Текст книги "Дворянин из Рыбных лавок"

– Что?

– А щоб ми його с начальством в канцеляриях познакомили!

– Хм-м. Странное желание. А… зачем?

– Хтозна. И сам он, похоже, пока не вполне знает. Он такой… хитро тёртый. Хочет чего-то сделать, но не знает, чего и как.

– А как же мы теперь твое обещание выполнять будем?

– Ой, я тебе прошу! Тяжко, что ли? Великому частному приставу Дрымову покажем его – и всё. До того ж, я это обещал после свадьбы сделать. А к тому времени, может, еще чего за это придумаем.

Натан нашел все ответы удовлетворительными и решил, что пора бумаги с записками Гологордовского передать товарищу на личное прочтение. Степан аж крякнул от предвкушения и впился глазами в строчки…

Горлис, чтобы не мешать просмотру, развернулся спиной к приятелю, лицом – к хуторскому хозяйству. Было тепло. Весна нынче выдалась ранняя и прочная, без похолоданий. На грядках всё зеленело и быстро шло в рост. Деревья в саду шумели кронами. Пришло на ум замечание в записях шляхтича о том, что ежели б семейство Буонопарте на Корсике не разорилось из-за неудачно заведенного тутового хозяйства, то, может, мир и не узнал бы императора Наполеона. А был бы средней руки поставщик шелка. Натан не помнил, подчеркнул ли сие место карандашом. Если да, то Степану, имеющему такое же хозяйство и, кажется, успешное, забавно будет это прочитать.

– Степко!

– Га!

– Пока ты читаешь, я пойду к Ярыне, попрошу ваших червей шелковых показать.

– Та вони ще не проснулися. Хотя по такой погоде… Спека, аж земля репается. Город цілими днями поливаешь. Так что и черви тутовые скоро проснутся. Ну, иди-иди, – сказал Степан и вновь углубился в бумаги.

Ярына с гордостью показала Натану ящички с гренами, из которых должны будут вылупиться ценные черви. В одном даже дверку приоткрыла, внимательно глядя, чтобы какая гадость туда не залетела. Услыхав, что у семейства Буонапарте тоже было такое хозяйство, но оказалось разорительным, трижды сплюнула и высказала надежду, что семейству Кочубеев повезет больше, нежели корсиканскому…

Глава 23,
в каковой Натан и Степан понимают, что знают в расследуемом деле уже почти всё… кроме главного

Когда Натан вернулся в беседку, Степан уже закончил чтение и пребывал в глубоких размышлениях. При сём курил и попивал кисель солнечного цвета и вкуса.

– Знатно, Танелю, ты там всё подчеркнул. Толково. Я по тем пометкам шел, как за шелковой нитью. Потому – быстро.

– И что скажешь?

– Міркувати треба…

– Вот я думаю, как там странно всё. Изумляюсь просто, кто же из российских чиновников в Одессе, да еще с «постом», не просто соглашался общаться с Гологордовским, но и взял для исполнения ответственного тайного задания? Уж не нафантазировал ли он этого «сослуживца»?

– А мне, знаешь, что сдается? Не такой уж он полоумный, этот Гологордовский. И в его «сослуживца» с «постом» в Одессе нужно верить.

– Отчего же?

– Давай с самого начала вспомним, как дело йшло.

– Давай. Только ты говори, потому что я вчера так начитался, что голова забита всем этим. Воздуха в ней нет, как бы. Фактам слишком тесно, не повернуться.

– Ото верно, друже, – усмехнулся Степан, – а у меня голова ныне почти пустая. В ней два воза с солью легко разъедутся. Отже, в чем соль, поищем… Через что всё начиналось? Умер, причем наглою смертью, рыбный торговец. Отчего, если честно, власти засуетились «по-особому»? Потому что лавка пристреленного – на откупе у Абросимова. А над ним «особенный» Вязьмитенов гетманствует. Так, ничего я не перекрутил?

– Нет, всё верно.

– Потом ты находишь одёжу дворянскую. Потом еще – обрывки записей с высокими политическими размышленьями. И с польским присмаком. Вот тут, кажется, самая большая тревога у властей наших разлюли-любимых. Через почему?

– Потому что император вскоре должен приехать.

– Отож! Это важное событие для города. И каждая сторона со своими атаманами хочет свое решение продвинуть и закрепить. Вот тут уже кроме чиновной державной власти, которая с местной русской партией, начинают и другие беспокоится. Хто?

– Греки.

