Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

С.А. Тучков рассказал такую легенду: «Но говорят некоторые, что будто бы сделано завещание, по которому великий князь Павел не должен был царствовать, и наследником престола был назначен сын его, Александр. Завещание сие не было, однако ж, нигде объявлено, но вот что некоторым образом утверждает распространившийся о том слух. Когда императрица лишилась языка и почти всех чувств, и уже открылись очевидные знаки скорого приближения смерти, сын ее Павел был тогда в Гатчине. Любимец ее, князь Платон Зубов, в такое пришел отчаяние, что не знал, что начать. Тогда брат его, граф Николай Зубов, сказал ему: “Что ты делаешь? Где стоит шкатулка с известными тебе бумагами?” Тут Платон дал ему ключ и указал место. Николай, вынув бумагу, в тот же миг поскакал в Гатчину. Павел занимался тогда катаньем в санях, ибо все сие происходило в начале ноября месяца. Он нашел великого князя в одной роще и пригласил его во дворец, объявил о близкой кончине его матери и отдал какую-то бумагу. Павел взглянул на оную, разорвал ее, обнял Зубова и тут же возложил на него орден ев. Андрея. По вступлении же своем на престол Павел сделал его обер-шталмейстером двора[142]142
  Факты награждения орденом и званием соответствуют действительности.


[Закрыть]. Вскоре по восшествии на престол Павла видел я сам графа Николая Зубова в мундире обер-шталмейстера и в голубой ленте. За что же сделался Павел столь к нему милостив, когда не мог терпеть всех фаворитов Екатерины, а особливо князя Зубова и его братии?»⁵⁴³

Присяга

6 ноября в 21 час 45 минут Екатерина Великая скончалась. После выражения скорби – «воплей, плача и сетований», целование умершей наследником и членами его семьи – на повестку встали последние неотложные дела, правда уже в основном формальные; кажется, уже никто не мог помешать воцарению Павла Петровича. Оставалось организовать присягу новому императору. В камер-фурьерском журнале о том периоде говорится следующее: «Потом находящиеся в опочивальной знатные особы – вице-канцлер граф Остерман, граф Безбородко, обер-гофмейстер, граф Самойлов, генерал-прокурор, потом также и по команде служащие у покойной государыни камер-юнгферы, девицы и камердинеры приносили его императорскому высочеству государю наследнику великому князю Павлу Петровичу и его супруге всеподданическое поздравление с принятием императорского сана»⁵⁴⁴.

Факты награждения орденом и званием соответствуют действительности.

Потом был призван митрополит Новгородский и Петербургский Гавриил, которому было сообщено о смерти императрицы и приказано, чтобы все было приготовлено в придворной церкви к прибытию их величеств. Императрица Мария Федоровна занялась убранством покойной, ее тело было одето и положено на кровать. «Между сим временем, – сказано далее в камер-фурьерском журнале, – у высочайшего двора было собрание всех чинов государства: кто имеет вход за кавалергардов, собрались в кавалергардской, а прочие Синода члены и все знатное духовенство собрались в церковь и в оной все в облачении ждали прибытия их императорских величеств».

В начале двенадцати к их величествам присоединились великие князья и княгини, а также великие княжны. В 15 минут двенадцатого Павел Петрович с женой покинул покои матери и направился в церковь, где генерал-прокурором графом Самойловым (а не Ростопчиным!) был прочитан манифест о кончине Екатерины II и воцарении Павла I. «Божею милостию, мы Павел Первый, император и самодержец всероссийский и прочия, и прочая, и прочая, – говорилось в нем. – Объявляем всем верным нашим подданным, что по воле Всевышнего наша любезнейшая государыня, родительница, императрица и самодержица всероссийская Екатерина Вторая по тридцати четырехлетием царствовании в шестый день ноября к крайнему прискорбию нашему и всего императорского дома нашего от сея временныя жизни в вечную преставилась. Вступая ныне на наш прародительский наследственный императорский всероссийский престол и повелевая верным нашим подданным учинить нам в верности присягу, Бога всемогущего призываем, да поможет нам благодатью своею святою бремя от него на нас возложенного подъяти на пользу империи и ко благоденствию верноподданных наших. Дан в Санктпетербурге ноября 6 дня 1796 года».

