Текст книги "Петр III. Загадка смерти"

Екатерина Романовна не называет источник своих сведений о убийстве Петра Федоровича. Возможно, это не случайно, так как в Ропшу отправились лица, которых она называет в числе своих сторонников: П.Б. Пассек, Ф.С. Барятинский, М.Е. Баскаков (71). Источником сведений княгини могли быть и рассказы Н.И. Панина. Никита Иванович впоследствии распространял в обществе следующую версию: «Фавор заглушил в Орловых всякое другое чувство, кроме чрезмерного честолюбия. Они думали, что если уничтожат императора, то князь Орлов займет его место и заставит императрицу короновать его»³⁰⁰.

Не исключено, что Дашкова точно знала, что произошло в Ропше и кто основной организатор убийства Петра III, но приняла версию Ростопчина о письме Орлова. Правда, в нем (если Федор Васильевич не изменил его содержания впоследствии, как изменил комментарий) непосредственным убийцей называется князь Федор Барятинский (о чем, кстати сказать, в 1806 году неожиданно узнала М. Вильмот). Однако такие нюансы не могли заставить задуматься княгиню, тем более если речь шла о столь не любимых ею Орловых. О князе Ф. Барятинском Дашкова не говорит ни слова, и, по-видимому, это не случайно.

Разбор неясностей и загадок, связанных со смертью Петра Федоровича, можно продолжать еще долго (и мы еще вернемся к этой теме ниже). Завершая эту тему, обратим внимание на следующее важное обстоятельство: время получения Дашковой известия о смерти бывшего императора. Если она узнала официально – из манифеста от 7 июля, тогда все замечания об А.Г. Орлове падали на саму императрицу, подписавшую упомянутый манифест, в котором ни слова не говорилось об убийстве. Если же княгиня была осведомлена о смерти Петра Федоровича в день его действительной смерти, последовавшей не позднее 5 июля (а скорее всего – 3-го числа), то есть до появления официального манифеста, то возникал закономерный вопрос об истинности источников ее информации, а также о возможности выдать их своим визитом к императрице.

Любопытно, что Екатерина II нигде и никого не обвиняет в смерти Петра Федоровича. Она, кажется, только намекает на искажение ее планов. Так, в письме к Е.Р. Дашковой от 28 апреля 1774 года императрица замечает: «…Сколько ни святы намерения наши в своем начале, но, проходя для исполнения через руки многих, заимствуют от несовершенства, роду человеческому свойственного»³⁰¹. А в записке под заголовком «Анекдоты» Екатерина II с печалью вынуждена была констатировать: «Так-то нередко не достаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их; тем не менее, часто разумное поведение подвергается безрассудным толкам»³⁰².

Возможно, Екатерина II и тогда и после руководствовалась максимой, высказанной ею по поводу смерти первой жены Павла Петровича: «Мертвых не воскресишь, надо думать о живых»³⁰³. Вместе с тем она с первых же шагов в качестве самодержавной императрицы подчеркивает роль тайны – личной и государственной. Так, в письме к Ст.-А. Понятовскому от 9 августа 1762 года Екатерина II пишет: «Рассказывать все внутренние тайны[78]78
  В одном из писем к Ст.-А. Понятовскому Екатерина II пишет о «самой большой моей тайне» (Екатерина II. Записки. С. 581); касалась ли эта «тайна» адресата, не совсем ясно.


[Закрыть] – было бы нескромностью; наконец я не могу». И далее в другом письме: «Я не могу и не хочу объясняться по поводу многих вещей»³⁰⁴. В связи с этим возникает вопрос о том, знала ли она, что произошло в Ропше? Нужно было ей это? Коль скоро смерть Петра Федоровича не входила в ее планы, то – обязательно! Тем более что, как мы полагаем, это убийство было направлено против нее и ее ближайших сподвижников. Поэтому можно почти наверняка утверждать, что Екатерина II знала обо всем случившемся в Ропше в деталях. Прусский посланник Гольц, сообщая Фридриху II о необыкновенной работоспособности русской императрицы, замечал: «Нет ни одного распоряжения, которое не сделалось бы ей известно…»³⁰⁵ С другой стороны, Екатерина II, по ее собственным словам, очень не любила, чтобы ее обманывали: «Самым унизительным положением мне всегда казалось – быть обманутым; будучи еще ребенком, я горько плакала, когда меня обманывали, но зато я делала все то, что от меня хотели, и даже неприятные мне вещи с усердием, когда мне представляли действительные доводы»³⁰⁶. Вряд ли у убийц Петра Федоровича могли быть разумные аргументы.

