Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Современники-иностранцы о событиях, происходивших в Петергофе, когда туда привезли бывшего императора, мало что знали. Они только указывают на то, что Воронцова и Гудович были отделены от Петра Федоровича, несмотря на его просьбу (Прассе). Наиболее интересные сведения сохранил для нас барон Ассебург, записавший их со слов Н.И. Панина. Он рассказывает: «Петр, уже отказавшись от престола, просил как милости, чтоб ему оставили графиню Воронцову. Панин должен был видеться с ним в эти минуты. Он говорил мне об этом в следующих словах: “Я считаю несчастием всей моей жизни, что принужден был видеть его тогда; а нашел его утопающим в слезах ”. И пока Петр старался поймать руку Панина, чтобы поцеловать ее, любимица его бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нем. Петр также только о том и просил и ни о чем более, даже не просил о свидании с императрицею. Панин постарался поскорее уйти от него. Он обещал принести ему ответ Екатерины, но послал ответ через другое лицо. Ответ последовал отрицательный» (курсив наш. – О. И.)²¹⁸.

Панин, которому далеко не во всем можно доверять, по-видимому, тут сообщает об обстоятельствах, которые привели к появлению ПФ2; правда, он молчит о том, в какой форме – устной или письменной – была просьба. Кроме того, Панин почему-то оговаривается, что Петр Федорович «не просил о свидании с императрицею». Это замечание странно; если принять его за истинное, то можно предположить, что разговор о такой встрече был ранее или позднее. Нельзя исключить и того, что по каким-то своим соображениям Панин исказил факты: ему (как и всем его единомышленникам), несомненно, было крайне невыгодным примирение Петра Федоровича с супругой. Правда, возможно, что ПФ2 было еще одной попыткой подействовать на Екатерину после отказа, о котором рассказал Панин.

Вполне возможно, что застигнутый врасплох известием об отделении от него Воронцовой или отрицательным ответом Екатерины Петр Федорович не стал искать чернил и пера, а, воспользовавшись имевшимся под руками карандашом и куском бумаги, быстро написал свое письмо в необычном формате – вдоль листа. Не исключено также, что, не имея под рукой чистой бумаги, он воспользовался каким-то документом или черновиком, отрезав от него исписанную часть. Но может быть, что-то важное Петр Федорович сообщил, как в ПФ1, в постскриптуме, который затем был отрезан, как часть во втором письме А.Г. Орлова.

Хотя ПФ2 написано карандашом и по-французски, по нашему мнению, оно не может принадлежать к тем, о которых говорила 29 июня 1762 года Сенату Екатерина II. Для нас остается загадкой, для чего Петр Федорович хотел видеть супругу, приравнивая эту встречу чуть ли не к возвращению ему Воронцовой – «это было бы верхом моих желаний»? Думал ли он убедить каким-то образом Екатерину или хотел предложить взаимовыгодные условия – трудно сказать. Может быть, Петр Федорович хотел сослаться на священные узы брака, о которых он явно забывал, желая уехать в Германию с Воронцовой – «единственным утешением» и оставляя свою законную супругу в странном положении – и не разведенной, и без мужа?

ПФЗ

Многое в понимании времени и места написания этого письма зависит от того, как интерпретировать написанные рукой Петра Федоровича (плохо владевшего русским языком) следующие слова: «который Ваше воле исполнял во всем». Или как: «который Вашу волю исполнял во всем», то есть относя их к прошлому и тем гарантируя какие-то обещания; или как: «который Вашу волю исполнил во всем», то есть выполнил все, что от него требовали сейчас (возможно, включая и подписание отречения). Странно звучит и начало: «Я еще прошу меня…» Что это значит? «Еще раз», то есть была уже подобная просьба (но тождественная ли?). Последнее подтверждается словами: «прежде просил». Входило ли в ее состав упоминание о «пропитании» или добавлена была в этом письме, из этого текста не ясно.

