Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Глава 2
Начало столкновений

Неожиданное открытие

Согласно «Запискам», об отношениях Екатерины и Г. Орлова Дашкова узнала только после переворота. В одной из комнат императрицы она случайно повстречалась с Григорием Григорьевичем, лежащим на диване (он ушиб ногу) и распечатывавшим большие пакеты, присланные из Совета. Дашкова пишет, что узнала их, потому что часто видела у дяди-канцлера. Она спросила Орлова, что он делает. Григорий якобы отвечал, что императрица приказала ему их вскрыть. «Не думаю, – будто бы сказала Дашкова, – потому что они еще несколько дней должны храниться нераспечатанными, покуда императрица не назначит людей на эту должность, но ни вы, ни я для нее не подходим» (72).

Обращает на себя внимание очень резкий тон[71]71
  Если верить «Запискам» Дашковой.


[Закрыть] замечания Дашковой, тон, память о котором она сохранила и через 40 лет решила донести до читателей. Тогда, то есть перед переворотом, она еще не знала, что Григорий Григорьевич любовник ее подруги и разведчик, направленный к ней будущей императрицей. Дашкова могла представлять его как исполнительного, верного своего сторонника (вспомним слова из депеши Гольца). Неужели нахождение в императорских покоях одного из «главных заговорщиков» (слова самой Дашковой) и его занятия с письмами вызвали у Екатерины Романовны подобную резкость?

Если все было так, как описано в «Записках», то Дашкова не подумала, что своим замечанием она поучала не столько Григория Орлова, сколько императрицу, которая, согласно ее логике, не имела права давать читать важные документы без принятия официального решения о назначении к этому особого чиновника! Кто же это решение должен был принимать: Сенат, Императорский совет, проект которого вынашивал Н.И. Панин?

Вместе с тем княгиня, несомненно, лукавила; она считала себя способной не только на любую государственную должность, но и на назначение на таковую других. Г.Р. Державин писал: «Княгиня Дашкова была честолюбивая женщина, добивалась первого места при государыне, даже желала заседать в Совете»²⁶⁹. Возможно, что именно тогда княгиня впервые ясно осознала, что желанная власть уходит от нее.

Вернувшись в тот же день во дворец, Екатерина Романовна увидела, что у дивана, на котором располагался Г. Орлов, накрыт стол на три прибора. Екатерина пригласила Дашкову к обеду. «Мой грустный вид или неудовольствие (а скорее всего и то и другое, ведь я искренне любила императрицу), вероятно, ясно отразились на моем лице, и она меня спросила, что со мной. – Ничего. Просто я не спала две недели и очень устала. Затем императрица попросила меня поддержать ее против Орлова, который настаивает на увольнении от службы» (72–73).

Об этом событии рассказала и Екатерина II. Когда она с триумфом вернулась в город и направилась в свою комнату, капитан Орлов будто бы пал к ее ногам и сказал: «Я вас вижу самодержавной императрицей, а мое отечество – освобожденным от оков; оно будет счастливо под вашим правлением. Я исполнил свой долг, я послужил вам, отечеству и самому себе; прошу вас об одной только милости: позвольте мне удалиться в свои имения; я родился честным человеком, двор мог бы меня испортить, я молод, – милость могла бы вызвать ненависть ко мне; у меня есть состояние, я буду счастлив на покое, покрытый славой, так как я дал вас моему отечеству» (курсив наш. – О. И.).

Императрица ему отвечала, что он заставляет ее прослыть неблагодарной по отношению к человеку, которому она считала себя наиболее обязанной, что простой народ не поверит такому большому великодушию. Екатерина высказала предположение, что она его недостаточно вознаградила. «Пришлось как бы прибегнуть к власти, – пишет Екатерина II, – чтобы заставить его остаться, и он был огорчен до слез красной Александровской лентой и камергерским ключом, которыми она его пожаловала, что дает чин генерал-майора»²⁷⁰. Не беремся обсуждать степени истинности того, что записала императрица среди анекдотов о своем воцарении. Замечу только, что слова Г. Орлова – «милость могла бы вызвать ненависть ко мне» – быстро оправдались.