После прочтения манифеста началась присяга, первой к ней приступила императрица Мария Федоровна. Как сказано в цитируемом КФЖ, поцеловав крест и святое Евангелие, она «пришла на свое императорское место, нежно обняв вселюбезнейшего своего супруга и государя, облобызав его три раза, целуя в уста и очи». «Потом чинили оную, – пишет камер-фурьер, – по порядку государь наследник с его супругою, великий князь Константин Павлович с его супругою, великие княжны Александра Павловна, Елена Павловна, Мария Павловна и Екатерина Павловна, от присяги к государю императору подходили их высочества с коленопреклонением и лобызали десницу вселюбезнейшего своего родителя». Далее присягало духовенство и все остальные лица. В КФЖ записано: «Потом преосвященный Гавриил и все духовенство и все предстоящие знатные особы, находившиеся в то время в церкви, чинили присягу». После провозглашения многолетия императору Павлу Петровичу духовенство приносило поздравление с восшествием на престол и было жаловано к руке. В 2 часа ночи Павел Петрович возвратился к телу покойной, а затем проследовал в свои покои⁵⁴⁵.

Все это представляет официальный отчет, а вот что рассказывали о тех часах современники. Ф.В. Ростопчин писал в своей записке «Последний день…»: «Слезы и рыдания не простирались далее той комнаты, в которой лежало тело государыни. Прочие наполнены были людьми знатными и чиновными, которые во всех происшествиях, и счастливых, и несчастных, заняты единственно сами собой, а сия минута для них всех была тем, что страшный суд для грешных. Граф Самойлов, вошедши в дежурную комнату, натурально с глупым и важным лицом, которое он тщетно принуждал изъявлять сожаление, сказал: “Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол”. Тут некоторые (коих я не хочу назвать, не потому, чтобы забыты были мною имена их, но от живого омерзения, которое к ним чувствую) бросились обнимать Самойлова и всех предстоящих, поздравляя с императором. Обер-церемониймейстер Валуев, который всегда занят единственно церемониею, пришел с докладом, что в придворной церкви все готово к присяге. Император со всею фамилиею, в сопровождении всех съехавшихся во дворец, изволил пойти в церковь. Пришедши, стал на императорское место, и все читали присягу, вслед за духовенством. После присяги императрица Мария, подошедши к императору, хотела броситься на колена, но была им удержана, равно как и все дети. За сим каждый целовал крест и Евангелие и, подписав имя свое, приходил к государю и к императрице к руке. По окончании присяги государь пошел прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на аналое читал Евангелие»⁵⁴⁶. Как надо не любить человека, какой необходимо обладать недоброй памятью, чтобы при описании столь печальных и важных событий истории России вставлять в текст свои отрицательные чувства и порочить другого человека! В этом вся натура Ф.В. Ростопчина.

По-другому видела события того дня В.Н. Головина. «Под утро, – пишет она, – был получен приказ надеть русские платья. Это означало, что государыня скончалась. Однако весь день прошел в ожидании. Агония была долгой и мучительной, без одной минуты сознания. Шестого, в одиннадцать часов вечера, прислали за великой княгиней Елизаветой и ее золовкой, находившейся у нее. Императрицы Екатерины более не существовало. Великие княгини прошли через толпу, почти не видя, кто их окружает. Великий князь Александр подошел к ним и сказал, чтобы они встали на колени, целуя руку у нового императора. Они нашли его, так же как и императрицу Марию, у входа в спальню. Поздоровавшись с ним, они должны были пройти через спальню мимо останков государыни, не останавливаясь, в прилегавший к этой комнате кабинет, где были великие княжны, все в слезах. В это время императрица Мария с большой энергией и ловкостью распоряжалась одеванием покойной государыни и устройством ее комнаты. Покойная государыня была положена на постель в утреннем платье. Императорский дом присутствовал на панихиде, отслуженной в том же помещении, и после целования руки покойной отправились в церковь, где была принесена присяга императору. Эти печальные церемонии продолжались до двух часов ночи»⁵⁴⁷.

Существует предание, что во время присяги произошла неприятная история. А.М. Тургенев пишет, что Павел I подошел к Александру Павловичу и повелел прибавить к стандартному тексту присяги следующие слова: «И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего». Эти слова, замечает Тургенев, «поразили всех присутствующих как громовой удар»⁵⁴⁸. Было ли так на самом деле – трудно сказать, но Павлу Петровичу были присущи подобные резкие выпады.

Т.П. Кирьяк пишет, что после присяги в дворцовой церкви великие князья поехали в свои гвардейские полки для проведения там присяги; «в сию же ночь все военные и многие штатские команды присягнули»⁵⁴⁹. Это же подтверждает и Р.С. Трофимович⁵⁵⁰.

