Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

В первой записке, посланной в 11 часов утра 5 ноября, Архаров писал Павлу Петровичу: «Ваше императорское высочество, милостивейший государь. Сего числа в девять часов поутру ея императорскому величеству сделался припадок паралича, от которого при всех подаваемых от медиков средств к облегчению следов не видно. Сие важное происшествие должностию поставил донести вашему императорскому высочеству, прибавя при том, что для сохранения в городе тишины и спокойствия приняты мною надлежащие меры. Если же что еще случится, то не оставлю тотчас донести. Есмь с глубочайшим благоговением вашего императорского высочества верный подданный Николай Архаров. Ч[исла]. 5 ноября 1796 года».

В следующей записке на то же имя сказано: «…По отправлении три часа назад моего донесения ея императорское величество приходит отчасу в слабость, так что господин Роженсон ожидает скоро еще чего-либо хуже, и для того должностию моею почитаю еще отправить нарочного, не благоугодно ли будет вашему высочеству поспешить своим сюда приездом. Есмь… Ч[исла]. 5 ноября в два часа пополудни».

В третьей записке Архарова говорилось: «…После отправления от меня к вашему высочеству донесения ея императорскому величеству ни малого облегчения нет, и медики никакие надежды не полагают в предстоящем сем случае. Ея величество по чиноположению церкви исповедована, приобщена и маслом особорована… Ч[исла]. 5 ноября в три часа пополудни»⁴⁷⁸.

Из приведенных документов становится ясно, почему Н.П. Архаров играл такую важную роль при воцарении Павла I, почему уже 9 ноября он был произведен в генералы от инфантерии, пожалован Андреевской лентой, которую Павел снял с себя, и сделан вторым военным губернатором Петербурга (первым был великий князь Александр Павлович); кроме того, указом императора от 1 декабря 1796 года ему был пожалован каменный дом, купленный у В.С. Попова (стоит заметить, что Ф.В. Ростопчин получил аналогичный дом лишь 18 декабря)⁴⁷⁹.

А.А. Безбородко и Н.И. Салтыков до 11 часов дня (вспомним первую записку Архарова) не знали, как будет развиваться болезнь императрицы. Они, скорее всего, боялись, что Екатерина придет в себя и тогда преждевременный вызов Павла Петровича может ей не понравиться. Такая осторожность становится понятной, если императрица действительно не хотела видеть своего сына. В противном случае неясно, почему они немедленно не вызвали к серьезно заболевшей Екатерине II наследника престола. Ближайшие сановники императрицы боялись, что пришедшая в себя императрица, увидев Павла Петровича, подумает, что они ее предали.

Для колебаний у них некоторое время были основания. Массон сообщает, что Екатерина, находящаяся в бессознательном состоянии, благодаря лекарствам «двигала ногой и сжимала руку горничной».

В.Н. Головина, получавшая от мужа из дворца небольшие записочки через каждые два часа (до 3 часов утра), пишет, что «одну минуту надежда оживила сердца, блеснув среди мрака». Об этом же моменте, по-видимому, упоминает Ростопчин, сообщая, что в какой-то момент пронесся слух, что «будто государыня, при отнятии шпанских мух, открыла глаза и просила пить…»⁴⁸⁰.

Полагаем, что именно поэтому Н.И. Салтыков только в 11 часов начал разыскивать Александра Павловича, но запретил до приезда Павла Петровича входить ему с женой в комнаты бабушки. В.Н. Головина писала по этому поводу: «В пять часов вечера великий князь Александр, до того времени с трудом сдерживавшийся, чтобы не последовать первому движению души, получил разрешение от графа Салтыкова отправиться в апартаменты государыни. Это ему не разрешили – сначала без всякого достаточного основания, но по мотивам, легко понятным для того, кто знал характер графа Салтыкова. Еще при жизни императрицы распространился слух, что она лишит своего сына престолонаследия и назначит наследником великого князя Александра. Я уверена в том, что никогда у государыни не было этой мысли, но для графа Салтыкова было достаточно одних толков, чтобы запретить великому князю Александру отправиться в комнаты бабушки раньше приезда его отца. Так как великий князь-отец не мог замедлить, то великий князь Александр и великая княгиня Елизавета отправились к государыне между пятью и шестью часами вечера. Во внешних апартаментах не было никого, кроме дежурных с мрачными лицами»⁴⁸¹. Мы, напротив, полагаем, что это не были слухи, и собравшиеся утром 5 ноября вельможи думали иначе. Поэтому сын Павла Петровича был допущен к Екатерине II Салтыковым только в 5 часов, когда уже не было никакой надежды и когда стало совершенно ясно, что она не произнесет больше ни одного слова.