– Так. Они всё больше по денежной части волнуются. И понятно почему. Оттого как с других боков не ущучишь. Со стороны веры их не тронь, вера-то греческая, это еще они Москву ущучить могут. Земли у греков под Россией нет. Почти вся – под турками, Республику Островную – и ту англичане отобрали. Тут ясно… А вот ляхи чего волнуются?

– Потому что поляки. То есть ляхи, по-твоему.

– Саме те. На поляков теперь всё легко списывать, если где что в России не так. Никто ж в Московщине не поверит, что они державу свою восстановить не мечтают. Потому их при любом случае придавливать будут. А они каждый раз бузить станут. И тут пока не перекрутил, так?

– Так.

– Вот мы на горку в наших любезных отношениях с властями и вышли. А что же дальше?

– Дальше Дрымов первым начал секретничать насчет того, кто по документам хозяин хутора на Средних Фонтанах, где жил Гологур-Гологордовский. Так что всё с горки покатилось.

– От! – воскликнул Степан, подняв правую руку с трубкой. – Саме те. Те саме!

На последних словах у Натана перед глазами на мгновение вспыхнуло английское The same. «Надо же, – подумалось, – какое совпадение забавное».

Степан продолжил:

– Ось тут ты узнаёшь фамилию подложного Гологура. События становятся гуще, а отношения – острее. Убили Понятинскую, тут же следом выкрали письмо у цесарцев… – (Кочубей любил называть австрийцев так, по-старому.) —…Мы же с тобой с местными властями русскими общение еще больше теряем. Дрымов вообще говорить не хочет.

– Или не может.

– Ага – или не может. Ему паркан навколо этого дела поставили, боясь, что сболтнет не к месту. И вот Афанасий свет Сосипатрыч отсылает тебя на разговор с Вязьмитеновым. А что ж тот?

– Внешне – изображает большое волнение в связи с гибелью аристократки. Но реально ничего не делает и делать не приказывает. Фактически останавливает расследование.

– Я тебе еще другое скажу. В городе последний хлопчик, вот такой дрыщ мелкий, рассказывает, что то ли поляк богатую коханку прирезал, приревновав ее к ее же брату, то ли брат убил сестру, застукав с коханим.

– Да, и в канцеляриях одесских примерно так же говорили, только в выражениях более изящных.

– Ага. И вот теперь у меня до тебя новость цікавая, наисвежайшая… – Кочубей смачно длинно затянулся трубкой.

– Степко! Ну, что там, говори – не тяни.

– Я ж сегодня ходил на кладбище. Посмотреть, как Стефанию хоронить будут.

– Ах да! Я в храме был на отпевании. И потом ее повезли на кладбище.

– Так ось – панночку не похоронили.

– Как?

– А так. Еще раз отпели и повезли в семейный склеп.

– Вот как! Важно знать, где он находится.

– Точно того не знаю. Но у этих Понятинских земли, а значит, и фамильных склепов, предостаточно как на подмосковских землях, так и на цесарских. А поскольку она родилась на Галичине, то…

Горлис чуть не подпрыгнул от догадки, к которой его подталкивал Кочубей:

– Но если Стефанию повезли в склеп, расположенный в галичанских землях, то, получается, что Марцин или его посыльный должны были сходить в Австрийское консульство – выправить бумаги для перевозки тела через Радзивилловскую и Бродскую таможни.

– Саме так!

– Значит, Понятинского можно подозревать в том, что это он или же кто по его поручению выкрал из кишиневского конверта письмо Гологордовского? – Степан утвердительно кивнул головой. – Но ежели идти дальше… Неужели это он мог убить Ежи, а потом еще и сестру?

Степан только развел руками:

– Эти Понятинские имеют славу странных. Оба неодружені. На балы-маскарады, приемы разные, каких в Одессе хватает, почти не ходят…

– Не ходили.

– Так – не ходили. Всё больше друг с дружкой общались. И я довольно легко могу поверить, что пан Марцин стрельнул пана Ежи, считая, что тот плохо влияет на сестру, мешает ей жить. Совсем трудно представить, что он мог убить сестру. Хотя кто знает, какие они «странные»… Возможно, и такое, что Понятинский – не убийца, но письмо велел похитить, поскольку узнал о нем и посчитал, что там нечто может портить репутацию ему или его сестре.

– Пан Марцин утверждал мне, что людей такого высокого рода, как Понятинские, ничто скомпрометировать не может.

Степан только отмахнулся:

– Та ну… Брехни панские! Они любят о себе такое говорить, особенно магнаты. Но я ж и не заявляю, что это именно он сделал. Пан Марцин мог это сделать, а может быть, вовсе ни при чем. Слухай, что далее…

– Постой, Степан, тут такой еще вопрос. На отпевании не было Ланжерона. На кладбище он появился?

