились бы для игрушек моему Сашеньке. Однако потом я понял их пользу – солдаты, штурмуя берег, очень легко перетащили их на сушу и исправно палили из них по дворцовому двору и парку, где засел неприятель.

Одновременно наши вступали в город с другой стороны, и вскоре, подавая друг другу сигналы, мы встретились у Митавского университета, который потом объявили гимназией, а ныне и вовсе превратили в музей. Пруссаки отступили к югу, оставив нам город, и мы, разумеется, прибрали к рукам всё, что плохо лежало.

Повоевать мне в Митаве не пришлось – молодые отважные солдаты обогнали меня, и в итоге я остался с канонирами. Там тоже ратной заботы хватило – наши лодки вошли в рукав Курляндской Аи, отделявший дворец от города, и, встав на якорь, палили, сколько хватало ядер и пороха, в обе стороны – по дворцу и по городу. О подвигах «Бешеного корыта» я узнал уже потом – Бахтин загнал его в совсем узенькую протоку между рукавом и собственно рекой, где его видеть не чаяли, и подобрался к дворцу с юга, паля из всех орудий.

Потом следовало погрузить на борт добычу. А добыча была прелюбопытная – четыре медные пушки из дворца, много ружей и боеприпасов, да еще обыватели отвели нас к складам, где мы взяли запасы шуб и сукна. Те припасы, что взять оказалось уже невозможно, мы уничтожили, да в придачу три неприятельские батареи срыли до основания.

Полуоглохший от пушечного грома, но безмерно довольный, я погрузился на одну из канонерских лодок вместе с ранеными пехотинцами, и флотилия двинулась в обратный путь, к Риге. Первым шло, разумеется, «Бешеное корыто».

В протоку, понятное дело, мы заходить уж не стали, но я, осознавая, что совесть моя нечиста, бросил на дно трофей – прихваченный в Митаве полуведерный котелок. Сомневаюсь, правда, что черти станут варить в нем кашу, но, глядишь, в хозяйстве и пригодится.

Рига после недельного нашего отсутствия встретила нас не радостно, как победителей, а скорбно – и уже по лицам товарищей моих из роты охраны порта понял я, что стряслась беда.

Семен Воронков нарочно ждал меня, чтобы сообщить первым. Есть известия, которые лучше всего слышать от доброго товарища – тогда хоть не стыдишься волнения своего, возмущенных слов, не пытаешься удержать в себе горе и слезы.

– Бонапарт вступил в Москву! – воскликнул Воронков.

– Когда?

– В тот же самый день, как вы ушли в поход…

– И что же теперь будет? – растерянно спросил я.

– Что будет? На Санкт-Петербург пойдет! – в отчаянии произнес он. – Случалось нам проигрывать подлому корсиканцу, да не столь позорно!

Он повел меня с собой, он знал, что дурные вести следует запивать водкой, и я покорился – он-то с этой новостью уже дней пять жил и освоился, а для меня она была – как удар свинцовым фальконетным ядром в лоб.

Мы, отставные офицеры, ныне добровольцы, пили и клялись костями лечь, но не пустить Бонапарта к столице. Хотя понимали – никто нам этого не позволит, мы неведомо уже зачем охраняем Ригу, а главные события будут совсем в ином месте, Макдональд наконец-то поведет прусский корпус на соединение с основными силами своего императора, то бишь к Двинску и далее, на Санкт-Петербург, в обход Риги…

Хорошо, что Васька мой додумался, где меня искать, и явился с фонарем. Я изругал его в прах, но в конце концов позволил ему отвести меня домой.

У дверей дома моего я встретил Бахтина. Он как раз выходил, а матрос нес за ним сундучок и кофр с его имуществом.

– Стой, Бахтин, – сказал я. – Не дури. Я пьян… напейся же и ты, потому что война, сдается, кончена.

– Я не могу оставаться у вас, Бушуев, – высокомерно отвечал он. – И товарищи мои также ваш дом покинут.

– Нашел время чудачить! Не в лодке же собрался ты ночевать…

– Не ваша забота, сударь.

Тут вышел Ванечка Савельев. Встав рядом с командиром своим, он отвернулся – то ли стыдно было, что покидает мой дом столь нелепо, то ли хотел спрятать заплаканное свое лицо.

– Моя, – подумав, произнес я. – Мне стыдно будет всю жизнь, коли я вас так отпущу… Мы дрались вместе, Бахтин! Мы город с воды штурмом взяли, сие дело неслыханное…

– Отнюдь, – сказал Ванечка и всхлипнул. – Адмирал Ушаков крепость острова Корфу так брал, осадной артиллерии не имея, а у нас всё же и единороги… и фальконеты…

– Возьмите себя в руки, штурман, – приказал Бахтин. – И зарубите на курносом своем носу – даже коли клочка суши нам проклятый корсиканец не оставит, море – наше! Даже коли от всего Отечества лишь десяток саженей останется – это будет «Бешеное корыто»!

