Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Однако этот текст, с первого взгляда такой понятный, содержит труднообъяснимые и противоречащие фактам утверждения. Начнем с того, что никто, кроме Дюрана, не пишет о подобных многократных («не раз») «откровениях» А.Г. Орлова, даже французские дипломаты об этом молчат. Сам ли слышал подобное Дюран или узнал из другого источника (скорее всего, не одного и того же), он не сообщает. В России, насколько нам известно, ничего подобного граф Алексей Григорьевич не говорил, а за границей часто не бывал, кроме короткого лечения в 1767 году и участия в Средиземноморской экспедиции. В последней перед графом Алексеем Григорьевичем и его братом – графом Федором стояла задача огромной трудности – сломить сопротивление Турции с помощью подвластных ей православных народов. Это была задача выхода России в Средиземное море, над которой думал еще Петр Великий и которую унаследовали Орловы от своих предков. Трудно предположить, что в это ответственное время граф А.Г. Орлов, облеченный полным доверием Екатерины II, мог сказать что-то, подобное рассказанному в депеше Дюрана. А в пустой болтовне его никто и никогда не упрекал. Граф Алексей Григорьевич был человек, умевший скрывать свои мысли и государственную тайну.

Дюран не обсуждает надежность источников, сообщивших ему («не раз») слова Орлова; это тем более странно, что в той же депеше он счел возможным назвать своего высокопоставленного информатора – обер-шталмейстера графа Дитрихштайна, имя которого лучше было не разглашать. Странна подобная неопределенность и потому, что в «словах Орлова» о принуждении его к убийству Петра Федоровича, о «поручении удавить государя» присутствует явный намек на Екатерину II или на брата – Григория Григорьевича. А кто еще мог Орлову поручить такое? Подобное слабо завуалированное обвинение для дипломатической депеши должно было быть основательно подтверждено; в противном случае оно могло быть предметом частной переписки или характеризоваться как слух. Отсюда возникает закономерный вопрос: зачем все это сообщал Дюран своему министерству?

Читателю, знакомому с содержанием писем А.Г. Орлова из Ропши, может броситься в глаза удивительное противоречие в депеше французского дипломата: как он, называвший Петра Федоровича «уродом» и «злодеем» Екатерины и «всей России и закона нашего», стал говорить о покойном государе как о «добром человеке»? Что же «доброго» обнаружил в фанатичном поклоннике Фридриха II граф Алексей Григорьевич? На этот вопрос трудно ответить.

Возможно, что упомянутая депеша относится к серии провокаций, которые пыталась делать Франция против России. Суть ее могла состоять в том, чтобы содержание этого документа стало известно агентам русского двора и передано императрице. Этот способ использовался нередко дипломатами. Применяла его и Екатерина II. Например, Храповицкому было сказано один раз так: «Собственноручное письмо к Нессельроду для того без цифр по почте послано, чтоб везде прочитали»³⁵⁰. Другой раз Храповицкий рассказывает о следующей преднамеренной операции, санкционированной Екатериной II: «Хотят, чтоб сие письмо видел император, а потому, по совету Зубова, пустить через Берлин, дабы там могли его перлюстрировать»³⁵¹.

А.Г. Орлов не любил французов; это чувство усилилось, когда он изведал на себе их происки во время войны с турками. Алексей Орлов даже нашел нужным написать в Париж, откуда шла клеветническая кампания против русского флота, поощряемая версальским двором, особое письмо на имя советника нашего посольства Хотинского. В нем говорилось: «Недоброхоты наши, будучи чувствительно тронуты благополучными российского оружия как на сухом пути, так и на море успехами, единственно по зависти только стараются злостные в народах рассеивать вести и вносить оные в публичные газеты…»³⁵² Или, например, в письме к Г.А. Потемкину от 26 сентября 1774 года, предполагая, что за Пугачевым стоят французы, граф Алексей Григорьевич пишет: «Я только то знаю, что для нашего Отечества великие недоброхоты французы»³⁵³. И в этом же письме, между прочим, Орлов сообщает: «А вот теперь еще стали и нас пробовать о верности, о чем я и в теперешнем случае ее величеству доносил». Существовали и более ранние его донесения Екатерине II по этому поводу.