– Не, не было. Но там, во гробе, был один дорогой венок с двумя лентами в разные стороны, на одной – французская лилия, на другой – русский орел. Может, это как раз от Ланжерона.

– Почему он не пришел на отпевание?

– Та тут много чего быть может. Ревнощі разные, к примеру, от нынешней его жены. Или его прежние дела с поляками. У него, говорят, в войну в Польше коханка была. Еще – могли быть какие-то свои отношения с Понятинскими, со Стефанией. Думаю, нам это неважно… Ты слухай, что я еще скажу. Я ж прежде всего сходил на могилу Гологура-Гологордовского.

– И что там нового?

– Ничего!

– Ничего нового?

– Ничего вообще нет. Ни могилы, ни креста с надписью «Григорий Гологур» и пометкой J. H.

– Быть того не может!

– Ось і я так подумал. И перешел на католическую часть кладбища да побродил по ней в ожидании похорон пани Стефании. Но что ж я там увидел?

– Могилу Гологордовского?

– Так! Его уже перезахоронили. И надпись на кресте, да не том, что был, из двух кривых досок и трех гвоздей, а хорошем, солидном кресте, уже правильная – Jerzy Hologordowski. Так вот, процессия с гробом Стефании остановилась у этого креста, и впечатление было такое, что отпевают не столько ее…

– Да, конечно, ее же в храме отпели.

– …сколько Гологордовского. И последнее важное наблюдение с цвинтаря. У его креста было два венка. Один – с бело-красной лентой, другой – с красно-белою.

– И что сие значит?

– А вот не знаю. То есть не совсем не знаю. Наполовину. Скорее всего, перезахоронение Гологордовского организовал Понятинский. Так что один венок – почти наверняка от него.

– Вопрос в том – от кого другой?..

Натан начал припоминать статьи о флагах во французской Encyclopédie. Понятно, что белый и красный – польские цвета. Но флагов с такими же цветами в Европе столь много… Особенно среди германских государств. К тому же эти европейские войны вообще всю геральдику перевернули. Да еще это могут быть и цвета от семейного герба.

Из размышлений вывели слова Степана:

– Так, много что может быть…

Тут оба почувствовали, что засиделись и мысли замедлились. Чтобы размять ноги, прошлись по хутору. Степан увлеченно рассказывал обо всех постройках, возах, волах, конях, о каждом дереве, каждом кустике, любой травинке. Из его описаний выходило, что у всех этих сущностей есть свои характеры и предпочтения. Натан подумал, что такое описание может заставить иначе взглянуть на формулу философа: «Всё действительное – разумно».

Потом вернулись в беседку. Выпили еще прохладного киселю, принесенного Ярыной из погреба. Степан набил новую трубку. И продолжили разговор, вернувшийся всё к тому же, с чего начинали. Если не думать, что Гологордовского убил Понятинский, то кто еще мог это сделать? Скорее всего, «сослуживец», он же – тот друг, которого, по словам Спиро, Ежи в последние дни начинал опасаться. Об этом человеке известно только то, что он занимает некий пост, довольно важный, в какой-то из одесских канцелярий, а также то, что он в одной из европейских войн последнего времени был в армии, союзной армии Герцогства Варшавского, в которой служил Гологордовский.

Эти знания были, конечно, очень важными, но они давали слишком большой круг людей, коих можно было подозревать в убийстве «дворянина из лавок». Генерал-губернатор Ланжерон сам в прошлом имел успешную воинскую карьеру, во многих войнах поучаствовал. При нем в канцеляриях было весьма много чиновников, бывших армейских. Хватало и тех, что военными не были, однако любили рассказывать о доблестных делах с намеками, что они к армии тоже каким-то образом причастны. Отличать одних от других было довольно трудно. И тут дело продвинула бы помощь Вязьмитенова, если бы он с его полномочиями захотел обратиться в военное подразделение канцелярии. Но, как мы помним, именно это ведомство было первым, отказавшимся давать информацию.