Один из примеров подобной ночной присяги сохранил для нас Ф.В. Ростопчин; речь идет о графе А.Г. Орлове-Чесменском. В записке «Последний день…» рассказывается:

«По окончании присяги государь пошел прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на аналое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь, по нескольких минутах, возвратился в свои собственные покои и, подозвав к себе Николая Петровича Архарова, спросил что-то у него; пришедши же в кабинет, пока раздевался, призвал меня к себе и сказал: “Ты устал, и мне совестно; но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 29[143]143
  Ошибка как в подлинной рукописи, так и в ее публикации в ЧОИДР.


[Закрыть] июня. Завтра скажи мне, как у вас дело сделается”.

Тогда уже было за полночь, и я, севши в карету с Архаровым, поехал на Васильевский остров, где граф А.Г. Орлов жил в своем доме. Весьма бы я дорого дал, чтобы не иметь сего поручения. Не спавши две ночи, расстроенный всем происшедшим и утомленный менее телом, чем душою, исполняя поминутно один целые сутки все приказания, я должен был при том бегать несколько раз чрез Эрмитаж в комнаты Анны Степановны Протасовой, где во все то время была моя жена, преданная не словом, но сердцем покойной императрице и находившаяся в столь горестном положении, что мое присутствие было ей весьма нужно. Николай Петрович Архаров, почти совсем не зная меня, но видя нового временщика, не переставал говорить мерзости на счет графа Орлова и до того, что я принужден был сказать ему, что наше дело привести графа Орлова к присяге, а прочее предоставить Богу и государю. Я имел предосторожность взять с собою один из печатных листов присяги, под коими обыкновенно подписываются присягающие. Архарову, который своего милостивца и повелителя при Чесме хотел вести в приходскую церковь, я сказал наотрез, что на это никак не соглашусь[144]144
  Ниже Ростопчин заметил: «Архаров завез меня в дом, в котором я жил, говоря во всю дорогу о притеснениях, которые он вытерпел в прошедшее царствование, давая чувствовать, что он страдал за преданность государю. Кто не знал его, тот на моем месте мог бы подумать, что он был гоним за твердость духа и честь» (Ростопчин Ф.В. Указ. соч. С. 184). Н.И. Греч полностью был согласен с Ростопчиным и в своих воспоминаниях писал: «Люди, которые в царствование Екатерины не только не оказывали уважения к Павлу, но и с умыслом его оскорбляли, сделались теперь, разумеется, подлейшими его рабами. Таков был в особенности тогдашний генерал-губернатор петербургский Николай Петрович Архаров, выставленный и в записке Ростопчина с действительной своей стороны. Он служил несколько лет обер-полицмейстером и отличился расторопностью, сметливостью, угодливостью и подлостью. Всячески старался он узнать все желания и причуды Павла, предупреждал выражение его воли, преувеличивал его при исполнении. Имя его будет жить в списке извергов, вредящих государям более самых отъявленных революционеров, лишая их любви и доверенности народной, – Бирона, Аракчеева, Клейнмихеля. Но усердие и сгубило его. Павел вскоре заметил истинную пружину его действий и уже в 1797 году исключил его из службы» (Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 89).


[Закрыть].

Приехав в дом Орлова, мы нашли ворота запертыми. Вошедши в дом, я велел первому попавшемуся нам человеку вызвать камердинера графского, которому сказал, чтобы разбудил графа и объявил о приезде нашем. Архаров, от нетерпения или по каким-либо неизвестным мне причинам, пошел вслед за камердинером, и мы вошли в ту комнату, где спал граф Орлов. Он был уже с педелю нездоров и не имел сил оставаться долее во дворце; чрез несколько часов по приезде наследника из Гатчина, он поехал домой и лег в постель. Когда мы прибыли, он спал крепким сном. Камердинер, разбудив его, сказал: “Ваше сиятельство! Николай Петрович Архаров приехал”. “Зачем?” – “Не знаю: он желает говорить с вами”. Граф Орлов велел подать себе туфли и, надев тулуп, спросил довольно грозно у Архарова: “Зачем вы, милостивый государь, ко мне в эту пору пожаловали?” Архаров, подойдя к нему, объявил, что он и я (называя меня по имени и отчеству) присланы для приведения его к присяге, по повелению государя императора. – “А императрицы разве уже нет?” – спросил граф

Орлов и, получа в ответ, что она в 11-м часу скончалась, поднял вверх глаза, наполненные слез, и сказал: “Господи! Помяни ее во царствии Твоем! Вечная ей память!”