Сохранились высказывания Екатерины II, в которых она винит во всем – перевороте и смерти – самого бывшего государя. Так, в письме к Гримму она замечает: «Все дело заключалось в том, чтобы или погибнуть вместе с сумасшедшим, или спастись вместе с народом, который хотел избавиться от него[79]79
  Эта мысль несколько раз встречается в записках Екатерины II. Так, в одном из вариантов последних она пишет: «…Дело шло о том, чтобы погибнуть с ним или через него, или же спасать себя, детей и, может быть, государство, от той гибели, опасность которой заставляли предвидеть все нравственные и физические качества этого государя» (Там же. С. 423, 466). В заметках на книгу аббата Денина «Опыт о жизни и царствовании Фридриха II, короля Прусского», появившуюся в Берлине в 1788 году, она замечала: «Императрица Екатерина II вступлением на престол спасла империю, себя самое и своего сына от безумца, почти бешеного, который стал бы несомненно таковым, если бы он пролил или увидел пролитой хоть каплю крови; в этом не сомневался никто из знавших его, даже из наиболее ему преданных» (Там же. С. 695). Особо приближенный Петром Федоровичем английский посланник Р. Кейт подтверждает оценку Екатериной психического состояния своего супруга: «Не могу не присовокупить к сему, что и сам я, и многие другие проницательные особы стали недавно примечать в нем значительные перемены по сравнению с тем, что было еще несколько месяцев назад; непрестанный вихрь и суета вкупе с лестью низменных куртизанов до некоторой степени повредили его рассудок» (Кейт Р. Русский двор в XVIII веке. С. 223).


[Закрыть]. Если бы он вел себя благоразумнее, с ним бы ничего не случилось(курсив наш. – О. И.)³⁰⁷. Не совсем ясно, на что намекает императрица: на благоразумное поведение во все время супружества или после ареста? В своих кратких заметках Екатерина II вновь возвращается к этой теме и пишет: «Камергер Пассек часто говорил о Петре III, что у этого государя нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем из всего, что могло ему повредить»³⁰⁸.

Желала ли Екатерина II Петру Федоровичу смерти (по словам императрицы, он молил ее о сохранении жизни)³⁰⁹? Если верить ее утверждениям и некоторым документам, то нет. Так, в одном из исторических фрагментов Екатерина II писала: «Были намерения отослать его из этого места (Ропши. – О. И.) в Шлиссельбург и, смотря по обстоятельствам, приказать через некоторое время отправить его в Голштинию с его фаворитами, настолько его личность была мало опасной»³¹⁰. В письме к Ст.-А. Понятовскому Екатерина упоминает первую часть проекта – отправку в Шлиссельбург, не говоря ни слова о Голштинии³¹¹. В.Н. Головина подтверждает слух о подобном намерении. Передавая рассказы современников, она пишет: «…Было решено, что Петра III отошлют в Голштинию. Князь Орлов и его брат, граф Алексей, пользовавшиеся тогда расположением императрицы, должны были отправить его. Приготовили корабли в Кронштадте и на них хотели отправить Петра с его батальонами в Голштинию. Он должен был переночевать накануне отъезда в России, близ Ораниенбаума…»³¹² В этом сообщении примечательно то, что современник пытается возложить ответственность за срыв отправки Петра Федоровича на Орловых. Однако уже то, что на них была возложена подобная задача, говорит, что они были сторонниками подобной идеи. Внезапная смерть Петра Федоровича не позволила ее реализовать. Правда, если вспомнить судьбу Ивана Антоновича, его братьев и сестер, подготовка к отправке бывшего императора в Голштинию затянулась, а скорее всего, не имела бы места. Те, кто его предал, ни за что на свете не согласились бы выпустить его на свободу. К. Сальдерн пишет, что Екатерина могла позволить Петру Федоровичу ехать на родину, поскольку его отречение было признано австрийским и французским дворами³¹³. Известно также, что и Фридрих II признал отречение бывшего императора, заявив нашему послу в Берлине, что «против такого обнародованного доказательства никому идти нельзя»³¹⁴. После публикации отречения Петра Федоровича было уже довольно трудно держать под арестом голштинского герцога; его необходимо было выслать.

