Текст книги "Гусариум (сборник)"

В его облике было нечто неправильное. Что именно – Савиньи понял, лишь когда они отмыли, отогрели его. Придали ему человеческий вид. Одели посланца из будущего, в соответствии с инструкцией Бланшара распечатав присланный из Москвы сундук. Мягкие сапоги, простой драгунский мундир, серый сюртук… И шляпа. Та самая шляпа.

Только увидев незнакомца в этом наряде, Савиньи понял, кого им прислали из будущего.

Хотя у «гостя» по-прежнему подрагивали руки, а из глаз так и не ушло осоловелое выражение… Но, несомненно, это был он – император французов. Не просто двойник.

В нем было нечто такое, что не по зубам было его близнецу, ныне взирающему из окон Петровского дворца на зарево Москвы. При всем величии тот, второй, был всего-навсего человек. Этот – нет.

Это выяснилось очень скоро. Присланный потомками Наполеон начал говорить. И ад пришел на землю.

* * *

Лычевка горела. Алые отсветы плясали по улицам, отражаясь в лужах. Сонмы искр летели по прихоти ветра, мешаясь сухими листьями и каплями дождя. Повсюду лежали мертвые тела. На большинстве были изодранные французские мундиры.

Но встречались и наши – русские крестьяне. Женщины. Дети. Немногочисленные жители деревни, которых мы подкармливали захваченным у француза фуражом.

А вот спасти не успели.

Мы с Еремеевым даже не успели предупредить Денисова, доставить к нему плененного наполеоновского академика. Мы оплошали.

Савиньи продолжал говорить, речь его было не остановить. Я подумывал уж заткнуть ему рот кляпом и немедля везти в расположение нашей партии, когда…

Лес вокруг нас ожил.

Они появлялись между разлапистых елей, выскакивали из сухих зарослей дикой малины, перескакивали через валежник…

Они шли за нами не как организованный отряд, преследующий партизан, – к такому мы были готовы, услыхали бы за версту.

Они передвигались, как толпа дикарей – бесшумно и стремительно. Пригибаясь к земле, ползя на брюхе и на четвереньках. Втягивая ноздрями холодный воздух, будто гончие.

Если бы не дикий, торжествующий вопль, который издал их предводитель, завидев нас, мы не успели бы сделать даже пары выстрелов.

Но мы успели.

Отбросив пистолеты, выхватили сабли, встали посреди поляны спина к спине.

Рыжеусый хорунжий, выписывающий клинком угрожающие восьмерки.

Казачий кашевар в мундире мамелюка, с черным лицом африканца.

Я – мечтательный гусарский корнет, вновь встретившийся лицом к лицу с собственными кошмарами.

За нашими спинами спрятался академик – лилипут, впустивший в мир Зло, которое подступало теперь вплотную к нам.

Они кружили между елей, улюлюкая и визжа.

Такие неуместные в этом привычном с детства – своим сумеречным спокойствием, сонной леностью – русском хвойном лесу.

Безумцы. Дикари.

На них остались еще обрывки прежних мундиров – вот бело-зеленый испанец, но щеки его, будто украшение, протыкают два гвоздя; вот красный голландский улан, но лицо его исцарапано, изрезано чудовищным узором. Они могли бы застрелить нас, но словно позабыли, как обращаться с огнестрельным оружием. Свои ружья они держали штыком вниз, перехватив на манер копий.

Они атаковали все одновременно – по команде своего предводителя – грудь его по-прежнему защищала кавалерийская кираса, но головной убор он усовершенствовал – вместо каски с конским хвостом напялил на себя отрезанную лошадиную голову, оскаленную, с выпученными поблекшими глазами, еще не тронутую тлением, совсем свежую.

Команда была отдана не словами. Это был звериный рык, каким дикий хищник созывает свою стаю. В нем не было ничего человеческого. Как и во всем этом страшном племени, окружившем нас, угрожавшем нам своими клинками и пиками.

Вот они, те, о ком говорили и Ржевский, и Савиньи – Новая Армия Нового Бонапарта.

Сталь встретилась со сталью – с лязгом и искрами. Пошла отчаянная рубка. Я уложил не менее троих. Еремеев орудовал шашкой сплеча, как рубящий хворост лесоруб, каждым ударом встречая податливую плоть.

