Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Если верить французскому дипломату, Екатерине Романовне и Никите Ивановичу якобы удалось найти «консенсус»: «Панин и княгиня одинаково мыслили насчет своего правления (?!), и если последняя по врожденному чувству ненавидела рабство, то первый, быв 14 лет министром своего двора в Швеции, почерпнул там некоторые республиканские понятия, оба соединились они в намерении исторгнуть свое отечество из рук деспотизма и императрица, казалось, их ободряла; они сочинили условия, на которых знатнейшие чиновники, отрешив Петра III, при единственном избрании долженствовали возложить корону на его супругу с ограниченною властью. Таковое предположение завлекло в заговор знатную часть дворянства…» (курсив наш. – О. И.)²⁴⁶.

Итак, очевидны две идеи, над которыми втайне от Екатерины работали «ее друзья»: регентство (кто и как его будет осуществлять) и ограниченная монархия, идеи, которые, вероятно, решили объединить. В примечаниях на книгу Рюльера Екатерина Романовна была более откровенна; она поставила в вину последнему, что он не рассказал о ее заявлении: «Императрица должна быть лишь регентшей до совершеннолетия своего сына»²⁴⁷.

Из «Записок» следует, что Дашкова не ограничилась только выяснением теоретических вопросов, а попыталась навязать свои мысли о регентстве другим заговорщикам: «Разговор такой действительно произошел, но успеха он не принес – видимо, провидению не было угодно, чтобы осуществился наиболее разумный из наших планов» (63). Роль «провидения» хорошо сыграли братья Орловы²⁴⁸.

Екатерина знала о том, что Панин хотел в результате переворота возвести на престол ее сына (об этом она писала к Ст.-А. Понятовскому 2 августа 1762 года). В одной из записок императрица вспоминает: «Не все были одинакового мнения: одни хотели, чтобы это совершилось в пользу его (Петра III. – О. И.) сына, другие – в пользу его жены»²⁴⁹. Идеи регентства для Екатерины бродили в головах сановников еще при жизни Елизаветы Петровны. Если верить Рюльеру, великая княгиня из тактических соображений поддерживала эти взгляды: «Исполнение сего проекта приобретало ежедневно более вероятности, и Екатерина, употреблявшая его средством обольщения, чувствовала, что от нее требуют более, нежели она хочет»²⁵⁰.

Переворот и после него

Однако планам Панина и Дашковой не суждено было сбыться. Рюльер сообщает, как это произошло: «Но как скоро открылось перед ним (Г. Орловым. – О. И.) намерение вельмож, он опрокинул все их предположения и клялся не допустить, чтобы они предлагали условия своей монархине. Он сказал:…“Поелику императрица дала слово установить права их вольности, они должны ей верить, впрочем как им угодно, но он предводитель солдат; он и гвардия будут действовать одни, если это нужно, и имеют довольно силы, чтобы сделать ее монархинею”»²⁵¹.

Если верить Рюльеру, в самом начале переворота все же была предпринята попытка реализовать названный план. После того как в Измайловский полк прибыли Разумовский, Волконский, Шувалов, Брюс, Строганов, «некоторые провозгласили императрицу правительницей». Но Г. Орлов, прибежавший к ним, якобы воскликнул: «Не должно оставлять дело вполовину[65]65
  Вспомним слова Дашковой!


[Закрыть] и подвергаться казни, откладывая его до другого времени, и первого, кто осмелится упомянуть о регентстве, он заколет из собственных рук».

По рассказу академика Тьебо, во время приведения гвардейских солдат к присяге один офицер, «человек видный и крепкий», отказался, мотивируя свое поведение тем, что уже присягал Петру III. Тогда Григорий Орлов схватил за его грудь и вышвырнул его из строя с такой силой, что офицер отлетел на значительное расстояние. Орлов, повернувшись к фронту, скомандовал: «Марш!» – и все под впечатлением случившегося беспрекословно повиновались команде²⁵². Согласно же Дашковой, никаких проблем в Измайловском полку не было; Екатерину «единодушно провозгласили государыней» (69). Императрица также не хотела вспоминать о подобных шероховатостях. В письме к Понятовскому от 2 июля она замечала: «Просто невероятно то единодушие, с которым это произошло»²⁵³.