Вернемся к Дашковой. «Мой ответ, – якобы сказала Екатерина Романовна, – был совершенно не в том смысле, какого она ожидала. Я заметила, что с той поры, как она стала государыней, у нее имеется множество способов вознаградить его таким образом, что имя его может далеко прогреметь. Было очевидно, что Орлов – ее любовник, и я пришла в отчаяние, предвидя, что скрыть этого она не сумеет» (73). Можно утверждать, что Дашкова пришла в еще большее отчаяние, поняв, что Г. Орлов распечатывал государственные пакеты не случайно.

Екатерина Романовна, по-видимому, вела себя нескромно и об истории с подбитым Г. Орловым стало известно публике. О ней узнал Рюльер, не исключено, что со слов самой княгини (правда, в его версии при входе Дашковой Екатерина перевязывала контуженую ногу Григория). Рюльер пишет: «Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость, и скоро, узнав все подробнее, она приняла тон строгого наблюдения. Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем как Екатерина хотела казаться избранною и может быть успела в том уверить); наконец, все не нравилось и немилость к ней обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздали ей из приличия»²⁷¹.

История с караулом

К описанной сцене с Г. Орловым добавился эпизод со снятием караула от дома отца Дашковой. Войдя в комнаты и увидев у каждой двери по часовому, княгиня заметила офицеру Какавинскому, что он плохо понял желание императрицы, приказавшей поставить солдат для охраны дома, а не для того, чтобы ее отца содержали как мятежника. Солдатам же Екатерина Романовна сказала, что их потревожили напрасно и до нового приказа здесь должны оставаться всего десять или двенадцать человек (74). Вскрывать конверты по поручению императрицы Г. Орлову было нельзя, а вот отдавать команды солдатам (пусть самые разумные) через голову их командиров Дашкова, не уполномоченная на это императрицей, считала возможным. Пример, весьма хорошо описывающий претензии княгини.

Войдя в комнату смежную с покоями императрицы, Дашкова увидела Григория Орлова с Какавинским и приближающуюся к ней императрицу. «Теперь сомнений не было: Орлов мой враг, – пишет Дашкова, – ведь никто, кроме него, не мог привести к Екатерине Какавинского. Ее величество упрекнула меня в том, что в присутствии солдат я говорила по-французски и у них могло родиться подозрение, будто я хотела, чтобы он их отослал».

Почему же обязательно враг? Ведь вчера Григорий был одним из главных заговорщиков, входивших в ее партию; можно было попробовать по-товарищески объясниться и устранить этот эпизод, как простое недоразумение. Но не таков был характер княгини Дашковой. Видя, что ближайшее к императрице место уже занято, причем с согласия самой Екатерины, понимая, что ее, такую умную и самоотверженную, так просто обошли, она кинулась в отчаянное наступление: «Я отвечала сухо, и, как потом говорили[72]72
  Следовательно, при этой некрасивой сцене присутствовали и другие лица.


[Закрыть], на моем лице выразилось явное презрение: “Ваше величество, еще слишком мало времени прошло с тех пор, как вы вступили на трон, чтобы ваши солдаты, которые только что выказывали мне знаки слепого повиновения, стали бы тревожиться о том, на каком языке я говорю”. И дабы прекратить этот разговор, я протянула ей орден ев. Екатерины» (курсив наш. – О. И.). Крайне вызывающе звучат слова о «ваших солдатах», показавших «слепое повиновение» (Дашковой). Их смысл понять просто: вы ими владеете и командуете, а мне они служат!

«Успокойтесь, – якобы сказала Дашковой Екатерина. – Признайтесь, однако, вы были не правы, отослав солдат». Чувствуя, что в гневе перебрала через край, Дашкова начала говорить, что солдаты были необходимы для охраны дворца императрицы. «Полноте! Полноте! – сказала Екатерина. – Оставим этот разговор, он был вызван вашей горячностью. А это – за ваши заслуги». Екатерина хотела возложить Дашковой только что возвращенный ею орден.

