Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Между тем значение Безбородко умалялось еще больше; в письме к графу А.Р. Воронцову от 27 июня 1793 года он сообщал, что ему «нельзя похвалиться своим пребыванием. Все, что есть прямое дело, легко и с удовольствием делается, отдается в руки другим; всякая дрянь и все, что влечет за собою неприятности, на него взваливается». «Ища дела, – продолжает Безбородко, – часто я не нахожу с чем идти, да когда и вхожу, то нередко примечаю, что одно, некоторое, быть может, к степени моей уважение, удерживает, что меня так, как Храповицкого, не высылают, хотя скука ясно видна».

Терпеть подобного положения было больше нельзя, и Безбородко решился письменно изложить свои мысли императрице. С этой целью он представил 30 июня 1793 года Екатерине II записку под названием «К собственному Вашего императорского величества прочтению», в которой попытался показать свои заслуги за 18 лет службы и обратить внимание императрицы на происки его врагов. Безбородко писал: «Если мне казалось, что мои представления не в том уже виде и цене принимались как прежде я был осчастливлен, то, по крайней мере, служило мне утешением, что я исполнял мою пред вами обязанность, и что дела, о коих я писал, или говорил, производимые в исполнение, приносили свою пользу. Не могу, однако, скрыть перед Вашим величеством, что вдруг нашелся я в сфере дел, так тесно ограниченной, что я предаюсь на собственное Ваше правосудие: сходствует ли оно и с степенью мне от Вас пожалованною и с доверенностию, каковою я прежде удостоен был? А сие и заставило меня от всяких дел уклоняться». Записка Безбородко заканчивалась следующими словами: «Всемилостивейшая государыня! Если служба моя вам уже не угодна, и ежели, по несчастью, лишился я доверенности Вашей, которую вяще последним моим подвигом заслужить уповал, то, повинуясь достодолжной воле Вашей, готов от всего удалиться, но если я не навлек на себя такого неблаговоления, то льщу себя, что сильным Вашим заступлением охранен буду от всякого унижения и что будучи членом Совета вашего и вторым в иностранном департаменте, имея под моим начальством департамент почт и нося при том на себе один из знатных чинов двора вашего, не буду я обязан принятием прошений и тому подобными делами, которыми я ни службе Вашей пользы, ни Вам угодности сделать не в состоянии. Готов я, впрочем, всякое трудное и важное препоручение Ваше исправлять, не щадя ни трудов моих, ниже самого себя»⁴³⁸.

На другой день А.В. Храповицкий записал: «Поутру записка читана со вниманием, никому не показывана и с отзывом на трех страницах запечатана и к графу Безбородко возвращена. Зотов сказывал, что ни при чтении, ни при писании ответа не сердились, но задумчивость была приметна. Граф, получа записку, уехал в город». Текст ответа Екатерины II Безбородко не найден, но о содержании ее есть упоминание у Храповицкого под 5 июля 1793 года: «Нездоровы. Граф Безбородко дал мне прочитать упомянутый на записку его собственноручный ее величества ответ. В нем изображены: ласка, похвала службы и усердие. Писано в оправдание против графской записки со включением следующего: “Все дела вам открыты; польский сейм отправляется публично и ответы Сиверсу или у вас заготовляются или вам и вице-канцлеру показываются и я, при подписании, всегда спрашиваю; но что я сама пишу, в том отчетом не обязана. Вы сами говорили о слабости здоровья своего и от некоторых дел отклонялись, челобитчиковыми же, думаю, делами никто не занимается; ибо все просьбы присылаются ко мне через почтамт, как и всем известно”.

Кончено тем: “Когда вы не столь много обременены делами, то можете иметь время смотреть, чтоб исполнялись мои повеления”. Граф мне сказал, что после того, никакого разговора с ним не было…» (курсив наш. – О. И.)⁴³⁹.

