Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Чтобы опередить возможные всплески противоречий, Павлу Петровичу необходимо было нанести эмоциональный удар по публике, которая сразу должна была понять без лишних слов, кто теперь хозяин в Зимнем. Писательница А.П. Глинка сохранила для нас любопытный рассказ фрейлины Екатерины II – Е.В. Новосильцевой (урожденной графини Орловой), весьма красноречиво характеризующий обстановку во дворце 5 ноября: «Мы сидели за обедом с батюшкою (В.Г. Орловым. – О. И.) и матушкою, в тот самый день, когда уже известно было в городе, что императрица занемогла опасно. Во время самого обеда приезжает из дворца камер-лакей звать батюшку сейчас же во дворец. Он тотчас встал, оделся, поехал и нам с матушкою велел одеваться и туда же ехать. Государыни уже не было на свете[138]138
  Возможно, Новосильцева тут ошибалась и речь шла о 5 ноября; предваряя цитированный фрагмент, она замечает: «Стали говорить о записках одного из прежних вельмож (по-видимому, Ростопчина. – О. И.), который описал кончину Екатерины II. Хозяйка, при воспоминании об этом, сказала: “Верно никто не мог написать того, что в первую ночь случилось (курсив наш. – О. И.), и чему я сама была свидетельницею; это очень любопытно; хотя я была молодой девушкой, но я все это очень живо помню”…» (Новосильцева Е.В. Указ. соч. С. 11).


[Закрыть]. Нельзя вообразить и описать смятение, которое мы нашли во дворце; все шли сами не зная куда, безотчетно, бессознательно, совались то в одну дверь, то в другую. Лакеи завешивали зеркала, надевали чехлы на мебели, гасили свечки… Таким образом, в этой движущейся толпе, вместе с другими, дошли мы до бриллиантовой комнаты, в которую двери были заперты и перед ней собралось множество людей… Вдруг что-то громко закричали, и люди опять бросились снимать чехлы, зажигать свечки, и началась страшная суматоха, а после опять все притихли. Тут какой-то голос начал раздавать разные приказания, что тотчас же исполнялось, и многие особы после того выходили из дворца. За этим следовали и другие приказания. Их исполняли в безмолвии. Наконец-то двери отворились в “бриллиантовую комнату” и оттуда вышел император Павел I, а все бывшие тут пошли кто куда знал без всякого назначения…»⁵⁰⁸

Чтобы стабилизировать положение, великий князь решил ввести в покои Зимнего дворца своих людей. В.Н. Головина пишет: «Апартаменты государыни тотчас наполнились преданными слугами великого князя-отца, большею частью извлеченными из неизвестности, которым ни их происхождение, ни способности не давали права надеяться на должности и милости, готовые свалиться на них. В передней толпа увеличивалась с минуты на минуту. Гатчинцы (так называли этих людей) суетились, толкали придворных, с удивлением спрашивавших себя, откуда взялись эти остготы, по-видимому, одни пользовавшиеся правом входить во внутренние апартаменты, тогда как раньше их не видали и в передних. Великий князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери, так что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо государыни, еще не умершей, как будто ее уже не существовало. Эта профанация величества, это кощунство, недопустимое по отношению и к последнему из людей, шокировало всех и представляло в неблагоприятном свете разрешавшего это великого князя Павла. Так прошла ночь. Был момент, когда блеснула надежда; казалось, что подействовали лекарства, но эта надежда скоро была разрушена» (курсив наш. – О. И.)⁵⁰⁹.

О подобном же отношении к Екатерине II пишет и Ф. Головкин: «Эта великая государыня еще не перестала дышать, [а] Ростопчин и граф Шувалов без уважения к почившей уже заняли ее опочивальню и впустили туда своих друзей и любимцев. Я никогда не мог понять, каким образом граф Зубов и остальные могли до такой степени потерять голову, чтобы допустить подобную профанацию»⁵¹⁰.