Что до второго признака. Сделаем допущение, что «сослуживец» служил в российской армии. И что же это дает? После поражения Четвертой антинаполеоновской коалиции Александр I заключил с Наполеоном Тильзитский мир. И целых пять лет Россия была союзником как Франции, так и Герцогства Варшавского. В том числе, во время войны Пятой коалиции русские части воевали вместе с французами и поляками. В детстве, в 1809 году, Горлис видел австро-польскую частицу этой войны. Скорее всего, Гологордовский подружился с «сослуживцем» именно там. И Понятинский упомянул тот год отдельно. Но, может, это оттого, что та война прошла через земли Понятинских. Были же и другие войны, знакомство могло состояться в иное время и в других местах, после того или до. То есть подозревать приходилось многих и многих…

И вдруг Степан развернул разговор в неожиданную для Натана сторону:

– Друже мой Танелю, а не рассмотреть ли нам твоих сообедников?

– Кого? – не сразу сообразил Горлис.

– Ну, твоих разноканцелярщиков, с кем ты на обед нынче ходишь.

– А-а-а, Горенко, Далибич и Шпурцман. Да, можем рассмотреть. Но отчего именно их? Просто для примера, чтобы логику отточить?

– Может, так. А, может, и не только так…

– Но какие еще есть поводы для этого?

– Черт его знает. Твоя правда тут тоже имеется. Хочется на ком-то глаз остановить, хоть к чему-то прицепиться. А так чтобы больших резонов – их тут, пожалуй, нет. Вот и смотрю, за кого бы поговорить, к кому бы придраться.

– А с этой троицей что не так?

– Ты чаще рассказывать за них стал, мнения их передавать.

– И что с того? Это ж мне выгодно было с ними на обед сходить, речи их послушать, настроения в канцеляриях узнавать, новости какие-то. Я сам рад был с ними пообедать.

– Сам ли? Ты же раньше с ними на обеды ходил совсем редко. Или не так?

– Так, вроде… Ходил, бывало. Но реже, чем в последние полторы недели.

– А теперь – раздумай, припомни. Уверен ли, что это ты первый захотел с ними на обед пойти? Или всё же в начале этих походов именно они, кто-то из них, первый предложил тебе? А потом уж ты, согласившись, решил, что это твоя идея была…

Горлис задумался. Это был такой вопрос, в котором ему трудно было оставаться вполне объективным. Если честно, Горенко, Далибич, Шпурцман и раньше частенько звали его идти обедать. Но такая, довольно постоянная компания, как в прошедшие полторы недели, не складывалась. Однако, в том числе, и по вине самого Натана. Всё же обед в трактире стоил не так уж дешево. По крайней мере, намного дороже, чем еда, и тоже вкусная, ждавшая его чуть дальше, дома. Из-за этого субъективного фактора трудно было измерить, кто в большей степени был инициатором того, что теперь компания сложилась – эта троица, кто-то из нее или Горлис?

– Даже не знаю, Степко, что сказать. Может, ты и прав. Но ведь мне самому для нашего расследования эти разговоры были полезны. А было ли сие нужно тем троим, кому-то из них? Ну, чем я мог быть полезен, я ж о ходе следствия не делился?

– Впрямую нет. Но твое общение с Дрымовым и даже самим Вязьмитеновым ни для кого секретом не было. Потому для человека, в это дело вовлеченного, может быть, даже убийцы, важно было всё. Твоя реакция на чужие высказывания, твои слова, то, какие вопросы ты задаешь, куди беседу правишь…

Натан еще раз по-честному попытался восстановить ход своих обеденных разговоров с Горенко, Далибичем и Шпурцманом. И понял, что ничего существенного, полезного при нынешнем развороте дел припомнить не может. Даже догадался почему. Он тогда чувствовал себя охотником, а своих собеседников – загонщиками. Он улавливал их мнения, пересказы, факты – чтобы охота была успешной. Он совсем не следил за их реакцией на себя самого. Натан тогда не предполагал, что всё может оказаться наоборот: кто-то из этой троицы – охотник, двое других – загонщики, а Горлис – жертва.

– Интересная мысль, Степко. Для меня неожиданная, но интересная. Давай! Давай представим, что кто-то из этой троицы и есть «сослуживец».

– Ага. Тогда говори. Насколько ты знаешь – кто из них служил в армии, кто нет?

– Ну, поскольку Шпурцман служит в канцелярии по военному ведомству – он точно армейский. О Далибиче точных сведений не имею.

– А он из каких сербов, из тех, что за Обреновичей или за Карагеоргиевичей?

– Бранимир – из сербов, уже тут родившихся. Так что он за Романовых и славянскую империю. По высказываниям довольно боевой – в гармонии с его именем. Да еще Бессарабская область, в канцелярии которой он служит, пограничная, так что в ней бывших военных много… Ну и Горенко – он из иностранного отдела генерал-губернаторской канцелярии. Служил ли – не знаю. Но помню, что при расправе с Бужским мятежом его к делу звали… – (Тут Кочубей зло прищурился.) —…Что, конечно, не совсем по воинской части. С другой стороны – при войнах, перемириях, мирных переговорах дипломаты часто рядом с военными. Горенко вполне мог быть на какой-то войне вместе с Гологордовским и, значит, считаться его «сослуживцем».