Любопытно, что содержание ПФЗ подобно тому (второму), о котором пишет граф Мерси в приведенной выше депеше[56]56
  Правда, граф Мерси, поправляя себя о втором письме в другой (приведенной нами выше) депеше, сообщал: «По внушению фельдмаршала Миниха, он написал очень смиренное письмо к здешней монархине, в котором сдается ей, между прочим, в весьма трогательных выражениях дает ей заметить, что охотно уступает правление в полной надежде, что она окажет ему, как своему супругу, надлежащее снисхождение».


[Закрыть]; Петр Федорович «сдается безо всяких условий с единственною просьбою: дать ему приличное содержание и оставить при нем девицу Воронцову и генерал-адъютанта Гудовича». Тут важно упоминание о «приличном содержании», которого нет ни в одном из текстов, написанных Екатериной. Л. Беранже также знал об этом (возможно, от графа Мерси). Он пишет о Петре Федоровиче: «Через недолгое время послал он ей второе письмо, где умолял о прощении и просил для себя пенсию и дозволение удалиться в Голштинию».

Акт отречения, согласно Беранже, был привезен Измайловым после получения этого письма. Гельбиг, возможно опиравшийся на приведенные свидетельства, так излагает содержание второго письма: «Он еще раз просил прощения у Екатерины; отказывался от права на российскую корону; желал получить пенсию и просил о разрешении уехать с Гудовичем и Елизаветой Воронцовой в Голштинию». И по Гельбигу, подписание акта отречения произошло после получения Екатериной этого письма.

Из трех рассматриваемых подлинных писем Петра Федоровича это представляется написанным раньше других. Во-первых, в нем больше просьб: и об отпуске его в «чужие края»[57]57
  Кстати сказать, обращает на себя эта формулировка; не в Германию, не в Голштинию, а в «чужие края» – «чужие» для кого: Петра Федоровича или Екатерины?


[Закрыть], и о выезде с ним группы лиц, и о пенсии. В других письмах подобного количества просьб уже нет, что совпадает с логикой понимания Петром Федоровичем реальной ситуации. Во-вторых, в ПФЗ упомянуты лица, о которых он еще просит, а в ПФ1 – те, которые уже назначены. В-третьих, подпись Петра Федоровича более соответствует свободному отношению: «верный слуга Петр», когда в двух других – «смиренный» или, как переведено Н.К. Шильдером и в сборнике «Переворот 1762 года», «нижайший слуга». Итак, последовательность реальных писем Петра Федоровича, по-видимому, была такая: ПФЗ, ПФ2, ПФ1. При этом ПФЗ, вероятно, и есть второе письмо, о котором говорят Екатерина II и современники. Правда, это письмо, написанное чернилами по-русски, находится в противоречии с сообщением Екатерины 29 июня Сенату о том, что два письма Петра Федоровича были написаны карандашом и, возможно, оба на французском (одно – точно). Однако нельзя исключить и того, что ПФЗ является переводом на русский язык предшествующего ему французского письма. В этой связи возникает вопрос: почему Петр Федорович, прибегая в своих письмах к французскому, написал записку по-русски, плохо владея этим языком? Хотел ли он сделать приятное русской императрице (сам Петр Федорович, если верить Н.И. Панину, говорил только по-немецки) или надеялся на то, что его согласие станет таким образом известно при дворе и тем, кто не владел французским.

СВ

При изучении «Списка вещей» возникает много вопросов: когда, где и для чего он составлен Петром Федоровичем, почему написан карандашом и по-немецки? Судя по складкам и присутствии его среди писем свергнутого императора, он был послан, а поэтому не представляет черновика, случайно уцелевшего среди его бумаг. Возможно, что «Список вещей» был вместе с другим списком – необходимых Петру Федоровичу припасов, о которых, как мы видели выше, говорит Е.Р. Дашкова. Правда, она включала названный список в письмо, в котором будто бы содержалось отречение Петра Федоровича, что, на наш взгляд, весьма сомнительно. Тем более сомнительно присоединение к «отречению» рассматриваемого ниже списка.