Потом, продолжая плакать, он говорил с огорчением на счет того, как мог государь усомниться в его верности; говорил, что, служа матери его и Отечеству, он служил и наследнику престола и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику императрицы Екатерины. Все это он заключил предложением идти в церковь. Архаров тотчас показал на это свою готовность; но я, взяв уже тогда на себя первое действующее лицо, просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привез присягу, к которой рукоприкладства его достаточно будет. “Нет, милостивый государь, – отвечал мне граф, – я буду и хочу присягать государю пред образом Божиим”. И, сняв сам образ со стены, держа зажженную свечу в руке, читал твердым голосом присягу и, по окончании, приложил к ней руку, а за сим, поклонясь ему, мы оба пошли вон, оставив его не в покое. Несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нем ни малейшего движения трусости или подлости» (курсив наш. – О. Я.)⁵⁵¹.

В приведенном тексте есть немало противоречий и странностей, но в целом есть основания считать его близким к истине, поскольку этот текст предназначался для лиц, которые обо многом знали прекрасно сами (см. в приложении). Начнем с бросающейся в глаза фразы, будто бы сказанной Павлом Петровичем: «Я не хочу, чтобы он забывал 29[145]145
  Так в подлинной рукописи и в публикации в ЧОИДР.


[Закрыть] июня». Но почему еще и не б июля – официальная дата смерти Петра III? Почему Павел ставит в вину Орлову-Чесменскому только переворот, не говоря об убийстве Петра Федоровича? Что это: ошибка Ростопчина, неверно передавшего слова Павла? Или его самоцензура[146]146
  Обыкновенной внешней цензуры не было, поскольку записка «Последний день…» не предназначалась для публикации.


[Закрыть], приведшая к парадоксальному противоречию с обнаруженным им якобы «третьим письмом А.Г. Орлова из Ропши»? Или в этом высказывании скрыто нечто более глубокое? Примечательно, что К. Валишевский в книге «Сын Великой Екатерины» принял без всякого сомнения и критики приведенную фразу и написал о «28 июня», что это был день трагического события в Ропше⁵⁵². Он, по-видимому, даже не мог допустить, что Павел обвинял А.Г. Орлова только в свержении Петра III, но не в его убийстве. Между тем граф Р. Дама сохранил следующую реплику Павла Петровича: «Я покажу этим несчастным, что значит убить своего императора!» Он пишет, что Мария Федоровна, умерявшая жестокость Павла, «не могла успокоить его относительно этой мысли, выводившей его из себя»⁵⁵³. Примечательно, что слова, произнесенные Павлом I, напоминают формулировку указа о высылке княгини Е.Р. Дашковой, в котором говорилось, чтобы «она, напамятовав происшествия, случившиеся в 1762 году, выехала из Москвы в дальние свои деревни» (об этом подробнее ниже). Итак, не одно число – 28-е, а «происшествия»!

Нет никакого сомнения в том, что Павел Петрович хорошо знал: кто, как и почему убил Петра Федоровича; к моменту его воцарения живы были многие действующие лица той трагедии; вероятно, сохранялись и некоторые документы, которые теперь нам недоступны (вспомним хотя бы об отречении Петра III). Судя по наказаниям, постигшим основных участников переворота – Пассека, Барятинского, Дашковой и Орлова, Павел I не считал графа Алексея Григорьевича основным виновным (о судьбе первых двух пойдет речь в специальном очерке). В этом отношении можно, на наш взгляд, поверить Н.А. Саблукову, который писал[147]147
  Н.А. Саблуков, характеризуя достоверность своих «Записок», писал: «Я сам был очевидцем главнейших событий, происходивших в царствование императора Павла I. Во все это время я состоял при дворе этого государя и имел полную возможность узнать все, что там происходит, не говоря уже о том, что я лично был знаком с самим императором и со всеми членами императорского дома, равно как и со всеми влиятельными личностями этого времени. Все это, вместе взятое, и побудило меня записать все то, что я помню о событиях этой знаменательной эпохи…» (Саблуков НА. Указ. соч. С. 9).


[Закрыть]: «Все эти события засвидетельствованы документами, хранящимися в архивах, и были хорошо известны многим лицам, в то время еще живым, которые были их очевидцами. Поэтому император Павел считал полезным перенести прах отца из Невской лавры в Петропавловский собор, желая этим положить предел слухам, которые ходили на его счет, а так как граф Алексей Орлов был одним из главных участников в перевороте, совершенном в пользу Екатерины, то ему повелено было прибыть в Петербург[148]148
  Ошибка автора; граф Алексей Григорьевич в то время находился в Петербурге.