Давно уже зная об отрицательном отношении Франции к России, Екатерина II находила новые тому подтверждения в перлюстрированных депешах французских дипломатов. Так, Храповицкий занес в свой дневник под 14 января 1789 года: «При отдаче перлюстрации надписали собственноручно: “Никогда еще не попадались депеши, кои более доказывают злостное расположение Франции противу России, как сии; тут явно и ясно оказывается, колико стараются умалить ее величие, ослабить все ее подвиги и успехи даже до малейшего. Непримиримый враг России!”»³⁵⁴

«Дело Хитрово»

На основании тех данных, которые есть у нас (отчасти опубликованных), можно предположить, что убийство бывшего императора было не единственным актом мести панинской партии Екатерине и Орловым. Другим серьезным шагом в этом направлении стало «дело Хитрово». В этом деле в наибольшей степени проявилась ненависть к Орловым, приняв форму заговора против них. «Дело Хитрово» было рассмотрено в свое время В.А. Бильбасовым, который в приложении ко второму тому «Истории Екатерины Второй» поместил его «Экстракт». Однако историк не изучил внимательно само дело, а также ряд уже опубликованных к этому времени материалов (например, переписку австрийского посланника Мерси де Аржанто).

Рассказать подробно о «деле Хитрово» во всем его объеме (включая палеографическое описание) – предмет особой работы. Здесь мы попытаемся сравнить, как представляла ход событий в своих «Записках» Дашкова и что по этому поводу сказано в упомянутом деле.

Начало делу, согласно Дашковой, было положено прошением, которое написали А.П. Бестужев и «еще несколько человек», о повторном браке Екатерины II в связи с болезненным состоянием здоровья великого князя Павла Петровича (83). После того как прошение подписали несколько сенаторов, оно, согласно Дашковой, было привезено ее дяде, канцлеру М.И. Воронцову. Канцлер будто бы не стал до конца слушать этого акта и просил «не волновать его такими немыслимыми и бессвязными проектами, грозящими спокойствию страны». Дашкова пишет: «Бестужев решил, что твердость поведения дяди вызвана поддержкой могущественной партии» (84). Не совсем ясно, какую еще, кроме панинской, партию могла иметь в виду Дашкова? В ГИ дано совершенно иное объяснение: «…Бестужев приписал ее (твердость. – О. И.) предварительному согласию с императрицей, которая будто бы хотела с помощью этого протеста отделаться от настойчивости Орлова» (85). Трудно поверить, что Дашкова не знала причин и истинного инициатора прошения, а если действительно не знала, то Панин ей, конечно, подсказал.

Несмотря на болезнь, Воронцов якобы поехал к императрице. Он просил срочно предоставить ему аудиенцию, получил ее и, изложив «странное предложение графа Бестужева», высказал свои опасения Екатерине II по поводу того, какие возникли бы трудности, если бы у нее появился муж-властелин. Воронцов заявил, что народ вряд ли захотел видеть Г. Орлова ее супругом.

Екатерина будто бы уверила канцлера, что «никогда не возлагала на старого интригана подобного поручения», добавила, что тронута чистосердечием и преданностью Воронцова, рассматривая его приход как выражение дружеских чувств, и обещала на всю жизнь сохранить к нему благодарность.

Воронцов отвечал, что выполнял свой долг, а императрица сама рассудит, какое нежелательное впечатление могут произвести разговоры по этому поводу. После этих слов канцлер удалился. Его поведение, согласно Дашковой, «завоевало ему всеобщее уважение». По поводу последнего замечания Екатерины Романовны естественно возникает следующий вопрос: каким образом секретнейший разговор императрицы с канцлером сделался предметом общественного мнения? В «Записках» Дашковой найти ответ на этот вопрос нельзя. Но тут нам на помощь приходят воспоминания Дидро. Ему Дашкова рассказала, что канцлер, посоветовав императрице, если ей угодно, «удержать Орлова, как любовника, осыпать его богатствами и почестями, но отнюдь не думать о бракосочетании с ним, столь вредном для нее самой и для народа», поспешил к графу Панину, «рассказал ему дело и умолял его помочь своим влиянием» (ГИ. 374–375).