В разделе «Белье» прежде всего обращает на себя внимание наличие спальных принадлежностей: матрасов, подушек, одеяла, простынь, ночных колпаков. Следовательно, Петр Федорович готовился оказаться в месте, где их не было. Но шла ли речь о длительном путешествии или о пребывании в каком-то одном месте, трудно сказать. Уезжая из России навсегда, Петр Федорович мог потребовать весь свой гардероб или то, что находилось в Ораниенбауме, но он берет явно не все. В решении этого вопроса отчасти, как нам кажется, может помочь численность белья. 49 рубашек – вряд ли Петр Федорович так потел (даже не совсем теплым петербургским летом), что очень часто менял рубашки. Это подтверждает число ночных колпаков – 10 и полотенец – 23. Однако кажется маловатым количество простыней – три и всего три наволочки на три подушки. Учитывал ли Петр Федорович, что все это белье будет стираться, нам неизвестно. Поэтому можно предположить, что он думал использовать эти вещи более месяца. Но и не более двух, так как в «Списке» нет теплых вещей. Не вошли эти вещи в число тех, которые подпоручик Измайловского полка Плещеев 2 июля повез «на шлюбках» в Шлиссельбургскую крепость?²¹⁹

Что касается одежды, упомянутой в «Списке вещей», то, прежде чем перейти к ней, следует напомнить о том, что Петр Федорович в Петергофе был подвергнут переодеванию. Беранже в своей депеше от 13 (1) июля сообщает, что Петра Федоровича одели в шлафрок, «в коем он так и оставался до своего окончательного исчезновения (то есть отъезда из Петергофа. – О. И.)»²²⁰. Шумахер пишет, что бывшего императора одели «в серый сюртук»²²¹. При этом он сообщает следующую любопытную подробность: после того как Петр Федорович узнал о бегстве супруги из Петергофа, он понял, чем это ему грозит, и решил переодеться. Шумахер пишет: «Потом император приказал слугам, выехавшим из Ораниенбаума позже, чем он, поспешить к нему, так как он хотел надеть русскую гвардейскую форму вместо прусской с орденом Черного Орла, которую он до тех пор носил постоянно. Это и было осуществлено в комнате исчезнувшей императрицы»²²². Этот факт подтверждает и Рульер, сообщая, что Петр Федорович «решился оставить свой прусский мундир и ленту и возложил все знаки Российской империи»²²³. Понятно, для чего нужно было переодевание: бывший император не мог уже быть в гвардейской форме (полковника Преображенского полка).

Судя по разделу «Одежда» в «Списке вещей», даже при возможном ограниченном арестом состоянии Петр Федорович явно не хотел выглядеть однообразным; он просит доставить три сюртука, три жилета и две шляпы, одна из которых прусская (что вызывает удивление, учитывая те обвинения, которые выдвигались против бывшего императора в его пруссофилии). Не совсем понятно, почему среди «Одежды» не указаны сапоги или туфли, а только пара «золотых шпор». Не свидетельствует ли это о том, что длительные прогулки для Петра Федоровича не предполагались и он вполне мог довольствоваться тем, что было на нем надето? Но зачем тогда «золотые шпоры»? Вряд ли для конных прогулок… Вероятно, для того, для чего предназначалась пара золотых запонок.