Тут Дашкова опять решила показать себя. Вместо того чтобы преклонить, как полагалось, колени и если не с благодарностью, то спокойно принять награду, она заявила: «Извините меня, ваше величество, за то, что я вам сейчас скажу. Вы вступаете в пору жизни, когда правда, вопреки вашему желанию, не будет достигать ваших ушей. Умоляю, не жалуйте мне этот орден, ведь как украшением я им не дорожу, и вы это знаете; а что до моих заслуг, то, как ни малы кажутся они некоторым людям, по моему мнению, их нечем вознаградить, ибо меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакой ценой» (75–76; курсив наш. – О. И.). Итак, без Дашковой в Российском государстве не будет правды, ордена – украшения, княгиня не продается, даже если того желает императрица! В форме грубой и вызывающей (если все было так, как описывается в «Записках») Дашкова своим утверждением о непродажности поставила под сомнение награды другим участникам переворота, а также нравственность императрицы, якобы пытавшейся ее подкупить. Еще раз остановим внимание читателя на том, что это писалось через 40 лет после упомянутых событий; Дашкова, считая себя абсолютно правой, ни в чем не хотела разобраться и ничего не простила своим противникам.

Следовательно, при этой некрасивой сцене присутствовали и другие лица.

Награды и награжденные

Конфронтация с Орловыми обозначилась публично. Что могла сделать в этих условиях Екатерина II? Нам кажется, что императрица уже пыталась вразумить Дашкову в самом начале царствования, подстроив известную сценку с И.И. Бецким, не только включенную Екатериной Романовной в «Записки», но и рассказанную ею Дидро. Княгиня считала ее хорошей иллюстрацией того, как случайные люди (несомненно, имелись в виду и Орловы) примазываются к чести организации переворота. На четвертый день после воцарения в комнату, где находились Екатерина и Дашкова, испросив аудиенцию, явился Бецкий, который начал говорить, что это именно он, благодаря раздаче денег, подготовил гвардейцев к перевороту. «Мы решили, не без основания, – пишет Дашкова, – что он сошел с ума. Ее величество от него удачно отделалась, поручив надзор за ювелирами, которые ко дню коронации делали большую бриллиантовую корону[73]73
  Факт подтверждается документально записью: «И.И. Бецкому на раздачу тем, кои были при делании короны – 4200 руб.» (РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. № 53390. Л. 6).


[Закрыть], и заверив, что ей известны все его заслуги. Бецкий в восторге поднялся и, совершенно удовлетворенный, тотчас ушел, очевидно, спеша сообщить о великой радости своим друзьям» (77).

Действительно, поведение И.И. Бецкого, человека умного, если принять его так, как описывает Дашкова, представляется, мягко сказать, странным. Но если попробовать понять эту сценку как легкую попытку Екатерины II остановить безудержную саморекламу Дашковой, все встает на свои места. Нравоучительного смысла этой слишком хорошо разыгранной сценки Екатерина Романовна не поняла и продолжала себя считать главным организатором переворота.

Вернемся к инциденту с караулом. Дашкова пишет, что императрица обняла ее и сказала: «Доставьте мне, по крайней мере, удовольствие и позвольте выразить свою дружбу». Вероятно, что это было последнее проявление разрушающейся дружбы, но не исключено, что и просто прикрытие неприятного чувства, растущего у императрицы по отношению к Дашковой. Дядя княгини, канцлер М.И. Воронцов, в письме к А.Р. Воронцову вполне точно предсказал результаты выходок Екатерины Романовны: «Я опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением и отзывами столь не прогневала государыню императрицу, чтоб от двора отделена не была, а через то наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела»²⁷².

Последствия не заставили себя ждать. В черновике наград для участников переворота, написанном рукой самой Екатерины II в конце июля или начале августа 1762 года, Дашкова замыкала список награжденных с суммой 12 тысяч рублей, что было в 2,5 раза меньше награды, назначенной лицам, которых она называла в числе «своих». Сообщение о наградах участникам переворота было опубликовано 9 августа 1762 года в «Санкт-петербургских ведомостях» (№ 64). Видимо не желая обострять отношения, Екатерина II довела награду княгине до 24 тысяч рублей, которую получили и остальные участники переворота²⁷³.