Очень вероятно, что слух о проекте Бестужева начала распространять со слов Н.И. Панина Дашкова. М.И. Воронцов ни за что на свете не мог поведать Екатерине Романовне подобную тайну. Между прочим, в уже цитированном письме к А.Р. Воронцову он предупреждает последнего, имея в виду крайнюю разговорчивость сестры: «Вы, сие знав, должны иметь в переписке с нею всякую осторожность»³⁵⁵. Дашкова, зная о таком отношении к себе дяди, решила, назвав только его имя, прикрыть истинный источник своей осведомленности – Н.И. Панина. При этом она, вероятно по незнанию обстоятельств разговора канцлера с императрицей, не сообщила, что Екатерина II рассердилась на дядю. Иностранные же дипломаты подтверждают то, что императрица прогневалась на М.И. Воронцова за его резкое выступление против проекта Бестужева³⁵⁶.

Примечательно, что в самом «деле Хитрово» нет ни слова о Воронцове, но неоднократно упоминается имя Никиты Ивановича, что ясно говорит о том, с какой стороны приходила к участникам заговора Хитрово секретная информация. В этом деле, между прочим, говорилось: «Государыня де изволила поехать в Воскресенский монастырь (в Ростове. – О. И.) для того, чтобы старый черт Бестужев способнее в ее отсутствие мог производить дело начатое, написав прошение о замужестве и точно на имя Григория Орлова, к которому духовенство и несколько сенаторов подписались, а как дошло до Панина и Разумовского, то Панин, видя в оном неполезность, и хотел разведать и изъяснить неудобность. Саму государыню просил, чтоб ему дозволено было с нею переговорить, что и получил; начав представлять, что с позволения ль ее оное делается, и в ответ получил, что нет; однако он мог приметить из лица и поступок, что это все происходило по повелению ее(курсив наш. – О. И.)³⁵⁷. Последнее наблюдение (выделенное нами курсивом), несомненно, могло быть сообщено человеком, присутствовавшим при этой сцене.

Касаясь, скорее всего, этих событий, английский посол граф Бекингемшир писал: «Задушевною его (Н.И. Панина. – О. И.) любимицей является княгиня Дашкова. Он говорит о ней с нежностью, видится с нею почти каждую свободную минуту и передает ей важнейшие тайны с таким беспредельным доверием, какое едва ли следовало бы министру оказывать кому-либо. Императрица, узнав об этом и справедливо встревожившись тем, что подобные сведения сообщаются особе, которая, вследствие своего беспокойного, пронырливого характера и ненасытного честолюбия, обратилась из ее закадычного друга в самого закоренелого врага, заставила Панина дать обещание, что он никогда не будет говорить с княгиней Дашковой о государственных делах. Он дал слово, но в этом случае нарушил его» (курсив наш. – О. И.)³⁵⁸.

Свой рассказ о «деле Хитрово» Дашкова предваряет особыми подробностями о постигшем семью ее мужа горе – болезни и смерти сестры ее мужа. Она сообщает, что не отходила от нее ни днем ни ночью. Дашкова в это время была беременна и сама болела. Поэтому она якобы просила мужа никого не принимать.

Княгиня сообщает далее, что сестра ее мужа умерла в апреле, не называя точной даты, что ставит дополнительные трудности для понимания рассматриваемого дела[95]95
  Кстати сказать, в «обычном пренебрежении к датам» упрекала в свое время Дашкову М. Брэдфорд.


[Закрыть]. Екатерина Романовна рассказывает, что, опечаленная смертью золовки, изнуренная беременностью, бессонными ночами, проведенными подле нее, и скорбными хлопотами с похоронами, вскоре слегла в постель (84). Смысл этого трогательного рассказа становится понятным из последующего. Оказывается, приняв отшельнический образ жизни, супруги Дашковы не знали, что в Москве носятся слухи о проекте Бестужева. Следовательно, они появились без участия Дашковой.