[Закрыть] для участия в погребальном шествии. Многие уверяли, будто бы причина вызова Орлова заключалась в том, что он был предполагаемым убийцей Петра III; но это несправедливо. Если уже были виновники этого злодеяния, то это должны были быть П.Б. Пассек и князь Федор Барятинский, под охраной которых Петр III был оставлен в Ропше. Во всяком случае, это не был Орлов, так как его даже не было в комнате во время смерти императора. По тому способу, которым Павел обошелся с Алексеем Орловым и говорил с ним несколько раз во время похоронной церемонии (чему я сам был очевидцем), я убежден, что император не считал его лично виновником убийства, хотя он, конечно, смотрел на него, как на одного из главных, оставшихся в живых, деятелей переворота, возведшего на престол Екатерину и спасшего ее и самого Павла от пожизненного заключения в Шлиссельбурге, где еще доныне можно видеть приготовленное для них помещение» (курсив наш. – О. ГГ)⁵⁵⁴. Это бесценный документ от свидетеля событий, объясняющий отношение Павла Петровича к графу Орлову-Чесменскому и его семье.

Бросающимся в глаза противоречием в «Последнем дне…» являются сообщения Ростопчина о том, что Алексей Григорьевич уехал из дворца через несколько часов после приезда Павла и что, по словам Павла, его не было во дворце. Как объяснить подобное противоречие, тем более что граф Алексей Григорьевич был, согласно Ростопчину, инициатором вызова великого князя в Петербург. Конечно, на первых порах сановники, борясь за щедроты будущего императора, могли скрыть от Павла Петровича имя того, кто был инициатором его вызова, да и участники «частного совещания», скрывая факт его проведения, могли дать клятву молчания. Но этот факт долго не мог оставаться секретом; рядом с императором были люди, которые могли все знать и рассказать наследнику, например А.С. Протасова. Да и сам Павел Петрович должен был для того, чтобы верно оценить дворцовую ситуацию, получить наиболее полную информацию о всем происходившем до его прибытия в Зимний дворец. Ростопчин так и пишет о первых поступках Павла Петровича: «Поговоря несколько с медиками и расспроси о всех подробностях происшедшего, он пошел с супругою в угольный кабинет и туда призывал тех, с коими хотел разговаривать или коим что-либо приказывал»⁵⁵⁵.

Возможно, что тут не стоит особо ломать голову, потому что Павел имел в виду присягу. Но зачем присяга графа Орлова-Чесменского – человека больного, давно не служившего – ему так срочно потребовалась? Тем более что, если верить Ростопчину, это было действие единичное (автор «Последнего дня…» не называет лиц, к кому великий князь направил подобную делегацию), доверенное ему, как ближайшему к Павлу Петровичу лицу? И почему граф Алексей Григорьевич не заявил приехавшим, что он был первым, кто решил пригласить Павла Петровича из Гатчины? Не это ли решающий аргумент его верности новому императору?!

Тут возможно следующее объяснение: Павел, узнав, по чьей инициативе состоялся его вызов, не хотел признать, что это сделал человек, отобравший корону у Петра III, план торжественного перезахоронения которого уже существовал в голове Павла Петровича. О продуманности первых действий нового императора А. Чарторижский писал: «Павел в долгие годы своего уединения и ожидания обдумал все, что был намерен сделать, как только власть окажется в его руках. Поэтому перемены и новости следовали одна за другой с невероятной быстротой»⁵⁵⁶. Эту же мысль буквально повторяет Массон: «Сторонний наблюдатель и судья дел, намерений и поведения своей матери, он имел в распоряжении тридцать лет досуга, чтобы в мелочах продумать, как он будет себя вести, когда займет ее место. Поэтому оказалось, что в его портфеле имелось множество совершенно готовых законов, которые требовалось только привести в исполнение с удивительной быстротой»⁵⁵⁷.