Но и эта награда была встречена Дашковой как оскорбление, поскольку она попала в число «остальных заговорщиков». «К моему удивлению, – пишет княгиня, – я была причислена к этой группе. Я не воспользовалась правом взять землю и не хотела брать эти 24 тысячи. Однако некоторые из участников переворота порицали мое бескорыстие; для прекращения молвы и дабы не настраивать против себя императрицу, я затребовала списки долгов мужа и назначила причитающуюся мне сумму на выкуп его долговых обязательств, что и было исполнено Кабинетом ее величества» (76).

Дашковой наверняка не совсем приятно было видеть, что первыми в опубликованном списке награжденных шли люди, которых будто бы именно она привела в заговор: К.Г. Разумовский, М.Н. Волконский, Н.И. Панин – и которые сразу заняли высокие места при Екатерине II. Полагаем, что особенно раздражали ее награды (включавшие графское достоинство) «холодному и ленивому» Панину, который перед самым переворотом говорил Екатерине Романовне, что он «произойдет лишь в отдаленном будущем», и который, как теперь выяснялось, знал значительно больше, чем ей сообщал.

Но больше всего княгиню должно было возмутить, что среди главных заговорщиков были имена братьев Орловых. Однако делать было нечего: указ о наградах опубликован и им все расставлены на свои места. Через восемь лет Дидро после разговоров с Дашковой так описывал ее состояние: «Почему она не любит Петербург, спросите вы? Не знаю. Может быть, она недовольна тем, что заслуги ее мало вознаграждены; или, возведя Екатерину на престол, она надеялась управлять ею… или она добивалась места министра и даже первого министра, по крайней мере чести Государственного совета; или княгиня обиделась, что друг ее, которому она надеялась вручить регентство, захватил без ведома и наперекор ее планам царскую власть…» (ГИ. 379). Что ж, Д. Дидро, «превосходный философ, могучий оратор, глубокий наблюдатель», как его потом назовет Ф.В. Ростопчин, в одной из записок к Дашковой, скорее всего, был близок к истине.

Неизвестно когда, Екатерина Романовна догадалась или была извещена, что одним из главных организаторов революции (и, по-видимому, обмана Дашковой) являлся Алексей Орлов. Потом, в деле

Хитрово, появится подтверждение, восходящее, вероятно, к самой Дашковой: «Григорий глуп, а больше все делает Алексей, он великий плут». Именно на нем сосредоточилась ненависть Дашковой, ненависть столь сильная, что ее обоснованность поставил под сомнение уважавший княгиню Дидро. По-видимому, под воздействием резких высказываний Екатерины Романовны философ написал: «Дашкова тверда и решительна как в ненависти, так и в дружбе». Она ненавидела А.Г. Орлова настолько, что никакие его заслуги перед Россией княгиня не хотела принимать; Дидро записал: «Она жалеет, что успех настоящей войны (имелась в виду выдающаяся победа русского флота над турецким при Чесме. – О. И.) дал известность его имени, которой он вовсе не достоин» (ГИ. 377, 378).

Орловы, если верить письму Екатерины II к Понятовскому, не любили Дашкову²⁷⁴. Но в их отношении, скорее всего, не было ненависти. Об этом удивительном отношении к противникам рассказывают как русские, так и иностранцы. Суровый критик отечественных нравов, князь М.М. Щербатов, писал об Г.Г. Орлове: «Хотя его явные были неприятели графы Никита и Петр Ивановичи Панины, никогда не малейшего им зла не сделал, а противу того, во многих случаях им делал благодеяния, и защищал их от гневу государыни».

Можно подумать, что тут есть какое-то пристрастие (даже после всей той критики, которую обрушил на голову фаворита историк). Но вот свидетельство человека пропанинской стороны – прусского посла Сольмса. В письме к Фридриху II (июнь 1773 года) он сообщал: «Граф Орлов (Алексей Григорьевич. – О. И.), признавая высокие качества Панина, не хочет мстить ему за нанесенную личную обиду, ибо это было бы в ущерб отечеству, для которого потеря этого министра была бы вредна». Вероятно испытывая глубокое уважение к знаниям Никиты Ивановича, граф А.Г. Орлов во время своего пребывания в Средиземноморье послал ему свой небольшой очерк (на 15 страницах) «Рассуждение о народном праве касательно неутральной торговли и мореплавания»²⁷⁵. Это же чуткое отношение подтверждает и такой случайный факт, почерпнутый из переписки Орловых: граф Алексей Григорьевич в 1773 году подарил Н.И. Панину коня, зная о его увлечении манежной выездкой²⁷⁶.