Особенно остро на все действия Павла Петровича реагировала великая княгиня Елизавета Алексеевна. В письме к матери жена Александра Павловича выразила свои чувства следующим образом: «О! Я была оскорблена недостатком скорби, выказанной императором… В 6 часов вечера (в день смерти Екатерины) мой муж, которого я не видала целый день, пришел в своем новом мундире, император более всего торопился переодеть своих сыновей в эту форму!.. Мой муж повел меня в спальню (где только что скончалась императрица), велел мне опуститься на одно колено и поцеловать руку императора… Оттуда прямо в церковь для принесения присяги… Вот еще отвратительное впечатление, которое мне пришлось испытать… видеть его таким самодовольным, таким счастливым!.. О! это было ужасно»⁵¹¹. «Профанация величества», как нам представляется, органически входила в сценарий «воцарения» Павла Петровича. И великий князь в этом отношении достиг своего. Как замечает Массон, «сильная печаль и уныние изображались на лицах старых вельмож; бледные, с поникшими головами, они бродили по залам дворца и тихо разъезжались по домам, уступая место новым людям».

Возможно, до приезда Павла Петровича, а не исключено, что и им самим было отдано распоряжение остановить почту и не давать никому лошадей, пока не будут разосланы манифесты по поводу случившегося⁵¹². Что еще могло помешать Павлу Петровичу взойти на желанный и столь долго недостижимый российский престол? Вероятно, бумаги Екатерины II о престолонаследии и его сыновья, которым великий князь-отец до конца не доверял. Последняя проблема, в принципе уже решенная ранее, в ночь со среды на четверг получила свое окончательное оформление. Головина пишет: «Великий князь Александр с того момента, как приехал его отец, больше не возвращался к своей супруге. Он вошел к ней вместе со своим отцом около трех часов утра. Они были в форме батальонов великого князя-отца, которые во время царствования Павла послужили моделью дела переорганизации всей армии. Иногда обстоятельства, незначительные сами по себе, производят большее впечатление, чем другие, более важные. Вид этого мундира вне Павловска и Гатчины, тогда как раньше великий князь Александр надевал его только потихоньку от государыни, не любившей, чтобы ее внуки брали уроки прусской солдатчины, итак, вид этих мундиров, над которыми великая княгиня часто смеялась, в тот момент разрушил всякую иллюзию…»⁵¹³ «Иллюзии», конечно, никакой у жены Александра Павловича не было; она, скорее всего, знала о решении мужа не выполнять проекта Екатерины II о престолонаследии. Гатчинская форма на сыновьях была для всех знаком их безусловного подчинения Павлу Петровичу.

Из всего этого сложилась легенда (а может быть, и правда), сохраненная для нас А.Т. Болотовым. «Еще задолго до кончины покойной императрицы носилась по всей России повсеместная, хотя и тайная, молва, что государыня для каких-то неизвестных причин неохотно хотела оставить свой престол своему сыну, а назначала его охотнее внуку своему, великому князю Александру Павловичу, которого отменно за доброту и кротость его нрава любила. Говорили даже, что якобы написана была уже и решительная на сей важный случай духовная, и что якобы она уже некогда вручала и повеление свое о том генерал-прокурору (графу А.Н. Самойлову. – О. И.) для предложения сенату, и что сей, якобы упав перед ней на колени, никак не отважился сего сделать и повеление сие принять отрекся. Справедлива ли сия молва была или нет, того уже подлинно не известно[139]139
  Тут же Болотов замечает: «Говорили, что якобы покойна императрица и действительно не только сделала помянутое важное завещание, но чрез генерал-прокурора графа Самойлова и доставило оное в Сенат для вручения оного по смерти своей ее внуку. И некоторые догадывались, что не за самое ли сие и назначила она помянутого г. Самойлова пожаловать орденом и 4000 душами, ибо, по молве, известно было, что государь (Павел I. – О. И.) в сем случае выполнил только волю императрицы».