П.И. Бартенев в свое время сетовал на то, что ему не удалось найти документов об отправке кораблем Петра Федоровича с его свитой в Голштинию ни в Берлинском архиве, ни в архиве Ольденбургском; он надеялся обнаружить подобные документы в Киле или в архиве Морского ведомства³¹⁵. До сих пор, насколько нам известно, ничего не обнаружено. Но нужны ли были подобные распоряжения по Морскому ведомству, например о подготовке корабля, если и так перед походом в Данию готовился флот? Кроме того, мы обнаружили в «Реестре журналам и протоколам Правительствующего сената по секретной экспедиции» следующую запись: «1762 июля 30 дня при дворе ее императорского величества Правительствующий сенат по докладу контр-адмирала Милославского приказали: наряженные от города Архангельского два корабля, фрегат и два пинка, когда они уже действительно вышли, отправить прямо к Кронштадтскому порту по притчине, что ныне еще никакой ко отправлению их опасности не состоит, а в Коле для них магазейнов не заводить и о том в Адмиралтейскую коллегию послать указ»³¹⁶. К чему готовились эти корабли, посланные в Кронштадт, так и осталось загадкой. Правда, Петр Федорович мог быть, как писала об этом В.Н. Головина, отправлен и на кораблях, предназначенных для голштинских войск.

Что касается отправки Петра Федоровича в Шлиссельбург, то это была вполне разумная мера, поскольку вскоре многие могли бы узнать о месте нахождения бывшего императора, что грозило неприятностями, да и непрофессиональный караул вряд ли долго мог выполнять свою функцию. Но содержать двух свергнутых императоров в одной крепости представлялось не совсем удобным. Поэтому было принято решение Ивана Антоновича из Шлиссельбурга перевезти в другое место. Заметим также, что вполне возможно предположить, что на Петра Федоровича автоматически распространялась бы инструкция относительно Ивана Антоновича (одобренная Петром III), основным разделом которой был пункт: «Арестанта живым в чужие руки не отдавать».

На другой день после переворота 29 июня последовал именной указ Екатерины, в котором говорилось: «Указ нашему генералу майору Савину. Вскоре по получении сего имеете ежели можно того же дни, а по крайней мере на другой день безымянного колодника содержащегося в Шлюссельбургской крепости под вашим смотрением вывезти сами из оной в Кексгольм, с таким при том распорядком, чтоб оный в силе той же инструкции которая у вас есть не отменно содержал был со всякою строгостию и все то предохранено было, что к предосторожности и крепкому содержанию оного принадлежит, прибавив, буде потребно, к прежней команде из тамошнего гарнизона. А в Шлиссельбурге в самой оного крепости очистить внутри (оные крепости Шлюссельбургской) самые лучшие покои и прибрать по крайней мере по лутчей опрятности оные[80]80
  В письме к Ст.-А. Понятовскому от 2 августа 1762 года Екатерина II пишет о «подготовке хороших и приличных комнат».


[Закрыть], которые изготовив содержать до указу. И сие все учинить не пропуская ни малого времени. Июня 29 дня 1762 года. Петергоф. Екатерина»³¹⁷.

Никита Савин в 1756 году, будучи сержантом Лейб-кампании, привез из Холмогор в Шлиссельбург Ивана Антоновича³¹⁸. После упразднения Тайной канцелярии при Петре III секретный арестант перешел в ведение Сената. 14 апреля 1762 года Савин, числившийся уже генерал-майором, был прислан с новым караулом из трех офицеров в Шлиссельбург, которым он дал инструкцию по содержанию секретного арестанта³¹⁹. В первый же день переворота Н. Савин вновь был задействован. Об этом свидетельствует следующий документ: «1762 году июня 28 числа по указу ее императорского величества Правительствующей Сенат приказали: отправляющемуся для известного в Шлюсенбурге дела генерал маэору Савину выдать от расходу пятьсот рублев…»³²⁰ Сенатский указ подписан: И. Неплюевым, князем А. Голицыным, князем И. Одоевским, Н. Корфом, И. Костюриным и И. Брылкиным³²¹. В упомянутом приговоре не говорится, о каком «деле» шла речь. Деньги – 500 рублей предназначались для караула, охранявшего Ивана Антоновича. Это следует из найденного нами в «Реестре журналам и протоколам Правительствующего сената по секретной экспедиции» особого указа (попавшего туда случайно и даже не учтенного в описи протоколов). В нем говорилось: «1762 году июня 28 дня. Слушана в собрании Правительствующего сената [инструкция][81]81
  Это слово пропущено, вероятно, из-за беглой, поспешной записи.


[Закрыть] данная от генерала маэора Савина находящимся обер афицерам на короуле при некотором известном секретном арестанте в Шлюсенбургской крепости и разсуждено впреть до указу по оной поступать, а для роздали караульным жалования при вышеупомянутом арестанте выдать от сенатского расходу упомянутому Савину пятьсот рублев». Этот указ подписали: князь Н. Трубецкой, граф А. Шувалов, И. Неплюев, князь А. Голицын, князь И. Одоевский, Н. Корф, А. Жеребцов, И. Брылкин³²².