– Ты насмотрелся трагедий на театре, Бахтин, – заметил, появляясь из темноты, Никольский. – А у него матушка с братцами, как на грех, на лето из столицы в подмосковную убралась, где они теперь – неведомо…

– Не уходите, не покидайте меня, – совсем уж жалостно воззвал я. – Мы всю эту неделю вместе воевали, неужто сие для вас ничего не значит? Мы город взяли… мы трофеи взяли… Господи, неужто всё было напрасно?!

– А, теперь-то ты понял, что значит напрасно? – спросил Бахтин. – Ты понял, каково кровь проливать, ежечасно жизнью рисковать, а потом обнаружить вдруг, что ты Отечеству своему более не нужен, и с отвагой своей вместе?

Он намекнул на поход сенявинской эскадры, сперва столь замечательный, а под конец – бесславный. Он не хотел – а проговорился о своей обиде, от которой душа его закаменела и утратила многие необходимые душе способности. Или же сам он их отсек нелепым своим кортиком, оставив лишь то, без чего не обойтись в бою, да непомерную гордость, опору свою и тяжкий свой крест…

Я до сих пор Отечеством своим оставлен не был и чувства этого не знал. На ум пришел почему-то подводный черт с его вопросами.

– А что есть Отечество, Бахтин? – спросил я не менее велеречиво, чем он толковал только что о «Бешеном корыте». – Разве дом мой для тебя – не Отечество? Разве всякий дом, где ты родной, не Отечество?

– Нет, Бушуев, тебе не понять… Ты счастлив, зная, что в бою оно – за спиной твоей… А что за моей спиной – одному богу ведомо… волны да ветер… Однако отступать не собираюсь…

– Будет вам, господа, – обратился к нам Иванов. Он стоял в распахнутых дверях, уже без походного сюртука, в одной рубахе. – Пора на отдых. Бог весть, что придумают для нас с утра командиры…

Я встал перед Бахтиным, глядя ему в лицо.

«Стыдно тебе продолжать нелепую склоку, когда стряслась истинная беда» – вот что пытался я передать ему взглядом своим.

Он пожал плечами, повернулся и пошел в дом.

А вы полагали, такой упрямый черт рухнет мне в объятия и примется вопить на всю Господскую улицу, вымаливая прощение?

Да и мне было не до объятий. Я с помощью верного Васьки добрался до постели своей, рухнул и заснул, не чувствуя, как Васька стягивает с меня гусарские ботики и отстегивает перемазанный мелом черный ментик. Коли бы эту историю написал один из славных сочинителей наших, то непременно заставил бы меня увидеть во сне чешуйчатого моего приятеля с колодой карт в мокрой перепончатой лапе. Но, клянусь усами, саблей моей клянусь, что не увидел той ночью во сне решительно ничего.

Вот, пожалуй, и вся история о том, как отставной корнет Александрийского полка вел гребную флотилию на штурм столицы Курляндского герцогства.

Но, как вы понимаете, было еще много всяких приключений и неприятностей, прежде чем мы окончательно выбили врага из Курляндии.

Наутро Бахтин насколько мог честно доложил фон Моллеру о моей роли в сей военной операции. Ему не хотелось, чтобы адмирал принял его за безумца, и некоторые детали он преподнес в сглаженном, так сказать, виде. Он объяснил, что Калинин и я взяты были в качестве проводников, и наше знание местности позволило избежать подводных рогаток, а также благополучно пришвартоваться в Митаве, обстрелять город и высадить пехоту. Боюсь, что в его донесении концы с концами не сходились, но итог был перед адмиралом на ладони – Митава взята, вражеские пушки и боеприпасы захвачены, даже шубы и сукно из обоза – и те погружены на лодки и доставлены в Ригу. А что касается экипажей обеих бахтинских лодок, видевших мои странные маневры на ночном берегу, – то его приказ держать язык за зубами исполнялся свято. Теперь лишь, может статься, кто-то из матросов, списанных на берег, рассказывает о ночном плавании через старицу Курляндской Аи, привирая немилосердно и обращая одного-единственного черта в целую их дивизию.

Фон Моллер не стал вдаваться в подробности и сказал, что он иного от «Бешеного корыта» и не ожидал.

Мы сделали то, что могли, и даже то, что было превыше сил человеческих. Но Митаву наши войска не удержали. Южнее вокруг артиллерийского парка, оказавшегося в Рундале и назначенного первоначально для осады Риги, заварилась такая каша, что нашим пришлось отступить. Фортуна отвернулась от Штейнгеля и Левиза, наше потрепанное войско, потеряв две с половиной сотни убитыми, покинуло Митаву, и там опять водворились пруссаки.

Но вскоре прилетела отрадная весть – Бонапарт отдал приказ об отступлении из Москвы! И мы ожили!