Нас опрокинули и смяли. Страшный удар под ребро поверг меня на землю. Я успел заметить, как взмывает к верхушкам елей тело Феофана в зеленых шальварах и алой венгерке, вздернутое на пики. Следом увидел, как на хвойный ковер упало окровавленное пенсне Савиньи. Его дикари разодрали на части.

Нас с Еремеевым, обезоруженных, избитых, залитых кровью, потащили через лес. В ставку лжеимператора.

Над Лычевкой стоял дикий крик, звериный вой. Между горящих изб и по косогору, на котором высился зловещий в алых отсветах старинный монастырь, метались человеческие фигуры. Кроме общих очертаний – ничего человеческого в них не оставалось.

Они пели и плакали, смеялись и визжали. Будто боясь собственных лиц, остатков человеческого в себе – расцарапывали их, резали штыками и бритвами. Напяливали на головы еще горячие шкуры, содранные с собственных лошадей. Наряженные кто во что – в блистающих золотом ризах священников и женских салопах, замотанные прелой соломой и еще дымящимися внутренностями, стадо безумцев, дикий карнавал монстров.

Бонапарта в этой безумной сумятице можно было найти без труда. Он был его средоточием. Находился где-то за стенами монастыря. К нему нас и тащили.

Слышно его было издалека. Голос его дробился, распадаясь на части, повторялся многократным эхом. Его подхватывали шныряющие вокруг Лычевки озверелые нелюди, бормоча и шепча, твердя как молитву.

Наполеон говорил:

– Черпая ладонями звездную пыль, ловя метеоры и срывая огненные цветы – мы обошли сто морей, мы заглянули за край небосклона. Ныне мы возвращаемся в мир. Не как гости – как хозяева. Ныне мы вершим новое царство человечье, которое длиться будет тысячу тысяч лет…

Я вслушивался в его голос. И чем больше слушал – тем глубже увязал в паутине навязчивого бреда, клубящегося морока, однажды уже открывшегося мне. В тот миг, когда я вошел в избу на окраине Городища, узнал в раненом на лавке человека, спасшего мне жизнь. И услышал его голос.

Это у них с ложным Бонапартом было общее. Оба они сумели обмануть время. Оба расплатились за это рассудком. Но, кроме того, получили и еще кое-что. Эти СЛОВА, способные подавлять волю и вызывать навязчивые видения. Эти слова, благодаря которым Лычевка превратилась в ожившую картину Босха или Брейгеля.

Нас подвели к нему. Бонапарт стоял на ступенях церкви. Всё тут было залито кровью. Вздернутые на пики головы, выпотрошенные тела… Дикое кощунство. Пришествие антихриста.

Он стоял посреди всего этого, в своей знаменитой шляпе, в забрызганном кровью сером сюртуке. Простирал перепачканную ладонь, благословляя свое воинство. Ему подали почтительно, с поклоном, как драгоценный дар, голову Савиньи, он поднял ее за волосы, показывая всем, продолжил свою речь:

– Вам лгали, что свет подарит избавление, но истинный свет лишь оковы и решетки для человечьего духа. Ныне я избавляю вас от них. Вознесите очи ваши – что вы узрите? Алмазное крошево на черном. Мы – те алмазы. А свобода наша не имеет границ и рамок. Она черна и безгранична. Забудьте всё, что было, дети новой Эры. Я пришел дать вам свободу. Истинную свободу, имя которой – тьма.

Кинув к ногам императора, нас с Еремеевым даже не потрудились связать, отметил я частью угасающего рассудка.

Потому что мы не пленники здесь. Мы даже не гости. Мы полноправные участники. Ответы приходили ко мне сами. Голос звучал внутри моей головы, отталкиваясь от стенок черепа, звал меня присоединиться, вкусить новой прекрасной жизни. Стать у истоков нового земного царства. Царства, у которого не будет живых врагов и которое простоит тысячи лет…

Надо только скрепить договор. Еремеев – вот он, стоит рядом со мной, клонясь тяжелой окровавленной головой к земле. Я должен избавить его от мук, должен вырвать его сердце – собственными руками. И поднести в дар моему императору…

Я почувствовал острое желание расцарапать свое лицо. Изменить его. Скрыть его. Я теперь стану частью великой Империи человеческой, – к чему мне мое лицо?