Александр Павлович решил послать от себя в Гатчину Ф.В. Ростопчина. Последний рассказывает об обстоятельствах своей поездки следующее: «Быв в английском магазине, я возвращался пешком домой и уже прошел было Эрмитаж, но, вспомня, что в следующий день я должен был ехать в Гатчину, вздумал зайти проститься с Анною Степановною Протасовою. Вошед в ее комнату, я увидел девицу Полетику и одну из моих своячениц в слезах: они сказали мне о болезни императрицы и были встревожены первым известием об опасности. Анна Степановна давно уже пошла в комнаты, и я послал к ней одного из лакеев, чтобы узнать обстоятельнее о происшедшем. Ожидая возвращения посланного, я увидел вошедшего в комнату скорохода великого князя Александра Павловича, который сказал мне, что он был у меня с тем, что Александр Павлович просит меня приехать к нему поскорее. Исполняя волю его, я пошел к нему тотчас и встречен был в комнатах камердинером Парлантом, который просил меня обождать скорого возвращения его императорского высочества, к чему прибавил, что императрице сделался сильный параличный удар в голову, что она без всякой надежды и, может быть, уже не в живых. Спустя минут пять пришел и великий князь Александр Павлович. Он был в слезах, и черты лица его представляли великое душевное волнение. Обняв меня несколько раз, он спросил, знаю ли я о происшедшем с императрицею? На ответ мой, что я слышал об этом от Парланта, он подтвердил мне, что надежды ко спасению не было никакой, и убедительно просил ехать к наследнику для скорейшего извещения, прибавив, что хотя граф Николай Зубов и поехал в Гатчину, но я лучше от его имени могу рассказать о сем несчастном происшествии»⁴⁸². Не рассчитывая только на Ростопчина, Александр Павлович послал в Гатчину еще и курьера, который, по-видимому, вез Павлу Петровичу короткую записку: «Плохо дело. Если будет хуже, я Вас уведомлю. Александр»⁴⁸³.

Это же сделал Н.И. Салтыков, вероятно уже по собственной инициативе. Первая его записка звучит так: «Писать некогда, а спешу вам сказать, что государыня отчаянно больна; зделался сей час ей припадок. В 12 часов подписал Н.И. Салтыков». Если верно время, указанное в записке, то писавший, очевидно, колебался больше трех часов. Во второй его записке сказано: «Хотя я уже вам и доносил чрез Яковлева, но и сим повторить долгом щитаю, что государыня без всякой надежды и так щитаю нужно, чтоб вы здесь были; и поспешили вашим сюда приездом. Н.И. Салтыков. В два часа пополудни»⁴⁸⁴. Здесь стоит заметить, что в цитированном выше письме Т.П. Кирьяка также говорится о посланном из канцелярии Салтыкова в 11 часов курьере подполковнике Яковлеве⁴⁸⁵. Весьма примечательно, что Николай Зубов, по сведениям того же автора, поехал в Гатчину только в 2 часа!

Теперь стоит сказать о записке к Павлу Петровичу от А.А. Безбородко. В ней говорилось: «Милостивейший государь. Сегодня в 8 часов поутру ея императорское величество к крайнему прискорбию нас, и по долгу подданства, и по личной благодарности к особе ее приверженных, имела сильный удар, против которого хотя все возможные пособия употребляются, но действия еще не производят; я за долг почел о сем ваше императорское высочество предуведомить. Со стороны главного в городе начальника приняты меры к соблюдению тишины и устройства, и он не упустит о дальнейшем учинить свое донесение. Есмь с глубочайшим благоговением ваше императорского высочества верноподданный граф А. Безбородко. Среда 5 октября»⁴⁸⁶.

Прежде всего бросается в глаза ошибка с месяцем. Это кажется весьма странным. Но с другой стороны, подобная оплошность в сложившейся ситуации понятна и отражает смятение чувств писавшего. Ф.В. Ростопчин в «Последнем дне…» так характеризовал состояние этого государственного деятеля: «Граф Безбородко более[125]125
  В подлинном списке: больной.


[Закрыть] 30-ти часов не выезжал из дворца; он был в отчаянии: неизвестность судьбы, страх, что он под гневом нового государя, и живое воспоминание благотворений умирающей императрицы наполняли глаза его слезами, а сердце горестью и ужасом»⁴⁸⁷. Вероятно, Ростопчин прав, но само по себе (по содержанию) упомянутое письмо Безбородко ни страхом, ни ужасом не дышит. Скорее всего, это столь характерное для Федора Васильевича стремление принижать других, чтобы возвысить себя. На это обстоятельство обратил внимание А.Н. Корсаков, указав на следующее место в «Последнем дне…»: «Часов в пять по полудни наследник велел мне спросить у графа Безбородко нет ли каких-нибудь дел, времени не терпящих, и хотя обыкновенные донесения, по почте приходящие, и не требовали поспешного доклада, но граф Безбородко рассудил войти с ними в кабинет, где и мне приказал наследник остаться». По поводу этого места Корсаков справедливо заметил: «Еще толко занималась заря нового царствования, а чувство честолюбивой ревности уже начало пробиваться наружу…»⁴⁸⁸