«Болезнь и смерть золовки, – пишет Дашкова, – избавили меня от визитов Хитрово, который приходил несколько раз, желая посоветоваться, что следует предпринять, дабы помешать браку императрицы с Григорием Орловым, считавшемуся делом решенным» (курсив наш. – О. И.). Прежде всего, напомним, что речь идет о Федоре Хитрово, офицере Конной гвардии, о «сметливости, мужестве и расторопности» которого (и Г. Потемкина) высоко отозвалась Екатерина в своем письме к Понятовскому от 2 августа 1762 года³⁵⁹.

Дашкова также высоко оценивала упомянутого офицера. Однако это делалось совсем с другой целью, для того чтобы еще раз показать ничтожество своих противников: «Хитрово был одним из самых бескорыстных заговорщиков; его честность, красивая внешность, учтивые и благородные манеры, видимо, и вызвали ревность Орловых» (84). Ослепленная своей ненавистью к Орловым, Дашкова иногда впадала в очевидные нелепости. Вообще говоря, ревность к честности и хорошим манерам дело не такое уж плохое; вот если бы к власти или деньгам… Не совсем понятно, как можно было ревновать Г. Орлову к красивой внешности Хитрово. Хорошо известно, что он был одним из красивейших мужчин при дворе Екатерины; да и сама Дашкова в разговоре с Дидро характеризовала его как «статного, веселого и развязного малого…» (ГИ. 374), а Федора Орлова она даже назвала «приятным молодым человеком» (68). По словам современников, красив был и Алексей, которого только обезобразил шрам с левой стороны лица. Но Дашкова ненавидела их так, что любой человек, выступавший против Орловых, был для нее красавцем.

Дашкова, отрицая контакты с Хитрово, не скрывает, что тот обращался по адресу. Однако в доносе князя Несвицкого на Ф. Хитрово утверждалось, что в заговор последнего привела именно княгиня Дашкова. В первом допросе Хитрово отрицал всякую связь с княгиней: «…И что меня, Хитрова, в данной заговор привела княгиня Дашкова, не упоминал и ни о каком заговоре не знаю, и с княгинею Дашковою о той материи никогда не говорил…» Источником своей информации арестованный назвал поначалу слухи: «…А о вышеписанной подписке и о прочем ета я, Хитров, объявлял кн. Несвицкому слышел гороцкой слух, а именно от кого слышел, то я, Хитров, сказать не могу…»³⁶⁰ Однако на следующий день он сообщил: «Упомнить время не могу, а вскоре после того, как я услышал об оной подписке (проекта Бестужева. – О. И.), приехав к княгине Дашковой, спрашивал у нее: правда ль, что я слышал о подписке, сделанной Бестужевым, на что она мне сказала, что слышала вправду и удивляется немало такому дурному предприятию, и хотела, разведав, далее мне о том сказать, а больше того ничего она со мной не говорила, и я, Хитров, после того у нее не бывал и она ко мне не присылала»³⁶¹. Молчание об этом эпизоде в первый день допросов Хитров объяснил забвением, на которое ссылался и в дальнейшем. Было очень подозрительно, что молодой человек забыл единственный визит к княгине Дашковой. Однако следствие в такие детали не погружалось.

31 мая, отвечая на поставленные В.И. Суворовым вопросы, Хитрово сознался, что о посещении Паниным императрицы слышал не только от Н. Рославлева, но и от Дашковой; не рассказал же об этом в предшествующем допросе опять-таки «за забвением»³⁶². Наконец, 8 июня на очной ставке Ф. Хитрово с Н. Рославлевым произошла любопытная сцена. Рославлев все отрицал; Хитрово, пытавшийся всех выгораживать, начал колебаться в своих предшествующих показаниях и, в частности, в том, что о визите Панина ему сказал Рославлев. В протоколе очной ставки сохранилась следующая любопытная запись: «И когда Рославлев из той комнаты, где очная ставка дана была, вышел, тогда помянутой Хитров говорил о вышеписанном де Панина государыне представлении, как ныне он вспомнил, точно такими речами, как он показал, сказывала ему княгиня Дашкова в то время, когда он у нее был, а сперва о том не сказывал он за забвением»³⁶³.