Однако единства среди лиц, совершивших переворот, не было. Граф Сольмс писал Фридриху II, что многие заговорщики хотели видеть Екатерину регентшей, а верховную власть предоставить великому князю Павлу Петровичу. Прусский посланник не преминул подчеркнуть в своей депеше, что Екатерина «искусно сумела воспользоваться первым порывом энтузиазма и завладела первым местом, тогда как ей предназначалось только второе»²⁵⁴.

С провозглашением Екатерины самодержицей разногласия среди участников переворота не исчезли. Рюльер писал, что двор Екатерины разделился на две партии – «остатки двух заговоров». Это признала и сама императрица в секретном наставлении, данном в 1764 году генерал-прокурору князю А.А. Вяземскому: «В Сенате найдете вы две партии… Вы в одной найдете людей честных нравов, хотя и недальновидных разумом; в другой, думаю, что виды далее простираются, но не ясно, всегда ли оные полезны. Иной (то есть Н.И. Панин. – О. И.) думает, для того что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли все учреждать должно, а все другое без изъятия заслуживает его критики, несмотря на то что везде внутренние распоряжения на нравах нации основываются»²⁵⁵.

О том, что Н.И. Панин не расстался с любимой мыслью об ограничении самодержавия, свидетельствует его проект об основании Императорского совета, появившийся через месяц после возведения на престол Екатерины II. Панинский проект был внешне направлен против произвола сильных лиц – «случайных и припадочных людей» – фаворитов и временщиков. Говоря о прошедших царствованиях, Панин имел в виду настоящее и будущее: «Между тем большие и случайные господа пределов не имели своим стремлениям и дальним видам, государственные оставались без призрения; все было смешано; все наиважнейшие должности и службы претворены были в ранги и награждения любимцев и угодников; везде фавер и старшинство людей определяло; не по выбору способности и достоинству. Каждый по произволу и по кредиту дворских интриг хватал и присваивал себе государственные дела, как кто которыми думал удобнее своего завистника истребить или с другим против третьего соединиться».

Не вызывает сомнения, на кого намекал следующей уничтожающей фразой Никита Иванович: «Фаворит остался душою, животворящею или умерщвляющею государство; он, ветром и непостоянством погружен, не трудясь тут, производил одни свои прихоти…» Именно против Григория Орлова во многом было направлено учреждаемое по проекту Панина «верховное место лежисляции или законодания». Никита Иванович полагал, что оно «оградит самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оныя». При этом Панин намекал, что знает «такие особы, которым для известных и им особливых видов и резонов противно такое распоряжение в правительстве»²⁵⁶. На самом деле больше других проект Панина был противен мыслям самой Екатерины II. Она прекрасно понимала, куда клонит Никита Иванович и что значат в его устах слова о защите самодержавия. Поиграв с Паниным в поддавки, императрица так и не подписала его проект.

Итак, «наиболее разумный план» Панина и Дашковой, который мог привести к новым переворотам и раздорам, благодаря мудрости Екатерины и решительности Орловых не осуществился. Это был сильный удар по прожектам самолюбивой княгини. О роли Орловых в этой операции она не могла не узнать. Ее же соратники оказались явно не на высоте. Если верить Екатерине II, то сама Дашкова говорила ей, что ее сторонники «были менее решившимися, чем Орловы»²⁵⁷. Примечательно, что в день перед переворотом к Дашковой никто из ее приверженцев не приходил и она ничего не узнала бы об аресте Пассека, а возможно, и о начале переворота, если бы не визит Григория Орлова, пришедшего не к Екатерине Романовне, а искавшего Н.И. Панина. Согласно ее «Запискам», Дашкова отдавала приказы непосредственно только Орловым, а не сторонникам, совершенно забывшим в день переворота о своем «руководителе». Верно, по нашему мнению, писал С.М. Соловьев: «Дашкова постоянно употребляет слово заговор, но из ее рассказа прямо выходит, что заговора не было, а был один разговор» (Соловьев. XIII. С. 84).