Далее в цитируемом деле идет примечательный протокол, свидетельствующий о том, что Сенат заседал в первые дни круглосуточно. «1762 года июня 29 дня по полуночи в три часа при дворе ее императорского величества в собрании Правительствующего Сената сенатор генерал порутчик и лейб-гвардии Преображенского полку подполковник Федор Иванович Ушаков предложил полученной им от ее императорского величества указ в коверте на имя генерала маеора Савина. Но как оной Савин еще до получения сего, отправлен от Сената для некоторой комиссии в Шлюсенбург, того ради приказали: сей коверт отправить к нему, Савину, тотчас на почтовых подводах сенатской роты с капитаном Пестриковым, дав ему на две почтовые подводы подорожную и прогонные денги из имеющейся в Сенате суммы»³²³. В тот день среди упоминавшихся сенаторов не было князя Н. Трубецкого, но появился граф П. Шереметев³²⁴.

Следующий лист цитируемого дела озаглавлен: «Правительствующего Сената из секретной экспедиции[82]82
  Секретная экспедиция Сената взяла на себя функции упраздненной Тайной канцелярии.


[Закрыть] к расходу. Известие». Речь тут шла об отпуске указанного в приведенном выше приговоре Пестрикову «для некоторой посылки в Шлюсенбург». Подписан он был «господином секретарем Шешковским»³²⁵. Нам представляется, что «указ в коверте» и есть приведенный указ Никите Савину о подготовке места в Шлиссельбургской крепости. Тут естественно возникает вопрос о том, знали ли сенаторы его содержание или поверили на слово Ф. Ушакову? Кажется, что упоминание «коверта» говорит о том, что его не вскрывали (или он не был запечатан?). Но тогда зачем было отдавать его в Сенат?

Далее в «Реестре журналам и протоколам Правительствующего сената по секретной экспедиции» мы не находим никаких указаний на то, что происходило в Шлиссельбурге. Об этом мы узнаем из сохранившегося рапорта от 4 июля Савина Н.И. Панину, которому тем временем было поручено заниматься секретнейшими делами[83]83
  Интересный ход Екатерины: поручить лидеру противной партии секретнейшие дела.


[Закрыть]. В нем говорилось: «Минувшего июня 30-го получил я всевысочайший ее и[мператор]скаго в[еличест]ва за подписанием собственный руки указ об отвезении безыменного колодника в Кексгольм, с которым я и с командою отправился того ж числа пополудни в 12-м часу на одном ребике с покрышкою и на двух щерботах; токмо тоя ж ночи, отъехав не более семи верст, в озере сделалась великая погода, отчего, опасаясь, требовал от коменданта шлюссельбургскаго для провожания судов трех человек, который и прислал капрала и двух человек солдат. А 1-го числа сего месяца пополудни часу в 5-м учинился превеликий штурм с дождем пуще перваго, от чего ребик на каменья разбило, так что пополудни в 10-м часу, чрез великую силу приплыв к берегу сажень за 6, принуждены мы выходить в воду и арестанта, завязав голову, на руках на берег вынести, и шед пешком до деревни Морья версты с 4, так что никто его кроме нас видеть не мог, где и ныне находимся, отъехав от Шлюссельбурга только 30 верст; да и под командою два щербота также разбило, которые старались до нынешнего дня исправлять, токмо нет доброй надежды вдаль отправиться, а ребик совсем негоден, чего ради я сего числа к шлюссельбургскому коменданту предложил ордер, чтоб он немедленно прислал данкшоут или галиот или другие такие безопасные суда, а как присланы будут, то немедленно отправимся в Кексгольм, где, учредя пост и побыв сутки двои или трои, намерен, в С[анкт]-Петербург приехав, всеподданнейше обо всем донесть Ее императорскому величеству»³²⁶. Команда, сопровождавшая Ивана Антоновича в Кексгольм, состояла из 25 человек³²⁷.

Исходя из сказанного, нам кажется, что столь трудное перемещение Ивана Антоновича[84]84
  Примечательно, что Ивана Антоновича солдаты караула выручали ценой своего здоровья, а может быть, и жизни, хотя в подобных условиях перевозки от него было легко избавиться. По нашему мнению, это свидетельствует о том, что о смерти секретного арестанта не думали.