В этом отношении становится очень интересным то, что сообщает о допросах Ф. Хитрово Дашкова: «При формальном допросе, которому его подверг Суворов (отец знаменитого фельдмаршала), ему был задан вопрос, не сообщал ли он мне о своих замыслах и не знает ли, что я думаю об этом деле. Хитров ответил: “Трижды я заходил к княгине, чтобы просить совета и даже приказаний, но меня не приняли. Потом стало известно, что она никого не принимала; но если бы мне выпала честь с ней увидеться и осведомить о своих мыслях на этот счет, уверен, я услыхал бы от нее ответ, продиктованный патриотизмом и благородством”» (85; курсив наш. – О. И.).

Слова Хитрово были якобы переданы М. Дашкову «под секретом»

В.И. Суворовым, который это сделал в благодарность за услуги, оказанные ему покойным отцом князя. Дашкова, упоенная «ответом Хитрово», не задумывалась, что содержащаяся в нем лесть имела чрезвычайно коварное свойство, и особенно слова о «советах и даже приказаниях». Почему В.И. Суворов сказал Дашкову неправду о допросе Хитрово? Почему он вообще начал говорить о «секретнейшем деле» (согласно определению самой императрицы) с заинтересованными лицами? Когда Екатерина предлагала Суворову подключить к «делу Хитрово» князя Волконского и князя Черкасского, она приказала взять с них «словесные наикрепчайшие обязательства о ненарушении секрета в сем, им поверенном деле»³⁶⁴. Наиболее вероятный ответ состоит в том, что это была преднамеренная дезинформация, предпринятая по поручению самой Екатерины II с целью оградить от возможных преследований Ф. Хитрово его товарищами. Известно, что императрица лично с ним разговаривала. Екатерина писала Суворову: Хитрово «по многим запирательствам, наконец, сам мне признался и просил о том прощенье, признавая себя и сообщников в том виновными…»³⁶⁵.

Вполне вероятно, что даже своему верному сподвижнику Суворову Екатерина не сказала всего, что поведал ей раскаявшийся Хитрово (поэтому она не решилась доверить его показаний бумаге). Однако основная причина этому очевидна – Екатерина II не хотела раздувать дела, когда поняла, что в нем участвуют больше половины лиц, возведших ее на императорский престол[96]96
  На сохранившемся пакете, в котором содержалось «Секретное следствие о Федоре Хитрово с товарищами», имеется надпись самой Екатерины II: «Не распечатывать без докладу».


[Закрыть]. Поэтому «дело Хитрово», в сущности, не дело; многие вопросы остались нераскрытыми, а явные участники – недопрошенными.

Не хотела много распространяться о нем и Дашкова, которая называет главным организатором и, в сущности, единственным действующим лицом Ф. Хитрово (кроме предавшего его Ржевского). Правда, в ГИ туманно говорится еще о «других», «негодующих на надменные желания Г. Орлова», но имена их и через 40 лет не называются (ГИ. 86). В разговоре с Дидро Дашкова была более откровенна, чем в своих «Записках», и сообщила о четырех офицерах (опять-таки не назвав их имен), которых сослали в Сибирь за участие в этом заговоре (они же якобы были главными участниками возведения на престол Екатерины). Почему Дашкова не называет этих людей в «Записках»?