Примечательно, что сохранилась всего одна записка Безбородко, и в ней он не только не приглашает Павла Петровича немедленно приехать в Петербург, а напротив, успокаивает его сообщением о принятии в столице мер «к соблюдению тишины и устройства» и обещает, что будет своевременно информирован «о дальнейшем». По-видимому, Безбородко в первые часы сомневался в исходе болезни Екатерины II, поскольку еще не было сделано окончательного заключения придворного врача Роджерсона. Скорее всего, он послал свою записку около 11–12 часов, когда к Павлу Петровичу ушел первый рапорт Н.П. Архарова и когда стало ясно, что Екатерина II больше не встанет, а поэтому с сообщением нельзя было тянуть. Любопытно, что именно Безбородко (а не Н.И. Салтыков) сообщает наследнику о деятельности Архарова. Из чего, как мы полагаем, следует, что последнего о болезни императрицы поставил в известность именно он. Правда, не очень понятно, когда это произошло. Согласно первой записке Архарова, к 11 часам он уже успел принять «надлежащие меры» для сохранения в городе тишины и спокойствия. Известно, что выезд из города был закрыт – не выпускали даже курьеров, была приостановлена деятельность почты, никому не давали лошадей и т. д.

Особое внимание в записке А.А. Безбородко обращает на себя указание времени инсульта у Екатерины II – 8 часов утра. Если это не ошибка того же рода, что и неточность в указании месяца, то возникает проблема из-за сравнения ее с первой запиской Н.П. Архарова, в которой время удара у императрицы – 9 часов, и версией, изложенной в «Записи о кончине высочайшей, могущественнейшей и славнейшей государыни Екатерины II, императрицы российской в 1796 году» – инсульт после 9 часов. Если истина заключается в письме Безбородко, то что хотел скрыть автор или редактор «Записи» и почему Архарову не было сообщено точное время инсульта?

Проблема эта еще более запутывается, когда мы вспоминаем, что в «Последнем дне…» сказано, что удар постиг императрицу после 7 утра, что более подходит ко времени инсульта, указанном А.А. Безбородко в его записке к Павлу Петровичу. Возможно, эти сведения Ростопчин заимствовал от автора записки. Правда, утверждение о том, что Екатерина II «по обыкновению» вставала в 7 часов, является не совсем точным, ибо известно, что рабочий день императрицы, как правило, начинался в 6 часов, а иногда и ранее⁴⁸⁹. Правда, в последние годы и особенно месяцы жизни императрицы в связи с плохим состоянием здоровья этот график мог измениться.

А.М. Грибовский, правитель канцелярии П.А. Зубова, ас 1795 года статс-секретарь императрицы, сообщает о распорядке Екатерины в то время. Она «вставала в 8 часов[126]126
  В другом месте Грибовский называет 7 часов (Грибовский А.М. Указ. соч. С. 51).


[Закрыть] и до 9 занималась в кабинете письмом…В это же время пила одну чашку кофе без сливок. В 9 часов переходила в спальню, где у самого почти входа из уборной подле стены садилась на стуле, имея перед собою два выгибные столика, которые впадинами стояли один к ней, а другой в противоположную сторону, и перед сим последним поставлен был стул… государыня, заняв вышеописанное свое место, звонила в колокольчик, и стоявший безотходно у дверей спальни дежурный камердинер (в тот несчастный день им был И. Тюльпин. – О. И.) входил и, вышед, звал, кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер-полицмейстер и статс-секретари; в одиннадцатом же часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены были в неделе особые дни…»⁴⁹⁰. Не исключено, что 5 ноября Екатерина II встала раньше, ибо накануне раньше легла спать⁴⁹¹.

Но почему все-таки упомянутая выше «Запись» утверждает, что Екатерина два часа писала в кабинете (причем в упоминаемом описании смерти Екатерины II ниже сказано, что, войдя в кабинет матери, Павел Петрович взял в руки тетрадь, «на которой находилось последнее писание ее величества»), а в записке Ростопчина рассказывается, что она находилась там всего несколько минут? При этом другие подробности совпадают: и хорошее состояние императрицы после сна, и традиционный кофе, и посещение кабинетца. Молчит о собственных занятиях Екатерины до приема чиновников и Массон, утверждавший, что она занималась сразу со своими секретарями. Неужели упоминание о литературной или исторической работе (о которой писали посол Уитворт и А.Т. Болотов) представляло криминал для Ростопчина и его друзей? И зачем было таким образом увеличивать время колебания чиновников? Мы, скорее всего, никогда не узнаем, что представляли собой «последние писания» Екатерины II.