А вот характеристика Орловых английского посла Бекингемшира, данная в не предназначенных к публикации его записках: «Они ничуть не мстительны и не стремятся вредить даже тем, кого не без причины считают своими врагами. В продолжение опалы генерала Чернышева они были самыми горячими ходатаями за него, хотя не могли сомневаться в его враждебности к ним». Кстати сказать, о Дашковой тот же посланник заметил: «При ее черствости и превосходящей всякое описание смелости, первою ее мыслью было бы освободить при помощи самых отчаянных средств человечество, а второю обратить его в рабов»²⁷⁷.

Хорошо известно, что после Чесменской баталии граф А.Г. Орлов приказал спасать раненых турецких моряков, что удивило и восхитило самих турок²⁷⁸. «Лежачего не бьют» – старинное русское правило, которому строго следовали братья Орловы. Только учитывая все сказанное сейчас, можно понять, почему А.Г. Орлов-Чесменский стремился к примирению с Е.Р. Дашковой.

Глава 3
Месть

Все произошло совсем не так, как хотела Дашкова, оказавшаяся отодвинутой от власти другими людьми, и теперь она решила мстить своим врагам (прежде всего Орловым), а заодно и Екатерине, поскольку императрица на них опиралась. Да, как верно заметил Дидро, княгиня была тверда и решительна в ненависти; да к тому же, прибавим, ужасно злопамятна. Мы полагаем, что принимала в большей или меньшей степени участие в нескольких политических выступлениях 60-х годов XVIII века. Мы будем говорить прежде всего о двух событиях, которые потрясли с самого начала царствование Екатерины и стоили ей немало крови. Речь пойдет о смерти Петра Федоровича и так называемом «Заговоре Хитрово».

Смерть Петра Федоровича

Завершив свои мемуары, княгиня Дашкова вставила в их текст примечание, в котором писала: «Когда пришло известие о смерти Петра III, меня оно чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица – соучастница преступления Алексея Орлова. Только через день я смогла себя пересилить и поехать к ней. Она выглядела печальной и расстроенной и сказала (это ее собственные слова): “Как меня взволновала, даже поразила эта смерть”[74]74
  В переводе с английского издания эта фраза выглядит так: «Я невыразимо страдаю при этой смерти; вот удар, который роняет меня в грязь» (Записки княгини Е.Р. Дашковой. Лондон, 1859. С. 74). У А.Г. Брикнера перевод того же места выглядит так: «Эта смерть наводит на меня ужас; этот удар меня сокрушает» (Брикнер А.Г. История императрицы Екатерины Второй. М., 1998. С. 138).


[Закрыть]. “Она случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы”, – ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я высказалась весьма неосторожно, выразив надежду, что Алексей Орлов теперь, наконец, поймет: отныне мы не можем иметь ничего общего и он никогда не посмеет со мной заговорить. Все братья Орловы стали моими непримиримыми врагами, и Алексей после возвращения из Ропши, несмотря на всю свою наглость, ни разу в течение двадцати лет не дерзнул обратиться ко мне хотя бы с одним словом» (78–79; курсив наш. – О. И.).

Мы уже писали, что все это примечание возникло после того, как Ф.В. Ростопчин рассказал Дашковой о «письме А. Орлова из Ропши» (ОР3), что этого письма она не видела и о существовании его раньше не знала, почему и не упомянула в основном тексте «Записок»²⁷⁹. Княгиня, по-видимому, старалась вообще избегать этого печального события. «Но довольно об этом несчастном императоре, который вознесся на пьедестал не по своим возможностям», – писала Дашкова в соответствующем месте «Записок», закрывая эту тему (72).