С нашей точки зрения, дело состоит в том, что именно их Дашкова использовала для вербовки К.Г. Разумовского, о чем она рассказывает с явным удовольствием: «Два брата Рославлевых, один – майор, другой капитан Измайловского полка, и Ласунский, капитан того же полка, имели большое влияние на графа; они каждый день бывали у него на самой дружественной ноге, но не надеялись заставить его действовать в нашем смысле. Я посоветовала им каждый день, сперва неопределенно, затем все более подробно, говорить ему о слухах, носившихся по Петербургу насчет готовящегося большого заговора и переворота; я рассчитывала, что он, конечно, не станет доносить об таких разговорах; когда же наш план созреет окончательно, они откроются ему и дадут ему почувствовать, что и он завлечен в заговор и не может отступить, так как они сообщили остальным его участникам о разговорах с ним, не вызывавших в нем протеста или неодобрения; они объяснят ему, что он находится в такой же опасности, как и они, и рискует менее, если станет во главе своего полка и будет действовать заодно с ними. Они сделали, как я их научила, и наш план удался на славу» (курсив наш. – О. И.)³⁶⁶. Несомненно, такие же методы Дашкова рекомендовала применять и Ф. Хитрово. Поэтому она не хотела назвать своих верных сподвижников, ибо тогда стало бы ясно, кто ими командовал.

В упомянутом рассказе Дидро Дашкова обвиняла Екатерину в явной несправедливости; чтобы усилить эффект, она солгала философу о ссылке четырех офицеров в Сибирь, «где они и до сих пор находятся». В то время (в 1770 году) в ссылке – в своей деревне в Орловской губернии – находился Ф. Хитрово, и только А. Ржевский – в Тобольской губернии в Долматовом монастыре (см. ниже). Весьма характерно, что в «Записках» Дашкова ни слова не сказала о судьбе последнего, в сущности взвалив на него всю ответственность за заговор.

О сути заговора Дашкова рассказывает следующее: «Все, кто подготавливал возведение на престол Екатерины, должны объединиться и просить ее не принимать проекта Бестужева; если же императрица признает за благо выйти замуж, то их долг пожертвовать собой и покончить с Григорием Орловым». Дашкова не могла остановиться и добавила следующую подробность: «Хитрово был арестован и допрошен Алексеем Орловым, который, как говорили, грубо с ним обошелся. Хитрово ничего не отрицал и даже с гордостью заявил, что первый бы вонзил шпагу в грудь Григория и готов скорее сам пойти на смерть, чем жить с унизительной мыслью, что революция послужила лишь опасному для родины возвышению Григория Орлова»³⁶⁷. Во всей этой риторике почти нет правды, но чувствуется рука «бой-бабы», как однажды императрица назвала Дашкову. Суть же заговора состояла в следующем.

В доносе Несвицкого, который был якобы построен на рассказе Ф. Хитрово, говорилось, что, возвратившись домой от императрицы, Н.И. Панин тотчас позвал к себе К.Г. Разумовского, З.Г. Чернышева и обсудил с ними создавшееся положение. Участники совещания якобы резко выступили против проекта Бестужева и «согласились меж собою оное уничтожить». Затем они пригласили к себе Репнина, братьев Рославлевых, Ласунского, Пассека, Теплова, братьев Барятинских, Каревых, Хованских, Апраксина, Ржевского, с которыми решили, что «это дело нехорошее и что отечеству вредно, и всякой патриот должен вступиться, искоренить и опровергнуть».

На собрании якобы говорилось, что «Орловы стараются похитить». В деле не сказано точно, что они старались похитить, но, скорее всего, власть; в панинском проекте Императорского совета есть слова о скрытых похитителях самодержавной власти. «Патриоты» утверждали: «Этого ничего не было б для того, что Григорий глуп, а больше все делает Алексей, и что он великий плут и всему оному делу причиною» (курсив наш. – О. И.). Собравшиеся, как якобы говорил Ф. Хитрово, решили по прибытии Екатерины II просить императрицу, если она хочет идти замуж, выбрать из двоих братьев Ивана Антоновича. Если же она не согласится, то «схватя Орловых, всех отлучить», а если удастся, то «не дожидаясь прибытия, как скорее, при удобном случае, погубить» и этим «отвлечь» Екатерину II от ее намерения³⁶⁸.