[Закрыть]; но то только было достоверно, что все трепетали и от помышления о том… Но как бы то ни было, но прибавляли, что завещание сие и вручено было действительно великому князю Александру Павловичу, как скоро государыня скончалась. Но сей достойный внук Екатерины Великой поступил при сем случае так, как только великим душам свойственно. Он предпочел долг сыновний собственной своей выгоде и завещанию своей августейшей бабки и, не хотя мыслить об оскорблении родителя своего, пошел прямо к нему, держа пакет сей запечатанный еще в руках, и, поднося ему оный на коленях, – пишет Болотов, – сказал достопамятные сии слова: “Се жертва сына и долг к отцу! Делайте с сим и со мною, что вам угодно”. Говорили, что благородный поступок сей толико тронул государя, что он обнял его с изъявлением наинежнейшей любви и, расцеловав с пролитием слез радости и удовольствия, спрашивал его, что б хотел он, чтоб он для него сделал. И сей пожелал только быть начальником над одним из гвардейских полков и пользоваться его отеческою любовью. Прибавляли, что самое сие и побудило государя в тот же час пожаловать его в Семеновский полк полковником и, объявив торжественно его своим наследником, одному ему придать титул цесаревича; а сей, получив сие достоинство, спешил выдти пред собранною уже пред дворец для присяги, гвардиею; и вышед к ней сам, оной объявил как о кончине государыни, так и о том, что вступил на престол его родитель, что пожаловал его в гвардию полковником, и что ей следует теперь присягать ему и последовать в том его собственному примеру, ибо он первый идет к сей присяге. Вот что говорили в народе; но справедливо ли все сие и не выдумано ли кем, с достоверностью неизвестно. Но как бы то ни было, но то было всем известно, что государь, по вступлении своем на престол, отменно стал жаловать цесаревича и препоручил ему наиважнейшие должности, чего многие никак не ожидали, но чего сей младой и великими качествами одаренный князь, по справедливости, был и достоин, а особливо если все вышеупомянутое было в самом деле»⁵¹⁴. Приведенную Болотовым версию об отдаче духовного завещания Александром Павловичем отцу подтверждает и Л.Н. Энгельгардт, который при этом замечает: «…Правда ли то, неизвестно, но многие, бывшие тогда при дворе, меня в том уверяли»⁵¹⁵.

Есть и другая версия этого дела. Так, князь С.М. Голицын рассказывал: «По смерти императрицы Екатерины II, кабинет ее был запечатан несколько дней; император Павел Петрович позвал великого князя Александра Павловича, князя Александра Борисовича Куракина и (кажется) Ростопчина и велел им открыть кабинет и разобрать бумаги. Александр Павлович с Куракиным и Ростопчиным втроем отправились в кабинет; там нашли они между прочим дело о Петре III, перевязанное черною ленточкою, и завещание Екатерины, в котором она говорила о совершенном отстранении от престола великого князя Павла Петровича, вступлении на престол великого князя Александра Павловича, а до его совершеннолетия назначала регентшею великую княгиню Марию Федоровну. Александр Павлович, по прочтении сего завещания, обратился к Куракину и Ростопчину и взял с них клятву, что они об этом завещании умолчат; после этого он бросил завещание в топившуюся печку. По возвращении к Павлу Петровичу он спросил их, что они нашли; они сказали ему. Потом он спросил: “Нет ли чего обо мне?” “Ничего нет”, – отвечал Александр Павлович. Тогда Павел перекрестился и сказал: “Ну, слава Богу!”»⁵¹⁶.

Строго говоря, нахождение таких бумаг (с упоминанием имени Марии Федоровны) в кабинете Екатерины II не представляется чем-то необычным. Напротив, мы теперь знаем, императрица хотела прибегнуть к ее помощи в этом вопросе. Н.К. Шильдер пишет по этому поводу: «Пользуясь отсутствием Павла Петровича, императрица передала великой княгине бумагу, в которой предлагала Марии Федоровне потребовать от цесаревича отречения от своих прав на престол в пользу великого князя Александра Павловича; вместе с тем императрица настаивала на том, чтобы Мария Федоровна скрепила своею подписью эту бумагу, как удостоверение согласия с ее стороны на ожидаемый акт отречения. Великая княгиня нисколько не разделяла мнения Екатерины о необходимости предположенного ею устранения цесаревича от наследования престола и потому отказалась, с чувством искреннего негодования, подписать требуемую бумагу. Гнев свой на непокорную невестку Екатерина выразила при прощании 3-го (14-го) августа, когда великая княгиня, приняв сорокадневную молитву, уезжала в Павловск. Императрица ограничилась тем, что спросила Марию Федоровну: “Comment vous portez-vous, madame la grande-duchesse?” Великая княгиня, после всего случившегося, оставила Царское Село под самыми тягостными впечатлениями, но решилась скрыть от цесаревича требование, с которым обращалась к ней державная мать его. Впоследствии, уже после кончины императрицы, Павел Петрович нашел этот документ в бумагах матери и был сильно разгневан уже одним тем обстоятельством, что великая княгиня могла быть спрошена Екатериною в подобном деле. Это открытие повлияло на добрые отношения Павла к его супруге и причинило ей тяжкие испытания».