Еремеев всхрапнул, подался вперед, отчаянным рывком преодолев несколько ступеней. Оказался лицом к лицу с Бонапартом. Тот попятился, опуская руку, в которой держал голову Савиньи, прерывая свою речь…

Еремеев коротко ударил его ножом. А затем – еще. И еще.

Наполеон крякнул, покачнулся, согнувшись пополам, покатился вниз по ступеням… Так и остался лежать, широко раскинув руки, среди требухи и кровавых луж.

Толпа отхлынула, роняя пики и сабли. Задохнулась криком, затаила дыхание. Люди изуродованные, оборванные, оглядывали друг друга, не понимая, где оказались.

Голос пропал. Слова смолкли. Наваждение рассеялось.

Еремеев тяжело опустился на ступени рядом со мной.

– Помилуй господи, – сказал он. – Кажись, ушатал супостата.

По щекам моим текли слезы.

Мы смотрели на тех, внизу. Они ходили по двору, как тени, сталкиваясь лбами, роняли оружие. У них не было больше сил на крик, накричались, потеряли голос… Могли только стонать, шептать, причитать. Они не понимали, где они и кто они. Не помнили своих имен. Как марионетки с перерезанными нитями, навек потерявшие своего кукловода.

Кукловод валялся у ступеней, лицом вниз, широко раскинув руки.

– Он говорил по-французски, – сказал я Еремееву. – Поэтому на тебя его трюки не подействовали. Как и на Феофана. А карлик спасся тем, что был глуховат… Хоть и ненадолго спасся. Но я… Я был почти готов. Я почти поддался… Страшно представить, что было бы…

– Какие уж трюки, корнет. Эдакие звери, ты погляди, чего творят на освященной земле, совсем спятили санкюлоты, мать их!

– Война, – сказал я. – Это всегда безумие.

– И то верно.

Он, кряхтя, тяжело поднялся на ноги:

– Пойдем, Вихров. Пока эти не очухались… нам еще надобно аппаратом заняться, о котором карла толковал…

Я проследил за его взглядом. Конструкция стояла на углу монастырского двора. В ней действительно было что-то от аэростата. Овальная форма каркаса, титанический шар, лоснящийся в зареве пожарища. Сходни ведут к небольшой площадке, на которой установлена причудливого вида аппаратура. Какие-то многочисленные трубки, колбы, рычаги. Из двух отдушин по бокам, время от времени, с шипением вырывались клочья пара.

Конструкция продолжала работать. Сколько еще сюрпризов преподнесет нам Время? Каких еще гостей нам ждать из Будущего?

Пожалуй, хватит.

– Как думаешь, Еремеев, эти нехристи весь порох извели?

– Навряд ли. Куда им стрелять-то, они вон и говорить по-человечьи разучились. Сколько потребуется?

– Бочонка два, думаю, хватит…

* * *

Громыхнуло так, что задрожала земля. Пожар взвился до самых небес, в вое пламени слышались отзвуки безумного смеха.

Мы ковыляли как могли быстро, поддерживая друг друга. Но вот в спину нам дохнуло жаром, мы упали, следом заскользили дымные клубы, посыпались искры и тлеющие угли.

– К ядреному лешему в труху! – захохотал Еремеев.

Я засмеялся тоже. Болело сломанное ребро, колотые раны в предплечье и бедре, но я не мог не смеяться.

Дым рассеивался, показались огоньки факелов.

К нам, лежащим на земле и смеющимся, медленно подъехал блестящий всадник на сером в яблоках коне. На плечо наброшен черный ментик с золотыми шнурами, алые чикчиры, черная меховая шапка с пышным алым султаном. Поперек щеки сабельный шрам, пшеничного цвета тонкие подкрученные усы.

– Добрый вечер, месье Ферро, – сказал я. – Увы, но бал окончен. Вы опоздали.

– Русские?! Откуда тебе известно мое имя?

– Вам привет от господина Савиньи… И от его величества.

Ферро растянул губы в улыбке:

– Значит, у них ничего не получилось? Я в этом не сомневался…

– Переписывать историю – неблагодарное занятие, месье Ферро. Как ни старайся, старушка Клио оказывается сильнее.