В свете этих утверждений трудно считать вызов во дворец Орлова-Чесменского случайным фактом, порожденным прихотью великокняжеского ума. Кого хотел и кого боялся увидеть в графе Алексее Григорьевиче Павел I: защитника самодержавия (и его, в частности) или его ниспровергателя, верного памяти Екатерины II? Помнил ли великий князь в тот момент, что, говоря словами Саблукова, Орлов спас Екатерину и его самого «от пожизненного заключения в Шлиссельбурге», как граф Алексей Григорьевич относился к нему и к его детям? Тут вполне логичны слова, будто бы сказанные графом Орловым, что он «служа матери его и Отечеству, он служил и наследнику престола, и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику императрицы Екатерины». Или возможность мести ближайшим сподвижникам матери так сильно захватила разум Павла Петровича, что он уже не мог совладать с собой, тем более что толпа ждала крови «убийц Петра III»? Уж если Павел I не доверял своим сыновьям, то мог ли он доверять А.Г. Орлову? А.Т. Болотов, один из недоброжелателей Орлова-Чесменского, писал о том, что все «с особливым любопытством старались узнать, как с ним поступлено будет при нынешней перемене»⁵⁵⁸. На самом деле Павел Петрович попал в сложную ситуацию: Орлова должно было и наградить и наказать одновременно.

Всю сложность положения, в которое попал Павел Петрович, можно понять из того, что написал упомянутый А.Т. Болотов. Он, вероятно, читал «Последний день…» Ростопчина, однако предпочел другие версии – «многие и разные анекдоты» – произошедших событий, которые носят явно отрицательный характер по отношению к Орлову-Чесменскому. Причины подобного отношения к графу Алексею Григорьевичу известный агроном и не старался особенно скрывать. «Сей знаменитый вельможа, – пишет Болотов, – препроводивший почти все годы долговременного царствования Екатерины Великой в совершенной праздности и, занимаясь только беганием на бегунах и лошадиною скачкою и другими подобными, ни мало великим мужам несвойственными ничтожностьми и самыми почти детскими игрушками…»⁵⁵⁹ Орловский рысак и беговая, а также другие продукты замечательной селекционной деятельности графа Алексея Григорьевича вряд ли были неизвестны мемуаристу-агроному. Нет сомнения, что в словах о «ничтожностях и детских игрушках» говорила зависть⁵⁶⁰. Не мог Болотов до конца своей жизни простить себе и того, что он испугался предложений Г.Г. Орлова, приглашавшего его в заговор. В 99-м письме, написанном, если верить автору, в 1800 году и переписанном в 1805-м, агроном, завершая свой рассказ о перевороте 1762 года, писал: «Таково-то окончание получила славная сия революция, удивившая тогда всю Европу, как своею необыкновенностью, так и благополучным своим окончанием. Все мы не могли также довольно оной надивиться и, хотя я тогда и мог заключать, что легко бы и я мог иметь в ней такое же соучастие, как господа Орловы и многие другие, бывшие с ними в сообществе и заговоре, однако нимало не тужил о том, что того не сделалось, а доволен был своим жребием и тем, что угодно было учинить со мною промыслу Господню»⁵⁶¹.

Кстати сказать, тогда, во времена Павла I и Александра I, Болотов весьма отрицательно описывал Петра III и его деятельность. «…Все сие, – констатировал агроном, – не только огорчало и смущало умы всех россиян, но и сердца их раздражало против его до бесконечности и так, что никто не мог взирать на него с спокойным духом и не чувствуя в душе и сердце своем досады и крайнего негодования и неудовольствия на него»⁵⁶². Любопытно, что в цитированном 99-м письме Болотов, принимая официальную версию смерти Петра Федоровича, написал: «Таким образом кончилось сим правление Петра III, и несчастный государь сей, имевший за немногие дни до того в руках своих жизнь более 30-ти миллионов смертных, увидел себя тогда пленником у собственных своих подданных и даже до того, что не имел при себе ни единого из слуг своих; а сие несчастие и жестокость судьбы его так его поразили, что чрез немногие дни он в заточении своем занемог, как говорили тогда, сильною коликою и, претерпев от болезни столь жестокое страдание, что крик и стенания его можно было слышать даже на дворе, в седьмой день даже и жизнь свою кончил, и 21-го числа того ж июля месяца (по н. ст. – О. И.) погребен был в Невском монастыре без всякой дальней церемонии. А сие и утвердило императрицу Екатерину на престоле к славе и благоденствию всей России»⁵⁶³.