Другие современники, напротив, сообщали, что Павел Петрович не доверял своему сыну. Так, А.А. Аракчеев рассказывал, что Павел Петрович поручил ему иметь наблюдение за Александром как за «бабушкиным баловнем» и доносить ему обо всем. Массон подтверждает эти сведения и пишет о Александре Павловиче и об отношении к нему отца следующее: «С таким характером он сам никогда не подумает о том ненавистном проекте, которого не сумела внушить ему Екатерина. Между тем в продолжение агонии этой государыни и в последующие дни великий князь был удерживаем возле своего отца знаками нежности, более походившими на недоверие. Едва мог он выкроить час на дню, чтобы видеть свою молодую супругу. Император окружил его офицерами, которых считал надежными, и удалил от него всех тех, кто не был его шпионами; он отнял у него его полк, чтобы дать другой, и назначил его военным губернатором Петербурга, приставив к нему в качестве помощника или стража свирепого Аракчеева. Пенсион молодого великого князя, который исчислялся всего тридцатью тысячами рублей, был повышен до двухсот тысяч, и отец, обременяя его множеством мелких поручений, удерживающих его рядом целый день, хотел сам за ним приглядывать. Можно только похвалить Павла за то, что он обезвредил предмет своих несправедливых подозрений при помощи таких мягких и естественных средств, и удивляешься этим внезапным свидетельствам нежности к детям после того, как в течение пятнадцати лет он не находил в себе смелости дать малейшее тому доказательство»⁵¹⁷.

Не изменилось это положение и после вступления Павла Петровича на российский престол. Граф Е.Ф. Комаровский рассказывал о подозрительности Павла Петровича следующее: «Тогда государь начал мне рассказывать, как все против него, т. е. Императрица и Наследник; что он окружен шпионами; в сию минуту прошел вдали парикмахерский ученик, государь, показывая на него, сказал мне: “Ты видишь этого мальчишку; я не уверен, чтобы и ему не велено тоже за мной присматривать”; что его величество полагался на привязанность одного только Константина Павловича, но накануне сделанный им поступок заставил государя думать, что и он передался противной партии»⁵¹⁸. Напряжение в отношениях Александра Павловича и его отца было настолько велико, что, по словам Ростопчина, одного его намека было достаточно, чтобы «великий князь не нашел места даже и в Сибири»⁵¹⁹.

«На рассвете, чрез 24 часа после удара, – пишет Ростопчин, – пошел наследник в ту комнату, где лежало тело императрицы. Сделав вопрос докторам, имеют ли они надежду и получа в ответ, что никакой, он приказал позвать преосвященного Гавриила с духовенством читать глухую исповедь и причастить императрицу Святых Таин, что и было исполнено». Но у него было самое важное дело – секретные бумаги Екатерины II, в которых он лишался возможности взойти на российский престол.