Особенно вызывающе выглядит раздел орденов: на первом месте стоит прусский орден (пусть и без звезды), а за ним идет Андреевский «со звездой». Почти все современники единогласно рассказывают, как Петр Федорович лишился орденов. Так, упомянутый саксонский дипломат Прассе сообщает, что он сам отдал свою шпагу и у него отобрали ордена. Граф Мерси пишет о том, что с Петра Федоровича была снята орденская лента. Беранже рассказывает, что это сделал уже Измайлов, и добавляет: «У императора были отняты все знаки суверенного его достоинства». Не совсем понятно, какими еще (кроме орденов) «знаками суверенного достоинства» обладал Петр Федорович. Возможно, речь идет об упомянутой выше гвардейской форме и шпаге. Граф Мерси в своей депеше от 24 июля 1762 года сообщал с явной язвительностью о том, что Петр Федорович «для большей убедительности в своей искренности вручил ей (Екатерине. – О. И.) шпагу и ордена», и далее добавляет: «Шпага, врученная царем нынешней государыне, отослана в день его тезоименитства, св. Петра и Павла, в город, в так называемую церковь Казанской Божией Матери, как знак его покорности»²²⁴. У А. Шумахера узнаем о прусском ордене. Он пишет: «В кармане у обер-камердинера Тюмлера лежала лента ордена Черного Орла, который незадолго перед тем прусский король прислал императору, чтобы почтить столь великого государя. Ее тоже отобрали. Вечером столь несчастливого для императора дня 29 июня у него отобрали орден и шпагу…»²²⁵ Отсутствие шпаги, отданной добровольно, в «Списке вещей», кажется, подтверждает рассказ графа Мерси. А присутствие в нем орденов говорит, по-видимому, о том, что они были отняты насильно, с чем Петр Федорович не мог смириться. Следует заметить, что введение в «Список вещей» орденов было известным вызовом Петра Федоровича, особенно это касалось прусской награды, которую пожаловал могущественный друг – Фридрих II, на поддержку которого, вероятно, бывший император рассчитывал. Но все получилось не так…

О судьбе других иностранных орденов, принадлежавших бывшему императору, известно из протокола встречи канцлера с иностранными послами. «Сего июля 8 дня, – сказано в нем, – приехали к канцлеру по приглашению в 7-мь часов по полудни прусской полномоченной министр барон Гольц, да королевской же польской и курсаксонский резидент Прасе. Канцлер объявил особо каждому из них, что ее императорское величество изволила ему повелеть вручить им по установленному везде обыкновению знаки и звезды орденов государей их, брильянтами украшенные, кои присланы были к бывшему императору с тем, чтоб они, по смерти его ныне, отправили оные назад ко дворам своим. Оба министра приняли отдаваемые им знаки и звезды; по только барон Гольц отговорился взять цепь ордена Черного Орла, предъявляя, что оная не была в присылке к бывшему императору[58]58
  Сам барон Гольц, докладывавший Фридриху II о передаче орденов и попавший в нелепое положение с упомянутой цепью, писал от 10 (21) июля:
  «…Канцлер передавал мне и цепь этого ордена, предполагая, что я вручал ее покойному императору вместе с другими знаками отличия, но, так как мне положительно не известно, для кого и как эта цепь находится при здешнем дворе, то я и не решился ее взять» (РА. 1901. Кн. 1. С. 11). Возможно, эта цепь была получена по особым каналам, которыми пользовался Петр Федорович, чтобы передавать прусскому королю секретные сведения (Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 54).


[Закрыть], а резидент Прасе именно вызвался, что не оставит двору своему о высочайшей Ее императорского величества воле донести, хотя, впрочем, и не ведает, бывало ли прежде в обычае отсылать обратно кавалерские ордена. Цепь Черного Орла оставлена в Коллегии до будущего Ее императорского величества повеления» (курсив наш. – О. И.)²²⁶.

Теперь естественно задать вопрос о том, когда Петр Федорович мог составить этот список. Формально говоря, тогда же, когда было написано его письмо карандашом, которое могло иметь и постскриптум, как-то связанный со «Списком вещей» (последний, полагаем, вряд ли мог быть послан самостоятельно, без письма). Но и по существу это, скорее всего, так. Попав в Ропшу и столкнувшись с жесткими условиями содержания, Петр Федорович вряд ли стал думать о разнообразии в одежде, о золотых запонках, золотых шпорах и тем более орденах. Возможно, после полученного отказа относительно Воронцовой, сохраняя надежду покинуть Россию, Петр Федорович пишет «Список вещей», содержащий, как говорилось выше, известный вызов против тех, кто отнял у него ордена. Такое, кажется, возможно, как непосредственная реакция на происшедшее только что событие. С каждым часом он должен был терять надежду не только вернуть ордена, но и обрести свободу. Петр Федорович пишет «Список вещей» по-немецки, то ли намекая на место – Германию, куда он должен быть выпущен и готов уже говорить на том языке, то ли на общую родину его и императрицы, взывая к родственным чувствам последней. Не исключено, правда, что немецкий «Список» должен был в конечном счете попасть к камердинеру Тимлеру, не знавшему, возможно, французского языка.