Из сказанного становится понятным, почему в разговорах с Дидро Дашкова дважды и весьма резко отзывалась о своих сподвижниках. Первый раз Екатерина Романовна сказала, что они «даже не стоили названия заговорщиков», а второй раз Дашкова разразилась целой гневной речью. «Дурно расположенные люди, – было последним ее замечанием (говорит Дидро. – О. И.), – если б и одобряли ваши планы, постараются уронить их, единственно потому, чтоб не дать вам случая воспользоваться честью их начинания. Я часто оскорбляла своих друзей ревностью, с которой старалась помочь им, и некоторые предприятия не удались потому, что я слишком горячо принималась за них. Холодные и мелкие душонки обижались моим энтузиазмом, которого они не понимали. Одни отступят от вас из трусости, другие по лености и нерасположению и дело проиграно» (ГИ. 376–377, 380).

Знала бы Е.Р. Дашкова, что поведал Н.И. Панин своему приятелю барону Ассебургу о перевороте, Панин, которого она называла «холодным и ленивым». Согласно этому рассказу, именно Никита Иванович завербовал Разумовского и Волконского, отправил в Петергоф к Екатерине наемную карету в шесть лошадей (чем особенно гордилась Екатерина Романовна и что, по ее словам, Панин назвал напрасной предусмотрительностью [67]), что он ускорил дело переворота (Дашкова с гордостью пишет: «Мне пришлось ускорить развязку и вызвать императрицу в Петербург» [63]), что он – Панин отдавал команды Алексею Орлову, что Екатерина, прибыв в столицу, проследовала по пути, «начертанному для нее Паниным» (Дашкова же утверждает, что она в разговоре с А.Г. Орловым наметила путь следования императрице: сначала в Измайловский полк [68]). Панин только косвенно подтверждает, что Дашкова знала о готовящемся перевороте: когда «павший духом» А. Орлов прибыл к Екатерине Романовне, то та приказала ему немедленно ехать к Екатерине²⁵⁸.

Екатерина II и Орловы победили. Н.И. Панин до самой смерти не мог простить того, что его провели в ходе переворота: он отдавал приказы Орловым, которые дурачили умнейшего Никиту Ивановича, а вместе с ним и Екатерину Романовну, двигаясь к своей цели.

Что же осталось делать Дашковой, не только оттесненной от Екатерины Орловыми, но и лишенной славы организатора революции? Екатерина Романовна попыталась сделать некоторые шаги для возвращения близости к императрице. Быстро поняв, что это невозможно, Дашкова решила сосредоточиться на сохранении славы главного организатора переворота. Вполне вероятно, что письмо к Г. Кейзерлингу было первым таким шагом, а попытка, столь возмутившая Екатерину II, через И.И. Шувалова рассказать свою версию событий Вольтеру, то есть всей Европе – другим. Вероятно, с той же целью она снабжала информацией Рюльера, а потом вела разговоры о революции 1762 года с Дидро. Последним шагом в этой пропагандистской кампании стали ее «Записки»[66]66
  Сама Дашкова писала: «Я должна напомнить моим читателям, что этим запискам суждено явиться в свет после моей смерти; поэтому было бы несправедливо обвинять меня в тщеславии…» (ЗД. 1990. С. 120).


[Закрыть].