– Лучше жалеть о том, что сделано, – ответил Ферро, – чем о том, что не сделано. Тем более что я никогда не жалею о своих поступках.

Не сводя с нас глаз, он поднял руку. Мир перед глазами плыл, но я сумел разглядеть подходящих пехотинцев с ружьями наизготовку.

– Хотите сказать что-нибудь напоследок? – осведомился Ферро.

Конечно, я хотел. У меня на такой случай была в запасе пара неплохих фраз.

Но не успел я разлепить губ, как ночь раскололо надвое оглушительное «Ура-а-а-а!».

А следом раздалось знакомое, торжествующее:

– Хузары, круши!! Руби в песи!!

Черная тень – всадник с нацеленным вперед клинком – сшиблась с Ферро.

Клинки зазвенели, заскрежетали, рассыпая искры. Бешено ржали кони. Круговерть боя, пляска смерти закружила окрест нас.

Из дыма неслись, размахивая саблями, гусары в зачехленных киверах и шинелях, казаки с шашками наголо, с пиками наперевес – башкиры и киргизы в своих характерных шапках и халатах…

Всё кончено было в считаные минуты.

Французы, рассеянные по полю партизанами, спешно бросали ружья, поднимали руки, сдаваясь.

Денисов подъехал к нам. В одной его руке была обнаженная шашка, в другой – знакомый черный ментик с золотыми шнурами. Вытерев им клинок, он бросил его на землю.

Темные волосы командира развевались, меж ними плескала, будто крошечный стяг, тонкая седая прядь.

– Вы дурно выглядите, господа, – сказал он.

– Василий Давыдыч, мы… – Я закашлялся, покачнулся. Еремеев поддержал меня за плечи.

– Доложите после, – сказал Денисов, пряча шашку в ножны. – Похоже, что доклад этот займет много времени… Беркутов, рому им!

Митенька спешился, побежал к нам, на ходу раскупоривая флягу.

Денисов смотрел на полыхающий монастырь. В зрачках его плясали отблески пламени.

– Глядя на вас с хорунжим, можно предположить, что вам пришлось драться с самим чертом.

Я отпил из фляги, почувствовал, как по жилам растекается благословенное тепло, передал флягу Еремееву:

– Так всё и было, господин подполковник.

– Верно, – отпив из фляги, сказал Еремеев. – Жаль, шляпы у него не прихватил. Всё сгорело… А без шляпы-то, кто мне теперь поверит?

Появился Гельнер с саквояжем, принялся осматривать наши раны, хлопотать, перевязывать.

Денисов втянул ноздрями запахи пожарища, поведя шеей, расстегнул тесный воротник.

– А хоть бы и с ним, с самим чертом, – негромко сказал он. – За Россию-матушку и супротив него – в радость… Молодцами, Вихров! Беркутов, приведи коней нашим героям… Мы возвращаемся. Нынче мы будем праздновать, господа! Закатим истинный пир!

– По какому же случаю пир, Василий Давыдыч? – спросил я, аккуратно поглаживая поломанный бок, морщась от боли.

– Прибыл курьер из Калуги, – Денисов дал коню пяток, отъезжая от нас, улыбнулся через плечо. – Москва оставлена французами. Неприятель начал отступление.

Александр Свистунов. Русский гамбит
^{Хроники войны 1812 года}

22 сентября 1812 года

Уж полночь близится, а Бонапарт не спит. И дождь стучит отчаянно по крыше. Но этот шум приятней, чем дневная канонада, разрывы ядер и стоны раненых.

Выходит к нам Пьер Дежан, адъютант Наполеона.

– Не спит? – спрашиваю и вежливо покашливаю.

– Его величество размышляет, – отвечает он с важностью.

Я с пониманием киваю, нельзя мешать императору Франции.

– Будем ждать? – обращаюсь к моему дорогому соратнику Де Брюни. – Жан-Батист, предлагаю выйти в соседнюю избу и откупорить шампанского, что ли, бутылку или чего покрепче, чтобы согреться.

– Извольте, мосье Д’Обержон.