Тут стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что Екатерина II как раз в это время думала о престолонаследии. Тот же Храповицкий буквально через две недели (20 июля) записал: «В продолжение разговора вышла похвала физическому и моральному воспитанию великого князя Александра Павловича. “Ежели у него родится сын, и тою же англичанкою также семь лет воспитан будет, то наследствие престола Российского утверждено на 100 лет”. “Какая разница между воспитателем его и отца! Там не было мне воли сначала, а после по политическим причинам не брали от Панина. Все думали, что если не у Панина, так он пропал. Примет, что пядень его руки и след ноги доказывают, каков должен быть его рост”»⁴⁴⁰.

Написав «100 лет», Екатерина II не включала в них правление Павла Петровича. На самом деле она ошиблась на 20 лет – династия Романовых просуществовала до 1917 года. Весьма интересно, что следующая запись А.В. Храповицкого, относящаяся к 23 июля, звучит так: «Перед обеденным столом пожалован граф П. Зубову портрет ее величества и орден Св. Андрея, а на Аркадия Моркова возложен орден Св. Александра»⁴⁴¹. Эта запись, на наш взгляд, является органическим дополнением предыдущей, показывая (и это наверняка хорошо понимал сам автор «Памятных записок»), на кого решила опираться Екатерина II в реализации своего плана изменения престолонаследия.

Безбородко получил большие награды за заключение Ясского мира. «Мой удел довольно огромен, – писал он графу А.Р. Воронцову. – Кроме того, число душ по делающейся ныне ревизии гораздо превосходит в росписи назначенное, ибо с чиншевою шляхтою и жидами почти семь тысяч составляют, доход показан хороший, около сорока тысяч рублей, да в 205 верстах от Киева». Однако он не был доволен и откровенно говорил об этом Храповицкому, который под 5 августа записал: «По истине, он лично обижен, не доволен Морковым и общею его администрациею с Зубовым, ибо и князь Потемкин в дела политические не мешался». И тут же Храповицкий прибавляет, то ли от себя, то ли повторяя то, что говорил Безбородко: «Мир турецкий и план занятия Польши непосредственно принадлежат графу Безбородке. Но по первому надет орден св. Андрея прежде на Самойлова, а по второму все отнесено к Зубову и Моркову»⁴⁴².

Вероятно, императрица проведала про эти высказывания Безбородко. Поэтому милости Екатерины не ограничились только «огромным уделом». 2 сентября 1793 года в день празднования мира объявлено было, что «действительному тайному советнику графу Безбородке, за службу его к заключению мира, всемилостивейше жалуется: похвальная грамота и масленичная ветвь, да при том деревня». Ветвь эта ценилась в 25 тысяч рублей и была предназначена для ношения на шляпе. Участие Безбородко в польских делах также не обошлось без наград. Несмотря на то, что он имел уже около 200 тысяч рублей годового дохода, и на финансовое расстройство, какое испытывало государство, Екатерина пожаловала Безбородко 50 тысяч рублей единовременно и 10 тысяч рублей в год ежегодно пожизненной пенсии «в изъявлении отличного ее благоволения к усердной его службе и ревностным трудам в исправлении разных дел и должностей, по особой доверенности на него возлагаемых, способствующих пользе государственной и приращенью доходов»⁴⁴³.

Кроме того, Екатерина II при бракосочетании великого князя Александра Павловича назначила Безбородко шафером к жениху (у невесты шафером был великий князь Константин Павлович). Он сумел воспользоваться своим шаферством и сошелся, как сам выражался, «с новобрачным двором»⁴⁴⁴. Факт примечательный.