Нам неизвестно, когда Болотов написал свои записки о событиях 1796 года, изданные впоследствии отдельной книгой. Но если предположить, что это произошло сразу за написанием последней 29-й части «Жизни и приключений», в которой содержалось 296-е письмо о событиях 1795 года, то текст в книге «Памятник протекших времен, или Краткие исторические записки о бывших произшествиях и носившихся в народе слухах» появился не ранее 1813 года, а возможно, ив 1816 году, когда та была завершена. Возможно, знаменитый агроном побаивался графа Алексея Григорьевича и смог изложить свою «правду» только после его смерти. Не исключено, что поводом для откровений Болотова послужили первые книги об Орлове-Чесменском: Ушаков С. Жизнь гр. А.Г. Орлова-Чесменского, почерпнутая из достоверных и иностранных источников С. Ушаковым. СПб., 1811; Кропотов Л. Жизнь графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменско-го, почерпнутая из достоверных российских и иностранных источников. СПб., 1816.

Теперь ознакомимся с тем, что пишет Болотов о графе Орлове-Чесменском и событиях того времени. Начнем с причин нахождения графа Алексея Григорьевича в Петербурге. Болотов сообщает: «Сей знаменитый вельможа… предвидя, может быть, приближающийся уже конец жизни императрицы, своей благодетельницы, и, опасаясь, чтобы, по кончине ее, не претерпеть за прежние свои дела какого истязания, вознамерился уже заблаговременно убраться к стороне и удалиться в страны отдаленные и в земли чуждые; и в сходствие того, минувшею еще осенью, под предлогом будто некоторых неудовольствий, собрался совсем в сие дальнее путешествие и отправился из Москвы в Петербург. Он уехал бы и оттуда, если б судьба не восхотела остановить его, власно как для доказательства, что и самые сокровеннейшие преступления не остаются никогда без наказания, но скоро ль или не скоро получают всегда мзду свою. Его остановило сначала на короткое время прибытие в Петербург короля шведского и бывшие, во время пребывания его, торжества и праздники; а потом наставшая дурная осенняя погода задержала его от продолжения своего путешествия, и он отложил езду свою до зимнего пути. Но воспоследовавшая в начале ноября нечаянная болезнь и кончина императрицы разрушила все его планы и намерения. Он принужден был остаться в Петербурге и претерпеть за давнишнее свое злодеяние особый род наказания, которое для него было тем чувствительнее, что оно сделалось всему государству известным и покрыло его стыдом и раскаянием, но уже поздним»⁵⁶⁴.

Оставим приведенные «объяснения» на совести известного агронома. Мы не знаем достоверно, почему и когда граф Орлов-Чесмен-ский прибыл в Петербург. Рассказывают (со ссылкой на письмо Е.Р. Дашковой от 29 мая 1796 года), что граф Алексей Григорьевич собирался за границу⁵⁶⁵. Причины не сообщаются. Можно предположить, что Орлов-Чесменский решил за границей пройти курс лечения против одолевавшей его желчнокаменной болезни (что подтверждается его дальнейшей поездкой к водам в Карлсбад).

Достоверно известно следующее: 17 мая 1796 года в Москве скончался граф Ф.Г. Орлов, согласно завещанию которого граф Алексей Григорьевич был назначен душеприказчиком. На его плечи легли и заботы по устройству жизни детей умершего брата⁵⁶⁶. Известно, что в конце июня Орлов-Чесменский торжественно отметил в Москве рождение Николая Павловича. Вполне вероятно, что он участвовал и в последних скачках, которые происходили 29 июля неподалеку от его дома⁵⁶⁷. Есть основания считать, что отъезд Орлова-Чесменского в Петербург состоялся в середине августа или, скорее всего, в самом начале сентября. Камер-фурьерский журнал отмечает его пребывание при дворе первый раз 16 сентября, затем 20-го и 26-го (а далее 7, 14, 21 и 26 октября)⁵⁶⁸. Согласно письму от 29 сентября 1796 года М.С. Бахметевой, в то время он чувствовал себя здоровым⁵⁶⁹.

Столь частые посещения двора, зафиксированные в камер-фурьер-ском журнале, свидетельствуют, на наш взгляд, о каких-то делах, которые решались графом Алексеем Григорьевичем, а может быть, и самой императрицей. Вполне вероятно, что Екатерина II хотела посоветоваться со своим сподвижником о судьбе престолонаследия, вопрос о котором решался именно в это время (именно 16 сентября к императрице был, вероятно, позван Александр Павлович для получения его согласия). Мог ли граф Алексей Григорьевич стать гарантом предполагаемой реформы? Судя по его взглядам, он склонялся к законному наследнику. Но почему тогда граф Алексей Григорьевич столько раз был у Екатерины II, которая, получив отказ, вряд ли продолжала принимать даже такого человека, как Орлов-Чесменский?