[Закрыть] не было фиктивным, а на самом деле имело цель освободить место для Петра Федоровича в Шлиссельбурге. Об этом свидетельствует и указ коменданту этой крепости И. Бередникову, в котором говорилось: «Указ нашему обер-каменданту Шлюссельбургскому. При сем посылается в крепость Шлюссельбургскую гвардии нашей Измайловского полку подпорутчик Плещеев с некоторыми вещами на шлюпках отправленными, которому наше высочайшее повеление дано остаться там до будущего к нему указу. А вам чрез сие повелеваем по всем ево, Плещеева, требованиям скорое и безостановочное исполнение делать. Июля 2 дня 1762 г. Екатерина»³²⁸. С 30 июня по 2 июля, по-видимому, приготовлялись покои для Петра Федоровича, а после этого стали завозить его вещи. Однако, по-видимому, 3 июля он был убит.

В день похорон Петра Федоровича – 10 июля Екатерина II подписала «указ нашему генералу-майору Савину», в котором говорилось: «Вывезенного Вами безымянного арестанта из Шлюссельбурга паки имеете отвезти на старое место в Шлюссельбург и содержать его по прежней инструкции, по которой он там был содержан, и, сами, учинивши сие, приехать к нашему двору»³²⁹. Несмотря на это, Иван Антонович еще месяц находился в Кексгольме³³⁰. Самоотверженность Н. Савина была оценена императрицей. 12 октября 1762 года ею был подписан следующий указ Сенату: «Всемилостивейшее жалуем мы за особливую службу и верность к нам нашему генерал-майору Никите Савину триста душ крестьян в вечное и потомственное владение»³³¹.

Что касается воспоминаний современников о реакции Екатерины II на смерть мужа и обвинения его предполагаемых убийц, то мы имеем известные «Записки» Дашковой и рассказы Н.И. Панина, записанные В.Н. Головиной. Будучи представителями одной партии, они, вполне понятно, пристрастны к другой – Орловым. Мы знаем из сказанного выше, что «вспоминала» Е.Р. Дашкова и причины этого. Тут можно привести не менее придуманный рассказ Н.И. Панина. В присутствии В.Н. Головиной он рассказывал об убийстве Петра III следующее: «Я был в кабинете императрицы, когда князь Орлов пришел известить ее, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово кончено поразило ее. “Он уехал!” – возразила она сначала[85]85
  По-видимому, имелся в виду отъезд в Голштинию.


[Закрыть]. Но, узнав печальную истину, она упала без чувств. С ней сделались ужасные судороги, и одну минуту боялись за ее жизнь. Когда она очнулась от этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами, повторяя: “Моя слава погибла, никогда потомство не простит мне этого невольного преступления”»³³². Всему тут рассказанному трудно поверить. Прежде всего вызывают удивление слова Екатерины II: «Он уехал!» Не совсем ясно, зачем это выдумал Панин.

Обвинения же в сторону Орловых полностью соответствуют той борьбе, которую вели с ними панинцы. Екатерина II решительно встала на их защиту. Так, в письмах к Ст.-А. Понятовскому, не называя Орловых, она замечает: «Забыла вам сказать, что Бестужев очень любит и ласкает тех, которые послужили мне с таким усердием, какого можно было ожидать от благородства их характера. Поистине, это герои, готовые положить свою жизнь за отечество, и столь же уважаемые, сколь достойные уважения», а в другом (от 11 ноября 1762 года), явно отвечая на распространяемые панинской группой обвинения, Екатерина пишет: «Не знаю, что говорят о людях, окружающих меня; но знаю, что они не подлые льстецы и не презренные и низкие души. Я знаю за ними лишь патриотические чувства, знаю, что они любят и творят добро, никого не обманывают и не берут денег за то, что по своему кредиту они в праве совершить. Если с этими качествами они не имеют счастия нравиться тем, кто желал бы видеть их порочными, то, по совести, они и я, мы обойдемся без их одобрений» (курсив наш. – О. И.)³³³. Очевидно, что выделенные нами слова Екатерины адресованы панинской партии, и прежде всего Е.Р. Дашковой. Орловы не могли убить Петра Федоровича потому, что они «не презренные и низкие души», что «они любят и творят добро», что они «никого не обманывают».

Потом, в мае 1788 года, Екатерина II заметит: «К[нязь] Орлов был genie[86]86
  Гений (фр.).


[Закрыть], силен, храбр, решим maix doux comme un mouton, il avoit le coeur d’une poule[87]87
  Но кроток, как барашек; у него было сердце курицы (фр.). Трудно сказать, как сочетается храбрость и «сердце курицы».


[Закрыть] два дела его славные: восшествие и прекращение чумы… Alexis Orloff n’a pas même le courage[88]88
  Не так смел (фр.).