Т.П. Кирьяк сообщает следующую любопытную подробность, которую, насколько нам известно, не сохранил никто из современников; он пишет, что «с 3-го или 4-го часу было повещено министрам и сенаторам собираться во дворец, но вероятно, что позже, потому что граф Морков, наперсник графа Зубова, не знал еще в пятом часу». Факт любопытный, если все было так на самом деле. «Во время стола его (Моркова. – О. И.) мадам Гюс получила записку, коею просили ее уведомить, справедливо ли при дворе несчастное приключение? Прочетши, подала она графу Моркову, который в ту же минуту поскакал во дворец и там уже остался». А если бы мадам Гюс не показала записку, то Морков, вероятно, так и оставался в неведении. «Все сенаторы и министры, – продолжает Кирьяк, – пробыли там всю ночь. В вечеру пред дворцом собралось такое множество карет, что проезду не было. В Сенате были собраны все секретари и нижние служители, и во всю ночь занимались списыванием реестров нерешенных дел и вообще сочинением рапортов о состоянии дел в Сенате. Я слышал, что найдено было нерешенных около 30 тысяч, но сему не верю…»⁴⁹² Н.А. Саблуков подтверждает сказанное: «Сенат и синод были в сборе, и все войска столицы под ружьем, в ожидании манифеста. Граф Безбородко, в качестве старшего из статс-секретарей, находился в кабинете покойной императрицы, прочие же статс-секретари и высшее чины двора собрались во дворце в ожидании прибытия великого князя»⁴⁹³.

Гатчина – Петербург

В Петербурге боялись находящихся в Гатчине, а там страшились происходящего в столице. Правда, в официальных документах – камер-фурьерском журнале и упоминавшейся «Записи о кончине…» – отсутствуют многие любопытные детали происходивших в ту пору событий. В первом документе говорится следующее: «В среду, поутру в 8 часов, его императорское высочество со свитою кавалеров в санях изволил иметь выезд; обратно возвратился в половине 10-го часа, в половине же 11-го часа соизволил выдти на плац, что перед дворцом, куда пришел батальон. Его высочество с оным прошел в манеж; там было ученье, после развод, а по окончании того прибыл в покои. О полуднях в 1-м часу собрались в кавалерскую фрейлины и кавалеры. В половине того часа их высочества соизволили выдти в собрание и со всею свитою благоволили в санях отъехать в гатчинскую мельницу[127]127
  Генерал Н.О. Кутлубицкий вспоминал: «В день неожиданной кончины императрицы Екатерины великий князь Павел Петрович ездил для развлечения на мельницу в Ропшу в больших четвероместных санях вместе с Марией Федоровною. Напротив их сидел граф Ильинский в каком-то странном польском или охотничьем уборе со шнурками и какой-то другой придворный. На запятках стояли Канцевич и Кутлубицкий…» (РА. 1866. Стб. 1308).


[Закрыть] к обеденному столу, где и соизволили иметь обеденное кушанье у мельника на 20-ти кувертах… После стола отсутствовали и прибыли во дворец в три четверти 4-го часа по полудни. Между тем приехал в Гатчино из Санкт-Петербурга нарочито присланные сперва офицер, а потом шталмейстер граф Зубов с донесением его императорскому высочеству о случившейся внезапно ее императорскому величеству сильной болезни. Почему без малейшего опущения времени их императорские высочества соизволили из Гатчины отсутствовать в карете в город Санкт-Петербург ровно в 4 часа пополудни»⁴⁹⁴.

Камер-фурьер, естественно, не занес в официальный протокол событий дня его высочества, что Павел Петрович написал, скорее всего до поездки на мельницу, письмо матери, столь же формальное, как и ее записки в Гатчину к сыну. «Моя дражайшая мать, – писал великий князь. – Осмелюсь засвидетельствовать вашему императорскому величеству мое и моей жены почтение и назвать себя вашего императорского величества послушным и покорным сыном и слугою. Павел»⁴⁹⁵. «Покорный сын и слуга» – это звучит весьма многозначительно, если учесть те события (касавшиеся отлучения Павла Петровича от престола), которые развернулись во второй половине октября и о которых не мог не знать великий князь.