Антуан Виктор Огюстэн Д’Обержон – это я на сей момент. Полковник французской армии, застрявший в глуби огромной России в маленьком никчемном городке Малоярославце. Как мы бились при Бородино! Как львы! Как раненые звери! И не одолели русских. И почему было не взять Москву? Нашему львиному войску необходим отдых и почетный мир с русскими. Русские отличные солдаты. Они превосходно пополнили бы нашу армию. С русскими мы бы завоевали Индию. Но император рассудил по-иному. Наша армия вместо Москвы взяла Малоярославец. Теперь ждем подкрепления и будем разворачивать войска на Санкт-Петербург. Там русские запросят пощады. Но это еще когда будет. А пока русские осаждают нас со всех сторон. А мы тут стоим, мерзнем при этой варварской погоде и устало огрызаемся на их непрерывные атаки.

Солдаты генерала Ермолова здесь, под Малоярославцем. Корпус Раевского тоже движется к нам. Разведка доносит, что сам русский фельдмаршал Кутузов за Раевским развернул русскую армию. И три баталиона италианцев уже не очень хотят сражаться за нашего любимого императора. И поляки устали воевать, но мы все ждем прибытия второй армии, собранной Марией Луизой Австрийской. Еще четыреста тысяч французов, поляков, италианцев с боями движутся через Пруссию. Этих птенцов необученных еще долго в наших войсках будут звать Марий Луизами.

А ведь грядет новая большая битва. И мы, французы и русские солдаты, покроем себя славой под стенами Малоярославца.

Но у нас, доблестных вояк старой гвардии, сегодня в ночь, другая битва.

Ермолов расположил против главных ворот города батарею в сорок орудий. Ровно в полночь, через три минуты он даст залп, и в атаку пойдут роты полковника Никитина. Это наш шанс.

Де Брюни всё понял буквально. Он уже разлил шампанское в фужеры и кромсает неочищенный апельсин штыком, который отнял у адъютанта. И где он только взял фрукт среди снежных пампасов России? У Наполеона позаимствовал? Из Марокко, наверное, прислали.

Я кладу свою руку поверх его пальцев. Останавливаю раздирание апельсина.

– Не время, – говорю, – зови наших. Пора.

Жан-Батист кивает. Исчезает на минуту. А вскоре появляется вся наша великолепная семерка. Старая гвардия Наполеона. Ребята высокие. Медвежьи шапки чуть не задевают за стропила русской избы, глаза горят, губы угрюмо сомкнуты, усы топорщатся. Все бледны и сосредоточенны. Еще бы! Решается судьба всей кампании и будущего мира!

Еще мгновение. Вот он, гром среди звездного неба. Ударили пушки. Интересно, сколь долгую атаку сможет устроить Ермолов? Но нам много времени не понадобится.

Входим с Де Брюни к императору. Бледный приземистый человечек. Огромный лоб выдает недюжинный ум. А его суровый взгляд порой повергает в трепет целые армии. В том числе и нас, французских генералов. Но нынче взгляд у него не уничтожающий, скорее вопросительный. Бонапарт встревожен.

– Что там творится, Д’Обержон? – резко выкрикивает он.

– Ермолов атакует, – отвечаю.

– Итак, мосье Д’Обержон и Де Брюни, – отрывисто произносит император, – мне известно, что вы достойнейшие офицеры. И вас не сможет напугать горстка русских солдат. Сейчас мы их отбросим. Позовите ко мне Мюрата.

– Нет, ваше величество, нас не могут напугать русские солдаты. Мы сами русские солдаты, – отвечаю.

Теперь Бонапарт продемонстрировал свой знаменитый суровый взгляд. Но Де Брюни стоял сзади, а я опустил глаза и схватил Наполеона за руки. В свете свечей его перекошенное лицо моментально побелело, и проклятия должны были посыпаться на меня, но рот ему закрыл платком Де Брюни. Запах хлороформа распространился по комнате. Через минуту император спал.

– Где взял? – спрашиваю Жан-Батиста про усыпляющее.

– Сам сделал, – отвечает, – а шампанское так и не выпили.

– Некогда. Переодевай его.

Наши соратники отправили всех курьеров подальше, а слегка помятый Пьер Дежан был готов к сотрудничеству.

– Это, – показываю ему на одетого в гвардейский мундир полковника русской артиллерии Наполеона, – раненый пленник, – и кивер ему прямо на нос надвигаю, чтобы не узнали случайно. – Запомнил? – рявкаю на него.