Я не подружился с Бахтиным так, как это принято у нас, гусар, но о дуэли речи уж не было, и я совершил еще несколько рейдов на «Бешеном корыте», мы ходили на Шлок и Вольгунд и знатно их обстреляли. А потом фон Эссена государь сместил, прислав к нам военным губернатором маркиза Паулуччи. Мы чаяли, что вот и войне конец, но взятые в плен пруссаки сообщили нам удивительную новость: они решительно ничего не знали о бедственном положении французской армии и ее скорбном отступлении по Старой Смоленской дороге, им лишь сообщили, что Бонапарт выступил из Москвы с единственной целью – перезимовать в Вильно. Так что прусский корпус под командованием Макдональда с места не сдвинулся. И даже пощипывал лифляндские территории, посылая небольшие отряды на правый берег Двины. А когда мы перешли в решительное наступление, то пруссаки дали нам сдачи. В Риге начался переполох – противник, не ведая, что по всем военным законам ему полагается отступать, того и гляди что возьмет Ригу! К счастью, Левиз, отступая, заманил неприятеля под картечь наших батарей. Но близилась зима – и страшно было подумать, что произойдет, когда на Двине встанет прочный лед. Канонерские лодки уже не смогут носиться по ней от устья чуть ли не до Якобштадта. И она перестанет служить преградой для врага.

«Бешеное корыто» сражалось до начала ноября, когда похолодало. Затем главной заботой Бахтина было спасти свою лодку от разумной, но весьма для нее опасной выдумки фон Моллера. Он сообразил вморозить более десятка канонерских лодок в лед напротив Рижской крепости и Цитадели, чтобы они служили батареями. Обывателей заставили готовиться к штурму – поливать водой одетые камнем стены бастионов и куртины, чтобы они покрылись льдом и сделались скользкими.

Но Макдональд, узнав о бедственном положении своего императора, приказал прусскому корпусу отступать. Тем и кончилась для нас славная кампания 1812 года.

После отступления врага государь император отблагодарил рижан за верность – им было даровано право заменять рекрутскую повинность уплатой денежного взноса в казну. Очевидно, ему подсказали этот вид награды те, кто имел удовольствие любоваться «лифляндскими казаками» Сиверса.

А что же Бахтин и «Бешеное корыто»?

Как только Двина очистилась от льда, шхерный флот попрощался с нами и отправился на осаду Данцига. Я рвался в бой вместе с новыми моими друзьями, но прибыло из Дерпта мое семейство – Минна и четверо малюток. Четвертый был рожден как раз на Рождество. И куда бы я от них подался?

Я смог лишь прийти на Хорнов бастион, откуда мы с Семеном Воронковым глядели, как уходят к устью лодки, предводительствуемые «Торнео». Весь город сбежался к берегу, прощаясь с защитниками нашими. Я держал на руках своего старшенького, Сашу, и объяснял ему, что есть гемам, что есть канонерская лодка, что есть транспортное судно, что есть плавучий лазарет.

«Бешеное корыто» сперва держалось позади, и меня это даже несколько удивило, но замысел Бахтина был прост – он хотел пройти мимо крепости красиво. Стоя в ряд, как на параде, проплывали мимо меня Никольский, Иванов, Ванечка Савельев, я махал им отчаянно, а они лишь повернулись ко мне дружно – чай, по приказу тут же стоявшего Бахтина. Он не удержался от проделки – поравнявшись с бастионом, дал знак – и маленький единорог на корме громыхнул, ядро пролетело над самой водой и ушло в глубину. Так он прощался с Ригой и со мной – увы, навсегда. Ни улыбки, ни крика дружеского – лишь долгий строгий взгляд. После чего гребцы вмиг вывели «Бешеное корыто» вперед – и оно, обгоняя прочие лодки, пошло к «Торнео», чтобы и на марше быть впереди всех.

И я горько вздохнул, потому что лишь в тот миг понял истинную разницу между собой и Бахтиным. Для меня Отечество теперь было – дом, сын на руках и мир, который я защищал как умел. Для него Отечество было – война, бесконечная война, когда впереди видишь врага, жаждешь с ним переведаться и не имеешь минуты, чтобы обернуться и хоть прощальным взглядом – а увидеть то, что за спиной, то, за что сражаешься. И иного Отечества, очевидно, ему не требовалось. Для меня – дом, для него – знамя…

Но объяснить ему этого я уже не мог.

До меня доходили слухи о том, как осаждали и брали Данциг. Всякий раз, как русский флот отправлялся бомбардировать крепость, в авангарде неизменно шли канонерские лодки. Ничто не могло превзойти их рвения! Они отважно поднимались к самым вражеским батареям против сильнейшего течения реки Вислы. На сей раз некому было им помочь – возможно, поэтому осада длилась чуть ли не год.

Потом до меня доходили слухи, что Бахтин, Никольский и Ванечка Савельев вернулись в Кронштадт, Иванов же был ранен и подал в отставку. Мы не встречались более, но память о моих друзьях-моряках угаснет только вместе с жизнью моей! И я, гусар, поднимаю эту чару за российский шхерный флот, который не столь прославлен, как эскадра Сенявина, громившая турок, однако ж спас Ригу от тягот осады и, возможно, от поднятия белых флагов на ее бастионах.

Что же касается меня – я более ни к одному плавучему сооружению не приближался. И чем дальше я от протоки, соединяющей Курляндскую Аю с Двиной, – тем лучше себя чувствую. Штос с подводным чертом – это игра, в которой можно выиграть только раз в жизни, господа, и только тогда, когда исход ее – вопрос жизни и смерти. Так что испытывать долготерпение Божье я не намерен!