[Закрыть], и во всех случаях останавливается препятствием»³³⁴. Сейчас можно достаточно точно сказать, под действием каких неудовольствий вырвались эти парадоксальные замечания у императрицы[89]89
  Например, о графе П.А. Румянцеве-Задунайском Екатерина II говорила, что он «имеет воинские достоинства, недвояк и храбр умом, а не сердцем», а о Зориче – что он «был храбр в сражениях, но лично трус» (Храповицкий А.В. Памятные записки. С. 56, 291).


[Закрыть]: из-за отказа графа Алексея Григорьевича возглавить флот, о чем Екатерина II писала в январе 1788 года князю Г.А. Потемкину, а также в связи с критикой действий последнего³³⁵. Однако обращает на себя внимание то, что А.Г. Орлов «останавливается препятствием» «во всех случаях». Вряд ли кто-либо подумает, что речь идет о трусости графа Алексея Григорьевича. О чем же тогда? Екатерина II, характеризуя ум своих сподвижников, говорила А.В. Храповицкому в мае 1786 года: «Ум к[нязя] Щотемкина] превосходный, да еще был очень умен к[нязь] Орлов… Федор Орлов не так умен, а А. Орлов совсем другого сорта»³³⁶. К сожалению, трудно сказать, что тут имела в виду императрица. Вероятно, граф Алексей Григорьевич любил обдумать ситуацию и не хотел бросаться сломя голову. «Нет ничево лутче, как на власть Создателеву полагаться, но и самому не должно быть оплошну. Бережонова коня и сам Бог бережот», – говаривал он. Однако граф понимал ограниченность человеческих возможностей: «Собою же ничево уставить нельзя, кроме собственного поведения, и то не всегда: время, случай и обстоятельства часто принуждают совсем против предпринятых правил и желания»³³⁷.

Нигде, несмотря на многочисленные обвинения в убийстве Петра Федоровича, Орлов-Чесменский не признается в этом и не пытается переложить это деяние на другого. «Я ж здесь (в Германии. – О. И.), – писал граф Алексей Григорьевич к своему управляющему Д.А. Огаркову, – и в книгах печатных видел худо и добро о себе напечатанное и по примеру больных стараюсь сам себя себя ощупывать; буде меня хвалят, да не есть истинна, тогда почитаю их за льстецов, [которые] либо обманули или приготовляются меня обмануть; буде же хулят, тогда стараюсь разсматривать за какое дело, буде оное мною худо зделано, тогда стараюсь оной недостаток мой поправить, а в противном случае остаюсь неисправленным…» (курсив наш. – О. И.). «Печатные книги» – это наверняка вышедшие в 1797 году сочинения Ж. Кастера «Жизнь Екатерины II» (в Париже на немецком языке оно появилось уже в 1798 году) и К. Рюльера «История и анекдоты о революции в России в 1762 году» (в 1797 году вышли два издания на немецком языке). Нет сомнения, что об этих сочинениях было известно Орлову-Чесменскому, как и о других подобных изданиях. Граф Алексей Григорьевич, находясь в изгнании, внимательно просматривал немецкие газеты, в которых мог найти статьи о выходе упомянутых книг.

Граф Алексей Григорьевич, судя по его письмам, не чувствовал себя виновным в том, в чем его обвиняла молва, и смело ждал встречи со Всевышним. Вот характерные его слова: «Подай, Господи, каждому по делам его», «Господь же сердцевидец он нас накажет, он же и помилует», «Да будет воля Всевышнего над нами: Он нас милует и по грехам нашим наказует, а мы с терпением сносить должны и уразумевать наши прегрешения».

Лучшим судьей граф Алексей Григорьевич считал время. Так, в январе 1799 года он заметил в письме к своему управляющему Д.А. Огаркову: «Надобно знать, кто б как хитер не был, а время всегда деянии наши обнаружит». Эта же мысль высказывается Орловым-Чесменским в письме к В.В. Шереметеву от 8 апреля 1802 года: «Ничто так истины не открывает, как время»³³⁸. Полагаем, что эти высказывания (особенно первое) были направлены против слухов, распространяемых вокруг имени графа Орлова-Чесменского, слухов, которые он не мог опровергать, свято храня тайны Русского императорского дома. Он, конечно, понимал, что был виновен в смерти Петра Федоровича, не сумев ее предотвратить.

В этом смысле весьма примечательна депеша французского посланника в Вене Дюрана (Durand de Distrof) от 4 мая 1771 года к герцогу де Лаврильеру (Louis Phelypeaux, comte de Saint-Florentin, due de la Vrilliere[90]90
  Герцог Лаврильер приступил к работе в министерстве в конце декабря 1770 года и пробыл на этой должности до июня 1771. Он сменил в министерстве герцога Шуазеля.