В своем доносе А. Ржевский также сообщил, что заговорщики хотели убить Орловых, если Екатерина не согласится на их предложения, причем даже независимо от воли императрицы и даже до разговора с ней: «Лишь бы это было сделано, а то она будет после сама нам благодарна, что мы нарушителей покоя от нее оторвем». На слова Ржевского, что после такого поступка по отношению к императрице она потеряет к ним доверие, Хитрово якобы заявил: «Ей етова иметь не можно, довольно, что мы их искореним и тем покой восстановим, вить дескать с каким обещанием она и престол [занимала], что быть правительницей»³⁶⁹.

В чем же обвиняли Орловых их бывшие соратники? С. Хитрово говорил, что «Орловы всем государством правят». Ф. Хитрово прибавлял, что на место гофмейстера у великого князя назначат А.Г. Орлова, а Н.И. Панина уволят; кроме того, он сознался, что говорил Несвицкому, что Орловы могут поднять «подлый народ».

Часто в исторических исследованиях цитируются слова, якобы сказанные М. Ласунским: «Орловы раздразнили нас своею гордостью и своим поступком; мы было де чаяли, что наша общая служба к государыне утвердит нашу дружбу, а ныне видим, что оной разврат». Но их сообщил В.И. Суворову Ф. Хитрово. В протоколе они не только приписаны им к основному тексту, но и составлены: слова «своею гордостью» написаны сбоку. Сам же М. Ласунский в собственноручных показаниях ни о чем подобном не обмолвился³⁷⁰.

Любопытно, что ни один противник Орловых не поставил им в вину убийство Петра Федоровича. А ведь было бы логично вспомнить о нем как первом шаге к браку Григория Орлова с Екатериной II, о чем через много лет говорил Н.И. Панин и многие другие противники Екатерины. Более того, один из главных участников дела Н. Рославлев якобы оказался замешенным в том, что, будучи в сентябре 1763 года в крепости Святой Елизаветы в гостях у генерал-поручика Мельгунова (об этом ниже), говорил, что бывший император жив (вместо него в гроб был положен другой) и послан в Шлюшин (Шлиссельбург) из-за того, что Г. Орлов хочет «с государынею венчатца»³⁷¹. По этому поводу в Тайной экспедиции было заведено дело, но там ограничились лишь показаниями доносчиков, которые могли многое напутать.

27 мая Ф. Хитрово подтвердил, что считал все происходящим от А. Орлова, а не от Григория, правда не назвав того глупым. Он сказал, что предлагал схватить одного Алексея Григорьевича, а «не всех

Орловых отлучить», то есть убить. Это явно противоречит рассказу Дашковой об основном желании Ф. Хитрово убить Г. Орлова. 28 мая он признался, что говорил Несвицкому о желании убить всех Орловых, не дожидаясь возвращения императрицы, «как скорее при удобном случае». Принимая всю вину на себя, Хитрово отрицал как существование других участников подобной акции, так и приготовления к ней. Эти же показания он подтвердил и в допросе по пунктам 31 мая.

На очной ставке с Ржевским Ф. Хитрово рассказал о том, откуда он узнал об обещании Екатерины Панину быть правительницей. В деле записано: «Когда он был на карауле при покойном бывшем государе, тогда случилось ему говорить о порядке восшествия государыни на престол с А.Г. Орловым, то он (Орлов. – О. И.) сказал, что Панин сделал было подписку с тем, чтоб быть государыне правительницей и государыня на то согласиться изволила, и когда изволила придти в день восшествия на престол в Измайловский полк, тогда, объявя про ту подписку, бывшим при этом капитанам Рославлеву и Ласунскому, то они доложили государыне, что они на сие не согласны, а поздравляют государыней самодержавной императрицей, после чего велели солдатам кричать ура!»³⁷²