Ф.В. Ростопчин в «Последнем дне…» снимает остроту упомянутой проблемы, сообщая при этом интересные и вряд ли выдуманные им подробности. Он рассказывает следующее: «В тот самый день наследник кушал на Гатчинской мельнице, в пяти верстах от дворца его. Перед обедом, когда собрались дежурные и прочие особы, общество Гатчинское составлявшие, великий князь и великая княгиня рассказывали Плещееву, Кушелеву, графу Виельгорскому и камергеру Бибикову случившееся с ними тою ночью. Наследник чувствовал во сне, что некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу[128]128
  Н.О. Кутлубицкий, знавший записку Ростопчина, пишет, что по поводу этого сна граф Ильинский сказал: «Вероятно, ваше высочество, скоро будете императором, и тогда я выиграю мой процесс с казною» (Там же. Стб. 1309).


[Закрыть]. Он часто от этого просыпался, потом засыпал и опять был разбужаем повторением того же самого сновидения; наконец, приметив, что великая княгиня не почивала, сообщил ей о своем сновидении и узнал, к взаимному их удивлению, что и она то же самое видела во сне и тем же самым несколько раз была разбужена.

По окончании обеденного стола, когда наследник со свитою возвращался в Гатчину, а именно в начале третьего часа, прискакал к нему навстречу один из его гусаров, с донесением, что приехал в Гатчину шталмейстер граф Зубов с каким-то весьма важным известием. Наследник приказал скорее ехать и не мог никак вообразить себе истинной причины появления графа Зубова в Гатчине. Останавливался более он на той мысли, что, может быть, король шведский решился требовать в замужество великую княжну Александру Павловну и что государыня о сем его извещает. По приезде наследника в гатчинский дворец граф Зубов был позван к нему в кабинет и объявил о случившемся с императрицею, рассказав все подробности. После сего наследник приказал наискорее запрячь лошадей в карету и, сев в оную с супругою, отправился в Петербург, а граф Зубов поскакал наперед в Софию для заготовления лошадей» (курсив наш. – О. И.)⁴⁹⁶.

Говоря, что Павел Петрович «не мог никак вообразить себе истинной причины появления графа Зубова в Гатчине», Ростопчин преднамеренно искажает ситуацию. Великий князь подумал прежде всего только об одном – аресте! По воспоминанию генерала Н.О. Кутлубицкого, Павел Петрович, получив известие о приезде в Гатчину Н.А. Зубова, сразу осведомился о числе прибывших[129]129
  В воспоминаниях Кутлубицкого эта сцена выглядит весьма живописно: «Во время этой поездки приехал в Гатчину с известием о болезни государыни граф Зубов (брат любимца) и послал к великому князю доложить о своем приезде двух гусар по двум различным дорогам, не зная, которой из них он будет возвращаться. На возвратном пути наследник, приметя скакавшего против него гусара, когда тот поравнялся с санями, спросил у него по-малороссийски (гусары все вообще были из малороссиян): “Що там таке?” Посланный отвечал: “Зубов поихав, ваше высочество”. “А богацько их?” – спросил Павел. Гусар, вероятно, часто слыша русскую пословицу – “один как перст” и не понимая ее, отвечал: “Один як пес, ваше высочество”. “Ну, с одним можно справиться”, – отвечал наследник; потом снял шапку и перекрестился».


[Закрыть]. Узнав, что посланный один, сказал: «Ну с одним можно справиться», потом снял шапку и перекрестился⁴⁹⁷. По этим же воспоминаниям, Павел до тех пор не поехал с Зубовым в Петербург, пока не дождался нарочного «от находившегося при великих князьях» князя Оболенского[130]130
  Не о князе ли Андрее Петровиче идет тут речь? Он в 1791 году, будучи подпоручиком, был принят ко двору в качестве камер-юнкера, а в 1797 году, имея чин действительного статского советника, был пожалован церемониймейстером ордена Святой Анны. Но в числе награжденных в связи с коронованием Павла I его имени мы не находим. Не изменила ли память старому генералу?


[Закрыть].

О страхе Павла перед Зубовым сообщает и Я.И. де Санглен со слов И.П. Кутайсова: «По окончании стола подал Кутайсов кофе в так называемой розовой беседке. В эту минуту великий князь увидал графа Н.А. Зубова, привязывавшего лошадь к забору, и почитая всех Зубовых смертельными своими врагами, он побледнел, уронил чашку и, обратясь к великой княгине, прибавил трепещущим голосом: “Ма chere, nous sommes perdus!”[131]131
  Моя дорогая, мы все потеряли!