Подобное внимание императрицы к Безбородко не уняло, однако, его врагов, которые очень хорошо понимали, что, несмотря на награды, он не имел уже прежней силы. Среди недругов графа особенно выделялся Морков, который, увидев Безбородко, не только не поклонился ему, но и вздумал еще «самым подлым образом во дворец с криком о нем ругательно отзываться и твердить, что он Безбородко теперь явный неприятель и что он себя ему покажет». Не удавалось Безбородко получить графское достоинство Российской империи, и он оставался (до восшествия на престол Павла I) только иностранным (с 1784 года), а не русским графом. «Собственно обращением со мною государыни, – писал Безбородко, – и ее доверенностию я весьма должен быть доволен, но вообще сколько она привыкла менажировать близких своих, как ко мне, конечно, не лучше расположена. Из сего выходит, что я, видя, как наш универсальный министр (П.А. Зубов. – О. И.) многое на себя исключительно захватывает, когда уклоняюся от дела, то она жалуется, что от нее устраняются, что не хотят ей пособить и проч. Я все способы употреблял, чтобы для самой службы быть сколько возможно в тесном согласии, но по скрытности сего юнаго человека, при внушениях многих его близких, кроме самой наружности не мог этого достигнуть. Теперь, когда дело доходить до развязки, готовят предуверить публику и внушениями и награждениями, что он все то сделал, что в другой раз дела поворотил в пользу и славу государства. Бог с ним. Я не завидую и уверен, что в публике точнее знают»⁴⁴⁵.

В начале 1795 года Безбородко писал А.Р. Воронцову: «Час от часу труднее становится делать дела, и мое положение весьма было бы неприятно, ежели бы я не принял систему удаляться от всего, кроме того, чем уже насильно меня обременить хотят». О роли П.А. Зубова Безбородко писал: «Все дела, наипаче внутренние, захвачены сим новым и всемочным господином. Кроме иностранных дел, я не видал уже с полгода ни одной реляции ни графа Румянцева, ни Суворова, ни Репнина, хотя воля государыни и теперь есть, чтобы я был в связи дел, и хотя она, меня трактуя изрядно, часто оказывает желание, чтобы я и по другим делам трудился: как-то при распоряжениях губернии Минской, она мне точно поручила виды их начертить по разности того края и по сравнению с малороссийскими губерниями».

Безбородко хотя и видел свое приниженное положение, но не удалялся от двора. В письме к А.Р. Воронцову он так объяснял свое долготерпение: «Моя теперь вся забота, чтоб получить пожалованные мне за мир деревни, хотя сама государыня провокирует к объяснению с нею, вызывайся, что она не знает, для чего я приметным образом уклонился от дел, не смотря, что она меня всякий день свободно и охотно допускает. Получа деревни, спустя несколько времени объяснюсь с нею о прямых причинах, и ежели не противится ничто, то и остальных дел избавлюся, огранича себя на некоторое время в дворском и министерском моем качестве». Пожалование деревень, которым был так озабочен Безбородко, состоялось 19 августа 1795 года. Он получил в Брацлавской губернии 4981 душу⁴⁴⁶. Но дворцовое положение Безбородко не улучшалось; ему по-прежнему поручались мелкие дела. «Вы не можете себе представить, – писал он С.Р. Воронцову, – как все люди, кои прежде что-нибудь значили, авилированы, или паче сказать, сами себя унижают»⁴⁴⁷.

Могла ли в этих условиях Екатерина II возложить на Безбородко столь важное дело, как отстранение от престола Павла Петровича? Не исключено, императрица заводила разговоры об этой деликатной проблеме с ним, но получила отказ. Как говорилось выше, она писала Безбородко, возможно намекая на его позицию в этом деле: «Вы сами говорили о слабости здоровья своего и от некоторых дел отклонялись». Мог ли Безбородко согласиться на подобную ответственнейшую акцию, требовавшую сил и решительности? Поддержали бы его действия недруги – Морков и П. Зубов? Или он – их? Все это, в свете сказанного, маловероятно. Напротив, недолюбливая Зубова и его приближенных, помня об отношении к себе императрицы, Безбородко мог тем легче пойти на союз с Павлом Петровичем и рассказать ему подробно о замыслах Екатерины II и о документах, в которых эти замыслы были оформлены. Подобному развитию событий могла способствовать его близость с Александром Павловичем и его женой.