Однако вернемся к рассказу нашего агронома. А.Т. Болотов писал: «Говорили, что когда покойная императрица вдруг и так опасно занемогла, то из первейших вельмож, окружавших ее во время сей ее болезни, находился безотлучно при ней, во все продолжение сей болезни, и сей граф Орлов. Как все его счастье и благоденствие произошло и зависело от нее, то никому не была болезнь ее толико чувствительна и прискорбна как ему: он плакал, терзался и препроводил целые две ночи без сна, без пищи и пития, и в неописанной горести и сокрушении; и по отвычке уже своей к таковым беспокойствам так от того изнемог, что не в силах был дождаться до ее кончины, но, за несколько часов до оной, уклонился на свою квартиру, чтоб дать хоть несколько ослабшим своим силам, посредством сна, подкрепление. В самое сие время и посреди самого сего кратковременного его успокоения, прибегают к нему с известием, что государыня скончалась; а вслед за сим вестником непосредственно прибегает другой, с повелением от нового монарха, чтоб он тотчас явился для учинения ему присяги. И то и другое поразило сего, и до того уже до крайности изнеможенного старика так сильно, что он не в состоянии был никак тотчас исполнить повелеваемое, но присланному сказал, что как теперь ночь, а он от препровождения двух суток без пищи и без сна совсем изнемог, как то самому государю известно, то не может он никак в самую ту минуту выполнить повеление государское; а как скоро рассветет, то не преминет он явиться и исполнить долг свой и учинить в верности присягу. Но государю ответ сей был неугоден, а может быть показался и сомнителен; почему отправлен был к нему тотчас и другой вестник с повелением, чтоб, несмотря ни на что, явился он тотчас к присяге. Что было тогда графу делать? Он принужден был собрать последние свои силы и, одевшись, ехать во дворец, где государь встретил его тотчас теми словами, что думает он, что и ему надобно учинить присягу. “Конечно так, государь! – сказал на сие Орлов, – и я готов учинить то с охотнейшим на свете сердцем”. После чего, поздравив государя со вступлением на престол, и учинил надлежащую присягу. Вскоре после того подошел к нему государь, к стоявшему между прочими вельможами в собрании, и смутил всю душу его неожидаемым вопросом. Он спросил его: “Скажи ты мне, как погребен отец мой: с церемонией ли или нет? Тебе надобно о сем более всех ведать”. Слова сии расстроили еще более изнеможенного графа; однако он имел столько еще духа, что ответствовал ему, что без церемонии. Но государь сим еще не удовольствовался, но предложил ему еще другой и несравненно важнейший вопрос………………[149]149
  Далее в публикации идет пять строк цензурных пропусков.


[Закрыть] Более сего не мог он от смущения говорить, но повергнул себя к стопам его, и дух его толико изнемог, что паки подняться находился он уже не в состоянии. Все окружающие не иначе думали, что постиг его либо удар, либо глубочайший обморок; и государь сам восчувствовал к нему толикое сожаление, что окружающим сказал: “Помогите ему”. И как бросившиеся на вспоможение к нему его подняли, и приметно сделалось, что находился он еще в памяти, но в глубочайшем только смятении, то старался государь сколько-нибудь его ободрить и говорил: к чему он так робеет, и чтоб не робел. И когда он собрался столько с духом, что мог дальнейшие слова монарха слышать и понимать, то сказал государь: “Слушай, граф! я с моей стороны тебя……[150]150
  Пропуск нескольких слов, смысл которых понятен.


[Закрыть] прощаю;………[151]151
  Пропуск нескольких слов.


[Закрыть] Сказав сие, государь отвернулся, а граф, вновь повергнув себя к его стопам и собравшись с духом, ему сказал: “Я достоин всего вашего гнева; но признаюсь, что………. старался загладить наивернейшею службою, а потом не только удалением себя от всего, но и старанием не оскорбить ни единого человека ни малейшие: в том свидетельствуюсь всем светом. Ныне же, если угодно будет Вашему величеству употребить меня к чему, то клянусь жизнью моею посвятить все достальные дни жизни моей наиревностнейшей службе Вашей и охотно пролить всю кровь до последней капли за вас, моего монарха и государя”. Сим кончилась тогда сия сцена. Государю угодно было таковое сие признание, и он не только не учинил с ним ничего дальнейшего и не только его совсем не отринул, но удостоил еще той чести, что при погребении императрицы назначено было ему несть императорскую корону. По окончании же печальной церемонии, отпустил он его по-прежнему в Москву, куда он вскоре и приехал» (курсив наш. – О. И.)⁵⁷⁰.