Судьба бумаг графа Ф.В. Ростопчина

Ростопчин умер 30 января 1826 года. Император Николай был обеспокоен судьбой его архива, среди бумаг которого могли быть и важные для государства, а также для царствующей фамилии. В связи с этим и возникло цитируемое ниже дело²²⁷.

7 февраля 1827 года граф П.А. Толстой обратился к А.Х. Бенкендорфу со следующим письмом:

«Милостивый государь Александр Христофорович! По высочайшему повелению имею честь препроводить при сем к Вашему Превосходительству нижеозначенные бумаги, найденные после кончины бывшаго главнокомандующим в Москве генерала графа Ростопчина.

1. Письма его к государю императору и к государыне Императрице о безпорядках в Москве по управлению оною графом Гудовичем, о существовании сект мартинистов и по другим предметам.

2. Три письма к покойному графу Вязмитинову о состоянии Москвы по изгнании неприятеля о том, что Наполеон несправедливо к нему относит сожжение Москвы, о лицах, действовавших во время неприятеля, что подозреваемые в неблагонадежности лица суть: торговка Обер Шельма, действительный статский советник Загряжский, сын Ключарева, бургомистр Коробов, члены городового правления и надворные советники (л. 1 об.) Вишневский, Бестужев и Щербачев, и что г. Кутузов узнал о вступлении неприятеля после молебствия в С. Петербурге.

3. Письмо на имя генерал-адъютанта Балашева о состоянии Москвы, в коем изъявляет желание отыскать Лесепа, бывшаго при Наполеоне губернатором в Москве, и профессора Виллерса.

4. Письмо к нему же о обращении внимания на Малороссию и Екатеринославскую губернию, в коих много готовности думать по-польски, и что в тот край много выпущено фальшивых ассигнаций.

5. Письмо к нему же в ответ на вопрос о причине, подавшей повод думать о Малороссии и Екатеринославской губернии, сообщает, что в сих губерниях неудовольствия происходят от худого качества людей и что Одесса и Николаев наполнены иностранцами и наиболее французами.

6. Письмо к нему же, в коем уведомляет, что немец Коль, бывший в муниципалитете, бежав, был гувернером в Рязанской губернии и что у него найден лист с подписью под руку государя императора.

7. Письмо генерала Котлубицкаго о подозрении в шпионстве на профессора Феслера.

8. Письмо некоего Наумова, в коем упрекает, что он не определен в службу и что предположение о спасении Москвы он представит высшему правительству.

9. Две записки о собиравшихся лицах у Поздеева.

О получении сих бумаг покорнейше прошу почтить меня уведомлением…» (л. 1–2).

11 февраля 1827 года граф Бенкендорф ответил: «Милостивый государь граф Петр Александрович. Доставленные ко мне по высочайшему повелению при почтеннейшем отношении вашего сиятельства от 7 сего февраля бумаги, найденные после кончины генерала графа Ростопчина, мною получены…» (л. 3).

После этого документа в деле, по-видимому, были удалены около 35 листов, поскольку сохранилась прежняя пагинация: современный архивный номер листа – 4, а прошлый – 39.