– Конечно, мосье, – испуганно отвечает адъютант.

– Вперед, – командую. Краем глаза успеваю заметить, что Де Брюни прихватил бутылку шампанского, апельсин оставил. Ладно, думаю, может, и будет повод отметить. Однако нам еще сквозь всю наполеоновскую армию пройти. Только бы он не проснулся.

Наполеона уложили в самую грязную телегу, которую только нашли в лагере, посадили четверых наших гвардейцев. Мы шли пешком, следом за телегой. Лошадей вели на поводу. Дождь прошел недолгий, дорога не раскисла. Де Брюни держал Дежана под ручку, иногда подбадривал кончиком острого кинжала, спрятанного в рукаве. Идем медленно и печально. Войсками город забит, но нас беспрекословно пропускают – несколько высших офицеров во главе с адъютантом императора везут по личному приказу Наполеона больного русского полковника для обмена на захваченного вчера генерала Пьера Ватье, о чем еще днем было договорено и о чем всем встречным с удовольствием и даже с излишней радостью сообщает Дежан.

Я думаю. Часовых Дежан предупредил, что императора до утра беспокоить нельзя, по его личному распоряжению, хоть вся русская армия будет штурмовать Малоярославец. Впрочем, пушки Ермолова уже умолкли. Наступило затишье до утра. Надеюсь, в присутствии адъютанта императора и высших офицеров наполеоновской армии, то есть меня и Де Брюни, никакой капрал не будет всматриваться в лицо русского полковника, который к тому же болен лихорадкой. А сердце колотится, как ненормальное. Любая случайность может сорвать дело. Нет, должно получиться.

Прибываем на аванпосты. Резким криком призываю капитана уланов. По-моему, это поляки Понятовского.

– Принесите мне белый флаг, – приказываю.

– Но мы не сдаемся, пан полковник? – растерянно спрашивает он.

– Нет, – отвечаю, – мы меняем полудохлого русского офицера на генерала Ватье. Придержи мне стремя, – прошу пешего польского солдата. Тот с бешеным усердием бросился к моему Барабану, чуть не боднул коня в брюхо.

Я сажусь в седло, разворачиваю белый флаг, трогаю коня. Двое наших скачут чуть впереди с факелами, так, чтобы мой белый флаг был освещен. Чахлые лошадки влекут нашу телегу. Взглядом показываю Де Брюни, чтобы приглядывал за адъютантом. Оба они там же, в телеге с Бонапартом. Жан-Батист справляется. Только Дежан хотел крикнуть, что это не русский, это их любимый император в телеге валяется, как Де Брюни его крепко обнял и так сурово прижал, что Дежан только скорбно кивнул головой в ответ на пожелание удачи от уланов.

Под барабанный бой взял я у поляков одного барабанщика, мы двинулись к русским навстречу. Вот и полковник Никитин. Радостный такой. Улыбка, правда, кривая в свете факелов и глаза, будто красным налиты, волнуется.

Телегу эскадрон русских драгун обступил. Все штуцерами вооружены, в сторону французов целятся. Сердце колотится и уже в висках стучит. Еще бы версту проехать…

– Убедительнейшая просьба, господин полковник! – кричу на скаку. – Отдайте им генерала Ватье. Время выиграем.

– Непременно, господин полковник, – отвечает он мне и отправляет вперед на французские позиции драгунов с пленным генералом.

А я даже удивляюсь. Час прошел, а Бонапарта не хватились. Хотя для каждого француза, от солдата до маршала, приказ Наполеона – это святое. Сказал не беспокоить, значит не беспокоить. Зато без императора, без его железной воли, без его категоричных приказов, армию ждут разброд и шатания. И это замечательно. Мы сорвем планы Евро-Американских Соединенных Штатов.

Скоро мы добрались до русского лагеря. Волнение улеглось, зато усталость навалилась, будто не пару, а сотню-другую верст проскакали.

– Господин полковник, – обращаюсь я к Никитину, – пора нас разоружить и поместить под арест.

Саблю свою снимаю и прямо в деревянных ножнах ему протягиваю, оба пистолета отдаю, и чувство сожаления просыпается. Привык к этому примитивному оружию начала девятнадцатого века, расставаться жалко. Соратники мои тоже сдали оружие.