Это чрезвычайно важное показание. Оно, скорее всего, преднамеренно ложно. Алексей Орлов, ревностный противник (вместе с братьями) идеи регентства, вдруг открывает Хитрово, человеку близко стоявшему к Дашковой и, следовательно, знавшему «самые разумные» ее проекты (вспомним, что Дашкова говорила с основными заговорщиками об этой идее), такую подробность воцарения Екатерины. К чему бы это рассказал хитрец Алексей Орлов? Если это было известно Хитрово (что более вероятно), то сам рассказ терял смысл, если же Хитрово этого не знал, то Алексей Григорьевич совершил предательство, так как обстановка в первые дни переворота была взрывоопасной. Но все происходило, скорее всего, не так. Поэтому А.Г. Орлова и хотели убить. Екатерина в феврале 1763 года говорила об Орловых: «Люди, окружающие меня, малообразованы, но я им обязана тем, что есть, и я уверена, что они меня не продадут»³⁷³.

Упомянутого эпизода со словами Екатерины Панину о регентстве, а потом истории в Измайловском полку совершенно отрицать нельзя. Возможно, что принятие предложения Панина было тактическим ходом Екатерины перед переворотом. Не исключено, что особую роль тут сыграли Н. Рославлев и М. Ласунский. В конце февраля 1763 года они вдвоем обратились к императрице с просьбой денег. Екатерина тогда писала своему секретарю И.П. Елагину: «Иван Перфильевич, ты имеешь сказать камергерам Ласунскому и Рославлеву, что понеже они мне помогли взойти на престол для поправления непорядков в отечестве своем, [то] я надеюсь, что они без прискорбия примут мой ответ, а что действительно невозможность ныне раздавать деньги, тому ты сам свидетель очевидный»³⁷⁴.

Но кто же мог еще рассказать о случившемся в Измайловском полку Ф. Хитрово? Прежде всего Н. Рославлев и М. Ласунский, а вероятно, и сама Дашкова. После отказа в выдаче денег такое было вполне возможно. Тогда возникает вопрос: почему Хитрово приписал этот рассказ А. Орлову и не изменил этих показаний в последующих допросах? Ответ тут, вероятнее всего, такой: Хитрово (и лицам, с которыми он был связан) очень хотелось столкнуть Екатерину и ее основных помощников.

И действительно, Екатерина II, ознакомившись с показаниями Ф. Хитрово, в какой-то момент заколебалась. Об этом можно судить по небольшой недописанной и зачеркнутой приписке к письму В.И. Суворову от 31 мая: «А гр. Ал. Гр. спросить можно сверх того, каким образом оный…» Однако затем, вероятно почувствовав смущение от подобного вопроса, Екатерина, не докончив фразы, ее тонко зачеркнула (так, что было видно написанное) и вручила это письмо, не переписывая и не исправляя, самому А.Г. Орлову для передачи В.И. Суворову³⁷⁵. Факт примечательный! Необходимо отметить, что в показаниях С. Хитрово, также говорившего об обещании Екатерины Панину стать правительницей, нет ссылок на А. Орлова³⁷⁶.

31 мая на прямой вопрос Суворова (в письменной форме) о том, на самом ли деле он имел умысел на жизнь графа А.Г. Орлова и его братьев, о чем сказал во время допроса, когда в комнату вошел сам Алексей Григорьевич, Хитрово ответил утвердительно, прибавив, «токмо к тому никакова умыслу, ни намерения не имел, а говорил безо всякого умыслу просто от себя; ни с кем в том согласия не имел»³⁷⁷. Это признание Хитрово выглядит странно; на душевнобольного он не походил. Есть только одно объяснение подобной «откровенности»: он хотел прекратить это дело, приняв всю вину на себя, и тем вывести из-под удара своих вдохновителей и сообщников.

Примечательно, что вынесение вопроса об убийстве А.Г. Орлова в пункты допроса было инициативой императрицы. 29 мая она писала Суворову: «Понеже Всеволодской мне сказывал, что Хитров винился при вас графу А.Г. Орлову, когда сей последний нечаянно вошел к вам, признаваясь, что он умысел имел его убить, надлежит вам в той повинной взять подписку…» Сформулировав далее пять вопросов к обвиняемому, Екатерина указала Суворову: «…И точно выведите то их предприятие в убийстве гр. А.Г. Орлова»³⁷⁸.