[Закрыть]). Отрывок из нее стал широко известен благодаря книге «La Cour do Russie il у a cent ans. 1725–1783» («Русский двор сто лет назад. 1725–1783»), появившейся в 1858 году в Берлине в издательстве Ф. Шнейдера (и в 1906 году переведенной в России)[91]91
  В ней французский дипломат Гримбло представил явно предвзятую историю России XVIII столетия по депешам иностранных послов (особое внимание в этой книге было уделено истории дворцовых переворотов 1730, 1740/41 и 1762 годов). Удивительно, что, переиздавая эту книгу в 2005 году, издатели составителем ее безо всяких доказательств назвали А.И. Тургенева, даже не упомянув о существующей у русских историков версии с авторством Гримбло (Эйдельман Н.Я. Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева: Справочный том к запискам Е.Р. Дашковой, Екатерины II, И.В. Лопухина. М., 1992. С. 164). Между тем простой анализ цитируемых текстов, а главное – сопроводительных комментариев показывает, что Тургенев подобного текста составить не мог.


[Закрыть]. Полностью упомянутая депеша приводится у В.А. Бильбасова, который ее, как это ни странно, не использовал³³⁹.

Дюран, родившийся в 1714 году в Эльзасе, побывал на дипломатической службе во многих городах: в Ахене, Лондоне, Гааге, Варшаве. В 1772 году после пребывания в Вене он получил назначение в Петербург, где оставался до 1775 года. Как указывают публикаторы французской дипломатической переписки того времени, сколько-нибудь заметной роли ни при русском дворе, ни в обществе он не играл. Однако французское правительство было будто бы довольно его деятельностью и ставило ему в заслугу, что ему удалось убедить большую часть русской нации в том, что русское правительство ведет ложную политику (курсив наш. – О. И.)⁴⁴⁰. Мы привели этот бред, чтобы дать понять, каков был источник информации об А.Г. Орлове.

Кстати сказать, Дюран сменил французского поверенного в делах Сабатье де Кабра (Sabatier de Cabr), о котором Н.И. Панин писал: «Аккредитованный при министерстве здешнем поверенный в делах Сабатье де Кабр едва ли не превосходит меры во всем том своих предшественников, а потому мы бы весьма желали освободиться от сего столь чернодушного и подло облекшегося страстями своего протектора дюка Шуазеля человека…»³⁴¹ Последнего, как врага России,

Екатерина II весьма не любила. Французы отвечали ей тем же. Упомянутый Сабатье де Кабр в записке, составленной в июле 1772 года, писал: «У нее (Екатерины) нет и не будет другого конька, кроме желания, с ненавистью и, не разбирая дела, поступать всегда наперекор тому, чего хочет Франция… Она нас ненавидит, как только можно ненавидеть: и как оскорбленная русская, и как немка, и как государыня, и как соперница, но, главное, как женщина»³⁴². Все это надо иметь в виду, знакомясь с депешей Дюрана.

Прежде всего он сообщал в свое министерство, что императрица Мария-Терезия имела встречу с графом Феррари (Ferrari) перед отъездом того в Женеву и поручила ему способствовать провалу переговоров, которые вел Павел Маруцци (Maruzzi), состоявший с 1769 года русским поверенным в делах в Венеции[92]92
  Примечательно, что Павел Маруцци (1720–1790) получил в свое время от императрицы Марии-Терезии титул маркиза.


[Закрыть]. Вероятно, речь шла о займах. Австрийская императрица сама хотела получить в Швейцарии как можно большую сумму денег (переговоры вел некто Буайе – Boyer). О причинах этого Дюран писал, воспроизводя слова самой Марии-Терезии, сказавшей будто бы, что она ясно видит вероятность серьезной войны. Кроме того, императрица сообщила графу Феррари, что, согласно сведениям, полученным из Петербурга, граф А.Г. Орлов выехал оттуда с неограниченными полномочиями добыть займы любой ценой. «Скорость перемещения этого генерала и обилие предоставленных ему средств, – подчеркивала Мария-Терезия, – достаточно ясно показывают намерения Екатерины II».

Далее Дюран сообщал, что граф Орлов появился в Вене на следующий день после аудиенции графа Феррари у императрицы и пробыл тут три дня[93]93
  Орлов покинул Вену в четверг 2 мая.