[Закрыть] – Он думал, что граф приехал его арестовать и отвезть в замок Лоде, о чем давно говорили. Зубов не шел, а бежал с открытою головою к беседке, и, вошедши в нее, пал на колена пред Павлом, и донес о безнадежном состоянии императрицы. Великий князь переменяет цвет лица и делается багровым, одной рукой поднимает Зубова, а другой, ударяя себя в лоб, восклицает: “Какое несчастье!” и проливает слезы, требует карету, сердится, что не скоро подают, ходит быстрыми шагами вдоль и попереть беседки, трет судорожно руки свои, обнимает великую княгиню, Зубова, Кутайсова и спрашивает самого себя: “Застану ли ее в живых?” Словом, был вне себя, от печали или от радости – Бог весть. Думают, что быстрый этот переход от страха к неожиданности подействовал сильно на его нервы и самый мозг. Кутайсов, который мне это рассказывал, жалел, что не пустил великому князю немедленно кровь»⁴⁹⁸. Эта сцена, по-видимому, описана правдоподобно; и та гамма чувств, которая владела Павлом. Он давно ждал этого момента. Ростопчин писал в Лондон к С. Воронцову о том, что «наследник изнемогает от досады и ждет не дождется, когда ему вступить на престол»⁴⁹⁹. Н.А. Саблуков подтверждает это сообщение Ростопчина. Он пишет: «Вспыльчивый по природе и горячий Павел был крайне раздражен отстранением от престола, который, согласно обычаю посещенных им иностранных дворов, он считал принадлежащим ему по праву. Вскоре сделалось общеизвестным, что великий князь с каждым днем все нетерпеливее и резче порицает правительственную систему своей матери»⁵⁰⁰.

О дальнейших событиях того ноябрьского дня в камер-фурьер-ском журнале сказано: «По полудни в 25 минут 9-го часа их императорские высочества изволили из Гатчины прибыть в Зимний дворец; приезд был под ворота, и по малой лестнице пройдя, изволили идти прямо во внутренние покои, откуда в скорейшем времени чрез угольный кабинет изволили их императорские высочества пройти во внутренние апартаменты к ее императорскому величеству…»⁵⁰¹ Но Т.П. Кирьяк сообщает, что сначала в Зимний прибыл Павел Петрович (в 7 часов), а только через час его супруга⁵⁰². Такая предосторожность понятна в свете описываемых событий и слухов.

О некоторых любопытных деталях поездки в Гатчину рассказал в своей записке Ростопчин. «Доехав домой на извозчике, – пишет он, – я велел запрячь маленькие сани в три лошади и через час прискакал в Софию. Тогда уже было 6 часов пополудни. Тут первого увидел я графа Николая Зубова, который, возвращаясь из Гатчины, шумел с каким-то человеком, приказывая ему скоро выводить лошадей из конюшни. Хотя и вовсе не было до смеха, однако же тут я услышал нечто странное. Человек, который шумел с графом Зубовым, был пьяный заседатель. Когда граф Зубов, по старой привычке обходиться с гражданскими властями как со свиньями, кричал ему: “Лошадей, лошадей! Я тебя запрягу под императора”, – тогда заседатель весьма манерно, пополам учтиво и грубо, отвечал: “Ваше сиятельство, запрячь меня не диковина, но какая польза? Ведь я не повезу, хоть до смерти изволите убить. Да что такое император? Если есть император в России, то дай Бог ему здравствовать; буде матери нашей не стало, то ему виват!” Пока граф Зубов шумел с заседателем, прискакал верхом конюшенный офицер, майор Бычков, и едва он остановил свою лошадь, показались фонари экипажа в восемь лошадей, в котором ехал наследник. Когда карета остановилась и я, подошед к ней, стал говорить, то наследник, услышав мой голос, закричал: “Ah, c’est vous, шоп cher Rostopschin!”[132]132
  Ax, это вы, мой дорогой Ростопчин! (фр.)


[Закрыть] За сим словом он вышел из кареты и стал разговаривать со мною, расспрашивая подробно о происшедшем. Разговор продолжался до того времени, как сказано, что все готово; садясь в карету, он сказал мне: “Faites moi le plaisir de me suivre; nous arriverons ensemble. J’aime a vous voir avec moi”[133]133
  Доставьте мне удовольствие: поедемте вместе. Я люблю, когда вы рядом (фр.)


[Закрыть]. Сев в сани с Быковым, я поскакал за каретою. От Гатчины до Софии встретили наследника 5 или 6 курьеров, все с одним известием от великих князей, от графа Салтыкова и прочих. Они все были с записками, и я, предвидев это, велел из Софии взять фонарь со свечою, на случай, что если будут письма из Петербурга, то можно бы было читать их в карете. Попадались еще в встречу около двадцати человек разных посланных, но их мы ворочали назад, и таким образом составили предлинную свиту саней. Не было ни одной души из тех, кои, действительно или мнительно имея какие-либо сношения с окружающими наследника, не отправили бы нарочного в Гатчину с известием: между прочим, один из придворных поваров и рыбный подрядчик наняли курьера и послали».