Мужество или трусость

Однако, не довольствуясь своим возвеличиванием или почувствовав, что оно не приносит должного результата, Екатерина Романовна решила поставить под сомнение роль в перевороте основных его организаторов и исполнителей: Екатерины и Орловых. Унижать публично Екатерину II было делом опасным и нелогичным (ради кого тогда Дашкова «совершала переворот» и кому «дала власть»?). Поэтому она постоянно говорит о любви к Екатерине. Всю же свою ненависть Дашкова изливает на братьев Орловых, верных союзников императрицы.

В перевороте княгиня отводит Орловым только исполнительскую роль (вспомните ее приказы братьям Орловым после ареста Пассека). Неизвестно, насколько соответствовала истине находящаяся в «Записках» сцена представления Дашковой только что возвращенному из ссылки графу Бестужеву. Екатерина якобы сказала: «Это княгиня Дашкова! Можно ли было представить, что короной я буду обязана юной дочери Романа Воронцова?» Дашкова замечает, что эти слова «Орловы, если бы это было возможно, охотно бы заглушили» (77–78). Однако очень вероятно, что в своем самолюбовании Екатерина Романовна пропустила насмешливый характер сказанного императрицей, поскольку Екатерина II на самом деле так не думала.

Однако вернемся к «первой встрече» А.Г. Орлова и Е.Р. Дашковой. Отдав распоряжения Алексею Григорьевичу о мобилизации основных заговорщиков, княгиня послала его к Екатерине и просила передать ей, что «нужно спешить, опасно потерять каждую минуту». Орлову же Дашкова сказала, что не пишет к Екатерине, дабы его не задерживать. По-видимому, для того, чтобы Екатерина поверила, княгиня просила Алексея Григорьевича сообщить ей, что их беседа происходила на улице (68). Но скорее всего, Дашкова не написала записки потому, что боялась неудачи заговора. Тогда бы этот документ стал ей смертельным приговором.

Рюльеру стала известна совершенно другая версия описываемых событий. Он утверждает, что Дашкова все-таки написала записку к Екатерине – «Приезжайте, государыня, время дорого», – и отдала ее А.Г. Орлову, которую тот якобы утаил, «думая присвоить в пользу своей фамилии честь революции». Сказав это, Орлов, якобы «не дождавшись ответа, оставил ее, вышел и исчез»²⁵⁹. Не вызывает сомнения, кому выгодна была эта басня и из каких кругов она исходила; ясны и причины, по которым она появилась.

Последние слова, обращенные Дашковой к А.Г. Орлову, якобы были: «Возможно, этой ночью я выеду ей навстречу» (68). Это возможно порождает массу вопросов. Встреча и провозглашение Екатерины императрицей должно было стать вершиной всего дела, к которому так много труда, согласно «Запискам», будто бы приложила Дашкова. Она и сама, рассказывая о приезде Г. Орлова с известием об аресте Пассека, пишет: «Отчетливо осознав, что настал решительный миг, что надо действовать и нельзя терять времени на уговоры Панина…» (67). Но она говорит Алексею Орлову: возможно.

Может быть, у нее уже был какой-то дополнительный план действий, причем не менее важных: посещение гвардейских полков с целью подготовки их к провозглашению подруги императрицей, визиты к «завербованным» вельможам (например, К.Г. Разумовскому, М.Н. Волконскому и др.). Но об этом, мотивируя свое «возможно», Дашкова должна была сказать Орлову, который передал бы эту важную информацию Екатерине. Однако неопределенное «возможно» повисало в воздухе с очень неприятным для Екатерины Романовны подозрением в трусости.

Нет ничего удивительного, что молодая 18-летняя женщина, несомненно смелая (об этом писали многие современники), в решительный момент испугалась возможных пыток и смерти. Эти же чувства наверняка испытывали и многие заговорщики-мужчины. С.Р. Воронцов рассказывает, что, когда он прибыл в свой Преображенский полк с тем, чтобы убедить его оставаться верным Петру III, он увидел Бредихина, Баскакова и Ф. Барятинского, которые были «бледны и расстроены» и которых он принял «только за трусов». Если верить Рюльеру, к смерти готовились и Орловы: «Орлов (вероятно, Григорий. – О. И.) с своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга»²⁶⁰.