– Поторопимся, господа, – кричу и коня пришпориваю, – где тут в плен сдаются? А то у нас перевоплощение скоро.

Точно, думаю, и оружие стало привычным, и в местную жизнь вжились. К лошадиному навозу принюхались, и даже жрем что попало. И желудок выдерживает, что удивительно. Ведь засланцы мы, родом из будущего.

В нашем времени осталось всего два государства-гиганта, две империи, два полюса, которые своим взаимным притяжением и отталкиванием двигают весь мир по пути прогресса. Страны третьего мира плетутся либо за нами, Русско-Китайско-Японским Союзом, либо за Евро-Американскими Соединенными Штатами. И конечно, Штатам очень хотелось нарушить равновесие. Они до сих пор верят, что однополярный мир лучше, для них по крайней мере. Вот и начали на Западе интересоваться и экспериментировать с историей. Различные модели развития человечества строили. То, понимаешь ли, Ленина, Владимира Ильича нашего, в Финляндии на весь семнадцатый год в их знаменитой тюрьме «Вантаа» запирали – он там написал великолепный утопический роман про коммунизм «Мир без денег», то Чингисхана с пути истинного сбивали, пытались в буддизм обратить и в Индию отправить да там и закусать насмерть кобрами. А то неандертальца Уыха из пасти саблезубого тигра вытаскивали, ценными навыками снабжали и даже интеллект прививали искусственно. Чтобы конкуренцию составить кроманьонцам. И ничего. История всё равно возвращалась на накатанные рельсы.

Наконец после долгих расчетов в самом мощном западном вычислительном центре, в Массачусетсе, нащупали вроде бы рабочую модель изменения прошлого.

Наполеон должен был победить Россию и разрушить Санкт-Петербург до основания. Тогда и не случится никогда больше Русско-Китайско-Японского Союза. И наступит нам полное доминирование Евро-Американских Соединенных Штатов. И назвали американцы эту операцию «Новый Наполеон».

Фиг вам, сказали мы с китайцами и японцами. Пришлось готовить хроноконтроперацию. Нас, спецназ, элиту космического флота, сделали хронолазами. Засланцы мы. Нельзя, оказывается, механически перебросить кого-то в прошлое. Нет, он должен занять там место конкретного, тогда живущего человека и именно его руками творить все безобразия. Я-то в Наполеоны просился, но что-то не срослось у наших ученых или западники их опередили, но быть командиром французской бригады тоже неплохо. Должность генеральская, доступ к Бонапарту мы имеем. Вон он ворочается связанный. Сейчас окончательно очнется и ругаться начнет. А может, в мрачное молчание впадет. Будет предаваться отчаянию. Репетировать ссылку на «Святую Елену». Но мне пора. Пора покинуть славного вояку Антуана Виктора Огюстэна Д’Обержона. Пусть себе посидит в русском плену. А я перевоплощаюсь в близкого мне по русскому духу Дениса Давыдова. Наступает вторая фаза контр-операции «Старый Наполеон».

23 сентября 1812 года

– Денис Васильевич, – дергает меня кто-то за плечо и кричит взволнованно, – поднимайтесь, ваше благородие.

Глаза открываю. Бедряга меня будит и головой трясет, будто нехорошие мысли отгоняет.

– С Наполеоном что? – спрашиваю.

Я ведь так и уснул возле камина, даже мундир не снял, конечно, для партизана постель – попона боевого коня. Но иногда и до нее не доползти от усталости.

А Бедряга весь в струнку вытянулся, докладывать готовится. Мой соратник, Ахтырского гусарского полка штабс-ротмистр, росту малого, но блистательной храбрости, верный товарищ на биваках. В битвах – впереди всех, горит как свечка. Надеюсь, и новости принес не досадные.

– Успех наш в поимке Бонапарта, – докладывает Бедряга и заикается от торопливости, – пробудил деятельность французских маршалов Мюрата, Нея и Даву собрать все конные полки и составить несколько сильных отрядов. По нашу душу скачут пять тысяч рядовых, восемнадцать офицеров и лично дивизионный генерал Клеман де ля Ронсьер. Мюрат предписал ему очистить от партизан Давыдова всё пространство между Вязьмою и Гжатью, разбить непременно всю нашу партию, привезти Давыдова в Вязьму живого или мертвого и выведать, где Наполеон.