Что заставило Дашкову сделать упомянутое примечание с резким выпадом против А.Г. Орлова? Берем на себя смелость утверждать, что этим мотивом была лютая ненависть к старому врагу, основательные доказательства виновности которого до знакомства с «письмом» отсутствовали.

Удивляет резкость, с которой Дашкова якобы говорила в покоях императрицы (повторяем, что обо всем этом она пишет через 40 лет!). Нельзя совершенно исключить, что после эпизода с Какавинским, почувствовав сильное охлаждение императрицы и понимая, что ей уже не на что надеяться, княгиня, не сдерживая свои эмоции, обрушилась на главного виновника краха своих планов и надежд. Но чему нельзя поверить, будто бы все обвинения в адрес вернейшего сподвижника и фактически в свой адрес Екатерина сносила молча, сказав только: «Как меня взволновала, даже поразила эта смерть». Екатерина Романовна бросает императрице почти неприкрытый упрек: вот какие у вас друзья, которых вы еще и наградили! А Екатерина, пристыженная, будто бы молчит, признавая правоту Дашковой и тем самым свою страшную ошибку и вину.

В других примечаниях – на книгу Рюльера, – не предназначенных к публикации, княгиня была более откровенна. Там она писала: «Так как он (Рюльер. – О. И.) слишком часто останавливается на моей особе, то должен был сказать, что отказ признать Орлова (Григория. – О. И.) явным любимцем, ужас, заявленный мной по поводу смерти императора, и отвращение к Орлову со шрамом на лице, – вот три мои поступка, которые заставили дурно со мною обращаться в продолжение нескольких лет»²⁸⁰. Это ближе к истине, хотя и не ясно, что сказала непосредственно Екатерина на приведенные слова Дашковой.

Екатерина Романовна пишет, что известие о смерти Петра III ее «чрезвычайно поразило». Однако тут возникает естественный вопрос: как она представляла будущее свергнутого императора? Из текста ее «Записок» следует, что она много планировала, продумывала варианты переворота и даже кое-что записывала. Она, например, рассказывает: «Остальное время, кроме нескольких часов, отдаваемых сну, поглощали размышления над нашими планами и чтение сочинений, в которых говорилось о революциях, происшедших в различных частях земного шара» (60).

Неужели вопрос о будущем свергнутого императора не стоял перед ней, как, кстати сказать, и перед ее подругой? Известно, что Екатерина имела на этот случай особый план, с которым, весьма вероятно, познакомила Дашкову. Он заключался в том, чтобы отвезти Петра III в Шлиссельбург, а затем, смотря по обстоятельствам, отправить его с фаворитами и Елизаветой Воронцовой в Голштинию²⁸¹. Но Екатерина Романовна почему-то ни слова не говорит в оправдание императрицы об этом плане. Дашкова ссылается на письмо А.Г. Орлова из Ропши, которого не видела, а об известном ей письме Екатерины II от 2 августа 1762 года Ст.-А. Понятовскому, в котором говорится об отправке Петра Федоровича в Шлиссельбург, она будто бы забыла совершенно²⁸².

Вместе с тем Екатерина Романовна ни слова не говорит о носившихся среди ее ближайшего окружения предложениях убить Петра III, о чем рассказывал Рюльер, человек, по словам самой Дашковой, «имевший под рукой самые достоверные источники»²⁸³. «…Гвардии капитан Пассек, – писал француз, – лежал у ног императрицы, прося только ее согласия, чтобы среди белого дня в виду целой гвардии поразить императора. Сей человек и некто Баскаков, его единомышленник, стерегли его дважды подле пустого и того самого домика, который прежде всего Петр Великий приказал построить на островах, где основал Петербург и который посему русские с почтением сохраняют; это была уединенная прогулка, куда Петр III хаживал иногда по вечерам со своею любезною и где сии безумцы стерегли его из собственного подвига. Отборная шайка заговорщиков под руководством графа Панина осмотрела его комнаты, спальню, постель и все ведущие к нему двери. Положено было в одну из следующих ночей ворваться туда силою, если можно, увезти; будет сопротивляться, заколоть и созвать государственные чины, чтобы отречению его дать законный вид…» (курсив наш. – О. И.)²⁸⁴.