Заметим, что с того времени был найден только черновик манифеста Екатерины II о престолонаследии, относящийся к 1785 году⁴⁴⁸. Отсутствие более поздних документов аналогичного содержания (за исключением «странного завещания») свидетельствует, что Екатерина II к этой идее не возвращалась, а иные документы, вполне вероятно, были предусмотрительно уничтожены. По нашему мнению, документ, обнаруженный В. Григорьевым, фиксирует некую границу, за пределами которой Екатерина уже не видела в Павле Петровиче наследника.

Не случайно, что в 1788 году великий князь подготавливает свой закон о престолонаследии – это был его своеобразный ответ матери (о нем ниже). Павел Петрович, по-видимому, быстро узнал о некоторых занятиях Екатерины, о которых А.В. Храповицкий 20 августа 1787 года записал: «Читали мне известный пассаж из “Правды воли монаршей”. Тут или в манифесте Екатерины I сказано, что причиною несчастия царевича Алексея Петровича было ложное мнение, будто старшему сыну принадлежит престол»⁴⁴⁹. А через пять дней секретарь Екатерины записал: «Спрошены указы о наследниках, к престолу назначенных со времен Екатерины I, и в изъяснении оказан род неудовольствия; подозревать можно, что сим вопросом покрывается театральная работа»⁴⁵⁰. Можно с большой вероятностью утверждать: умный Храповицкий догадывался, что речь идет не о «театральной работе», упоминанием которой он маскировал главный смысл этой важной записи. Думается, он прекрасно понимал кому были адресованы слова, мельком сказанные Екатериной: «Не все головы способны быть на моем месте»⁴⁵¹.

Павел знал или догадывался о своей участи и принимал на всякий случай соответствующие меры. В его письме к жене от 4 января 1788 года сказано: «Тебе, любезная жена, препоручаю особенно в самый момент предполагаемого нещастия (смерти Екатерины II. – О. И.), от которого удали нас Боже, весь собственный кабинет и бумаги государынины, собрав при себе в одно место, запечатать государственною печатью, приставить к ним надлежащую стражу и сказать волю мою, чтоб наложенные печати оставались в целости до моего возвращения (Павел собирался на Турецкую кампанию. – О. И.). Будь бы в каком-нибудь правительстве, или в руках частного какого человека, остались мне неизвестные какие бы то ни было повеления, указы или распоряжения, в свет не изданные, оным, до моего возвращения, остаться не только без всякого и малейшего действия, но и в той же непроницаемой тайне, в какой по тот час сохранялись. Со всяким же тем, кто отважится нарушить или подаст на себя справедливое подозрение в готовности преступить сию волю мою, иметь поступить по обстоятельствам, как с сущим или как с подозреваемым государственным злодеем, предоставляя конечное судьбы его решение самому мне по моем возвращении…»⁴⁵²

Документы об устранении Павла Петровича от престола, вероятно, хранились у нескольких человек и в разных учреждениях. В «странном завещании» императрица писала: «Копию с сего для лучшего исполнения положется и положено в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли»⁴⁵³. Факт опечатывания бумаг Екатерины, П.А. Зубова и А.И. Моркова совершенно ясно показывает, где Павел предполагал хранение опасных для него документов и от кого он хотел себя обезопасить. Но уполномоченные Екатериной лица, по-видимому, поспешили сами сдать наследнику имевшиеся у них «вредные бумаги». Поведение Зубовых в 1801 году, кажется, подтверждает наличие поручений, данных им Екатериной II относительно великого князя Александра Павловича. На ужине вечером 11 марта, устроенном Платоном Зубовым, последний произнес речь, в которой сказал, что Екатерина II смотрела на старшего внука «как на истинного своего преемника, которому она, несомненно, передала бы империю, если бы не внезапная ее кончина». Уже после переворота Валериан Зубов в беседе с А. Чарторижским говорил: «Императрица Екатерина категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра им следует смотреть как на единственного законного их государя и служить ему, и никому другому, верой и правдой. Они это исполнили свято, а между тем какая им за то награда?» Что касается «святого исполнения», то Валериан Зубов погрешил против истины, поскольку, располагая документами или устными поручениями Екатерины, Зубовы после ее смерти ничего не сделали, чтобы возвести Александра Павловича на престол. Чарторижский так прокомментировал заявление Зубова: «Слова эти, несомненно, были сказаны с целью оправдаться в глазах молодого императора за участие в заговоре на жизнь его отца и чтобы доказать ему, что этот образ действий был естественным последствием тех обязательств, которые императрица на них возложила по отношению к своему внуку. Но они, очевидно, не знали, что Александр и даже великий князь Константин вовсе не были проникнуты по отношению к своей бабке тем чувством, которое они в них предполагали».