– Придется известить Мюрата, что у меня другие намерения, – собираю свое оружие и отдаю приказ, – вся наша партия, гусары и казаки, должны выступить тотчас по дороге к селу Шуйскому. Далее пойдем по лощине, покрытой лесом, и отступим через Румянцево в Андреевское. Там проведем ночь, в строжайшей тайне отправим Наполеона в Москву либо в Санкт-Петербург.

Только Бедряга вышел, поручик Бекетов является. Славный малый тела тучного, круглолицый, златокудрый, весельчак, с умом объемистым, тонким и образованным. Офицер весьма храбрый и надежный даже и для отдельных поручений. Смущается чего-то, не говорит, зачем пришел. Наконец вымолвил:

– Его превосходительство князь Петр Голицын с особыми полномочиями прибыл, Денис Васильевич. Может, не будем его принимать? Он всегда дурные вести приносит.

– Ну, как не принять, – отвечаю, – зови, но сам не уходи. Постой рядом.

А вот и князь. Шествует. Сколько спеси! Взор орлиный, делает вид, что насквозь меня видит. Треуголку снимает и небрежно в Бекетова бросает. Тот ловит. А Голицын на меня надвигается. Вот бывают такие люди, с которыми даже в чистом поле находиться тесно. Быстрее хочется от их общества избавиться. Делаю самую любезную улыбку из всех своих притворных и спрашиваю сладенько:

– Милый князь, каким ветром занесла вас судьба нелегкая в нашу богом забытую деревеньку?

– Долг, полковник Давыдов, долг перед Отечеством и государем.

И пытается посмотреть сверху вниз на меня. Щас. Я уже не тот Денис Давыдов. Нынче у меня рост под метр девяносто.

– Вот как, – начинаю издеваться, – а я думал у вас долги только карточные.

– Давыдов! – громко орет он. – Вы забываетесь!

– Ну ладно, ладно, – примирительно отвечаю, – у вас, поди, дело.

– У меня приказ светлейшего, – это он на Кутузова намекает, – ввиду чрезвычайной ситуации, вокруг вас полно французов, я обязан забрать у вас Наполеона и со всей осторожностью препроводить его в Санкт-Петербург.

– Приказ письменный? – с надеждой в голосе спрашиваю.

– Ну что вы, однако, как же я мог такой приказ с собой везти. Не дай бог, французы бы перехватили.

– Значит, нет приказа.

– Приказ есть, вы, что, слову офицера и дворянина не верите?

– Верю, верю, – успокаиваю его, – вот только сомневаюсь, что вы Бонапарта до Санкт-Петербурга благополучно довезете. Отобьют его у вас французы. Вы вон даже девицу укараулить не смогли, а тут император Франции.

– Что? – орет князь хрипло, как конь подраненный, побагровел весь от злости. Рукой у пояса шарит, пистолет с трудом вытаскивает и мне в грудь ствол наставляет. – На Лизу Злотницкую намекаете?

Я спокоен, зато Бекетов среагировал. Вмиг ударом сверху пистолет выбил и начал князю руки крутить.

– Оставь его, поручик, – махнул я рукой, – это наш старый спор. Хотели бы – давно друг друга убили.

– Это нечестно было, – всхлипнул Голицын, – вы ее просто украли, гусар.

Слово «гусар» он произнес с обидной интонацией.

– На гусара, – говорю, – я не обижаюсь, это звание почетное, а Лизу вы сами проспали за карточным столом и вашими кутежами.

– Не вам судить о моем образе жизни.

– Да я и не сужу. Просто пока вы вино кушали с собутыльниками, я Лизочке шампань наливал и стихи читал. Мне положительно одно четверостишье удалось. Послушаете?

 
Что она? – Порыв, смятенье,
И холодность, и восторг,
И отпор, и увлеченье,
Смех и слезы, черт и Бог…
 

– Не врите полковник, вы ее анекдотами прельстили.

– Ну и это тоже. У нее даже любимые есть, про поручика Ржевского. Про бал и Наташу Ростову, про колокольню тоже.