«Проехав Чесменский дворец, – продолжает свой рассказ Ростопчин, – наследник вышел из кареты. Я привлек его внимание на красоту ночи. Она была самая тихая и светлая; холода было не более 3°, луна то показывалась из-за облаков, то опять за оные скрывалась. Стихии, как бы в ожидании важной перемены в свете, пребывали в молчании, и царствовала глубокая тишина. Говоря о погоде, я увидел, что наследник устремил взгляд свой на луну и при полном ее сиянии мог я заметить, что глаза его наполнялись слезами и даже текли слезы по лицу. С моей стороны преисполнен быв важности сего дня, предан будучи сердцем и душою тому, кто восходил на трон российский, любя отечество и представляя себе сильно все последствия, всю важность первого шага, всякое оного влияние на чувства преисполненного здоровьем, пылкостью и необычайным воображением самовластного монарха, отвыкшего владеть собою, я не мог воздержаться от повелительного движения, и, забыв расстояние между ним и мною, схватя его за руку, сказал: “Ah, monseigneur, quel moment pour Vous!”[134]134
  Ах, государь, какой момент для вас! (фр.)


[Закрыть] На это он отвечал, пожав крепко мою руку: “Attendez, mon cher, attendez: J’ai vecu quarante deux ans. Dieu m’a soutenu; peut-être, donnerat-il la force et la raison pour supporter l’état, auquel il me destine. Espérons tout de Sa bonté”[135]135
  Погодите, мой друг, погодите. Я живу сорок второй год. Бог поддерживает меня; быть может, Он дарует мне силу и разум, чтобы управлять государством, которое Он мне вручает. Положимся всецело на Его милость (фр.).


[Закрыть]. Вслед за сим он тотчас сел в карету и в 8¹/₂ часов вечера въехал в С.-Петербург, в котором еще весьма мало людей знали о происшедшем»

Читая этот текст, прежде всего обращаешь внимание на любопытный график движения Ростопчина: проехав час, он в 18 часов был в Софии, следовательно, выехал из Петербурга в 17 часов. Что же он делал до этого времени с 12 или 13 часов? Неужели так медленно возвращался домой или так долго запрягали его сани «в три лошади»? Похоже, что Ростопчин не выполнял просьбу Александра Павловича и чего-то еще ждал. Чего? Вестей из дворца?

Не совсем ясно остается и время движения Павла Петровича. Он прибыл в Зимний в 20 часов 25 минут (по КФЖ). Если дорога Ростопчина из Петербурга до Софии потребовала всего час, то, двигаясь с такой же скоростью, великий князь должен был прибыть в Петербург в 19 часов, ведь он очень спешил туда. Массон пишет, что великий князь «распорядился относительно своего путешествия и совершил его с такой быстротой, что менее чем в три часа проехал расстояние в двенадцать лье[136]136
  48 километров.


[Закрыть], отделяющее Гатчину от Петербурга»⁵⁰³. Ростопчин же описывает незапланированную остановку у Чесменского дворца и свой трогательный диалог с будущим императором. Мог ли он на самом деле состояться, или Ростопчин – «предан будучи сердцем и душою тому, кто восходил на трон российский, любя отечество…» – выдумал его для придания себе особой роли в происходящих событиях? Или эта остановка (если она действительно произошла) была необходима Павлу для получения информации из Петербурга и для возможного разделения с женой, о которой, кстати сказать, Ростопчин, описывая эту поездку, ни словом не упоминает (хотя выше и пишет, что «наследник приказал наискорее запрячь лошадей в карету и, сев в оную с супругою, отправился в Петербург»).

Павел Петрович, несомненно, боялся ловушки. Об этом свидетельствует и цитированный камер-фурьерский журнал, в котором записано, что «приезд был под ворота, и по малой лестнице пройдя, изволили идти прямо во внутренние покои». Несмотря на множество гонцов, заговора Павел боялся, и эта боязнь преследовала его до самой смерти⁵⁰⁴. Наследник относительно успокоился лишь тогда, когда пришла его гатчинская «гвардия». Массон пишет: «Павел ожидал прихода этих батальонов с заметным нетерпением и беспокойством. Они шли походным порядком целую ночь и прибыли в столицу к утру[137]137
  Граф Е.Ф. Комаровский дает другое время прибытия гатчинцев. Вместе с тем он ярко описывает их прибытие в Петербург: «На четвертый день после восшествия на престол императора Павла мы видели зрелище совсем нового для нас рода, это было вступление гатчинских и павловских батальонов в Петербург. Войска одеты были совершенно по-прусски, в коротких мундирах с лацканами, в черных штиблетах, – на гренадерах шапки, как теперешние Павловского полка, а на мушкетерах маленькие треугольные шляпы без петлиц, а только с одною пуговкой. Офицеры одеты были все в изношенных мундирах, а так как цвет их был темно-зеленый и, вероятно, перекрашен из разноцветных сукон, то все они полиняли и представляли вид пегий. Император Павел, еще наследником, был генерал-адмиралом и президентом адмиралтейской коллегии. Во флоте были батальоны и назывались морскими; они употреблялись на кораблях для десантов. Из сих-то войск составлены были в Гатчине и Павловске батальоны из кадет морского корпуса, оказавшихся неспособными к морской службе, а оттуда переводимы были в гатчинские и павловские батальоны. Едва войска пришли к заставе, как прислан был с донесением о том поручик Радьков. Император сам надел на него орден св. Анны 2-го класса и назначил его адъютантом к наследнику; приказав войскам идти, сел на лошадь и поехал к ним навстречу. Когда войска вошли в алиниеман на Дворцовой площади, император сам сказал: “Благодарю вас, мои друзья, за верную ко мне вашу службу, и в награду того вы поступаете в гвардию, а гг. офицеры чин в чин”. Всех батальонов было шесть, из коих назначены были: императора и Аракчеева – в Преображенский, наследника и Недоброва – в Семеновский, великого князя Константина Павловича и Малютина – в Измайловский полк, рота егерей – в гвардейский егерский батальон…» (Комаровский Е.Ф. Записки. М., 1990. С. 37–38).