Рассказывают, что граф Ф.В. Ростопчин завещал все бумаги своему младшему сыну Андрею (родившемуся 13 октября 1813 года), а разобрать их после своей кончины поручал душеприказчику А.Ф. Брокеру²²⁸. Куда делись многие бумаги отца, граф Андрей Федорович не знал. Он считал, что они забраны правительством. Сохранилось письмо А.И. Тургенева князю П.А. Вяземскому от 16 ноября 1836 года, в котором говорится: «Вчера на бале у Пашковых… встретил я графа Ростопчина и сказал ему, что сообщил тебе отрывок. Он не противоречил, а сказывал, что все бумаги отца отобраны были у него правительством». Речь идет о «Последнем дне царствования Екатерины II и первом дне Павла I»²²⁹. В приведенном выше списке его нет. Однако, как нам удалось установить, рукопись этого произведения Ф.В. Ростопчина, написанная наполовину им самим, находится в настоящее время в РГАДА. М.А. Дмитриев писал по ее поводу: «Граф Ростопчин оставил после себя записки, которые должны быть очень любопытны и из которых я знаю только один отрывок о кончине императрицы Екатерины и о первых днях царствования императора Павла. Эти записки представлены были покойному государю Николаю Павловичу; а копии с них не было. Таким образом, этот драгоценный документ правдивой истории, без сомнения, хранится и поныне; но у наследников Ростопчина его уже нет»²³⁰.

Здесь же возникает вопрос и о знаменитых копиях, которые Ф.В. Ростопчин будто бы сделал при просмотре бумаг Екатерины II; прежде всего ОР3. П.И. Бартенев, возможно основываясь на словах А.Ф. Ростопчина, в 1875 году замечал, «что граф Ростопчин прибирал бумаги в рабочем кабинете Екатерины немедленно после ее кончины и некоторые из них, как нам положительно известно, успел списать»²³¹. Куда же делись эти списки? П.И. Бартенев копии ОР3 явно не видел.

Вернемся к рассматриваемому делу. 9 декабря 1856 года с просьбой на высочайшее имя обратился сын Ф.В. Ростопчина – Андрей. Он писал: «Ваше императорское величество. Во время коронования блаженной памяти незабвенного родителя Вашего государя императора Николая Павловича переданы были графу Бенкендорфу бывшим в то время опекуном моим действительным статским советником Брокером некоторые бумаги покойного отца моего и в том числе собственноручные записки его о 1812 годе. Всемилостивейший государь, удостойте повелеть возвратить мне означенные бумаги, столь драгоценные по воспоминанию для меня и семейства моего и которые будут навсегда непрекосновенно хранится в роде моем…» (л. 5–5 об.).

Дело было доложено императору, о чем князь Долгоруков был уведомлен следующим письмом от 24 декабря 1856 года: «Милостивый государь князь Василий Андреевич. Его императорское величество вследствие доклада моего, Высочайше повелеть соизволил препроводить к вашему сиятельству для рассмотрения и доклада Его величеству всеподданнейшее прошение отставного штабс-ротмистра графа Андрея Ростопчина о возвращении ему бумаг умершего отца его, представленных в 1826 году покойному генерал-адъютанту графу Бенкендорфу. Во исполнение таковой Высочайшей воли имел честь препроводить при сем к Вам, милостивый государь, означенную просьбу…» (л. 4). На его полях можно разобрать следующие резолюции: карандашом Александра II с требованием справки, а затем пером – отказ.

4 января 1857 года от имени князя В. Долгорукова был подготовлен ответ: «Господину статс-секретарю у принятия прошений на Высочайшее имя приносимых. Вследствие отношения вашего сиятельства имею честь по высочайшему повелению уведомить Вас, милостивый государь, что так как хранящиеся в 3-м Отделении Собственной его императорского величества Канцелярии бумаги покойного графа Федора Васильевича Ростопчина относятся собственно до служебных предметов, то оне возвращены быть не могут» (л. 6).

Прошло почти четверть века. 19 февраля 1881 года граф А.Ф. Ростопчин вновь решил попытать счастья. В очередной просьбе он писал: «Его сиятельству генерал-адъютанту и кавалеру графу Лорису-Меликову. В 1826 году в Москве во время коронования покойного государя Николая Павловича опекуном моим действительным статским советником Брокером были доставлены генерал-адъютанту графу Бенкендорфу разные рукописи отца моего, главнокомандующего в Москве 1812-м году. В числе этих рукописей находились записки отца моего о 1812 годе, писанные на французском языке, которые, как мне достоверно известно, еще весьма недавно находились в архиве 3-го Отделения. Так как эти записки составляют родовую собственность, то и имею честь покорнейше просить ваше сиятельство о возвращении мне оных. Двора его императорского величества в должности шталмейстера действительный статский советник граф Ростопчин» (л. 7). На прошении сделаны были две пометы: «Г. Нач. ар. Львову» и «Тут ли еще эти бумаги».