Но бесстрашный организатор и вдохновитель переворота, образ которого примеряла к себе Екатерина Романовна, не мог струсить! В этом отношении примечательны слова Рюльера о Дашковой, помещенные сразу же после истории с пистолетами: «Княгиня не приготовила себе ничего и думала о казни равнодушно». Нетрудно догадаться, кто мог сообщить подобное французскому дипломату. Сведения эти были ложными, как и то, что Екатерина Романовна впоследствии сообщила в цитированном выше письме к Гамильтон. Укоряя Екатерину в несправедливости, Дашкова писала, что «ради ее рисковала головой перед эшафотом». На самом деле в ту ночь, вплоть до известия о провозглашении Екатерины императрицей, Екатерина Романовна не выходила из своего дома и очень боялась последствий, грозящих ей в случае неудачи переворота (об этом ниже).

Возникает вопрос: говорила ли Дашкова вообще приведенную фразу о возможной встрече Екатерины? Не возникла ли она лишь в ходе написания мемуаров, как попытка объяснить свое отсутствие в самый важный момент переворота рядом с Екатериной: она не обещала обязательно быть, а только говорит: «возможно». Но что-то Екатерина Романовна все-таки должна была сказать А.Г. Орлову о том, что собиралась делать? Это, по-видимому, навсегда останется тайной. Вместо этого мы узнаем о ее приказах «бестолковым Орловым» в выражениях «слишком оскорбительных для высокомерных братьев», а также рассуждения о том, что если императрица сейчас не приедет, то «всю жизнь будет несчастной или вместе с нами взойдет на эшафот» (68). Тут в «Записках» возникает косвенное (не ясно только: сознательное или бессознательное?) оправдание поведения Дашковой: надо сидеть дома, чтобы координировать деятельность заговорщиков, и прежде всего «бестолковых братьев Орловых»[67]67
  Вот как Дашкова рассказывает о разговоре с А.Г. Орловым: «Ступайте и скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, пусть они, не теряя времени, отправляются в свой полк и находятся там, готовясь встретить императрицу (Измайловский полк был первым на ее пути). Затем вы, либо кто-то из ваших братьев, должны молнией мчаться в Петергоф и от моего имени сказать ее величеству, чтобы она не мешкая садилась в присланную за ней наемную карету и ехала в Измайловский полк, где ее тотчас провозгласят государыней. Передайте ей: нужно спешить, опасно потерять даже минуту, я не пишу ей, дабы вас не задерживать. Скажите также, что мы разговаривали на улице и я умоляла вас ускорить ее приезд, тогда императрица поймет всю важность прибытия сюда без промедления. Прощайте. Возможно, этой ночью я выеду ей навстречу…»
  Через некоторое время к Дашковой приехал Ф.Г. Орлов. Дашкова пишет: «Не прошло и часа, как раздался стук в ворота. Я вскочила с кровати, вышла в соседнюю комнату и велела впустить пришельца. Передо мной стоял незнакомый приятный молодой человек, который оказался четвертым братом Орловых.
  Он пришел спросить, действительно ли нужно спешить с прибытием императрицы в Петербург и не напугаем ли мы ее понапрасну. Услыхав эти слова, я потеряла самообладание от гнева и тревоги; думаю, мои выражения были слишком оскорбительны для высокомерных братьев. Я требовала объяснить, почему они медлят с исполнением моего приказания Алексею Орлову. “Теперь речь идет не о том, можно ли обеспокоить императрицу, – сказала я. – Лучше привезти ее сюда без чувств, чем рисковать, что, оставшись в Петергофе, она всю жизнь будет несчастной или вместе с нами взойдет на эшафот. Скажите вашему брату, чтобы он не медля скакал в Петергоф и привез императрицу прежде, чем Петр III последует чьему-нибудь разумному совету и пришлет ее сюда либо приедет в Петербург сам и разрушит то, что было угодно свершить Провидению (а вовсе не нам) для спасения России и императрицы”. Убежденный моими доводами, младший Орлов перед тем, как уйти, поручился, что брат исполнит мои пожелания». С.М. Соловьев считал, что посещения Орловыми Дашковой не были случайными и имели цель узнать, что она делает. А скорее не только она, но и члены панинской партии.