Заметим, что именно в бумагах Платона Зубова было найдено письмо Александра Павловича к Екатерине II от 24 сентября 1796 года, в котором он, как полагают, дает согласие на ее план, после их разговора, произошедшего 16 сентября того же года: «Ваше императорское величество! Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым ваше величество соблаговолили почтить меня, и за ту доброту, с которой изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам. Я надеюсь, что ваше величество убедитесь по усердию моему заслужить неоцененное благоволение ваше, что я чувствую все значение оказанной милости. Действительно, даже своею кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня. Эти бумаги с полной очевидностью подтверждают все соображения, которые вашему величеству благоугодно было недавно сообщить мне и которые, если мне позволено будет высказать это, как нельзя справедливы. Еще раз повергая к стопам вашего императорского величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самой неизменною преданностию, вашего императорского величества, всенижайший, всепокорнейший подданный и внук Александр». Но его преданность не оказалась неизменной. Как пишет Н.К. Шильдер, «одно не подлежит, кажется, сомнению, что Александр твердо решил поступить наперекор выраженной ему воле императрицы и сохранить за отцом право наследства». По-видимому, он информировал Павла о планах Екатерины. Николай Зубов ударом табакеркой завершил эту печальную историю⁴⁵⁴.

Примечательно, что В.Н. Головина отрицала наличие подобных намерений у Екатерины II. Она замечает: «Еще при жизни императрицы распространился слух, что она лишит своего сына престолонаследия и назначит наследником великого князя Александра. Я уверена в том, что никогда у государыни не было этой мысли…» Но ее позиция понятна; она сама и императрица Елизавета[120]120
  Великий князь Александр Павлович сказал А. Чарторижскому о том, что его жена «была поверенной его мыслей, что она одна знала и разделяла его чувства…» (Чарторижский А. Мемуары. С. 75).


[Закрыть], которую автор ознакомила с текстом записок, не хотели упоминать о предательстве Александра Павловича – обмане бабки, желавшей видеть его на престоле⁴⁵⁵. Головина проговаривается сама, когда в другом месте своих воспоминаний пишет о Павле: «Надо ему отдать справедливость, что он был единственным государем, который искренно пожелал установить законность в наследовании трона, и он также был единственным, полагавшим, что без законности не может быть установлен порядок»⁴⁵⁶. А что же было при Екатерине? Примечательно и то, что, рассказывая об оглашении Акта о престолонаследии, Головина не уточняет, когда и кем он был составлен, замечая только: «Составлен по его приказанию»⁴⁵⁷.

Вернемся к графу А.Г. Орлову-Чесменскому. Опять, как и в 1762 году, он оказался одним из главных лиц поворотного момента русской истории. Если верить Ростопчину, граф Алексей Григорьевич перед трагическим событием был «с неделю как болен». Следовательно, он не мог случайно оказаться во дворце[121]121
  По камер-фурьерскому журналу, последнее пребывание графа Орлова-Чесменского при дворе было 26 октября.