Павел Петрович действовал достаточно оперативно, не дожидаясь смерти матери. В этом отношении весьма любопытно объяснение действий наследника в камер-фурьерском журнале: «6 ноября, четверг. Сего числа во весь день императорские высочества изволили пребывать во внутренних покоях ее величества, куда прибыли утром и их высочества великие князья Александр Павлович и Константин Павлович. Болезнь ее величества не оставляла нисколько… Все оное, очевидно, представляло невозвратимую потерю, почему его императорское высочество государь наследник великий князь Павел Петрович соизволил приказать обер-гофмейстеру графу Безбородке и генерал прокурору графу Самойлову, при обозрении и свидетельстве государей великих князей Александра Павловича и Константина Павловича, взяв императорскую печать, и все находящиеся в кабинете ее величества разные бумаги государских дел собрать в одно место и оные запечатать, к чему приступил и сам, начав собирать оные прежде всех, что все и исполнено при обозрении высоких лиц; бумаги собраны, запечатаны и положены в кабинет ее величества, у которого двери заперли и ключи вручили его высочеству государю наследнику Павлу Петровичу»⁵²⁰.

В «Записке о кончине…» из архива Канцелярии церемониальных дел, которая, вероятно, лежала в основе записи в камер-фурьерском журнале, сообщаются другие подробности этого действия Павла Петровича: «…На другое утро, 6-го ноября, основываясь на донесении докторов, что уже не было надежды, государь великий князь наследник отдал приказание обер-гофмейстеру гр. Безбородко и государственному генерал-прокурору гр. Самойлову взять императорскую печать, разобрать в присутствии их высочеств великих князей Александра и Константина все бумаги, которые находились в кабинете императрицы, и потом, запечатавши, сложить их в особое место. К этому приступил его высочество сам, взяв тетрадь, на которой находилось последнее писание ее величества, и, положив ее, не складывая, на скатерть, уже на этот случай приготовленную, куда потом положили выбранные из шкафов, ящиков и т. п, тщательно опорожненных, собственноручные бумаги, которые после перевязаны лентами, завязаны в скатерть и запечатаны камер-фурьером Ив. Тюльпиным в присутствии вышеупомянутых высоких свидетелей. Та же мера была принята в присутствии его высочества великого князя Александра у его светлости князя Платона Зубова, генерал-фельдцейхмейстера, относительно служебных бумаг, которые у него находились; они также были положены в кабинет ее величества, двери которого были заперты, запечатаны, а ключ отдан его высочеству государю великому князю наследнику. Это распоряжение окончено в полдень…»⁵²¹

Т.П. Кирьяк сообщает следующие любопытные подробности происходивших событий. «…Никогда не было такого смятения и уныния, как в канцелярии князя светлейшего Зубова, – пишет он. – Сам он, коль скоро увидел наследника, пал к ногам его, препоручая себя в его милости, и удостоен [был] самых лестных обнадеживаний. Несмотря на то, однако, прежде еще кончины императрицы, повелено генерал-прокурору (А.Н. Самойлову. – О. И.) опечатать все дела его канцелярии, почему рано поутру 6-го числа Ермолов (Петр Алексеевич. – О. И.) с Трощинским, пришед в канцелярию, исполнили со всею точностью повеление. При сем случае генерал-прокурор навлек на себя негодование императора. Он, увидя его после приказания, данного о канцелярии князя Зубова, спросил: исполнено ли оно? На сие ответствовал граф Самойлов, что он препоручил Ермолову. “А я приказал генерал-прокурору”, – сказал император и подтвердил, чтоб он это сам сделал; посему и принужден был сам туда ехать. Запечатанные дела перенесены в дом графа Брюса, и всем жившим в нем Зубовским офицерам немедленно велено выехать, что они в тот же день и исполнили. Один флигель занимал сам Грибовский (Адриан Моисеевич, статс-секретарь. – О. И.), и его не пощадили: приказали очистить дом, и он во всю ночь с 6-го на 7-е число перевозился… В сие же время опечатаны и все дела графа Моркова, который от императора принят так, как он заслужил, то есть с великой холодностью»⁵²².

Массон утверждает, расходясь с официальной версией, что канцелярию П.А. Зубова опечатывал Константин Павлович. «…Великий князь Константин, – пишет он, – еще недавно бывший его придворным, выполнил это поручение полицейского офицера со всей жестокостью, ему присущей. Его (П.А. Зубова. – О. И.) секретари были со скандалом сосланы или удалены от двора, прислуживавшие ему – высланы или заключены в тюрьму, и все офицеры его генерального штаба или свиты, числом более двухсот, должны были немедленно присоединиться к своим частям или же подать в отставку»⁵²³.