[Закрыть]. За это время он встретился с сыном Марии-Терезии, ее соправителем Иосифом II, а также с руководителем австрийской дипломатии князем Кауницем (prince de Kaunitz). Дюран обещал Лаврильеру выяснить, что происходило на этих переговорах. Тут же француз заметил, что Орлов «оказался обычным человеком, не очень способным вести переговоры». И видимо, развивая очернительную линию относительно русского графа, Дюран неожиданно перешел к истории убийства Петра Федоровича. «Без какого-либо побуждения с чьей-либо стороны, – писал он, – граф Алексей Орлов по собственному желанию не раз вспоминал об ужасной кончине Петра III». Он говорил, сколь жаль ему такого доброго человека, которого он должен был убить. «Сему генералу, обладающему чрезвычайной телесной силой, – пояснял Дюран, – поручили удавить государя, и теперь, судя по всему, его преследуют угрызения совести» (курсив наш. – О. И.)³⁴³.

Для того чтобы оценить этот текст, следует учесть, что в то время шла война России с Турцией, которую инспирировала и поддерживала Франция, а также Австрия. Победы, одержанные под руководством графа Алексея Григорьевича над турецким флотом в июне 1770 года, не давали покою врагам России[94]94
  Подробнее в работе Е.В. Тарле «Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг».


[Закрыть]. Не имея возможности победить в честном бою, французы предприняли несколько попыток вбить клин между Орловым и Екатериной II.

Напомним, что после грандиозных успехов его флота в Средиземноморье, стоивших и так уже нездоровому человеку немало сил, он почувствовал очередное ухудшение. 12 ноября 1770 года, сдав начальство над флотом адмиралу Спиридову, граф А.Г. Орлов, однако, направился в Ливорно, где он занимался подготовкой запасов для русского флота в ожидании новой кампании. После этого Алексей Григорьевич поехал в Петербург, куда прибыл 4 марта 1771 года. Состоялся торжественный прием. Екатерина II осыпала его милостями: так, она велела в его честь выбить медаль, на которой под портретом графа была сделана надпись: «Гр. А.Г. Орлов – победитель и истребитель турецкого флота». Граф Алексей Григорьевич привез в Петербург идею блокады Дарданелл, которую Екатерина II поддержала. Зная отношения между братьями Орловыми, можно только удивляться наивности (скорее подлости) Дюрана, сообщившего в свое министерство о ревности Григория Григорьевича к брату.

Граф А.Г. Орлов выехал к флоту 24 марта. Он действительно получил широкие финансовые полномочия. В собственноручном письме ему Екатерина II писала: «Граф Алексей Григорьевич. Сие письмо имеет вам служить вместо квитанции на все вами издержанные деньги во время экспедиции вашей в Средиземное море как морем, так и сухим путем в каких бы то суммах ни было»³⁴⁴. В другом письме, в котором речь шла о покупке военного корабля, Екатерина II замечала: «Если же и сия сумма не достаточна была, то дозволяем графу Орлову прибавить по его усмотрению, зная совершенно его к нашему интересу усердие»³⁴⁵.

Перед отъездом А.Г. Орлов посетил австрийского посланника в Петербурге Седделера (Seddeler), который в шифрованной части своей депеши Кауницу (от 12 апреля и. ст.) сообщал о состоявшейся беседе. Речь шла о возможном посредничестве Австрии в переговорах между Россией и Турцией, на что, заметим, ориентировала Алексея Григорьевича сама Екатерина II³⁴⁶. Граф Алексей Григорьевич пытался апеллировать к миролюбию своей императрицы, к отсутствию у нее корыстных побуждений и т. д. Но все это австрийский посланник оставил без ответа, указав лишь на то, что его двор будет способствовать справедливому миру. Известно, что австрийцы очень опасались завоевания Россией Молдавии и Валахии (принадлежащих Турции) и даже готовились к войне в этом случае³⁴⁷.

Известно, что во время аудиенции у императора Иосифа II тот пожаловал графу Алексею Григорьевичу свой осыпанный бриллиантами портрет, а жители Вены старались увидеть победителя турецкого флота – «везде на его пути взгляды всех были к нему прикованы»³⁴⁸. Но для Дюрана граф А.Г. Орлов – «обыкновенный человек», не умеющий вести переговоры (скорее всего, соглашаться с австрийскими условиями). Совсем другое представление вынес из знакомства с графом Алексеем Григорьевичем прусский король Фридрих II. В 1772 году, увидев А.Г. Орлова, он писал в секретной инструкции своему послу в Петербурге графу Сольмсу о братьях Орловых: «Если все они похожи на командующего флотом, с которым я познакомился, это семейство весьма предприимчивое и способное на самые решительные поступки»³⁴⁹. Нет сомнения, что Дюран пытался приуменьшить авторитет А.Г. Орлова и даже пошел на то, чтобы выдумать и сообщить в свое министерство сплетню о его участии в убийстве Петра Федоровича.