[Закрыть]. Почему, кто и зачем вызвал Орлова-Чесменского во дворец 5 ноября? Вряд ли это был П.А. Зубов, которого граф Алексей Григорьевич не жаловал; как заметил секретарь Екатерины II – А. Грибовский, «у кн. П.А. Зубова никогда он не бывал»⁴⁵⁸. Сделали ли это Безбородко или Самойлов? Нет никаких оснований считать этих людей единомышленниками; и зачем им нужен был граф Орлов-Чесменский, давно не служивший? Но может быть, именно это и оказалось решающим аргументом – ему при всех раскладах нечего было терять. Кроме того, вельможи не могли не знать, что граф Алексей Григорьевич уже давно почитал великого князя как наследника престола. С. Порошин, воспитатель Павла, сохранил для нас несколько характерных эпизодов. Так, в 1764 году А.Г. Орлов подарил Павлу Петровичу выложенный хрусталем и топазами конский убор стоимостью в тысячу рублей, а затем штуцер (короткоствольное нарезное ружье). Австрийский посланник Седделер (Seddeler) в депеше от 5 апреля 1771 года сообщал, что граф А.Г. Орлов, прибывший на короткое время из Средиземноморья в Петербург, выказывает почтительность перед великим князем, чем старается приобрести его расположение⁴⁵⁹. Известно, что позднее, в 1773–1775 годах, Алексей Григорьевич дарил наследнику книги и лошадей⁴⁶⁰. Он принимал участие в свадьбе Павла Петровича с Натальей Алексеевной. Не будем перебирать всех знаков внимания к великокняжеской фамилии, которые демонстрировал граф Алексей Григорьевич, а заметим только, что в год смерти Екатерины II летом он дважды устраивал роскошные праздники в Москве в честь памятных событий в семье наследника престола: бракосочетания великого князя Константина Павловича и рождения великого князя Николая Павловича⁴⁶¹. Об этом Павел Петрович не мог не знать.

Но под воздействием Н.И. Панина великий князь возненавидел семью Орловых. Необходимо заметить, что отношение графа Алексея Григорьевича к графу Панину было иным. Напомним, что прусский посол граф Сольмс писал в июне 1773 года Фридриху II о том, что граф А.Г. Орлов, «признавая высокие качества Панина, не хочет мстить ему за нанесенную личную обиду, ибо это было бы в ущерб отечеству, для которого потеря этого министра была бы вредна»⁴⁶². Это, по-видимому, не осталось скрытым и от самого графа Никиты Ивановича, и он иногда изменял свою позицию; в этом отношении любопытно следующее сообщение из депеши на родину английского посланника Гарриса от 29 мая 1778 года: «Граф Панин и князь Орлов, бывшие до сих пор врагами непримиримыми, теперь сделались величайшими друзьями. Вследствие стараний первого последний в милости у великого князя, несмотря на то что его императорское высочество смотрел до сих пор на Орлова как на величайшего и опаснейшего врага, единственно по проискам того же Панина»⁴⁶³.

Появление Г.А. Потемкина изменило дворцовые отношения: ненависть великого князя Павла Петровича переходит на него. Весьма интересна депеша английского посла Гарриса своему министерству от 29 января 1779 года, в которой сказано: «С великим князем и великой княгиней Потемкин и его партия обращаются как с лицами, не имеющими никакого значения. Великий князь чувствует это пренебрежение и имеет слабость высказывать это в разговоре, хотя не властен сделать ничего более. Великая княгиня поступает в этом случае с гораздо большей осторожностью и осмотрительностью, и я думаю, что ее поведение вполне согласуется с письмами, получаемыми ею от его Прусского величества. В весьма серьезном разговоре, который я имел с Орловыми насчет этих предметов, они оба соглашались, что для них было бы далеко не невозможно возвратить себе милость императрицы; но в то же время они говорили, что характер их настолько переменился против того, чем был прежде, что они никак не могли бы быть уверенными удержаться и что поступок такого рода необходимо навлек бы на них вражду великого князя, между тем как для них было в высшей степени важно сохранить за собой его расположение, имея в виду то обстоятельство, что беспокойное настроение императрицы и ее неправильный образ жизни должны неминуемо сократить ее жизнь и причинить преждевременную смерть. Вследствие этих причин они уезжают в Москву, намереваясь жить там в полном уединении, но в то же время всегда готовые явиться на первый зов, так как, несмотря на перемену обращения с ними императрицы, они никогда не будут в состоянии забыть всего, чем были ей обязаны»⁴⁶⁴. Как известно, Орловы постоянно занимали проанглийскую линию, поэтому если они и не были полностью откровенны в приведенной беседе, то все-таки изложенное весьма близко к их позиции того времени.