Если верить Ростопчину, то с опечатыванием бумаг графа Моркова вышел казус. «В три часа пополудни, – пишет Федор Васильевич, – приказано было вице-канцлеру графу Остерману ехать к графу Маркову, забрать все его бумаги, запечатать и привезти; но не знаю, из чего граф Остерман вздумал, что препоручение привезти налагало на него обязанность, чтобы он сам внес их во дворец, а как они были завязаны в две скатерти, то Остерман сквозь все комнаты дворца тащил эти две кипы бумаг точно так, как дети, играя, таскают маленькие салазки, нагруженные не по силам их»⁵²⁴. Правда, верить автору «Последнего дня…» можно с оговорками; хорошим примером тут служит его описание опечатывания кабинета императрицы, которым якобы поручил ему заниматься сам Павел Петрович. «Наследник, – сообщает Ростопчин, – отдав мне свою печать, которую навешивал на часах, приказал запечатать, вместе с графом Александром Николаевичем Самойловым, кабинет государыни. Тут я имел еще два доказательства в глупости и подлости Александра Николаевича. Быв с ним сперва знаком и им любим, я подпал у него после под гнев за то, что о свадьбе моей сказал графу Безбородко прежде, чем ему. Увидев теперь мой новый доступ и ход, он вздумал сделать из меня опять друга себе и стряпчего: начал уверять в своей преданности и рассказывать о гонениях, кои он претерпел от императрицы (которую называл уже покойною) за то, что представил к награждению какого-то гатчинского лекаря. Но ничто меня так не удивило, как предложение его, чтобы, для лучшего и точного исполнения повеления наследника касательно запечатания вещей и бумаг в кабинете, сделать прежде им всем опись. Согласись, однако же, со мною, что на сие потребно несколько недель и писцов, мы завязали в салфетки все, что было на столах, положили в большой сундук, а к дверям приложили вверенную мне печать»⁵²⁵. Однако, как мы только что видели, ни в камер-фурьерском журнале, ни в «Записке о кончине…» ни словом не упоминается имя Ростопчина. Вполне возможно, что он принимал какое-то (скорее всего, техническое) участие в этой процедуре, но далеко не то, которое он себе приписывает, унижая как возможно при этом А.Н. Самойлова, предложение которого было вполне резонно. Но Ростопчину, по-видимому, необходимо было обосновать фразу Павла Петровича якобы сказанную в его присутствии графу Безбородко: «Вот человек, от которого у меня нет ничего скрытного!»

Опала, постигшая А.М. Грибовского, не была случайной. Он в свое время находился в канцелярии князя Г.А. Потемкина «для сочинения военного журнала и донесений ко двору»; в 1792 году ему была поручена канцелярия, управлявшая делами А.А. Безбородко, перешедшими к П.А. Зубову; в августе 1795 года он был назначен статс-секретарем «у принятия прошений» с сохранением предыдущей должности; кроме того, Грибовский вел дела, порученные ему лично императрицей⁵²⁶.

Согласно воспоминаниям Грибовского, «запечатаны бумаги в ее (Екатерины II. – О. И.) кабинете и в канцелярии князя Зубова Самойловым». Далее идет странная, отнесенная к декабрю фраза: «Бумаги запечатанные взяты из кабинета императрицы самим императором Павлом; из комнаты князя Зубова – наследником, а из канцелярии его – генерал-прокурором Самойловым и вице-канцлером графом Безбородко» (курсив наш. – О. И.). Зачем «запечатанные бумаги» были взяты, Грибовский не говорит. Но ниже, после достаточно подробного изложения содержания дел зубовской канцелярии, за которые он был ответствен, идет следующая фраза: «В бумагах возвращенных ничего противного не найдено» (курсив наш. – О. И.). По-видимому, она поясняет основную причину изъятия дел. Однако среди бумаг Зубова уцелело цитированное выше письмо Александра Павловича к бабке, в котором, как полагают, он давал согласие на ее план по принятию им престола. Была ли это невнимательность проверявших бумаги, или удалось найти нечто более существенное, сейчас выяснить не представляется возможным. Р.С. Трофимович, служивший при дворе Екатерины II, пишет в своем дневнике под 10 ноября: «Отпечатаны дела светлейшего Зубова и дана ему прежняя власть в рассуждении его должности, которую имел во время государыни Екатерины Алексеевны, будучи a latere proximus» (последним фаворитом. – О. И.)⁵²⁷. Возможно, опечатывание было простой формальностью, как и последовавшее вскоре отпечатывание. Кстати сказать, если верить Ростопчину, то 6 ноября «в течение дня наследник раз пять или шесть призывал к себе князя Зубова, разговаривал с ним милостиво и уверял в своем благорасположении»⁵²⁸. Не сдал ли он порученные ему Екатериной часть секретных бумаг, за что и получил благосклонность Павла Петровича.