[Закрыть].

В таком положении естественнее было с горячностью молодости, о которой неоднократно говорит Дашкова, самой броситься к Екатерине, а не давать поручений в оскорбительном тоне «высокомерным Орловым». Но княгиня осталась дома, свидетелями чего явились все те же Орловы, которые, конечно, все поняли и стали тем особенно ненавистны.

История с платьем

Не чувствуя убедительности в объяснении своего отсутствия в момент въезда Екатерины в Петербург, Дашкова выдвинула еще одно, правда весьма шаткое, основание: историю с мужским платьем (излагаемую по-разному в английском и французском списках ее «Записок»). В ВРЗ рассказывается, что, когда Дашкова вернулась домой, горничная доложила ей, что портной еще не принес мужское платье. «Это обстоятельство совершенно расстроило мои планы, – пишет Екатерина Романовна, – но, чтобы успокоить слуг, я легла и отправила их отдыхать» (68). О мужском платье в ВРЗ больше не упоминается. В ГИ сказано, что Дашкова приказала приготовить к вечеру мужское платье, но портной опоздал. Когда же она оделась, то платье жало и стесняло ее движения (ГИ. 55). В немецком переводе есть небольшое отличие[68]68
  К сожалению, мы не знаем, как это место выглядит в английском издании.


[Закрыть]; там рассказывается следующее: «Я заказала полный мужской костюм, который должен был быть готов к этому вечеру, но портной его не прислал. Это было большим разочарованием, так как обычный костюм стеснял и сдерживал меня»²⁶¹. Следовательно, стеснял Дашкову не мужской костюм, а обычное ее платье.

Дашкова ни слова не говорит о том, когда и зачем был заказан портному мужской костюм. Можно подумать, что она готовилась участвовать в перевороте с самого его начала, а не так, как произошло в действительности. Оправдание, прямо сказать, не очень убедительное. Напомним, что перед встречей с А.Г. Орловым Дашкова накинула на себя «мужской суконный плащ», а потом нашла возможным надеть на себя мундир поручика Пушкина (67, 69). Любопытно, что о переодевании Екатерины Романовны в мужской костюм перед походом к Синему Мосту знал и Рюльер²⁶².

Дальнейший ход событий в ВРЗ описывается весьма сдержанно. После визита Ф.Г. Орлова Дашкова погрузилась в довольно грустные размышления, «и воображение рисовало мне самые зловещие картины» (68). В ГИ все выглядит живописнее (что следует отнести, возможно, к редакторской правке М. Брэдфорд): «Мысль боролась с отчаянием и ужасными представлениями, я горела желанием ехать навстречу императрице, но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковывало меня, среди бездействия и уединения, к постели. Воображение без устали работало, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России, но эти сладкие видения быстро сменялись другими страшными мечтами. Малейший звук будил меня, и Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец прошла…» (курсив наш. – О. И.)²⁶³. Несомненно, что в случае провала переворота Дашкову ожидали весьма неприятные вещи: палач, дыба, кнут, а может быть, и смертная казнь.