В дополнение к сказанному приведем сообщение секретаря саксонского посольства при дворе Екатерины II – Г. Гельбига, собирателя различных историй и слухов, зачастую весьма неправдоподобных. Он рассказывает, что летом 1791 года А.Г. Орлов приехал в Петербург и имел беседу с Екатериной, в которой напомнил якобы ей обещание принять в соправители великого князя по достижении им совершеннолетия. Что отвечала Екатерина – Гельбиг не знал⁴⁶⁵. Возможно, это только легенда.

Вернемся к ноябрю 1796 года. Скорее всего, графа Алексея Григорьевича подняла с постели камер-фрейлина А.С. Протасова, родня и приятельница братьев Орловых. Оказавшись во дворце, Орлов стал невольным участником совещания, если оно было, или просто высказал веско свое мнение. Для Алексея Григорьевича это был, наверно, непростой шаг; он, скорее всего, знал о намерениях Екатерины II в отношении ее наследника, а быть может, и о соответствующих документах. Величие императрицы и ее роль для России он прекрасно понимал. Что стоят его слова к Екатерине II в письме от 12 июля 1795 года: «А Вы – наше и всей России счастие, и тако да молю Всевышнего, да защитит Тебя могущею своею десницею от всех видимых и невидимых зол навеки нерушимо и да продлит дни живота Вашего для всеобщего благополучия всех верноподданных Ваших»⁴⁶⁶. Только любовью к Отечеству и стремлением к сохранению стабильности государства можно объяснить этот шаг Орлова-Чесменского, прекрасно знавшего характер и способности Павла Петровича и видевшего ясно те напасти, которые должны обрушиться на Россию и на его голову.

В сентябре 1796 года Г.Р. Державин написал стихотворение «Афинейскому витязю», в котором говорилось о графе А.Г. Орлове-Чесменском:

 
Я славить мужа днесь избрал,
Который сшел с театра славы,
Который удержал те нравы,
Какими древний век блистал;
Не город – и жизнь ведет простую,
Не лжив – и истину святую,
Внимая, исполняет сам;
Почтен от всех не по чинам.
Честь, в службе снисканну, свободой
Не расточил, а приобрел;
Он взглядом, мужеством, породой,
Заслугой, силою – орел.
 

Поэтому тяжесть принять решение о вызове Павла Петровича в Петербург взял на себя именно такой выдающийся человек.

Петербург – Гатчина

До решения доктора Роджерсона и собрания вельмож об ударе у Екатерины II пытались не говорить. «Между тем, – пишет Массон, – императорская фамилия и остальные придворные не знали о состоянии императрицы, которое держали в тайне. Только в одиннадцать часов – в это время она обыкновенно призывала великих князей, – стало известно, что она нездорова, а слух, что императрица больна, просочился лишь в час пополудни. Но об этой новости говорили с большой таинственностью и робкими предостороженостями – из-за боязни себя скомпрометировать»⁴⁶⁷.

О болезни Екатерины должны были почти немедленно узнать все ожидавшие в ее приемной (статс-секретари, обер-полицмейстер и др.). А.М. Грибовский в своем дневнике под 6 ноября записал: «Кончина императрицы и сетование о ней разных лиц. Я не решился первый дать знать о том. Награда тем, кои его об этом уведомили». И несколько ниже Грибовский замечал: «Производство и награды Павла I гатчинским и бывшим в опале у Екатерины. Гнев его противу бывших при ней»⁴⁶⁸.