[Закрыть]. Ничтожный офицер Ратиков, который вместо какой-либо заслуги имел счастье возвестить ему об этом вожделенном прибытии, был в то же мгновение пожалован кавалером ордена св. Анны и флигель-адъютантом великого князя. Только тогда, когда Павел увидал себя окруженным своей маленькой армией, он начал действовать так же, как в Гатчине»⁵⁰⁵.

Неотложные дела наследника

Итак, согласно камер-фурьерскому журналу, приезд Павла Петровича был далеко не парадный: «Под ворота и, по малой лестнице пройдя, изволили идти прямо во внутренние покои…» Камер-фурьер, говоря словами Н.К. Шильдера, «впадая в несвойственный ему лиризм», писал, по-видимому, желая сохранить именно такое изложение хода событий в истории: «…Его императорское высочество милостивейшею свою мать нашел в страдании болезни, лишенную всех чувств. Кого сие не тронет? Сыновняя горячность и чувствительность невзмогла вынести сей болезненной скорби, возродила чувства, темные сетования; их высочества пали пред лицем ее, лобызали руки. Трогательно сие поражало чувства у всех окружающих. Кто возможет объяснить горестное соболезнование его императорского высочества и ее императорского высочества грозящей потери столь драгоценной для их особы. Сие изъявлялось ознаменованием, что их императорские высочества соизволили оставаться безвыходно в оных комнатах, препровождая время, куда потом, в 11-м часу, собственно для их высочеств подано вечернее кушанье и продолжали во всю ночь их высочества пребывать безотлучно при ее величествен (курсив наш. – О. И.)⁵⁰⁶.

Случайны ли выделенные нами реплики камер-фурьера? По-видимому, они отражают реальную боязнь их высочеств, состоящую в том, что императрица может еще прийти в сознание и отдать нежелательные для них распоряжения. Это было тем более опасно, что дворец был наполнен сановниками и военными, многие из которых с рвением выполнили бы волю пришедшей в сознание императрицы. Ситуация была еще крайне неустойчивой. В этом отношении интересен следующий фрагмент воспоминаний Ростопчина: «Дворец был наполнен людьми всякого звания, кои, собраны будучи вместе столько же по званиям их, сколько из любопытства или страха, все с трепетом ожидали окончания одного долговременного царствования для вступления в другое, совсем новое. По приезде наследника всякой, кто хотел, подвинутый жалостию или любопытством, входил в ту комнату, где лежало едва дышащее тело императрицы. Повторялись вопросы то о часе кончины, то о действии лекарств, то о мнении докторов. Всякой рассказывал разное, однако же, общее было желание иметь хоть слабую надежду к ее выздоровлению. Вдруг пронесся слух (и все обрадовались), будто государыня, при отнятии шпанских мух, открыла глаза и спросила питы, но потом, чрез минуту, возвратились все к прежнему мнению, что не осталось ожидать ничего, кроме часа ее смерти. Наследник, зашед на минуту в свою комнату в Зимнем дворце, пошел на половину императрицы. Проходя сквозь комнаты, наполненные людьми, ожидающими восшествия его на престол, он оказывал всем вид ласковый и учтивый. Прием, ему сделанный, был уже в лице государя, а не наследника. Поговорив несколько с медиками и расспроси о всех подробностях происшедшего, он пошел с супругою в угольный кабинет и туда призывал тех, с коими хотел разговаривать или коим что-либо приказывал» (курсив наш. – О. И.)⁵⁰⁷.