О своей судьбе Грибовский кратко замечает: «Выезд мой из дворцового дома[140]140
  В своем дневнике под 20 января 1792 года Грибовский записал: «Отведены для жительства моего небольшие в старом Брюссовом доме покои по Миллионной, противу дворцового 2-го корпуса… с мебелью из кригсцалмейстерской…» (Грибовский А.М. Указ. соч. С. 5).


[Закрыть] в нанятую квартиру был вскорости после смерти императрицы»⁵²⁹. Несколько слов тут необходимо сказать о загадочной личности П.И. Турчанинова, бывшего в свое время правителем канцелярии у князя Г.А. Потемкина, а затем секретарем у императрицы «у собственных ее императорского величества дел и у принятия челобитен»⁵³⁰. Что это были за «собственные дела», можно только догадываться. Не исключено, что он занимался самыми секретными бумагами Екатерины II. А.В. Храповицкий о Турчанинове говорит подозрительно мало, вскользь⁵³¹. При вступлении Павла I на престол последний был выслан. В.Н. Головина рассказывает: «Турчанинов был секретарем императрицы Екатерины, и ему также был поручен надзор за ее частными занятиями. Это был маленький человек, такой гибкий, что он казался от этого еще меньше. Когда императрица Екатерина отдавала ему приказания, прогуливаясь в саду Царского Села, он так сгибался из уважения, что ее величество, не будучи высокого роста, принуждена была нагибаться, чтобы разговаривать с ним. Про

него ходил слух, что он набивал свои карманы. Я не знаю, насколько это было правдой, только император Павел проявил сильную ненависть к нему, чего никто не мог предвидеть, потому что слишком мало было между ними случаев соприкосновения. Он приказал ему уехать из Петербурга и никогда больше не показываться на глаза. Турчанинов так хорошо исполнил приказание, что никто не видал, как и когда он уехал. Его не видали ни у одной заставы. Никто не знал, куда он направился, и с этого момента о нем больше не слыхали в Петербурге»⁵³².

Что было истинной причиной подобной неожиданной высылки, достоверно не известно. Согласно некоторым данным, Турчанинов знал о плане отстранения Павла Петровича от престола – составил и хранил «завещание» Екатерины II⁵³³. Как пишет В.С. Лопатин, Турчанинов был в большой и давней дружбе с А.В. Суворовым. Это обстоятельство (как и служба у князя Потемкина) могло также сыграть свою роль в его высылке. Однако Петр Иванович не пропал – он уехал в свое белорусское имение, где его в 1823 году посетил проездом Александр I⁵³⁴. Последний факт в свете высказанных выше предположений выглядит весьма красноречиво.

Существуют и другие воспоминания о секретных бумагах Екатерины II. Вот что рассказывал Я.И. де Санглен якобы со слов самого П.А. Зубова о передаче им секретных документов Павлу: «Князь Зубов спросил императора: “Не угодно ли ему рассмотреть запечатанные конверты, находящиеся в кабинете покойной императрицы?” Первый, попавшийся в руки и распечатанный императором, было отрешение его от всероссийского престола. Второй – о пребывании его высочества в замке Лоде, куда должно было следовать и войско, находившееся при нем в Гатчине и Павловске. Третий был указ о пожаловании графа Безбородко имением, бывшим князя Орлова и Бобрика (А.Г. Бобринского, сына Екатерины от Г.Г. Орлова. – О. И.) – “Cela appartient а шоп frere, – сказал Павел, – oser en disposer en faveur d un autre est un crime”[141]141
  Это принадлежит моему брату, и осмелиться передать его другому будет преступлением (фр.).