А. Шумахер рассказывает о другом плане: «Замысел состоял в том, чтобы 2 июля старого стиля, когда император должен был прибыть в Петербург, поджечь крыло нового дворца. В подобных случаях император развивал чрезвычайную деятельность, и пожар должен был заманить его туда. В поднявшейся суматохе главные заговорщики под предлогом спасения императора поспешили бы на место пожара, окружили [Петра III], пронзили его ударом в спину[75]75
  Утверждение примечательное, больше относящееся к автору, чем к заговорщикам.


[Закрыть] и бросили тело в одну из объятых пламенем комнат. После этого следовало объявить тотчас о гибели императора при несчастном случае и провозгласить открыто императрицу правительницей»²⁸⁵.

Возможно, идея «несчастного случая»[76]76
  Кстати сказать, если верить А. Шумахеру, и такой вариант был возможен. Датский дипломат рассказывает об одном эпизоде во время перевозки Петра Федоровича и его спутников в Петергоф: «По пути они встречали один военный пост за другим, и [император] едва избежал опасности быть со всем своим обществом разнесенным в куски выстрелом из одной шуваловской гаубицы. Канонир совсем уже собрался выпалить, но в то же мгновение начальник поста артиллерийский старший лейтенант Милессино так резко ударил его шпагой по руке, что тот выронил горящий фитиль» (Шумахер А. Указ. соч. С. 292).


[Закрыть] начала претворяться в жизнь. Рюльер рассказывает об любопытном эпизоде, произошедшем сразу после переворота: «Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди ее пробиралась. Это были великолепные похороны, пронесенные по главным улицам, и никто не знал, чье погребение. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы; а между тем, как внимание народа было все на сем месте, сия церемония скрылась из вида. Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: “Мы хорошо приняли свои меры”»[77]77
  Кто выдумал подобное театральное действо? Тут приходит на ум имя создателя русского театра Ф. Волкова, который за участие в перевороте 1762 года получил дворянство и 350 душ крестьян (с братом). По случаю коронации Екатерины II он поставил трехдневный уличный маскарад «Торжествующая Минерва».


[Закрыть]. Дашкова впоследствии отрицала участие в этом эпизоде, повторенном и у Ж. Кастера²⁸⁶. Но есть все основания полагать, что нечто подобное имело место; о слухах, распущенных по поводу смерти императора, упоминают современники. Шумахер писал: «…Повсюду распускали слух, будто император накануне вечером упал с лошади и ударился грудью об острый камень, после чего в ту же секунду скончался. Этот-то слух главным образом, наряду с прочими обстоятельствами, и побудил лейб-кирасирский полк принять участие в перевороте». Это же подтверждает и Ж. Позье²⁸⁷. А. Бюшинг, бывший очевидцем многих событий того времени, рассказывал, что чернь кричала со смехом в окна, в которых стояли он, его родственники и знакомые: «Ваш Бог (то есть Петр III. – О. И.) умер!» Другие кричали: «Его нет более; мы не хотим его более». Бюшинг тотчас же после того, как на улице вновь водворилась тишина, поспешил к жившему вблизи датскому резиденту, графу Гакстгаузену, намереваясь сообщить ему известие о кончине императора. Бюшинг застал графа в ту минуту, когда он только что хотел сжечь многие бумаги, потому что опасался разграбления дома, в котором жил. Теперь же, узнав о кончине Петра, он не думал более о сожжении бумаг и, как пишет Бюшинг, благодарил Бога за спасение отечества. Радость в доме датского резидента доходила до того, что секретарь посольства Шумахер, близко знакомый с Бюшингом, вручил последнему некоторую сумму денег для раздачи бедным²⁸⁸. Штелин вкладывает в уста гусарских офицеров, прибывших арестовать голштинцев в Ораниенбауме, такие слова: «Не бойтесь, мы вам ничего худого не сделаем; нас обманули и сказали, что император умер»²⁸⁹. Для одних фальшивые похороны были тактическим ходом, другие же могли пойти дальше и превратить их в действительные.