В ВРЗ сказано, что княгиня встала в 6 часов утра и приказала горничной приготовить парадное платье. Зачем она это сделала, не совсем понятно, ибо только после этого идет строка о том, что, узнав о провозглашении Екатерины императрицей и присяге в Казанском соборе, она поспешила в Зимний дворец, куда должна была прибыть императрица. В ГИ это место изложено логичнее: узнав в 6 часов утра о провозглашении Екатерины императрицей, Дашкова приказала подать парадное платье и поспешно отправилась к ней в Зимний дворец. «С каким невыразимым восторгом, – пишет княгиня, – я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи Измайловским полком…» Трудно поверить, что человек, который считал ограниченную монархию лучшим государственным устройством для России, особенно радовался провозглашению Екатерины самодержавной императрицей, если, конечно, последняя не обещала чего-то сторонникам панинской партии. С другой стороны, Дашкова действительно первое время могла радоваться, так как в случае неудачи ей грозили большие неприятности.

Любопытно, что в английском варианте «Записок» Дашкова обращается к Екатерине II со словами: «Будьте матерью отечества и позвольте мне остаться вашим другом»²⁶⁴. Однако в ВРЗ это обращение выглядит иначе, что свидетельствует об известных колебаниях княгини даже через 40 лет после переворота: «Сделайте мою родину счастливой и сохраните ваши чувства ко мне…» (76).

Свидание с Екатериной описано в ВРЗ достаточно сухо: они встретились, обнялись; Екатерина рассказала, как бежала из Петергофа, а Дашкова «обо всем, что знала, и объяснила, что, несмотря на горячее желание выехать ей навстречу, не смогла этого сделать, поскольку портной задержал мой мужской костюм» (69; курсив наш. – О. И.). Интересно, что бы сказал читатель, затеявший смертельное мероприятие, если бы его товарищ изложил подобное объяснение своего отсутствия в самый важный момент? Нет сомнения, что Екатерина не могла этого не учесть; подлинные друзья – Орловы – были в тот момент рядом с ней[69]69
  Полагаем, однако, что императрица в глубине души не особенно обижалась на отсутствие Дашковой в самый важный момент переворота, так как та своей излишней активностью могла только помешать делу, как отчасти она мешала при его подготовке (отчасти же, не ведая того, своей плохо скрываемой активностью, возможно, прикрывала деятельность настоящих заговорщиков).


[Закрыть]. Дашкова это поняла и сделала все, чтобы принизить роль Орловых.

Будучи в 1770 году в Париже в гостях у Дидро, Екатерина Романовна рассказала ему, что Екатерину «возвел на престол крик четырех гвардейских офицеров, которые впоследствии были заточены и доселе остаются в ссылке» (ГИ. 373, 375). Дашкова сообщила, что местом их ссылки была Сибирь. Это была двойная неправда. Во-первых, даже в своих «Записках» Екатерина Романовна писала о «единодушном провозглашении» Екатерины. Во-вторых, что касается судьбы «четырех офицеров», то и это была ложь (об этом ниже в главе «Дело Хитрово»). Вместе с тем обращает внимание упрек Екатерине II в неблагодарности, о чем Дашкова не решилась говорить в своих мемуарах.

Переворот – случайность

Однако в текст «Записок» вошла другая мысль: переворот 1762 года – случайность. Дидро рассказывает о разговоре с Дашковой следующее (примечательно, что он специально подчеркнул в тексте: «Я передаю слово в слово то, что слышал от Дашковой»): «Между прочим, мы однажды коснулись революции 1762 года… она отвергала всякое притязание на него, как за себя, так и за других. Это было делом, сказала она, непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены; и если кто особенно содействовал нашему успеху, – это сам Петр III, своими глупостями, пороками, неспособностью, ропотом и неудовольствием, возбужденным в народе его грязным и развратным образом жизни. Все единодушно шли к одной цели; в заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, ни кто другой и не подозревал ее близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами впереди. Казалось, не было и вопроса о том, чтоб провозгласить Екатерину императрицей» (ГИ. 373; курсив наш. – О. И.). Отмеченное курсивом противоречит рассказу Дашковой о том, что начало переворота связывалось с отъездом Петра III на войну с Данией (см. ниже).