[Закрыть]. Четвертый, с надписью самой императрицы, духовное завещание, император, не распечатывая, положил в карман» (курсив наш. – О. И.)⁵³⁵. Слова «первый, попавшийся в руки и распечатанный императором» конверт выглядят странно. Значит ли это, что на нем (как и на втором конверте) не было написано о содержащихся бумагах; или сам Зубов не знал о том, что в них находится (кроме четвертого)? Совершенно нелогично нахождение среди важнейших бумаг о престолонаследии бумаги о пожаловании земли А.Г. Бобринского Безбородко. Тут возникает только одно объяснение: не была ли это награда за участие в отстранении Павла Петровича от престола? Ответ последнего подтвержден дальнейшими событиями: объявлением Бобринского братом и возведением его в графское достоинство. Трудно поверить, что де Санглен мог все это выдумать; примечательно также и то, что он, наверняка зная о слухах, касавшихся передачи Павлу Петровичу династических бумаг Безбородко, все-таки говорит о том, что это сделал П.А. Зубов.

А. Чарторижский утверждает, что прежде, чем П. Зубов отправил своего брата к Павлу Петровичу в Гатчину, он «уничтожил раньше кучу бумаг»⁵³⁶. Нет сомнения, что среди бумаг Екатерины II и самого Зубова были и черновики, а также справки и письма, касающиеся этого вопроса. Кроме того, если верить А.В. Храповицкому, у Екатерины II был «особый ящик» с бумагами князя Г.А. Потемкина, ключ от которого она хранила у себя⁵³⁷. О содержании и дальнейшей судьбе этих секретных бумаг, хранившихся в запечатанных пакетах, можно только догадываться. Храповицкий называет только один пакет с «проектом Потемкина о завоевании Персии»⁵³⁸.

Н.А. Саблуков рассказывает о слухах, которые распространялись после того, как Павел Петрович приехал во дворец из Гатчины, следующее: «Говорили, что он, вместе с графом Безбородкой, деятельно занимался сожжением бумаг и документов в кабинете покойной императрицы»⁵³⁹. Сюда примыкает и такое предание: когда Павел и Безбородко разбирали бумаги в кабинете Екатерины, то Безбородко указал Павлу на пакет, перевитый черной лентой, с надписью: «Вскрыть после моей смерти в Сенате». Павел, предчувствуя, что в пакете заключается акт об устранении его от престола, который будто бы был написан рукою Безбородко и о котором, кроме него и императрицы, никто не знал, вопросительно взглянул на Безбородко, который в свою очередь молча указал на топившийся камин. Эта находчивость Безбородко, который одним движением руки отстранил от Павла тайну, сблизила их окончательно. Е.П. Карнович замечает по поводу этой легенды: «Сомнительно, впрочем, чтобы Павел бросил этот пакет в огонь, не полюбопытствовав узнать его содержание, так как вложенный в него акт не только был интересен сам по себе, но и мог до известной степени служить Павлу руководительным указанием»⁵⁴⁰. По нашему мнению, подобное импульсивное движение вполне отвечало психологии Павла, да и неприятно было читать, как мать, только что умершая, планировала устранение его с престола.

П.А. Зубов был награжден Павлом: ко дню его рождения император подарил ему дом за 100 тысяч рублей, а также столовое серебро, золотой прибор и экипаж с лошадьми. Более того, император с женой посетили 15 ноября П.А. Зубова. Кутлубицкий сохранил об этом посещении, несомненно, правдивые воспоминания – о падениях Зубова в ноги Павлу и двукратных словах последнего: «Кто старое помянет, тому глаз вон»⁵⁴¹. Однако император не простил бывшему фавориту отношения к себе в царствование Екатерины. Сам П.А. Зубов жаловался Я.И. де Санглену на неблагодарность Павла⁵⁴².