Грибовский не сообщил Павлу Петровичу о болезни Екатерины II. Но действительно ли он не решился на это или ему запретили – выяснить сейчас трудно. Т.П. Кирьяк пишет о том, что «в начале приключения и пока оставалась надежда к жизни всеми мерами старались скрыть смятение при дворе…»⁴⁶⁹. Точно не известно, как повел себя обер-полицмейстер – бригадир Глазов (его имя упоминает Грибовский), который должен был немедленно обо всем доложить Н.П. Архарову. По-видимому, он этого не сделал. В списке наград, которые были пожалованы в день коронования Павла I, его имя отсутствует, а упоминается петербургский обер-полицмейстер статский советник Е.М. Чулков. Последнему было пожаловано 300 душ и орден Анны II степени⁴⁷⁰. Известно, что Чулков в конце октября 1793 года был назначен петербургским полицмейстером и помощником Н.П. Архарова. 18 ноября 1796 года он был пожалован в статские советники, all декабря назначен петербургским обер-полицмейстером⁴⁷¹.

«К великому князю-наследнику от князя Зубова и от прочих знаменитых особ послан был с известием граф Николай Александрович Зубов…» – пишет Ф.В. Ростопчин. Итак, решение о срочном вызове Павла Петровича было принято. Далось оно нелегко. Что, если к приезду великого князя его мать придет в себя и увидит, что ее предали? Заключение доктора Роджерсона и мнение А.Г. Орлова-Чесменского сыграли тут решающую роль. Многие поняли, что теперь нельзя терять времени; скорее, скорее показать свою лояльность к будущему императору, зная его характер, и быстрее всех – даже быстрее официально посланного Н. Зубова – известить Павла Петровича о случившемся.

Массон называет шесть посланников, прибывших одновременно в Гатчину к Павлу⁴⁷². Ростопчин насчитал их около двадцати! «Не было ни одной души, – пишет он, – из тех, кои действительно или мнительно, имея какие-либо сношения с окружавшими наследника, не отправили нарочного в Гатчино с известием; между прочим, один из придворных поваров и рыбный подрядчик наняли курьера и послали»⁴⁷³. Если верить павловскому камер-фурьерскому журналу, в Гатчину до приезда Н.А. Зубова прибыл с известием о болезни Екатерины какой-то офицер. Один из современников событий, Р.С. Трофимович, пишет, что это был капитан Бурцев, пожалованный за свою расторопность Павлом в подполковники и получивший кроме того в награду тысячу рублей. Де Санглен в числе первых прибывших в Гатчину называет Ильинского; это имя упоминается в КФЖ – «граф Август Ильинский»[122]122
  При большом дворе он был 28 сентября с графом Потоцким.


[Закрыть]. Правда, он постоянно был вместе с Павлом Петровичем и поэтому не мог приехать в Гатчину с известием.

До нашего времени сохранилось несколько интереснейших записок, посланных Павлу Петровичу в Гатчину 5 ноября 1796 года. Три из них принадлежат перу Н.П. Архарова, две – Н.И. Салтыкова, одна – А.А. Безбородко и еще одна – великому князю Александру Павловичу.

Начнем с Н.П. Архарова. Во времена Екатерины II он сделал довольно внушительную карьеру и к году ее смерти «правил должность новгородского и тверского генерал-губернатора», на которую был определен в 1784 году⁴⁷⁴. Отношение императрицы к Архарову было двояким. В 1788 году А.В. Храповицкий записал: «Похвалена расторопность Архарова, и что он хорош в губернии (Тверской), но не годен при дворе…»⁴⁷⁵ 7 сентября 1790 года секретарь Екатерины II отметил более резкий отзыв императрицы, увидевшей Архарова: «“C’est un intriguant de plus”»[123]123
  Это еще тот проныра (фр.).


[Закрыть]⁴⁷⁶, – сказано мне. Он год и восемь месяцев здесь не был. “II est mieux la qu’ici”»[124]124
  Он там лучше, нежели здесь (фр.).


[Закрыть]. Согласно «Запискам» А.М. Грибовского, ставшего в августе 1795 года статс-секретарем, накануне смерти императрицы генерал-поручик Архаров был «управляющим в С. Петербурге должностью генерал-губернатора»⁴⁷⁷. Не исключено, что, зная отрицательное отношение к себе императрицы, еще до смерти Екатерины он был в тайном сговоре с наследником.