Екатерина о подобных планах не упоминает. Она сообщает только следующее в одной из своих записок: «…Условились, что, как только он вернется с дачи, его арестуют в его комнате и объявят его неспособным царствовать»²⁹⁰. А в письме к Ст.-А. Понятовскому от 2 августа 1762 года Екатерина сообщала: «План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ее детей»²⁹¹. Имеются сведения, что были предприняты две подобные попытки, но они закончились неудачей²⁹². Кто тогда разрабатывал и осуществлял упомянутые выше хитроумные планы с мнимой смертью императора? Имя Дашковой всплывает тут само собой.

Марта Вильмот, еще не задаренная Екатериной Романовной, в сентябре 1803 года записала: «Вечером княгиня рассказывала об удивительных эпизодах революции, в которой она, восемнадцатилетняя, сыграла столь заметную роль…Любопытное обстоятельство: Петр III, которого княгиня Дашкова, по ее собственным словам, “свергла с трона”, приходился ей крестным отцом» (229). Дашкова то ли не понимала, то ли не хотела подумать, что, постоянно подчеркивая свою главенствующую роль в перевороте, она тем самым брала ответственность и за смерть Петра III. По-видимому, такие рассуждения были княгине чужды: она, по своему убеждению, не изменившемуся до самой смерти, всегда была права и нравственна. Но ее туманная фраза, сказанная Екатерине II о смерти Петра III, – «Она случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы» – свидетельствует об обратном. Смерть должна была наступить позднее, но Дашкова не говорит – когда. А может быть, как планировала Екатерина и ее сторонники, она не должна была вообще случиться, а Петр Федорович спокойно уехал бы в Голштинию? Английский посланник граф Бекингемшир заметил о Дашковой в своих записках: «Если бы когда-либо обсуждалась участь покойного императора, ее голос неоспоримо осудил бы его; если бы не нашлось руки для выполнения приговора, она взялась бы за это»²⁹³. Полагаем, что дипломат был прав.

Кстати сказать, не исключено, что в упомянутых вариантах «Записок» Дашковой присутствуют варианты разных планов в отношении Петра III. В ВРЗ написано: «…Все сошлись на том, что удар следует нанести, когда его величество и армия будут готовы к отправке в Данию» (62; курсив наш. – О. И.)²⁹⁴. В ГИ говорится: «В одном пункте все (заговорщики. – О. И.) единодушно сходились, в том, что отплытие императора в Данию будет сигналом поразительного удара» (курсив наш. – О. И.)²⁹⁵. Не следует ли это понимать так, что во втором варианте император во время переворота должен был бы находиться вне досягаемости заговорщиков и речь шла о революции, а в первом – еще быть в России; и тогда судьба Петра III решалась в России? О том, что начало переворота связывалось Екатериной и ее сторонниками с отъездом императора на войну, знал Рюльер²⁹⁶.

Вполне возможно, что Дашкова по этому вопросу разделяла взгляды Н.И. Панина. Последний считал, что переворот должен начаться в тот день, когда Петр III прибудет в столицу, чтобы присутствовать при выступлении гвардии в поход. Боясь, как бы Петр Федорович не раздумал прибыть на упомянутое мероприятие, Панин просил К.Г. Разумовского убедить императора не отказываться от своего намерения. После того как этот план реализовать не удалось, а переворот пошел по другому сценарию, Панин, по его словам, считал, что нужно было арестовать императора. «Казалось слишком опасным предоставлять ему свободу», – рассказывал Никита Иванович барону Ассебургу²⁹⁷.

Н.И. Панин прекрасно понимал, что и в заключении Петр III, лично ему грозивший смертью, будет опасен. В этой связи можно поверить внешне не совсем правдоподобному рассказу Рюльера о том, что «отборная шайка заговорщиков» под руководством Панина изучала жилище императора, чтобы схватить его, а при сопротивлении и заколоть²⁹⁸. Не стоит обсуждать, что критерии «сопротивления» могли быть весьма расплывчатыми. Кстати сказать, план захвата Петра Федоровича «в его комнате» подтверждает Екатерина II как в письме к Понятовскому от 2 августа 1762 года, так и в наброске воспоминаний²⁹⁹.