26 февраля 1881 года Ростопчин получил следующий ответ: «Его сиятельству графу Андрею Федоровичу. Милостивый государь, Андрей Федорович. Вследствие записки вашего сиятельства о возвращении бумаг покойного родителя Вашего графа Федора Васильевича, имею честь уведомить Вас, милостивый государь, что означенные бумаги назначены по высочайшему повелению к хранению в архиве 3-го Отделения Собственно его императорского величества Канцелярии и относятся собственно до служебных предметов, поэтому не могут подлежать возвращению… граф Лорис-Меликов» (л. 8).

Но граф А.Ф. Ростопчин не желал ждать еще четверть века. После смерти Александра II он подает новую просьбу. Об этом свидетельствует хранящийся в деле другой документ от 16 мая 1881 года: «В должности шталмейстера Двора его императорского величества действительный статский советник граф Ростопчин просит о возвращении ему записки отца его, главнокомандующего в 1812 году в Москве. Рукопись эта, писанная на французском языке, касается только событий 1812 года, с оной существуют списки, она не содержит никаких государственных тайн и из нее были мною напечатаны несколько лет тому несколько глав. Находится с 1826 года в Архиве 3-го Отделения Собственно его императорского величества Канцелярии» (л. 9).

6 июня 1881 года была составлена следующая Справка: «Упоминаемые в представленном при сем прошении графа Ростопчина бумаги покойного отца его, бывшего главнокомандующего в 1812 году в Москве, находится на хранении в Архиве упраздненного 3-го Отделения Собственной его императорского величества Канцелярии. Бумаги эти состоят из восьми писем, писанных на русском языке, и одного всеподданнейшего – на французском и двух записок, которые, так же как и означенные письма, заключают в себе лишь рассуждения о состоянии Москвы после изгнания из нее французов, а также некоторые взгляды на тогдашнее положение Малороссии. Граф Ростопчин с подобным же ходатайством уже обращался в феврале месяце сего года, впоследствии чего он был извещен письмом, что означенные бумаги не могут быть ему выданы на основании последовавшего в декабре 1856 года Высочайшего повеления, по которому бумаги те, как относящиеся собственно до служебных предметов, назначены к хранению в архиве бывшего 3-го Отделения» (л. 11–11 об.).

17 июня был составлен «Всеподданнейший доклад министра внутренних дел», в котором говорилось: «В Архиве бывшего Третьего Отделения Собственно его императорского величества Канцелярии с 1827 года находятся на хранении доставленные по высочайшему повелению графу Бенкендорфу некоторые бумаги, оставшиеся после смерти бывшего главнокомандующего в Москве 1812-м году графа Ростопчина… Означенное ходатайство принимаю смелость повергнуть на всемилостивейшее воззрение Вашего императорского величества вместе с подлинною рукописью графа Ростопчина» (л. 12).

На этот раз дело тронулось; 24 июня 1881 года граф А.Ф. Ростопчин получил из Департамента Государственной полиции письмо такого содержания: «Милостивый государь граф Андрей Федорович! Государь император по всеподданнейшему докладу моему ходатайства вашего сиятельства в 20 день сего июня Всемилостивейше соизволил на выдачу Вам хранящейся в Архиве бывшего 3-го Отделения Собственной его императорского величества Канцелярии с 1827 года рукописи покойного родителя Вашего, бывшего главнокомандующего в Москве 1812 году. Во исполнении таковой монаршей воли препровождая при сем к Вам, милостивый государь, означенную рукопись, имею честь покорнейше просить о получении ее уведомить… Граф Игнатьев» (л. 13–13 об.).