В ВРЗ по этому поводу сказано так: «За несколько часов до события никто из нас не знал, когда и чем оно закончится; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, различием мнений, разнообразием взглядов на основные условия готовящегося великого свершения. Все произошло по мановению руки Провидения, исполнившего расплывчатый план людей, мало связанных между собой, не понимающих друг друга, объединенных одним желанием, выражавшим желание всего общества. Вернее сказать, они только мечтали, боясь углубиться в собственные мысли и тщательно все обдумать, потому и не выработали определенного плана переворота. Если бы все главные участники событий захотели сознаться в том, какую роль в успехе заговора сыграла случайность, им бы пришлось спуститься с высоких подмостков[70]70
  Явный намек на Екатерину и Орловых.


[Закрыть]. Что до меня (признаюсь совершенно искренне), то, догадавшись, может быть, первой о возможности свергнуть монарха, не способного править, я стала много размышлять об этом (насколько способна к размышлению восемнадцатилетняя голова), но, говорю откровенно, ни чтение книг о переворотах, ни мое воображение, ни все мои догадки никогда бы не дали такого результата, к какому привел арест Пассека» (66; курсив наш. – О. И.).

Княгиня Дашкова в своей пропаганде идеи случайности доходит до того, что вкладывает приведенные нами выше слова слова о ней даже в свой диалог с Федором Орловым перед началом переворота: «Скажите вашему брату, чтобы он немедленно скакал в Петергоф и привез императрицу прежде, чем Петр III последует чьему-нибудь разумному совету и пришлет ее сюда либо приедет в Петербург сам и разрушит то, что было угодно свершить Провидению (а вовсе не нам) для спасения России и императрицы» (68; курсив наш. – О. И.). В этом тексте, который, несомненно, особенно в последней части, выдуман, обращает на себя внимание вопиющее противоречие: Петр III воспользуется разумным советом и сможет разрушить то, что «угодно совершить Провидению (а вовсе не нам)». На стороне императора может оказаться разум, который будет сильнее Провидения, ведущего неразумных заговорщиков!

Уже в «Обстоятельном манифесте» (6 июля 1762 года), написанном, несомненно, под диктовку самой императрицы, говорилось: «Вступление наше на Всероссийский императорский престол явным есть доказательством истинны сей, что где сердца нелицемерныя действуют во благое, тут рука Божия предводительствует. Не имели мы никогда ни намерения, ни желания таким образом воцариться, каковым Бог по неведомым Его судьбам промыслом своим нам определил престол отечества Российскаго восприять»²⁶⁵. Надо сказать, что сама Екатерина иной раз говорила о своем восшествии на престол как о чуде. Так она и пишет Понятовскому 2 июля 1762 года: «Переворот, который только что совершился в мою пользу, похож на чудо» (курсив наш. – О. И.)²⁶⁶. Именно – только похож Через месяц в письме тому же адресату она уже говорит вполне определенно: «Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божьей» (курсив наш. – О. И.)²⁶⁷. Через многие годы во введении к наиболее полной так называемой четвертой редакции записок Екатерина II писала о перевороте 1762 года: «Счастье не так слепо, как себе его представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию(курсив наш. – О. И.)²⁶⁸.

Обращает на себя внимание фраза Дашковой: «догадавшись, может быть, первой о возможности свергнуть монарха…», которой она пытается разрешить противоречие между случайностью переворота и собственной руководящей ролью в этом деле. Неужели Панин не рассказывал ей о разных идеях по поводу престолонаследия, высказывавшихся высшими сановниками еще до смерти Елизаветы Петровны, или об обращении ее мужа, князя М. Дашкова, к Екатерине с предложением «возведения на престол»?

Рассмотрев скрытые причины ненависти Дашковой, перейдем к эпизодам ее открытых столкновений с Орловыми.