Однако граф Игнатьев, по-видимому, сам не просмотрел возвращаемые документы. 29 июня 1881 года граф Ростопчин направил ему новое письмо: «Ваше сиятельство, милостивый государь, Николай Павлович. Приношу вашему сиятельству изъявление глубочайшей благодарности за доставление мне нескольких бумаг покойного моего отца, но с горестью осмеливаюсь до сведения Вашего, что мне не возвращено то, чем более всего дорожу, а именно: «Записки» о 1812 годе, написанные на французском языке, на что и прошу обратить милостивое Ваше внимание и осчастливить меня присылкою оных» (л. 14). На этом письме имеются две резолюции карандашом: «Прошу справиться есть ли еще какие-либо бумаги» и «Письмо от имени г. Директора, что записок на французском языке по самым тщательным разысканиям не оказалось».

Ответ граф Ростопчин получил от В.К. Плеве: «Милостивый государь граф Андрей Федорович! Вследствие письма вашего сиятельства от 19 прошлого июня по поручению графа Николая Павловича имею честь уведомить Вас, милостивый государь, что по произведенным самым тщательным розыскам в делах бывшего 3-го Отделения Собственной его императорского величества Канцелярии упоминаемых в означенном письме вашего сиятельства записок о 1812 годе, написанных покойным родителем Вашим на французском языке, не оказалось…» (л. 17–17 об.).

Получив из архива отцовские бумаги, Ф. Ростопчин тут же сообщил их в «Русский архив»[59]59
  Граф А.Ф. Ростопчин передавал в «Русский архив» некоторые исторические бумаги отца и раньше. Так, публикуя письмо графа Федора Васильевича к великой княгине Екатерине Павловне, П.И. Бартенев сделал следующее примечание: «Печатается с современного списка, поступившего в Русский Архив в числе разных бумаг графа Ростопчина от сына его графа Андрея Федоровича» (РА. 1876. Кн. 1. С. 374). В 1878 году в «Русском архиве» было опубликовано письмо графа Ф.В. Ростопчина «О состоянии России в конце Екатерининского царствования» (Там же. 1878. № 3. С. 292).


[Закрыть], где появилась публикация: «Новонайденные бумаги графа Ф.В. Ростопчина»²³². Бартенев снабдил эту публикацию следующим замечанием: «Нижеследующие черновые письма графа Ростопчина принадлежат к числу тех бумаг его, которые по его кончине были доставлены правительству, и ныне из архива бывшего Третьего Отделения возвращены его сыну, шталмейстеру Андрею Федоровичу, сообщившему их нам для обнародования. Историческая важность их не требует пояснений». В 1909 году эти документы с прибавлением других были переизданы в «Русском архиве»²³³.

Что же касается разыскиваемой А.Ф. Ростопчиным рукописи «Записки о 1812 годе», то и она была, по-видимому, найдена (возможно, в копии). Судьба у нее, как рассказано в РБС, получилась следующая: «…“Записки” эти, взятые после смерти Ростопчина по распоряжению правительства для помещения вместе с другими бумагами Ростопчина в Государственный Архив, долгое время находились в Архиве III Отделения Собственной Е.И.В. Канцелярии, затем были переданы в Архив Канцелярии Военного Министра, а в 1880-х гг. поступили в Военно-Ученый Архив Главного Штаба. Они составляют рукопись на 42 полулистах, на французском языке; со списка, снятого с рукописи, были изданы в “Materiaux” сыном Ростопчина значительные выдержки; в переводе использованы А.Н. Поповым в его “Очерках об Отечественной войне” – “Русск. архив” 1875 и 1876 гг. и в “Русской старине” 1877 г., а также в сочинении Сегюра: “Vie du Comte Rostopchine”, p. 1871 и в “Девятнадцатом веке”, кн. II, стр. 114–120; полностью же перевод сделан И.И. Ореусом и помещен в “Русск. старине” 1889 г., № 12, стр. 643–725»²³⁴.