– Так, да… Значит, у всех шансы есть быть убийцей… Ты говорил, Бессарабскую канцелярию, в которой Далибич работает, в Кишинев переводят?

– Да. Давно уже начали. Но всё никак не кончат. В России это долго. А чего ты спрашиваешь?

– Письмо в цесарское консульство оттуда отправляли.

– Ну и что? Мы же точно знаем, что его отправила именно Фина.

– Знать-то знаем. Но слово уже прозвучало – Кишинев. Вот почему письмо оттуда отправлено было?

– Да потому, что в одесской почте письмо на одесский же адрес просто не приняли б.

– Это понятно. Но тут может быть и в другом дело. Ведь Далибич, верно, в Кишинев регулярно ездит?

– Ну да. Наезжает по делам.

– А если он «сослуживец», так, может, у них с Гологуром по какой-то причине это было постоянное место для отправки разных писем. А потом Гологур к «сослуживцу Далибичу» доверие потерял. Однако считал важным отправлять письма именно из Кишинева. Может такое быть?

– Может. Но очень уж смелое предложение. В воздухе, не заземленное.

– Добре. Тогда перейдем к следующему варианту. Горенко ж у вас в иностранном отделе работает?

– Да.

– Значит, если что, идти в консульство о чем-то говорить Вязьмитенов по канцелярскому расписанию, скорей всего, поручил бы ему?

– В том отделе еще люди есть. Но из нашей троицы – да, ему.

– А там, в консульстве, письмо кто-то и выкрал. Почему бы это не быть Горенку?..

– Да, Степко, нам осталось еще придумать, почему в консульство могли послать не кого-то другого, а именно Шпурцмана. Хотя… Тут долго размышлять не нужно. У Шпурцмана немецкий – как родной. Для доверительного разговора с Фогелем очень удобно.

– Гарно. Выходит, у всех троих одинаковые шансы быть злодеем.

– И у этих троих, и у многих других. Я ж говорю: тут подозревать – многих и многих. Надо еще обдумать.

– Так, треба… Я подумаю, и ты подумай. И гарненько думай. А то мне десять тысяч Понятинского для хозяйства сейчас очень нужны!

В такой шутливой форме Степан дал свой вариант дележа гонорара (ежели таковой появится). Натан, прикинув вклад каждого, счел такую пропорцию не просто справедливой, но и весьма благородной со стороны своего товарища. Степан и Натан пожали руки, скрепляя договоренность.

Глава 24,
в которой Горлис пытается найти разгадку на кладбище, а находит отдохновение и умиротворение дома

Выйдя из хутора Кочубея, Натан решал, что делать дальше.

Усталость и напряжение последних дней сказывались. Распаренная весенняя теплынь навевала дрему. Однако Горлис подумал, что, в отличие от Кочубея, еще не был на кладбище, не видел могилы и креста Гологордовского. Обязательно нужно сходить. А вдруг он подметит нечто этакое, чего товарищ не заметил? Надо сходить, тем более тут близко…

В католической части кладбища Натана охватило странное волнение. А ведь ежели что с ним в Одессе случится, то и его здесь похоронят. От таких мыслей захотелось проверить, не забыл ли на сей раз взять с собой верного Дици. Проверил потайные ножны – всё в порядке, взял. Вскоре вышел к той части католического участка, что прирастает новыми могилками. Вот и крест Ежи Гологордовского с полагающейся надписью. И два венка – один побольше, дорогой, другой поменьше, проще и дешевле. Оба – с двуцветными лентами. И цвета те – белый и красный. Тот венок, что побольше, конечно, от Марцина Понятинского. Но от кого второй? А может, от Фины? Натан отметил, что даже не вполне представляет, из какого города, из какой страны происходят Фина и Росина. В Италии тоже хватает флагов и гербов с бело-красными цветами – Савойя, Генуя… Но девушки на эту символику меньше внимания обращают. К тому ж они артистки, для них родина – там, где сцена. С другой стороны, Фина ведь знала о польском происхождении любимого, могла в честь этого ленту выбрать. Но тут другая закавыка – итальянка, кажется, так и остается в неведении относительно судьбы Ежи. Или, может, она знает больше, чем рассказывает Росине?..

Натан взял в руки меньший венок, всмотрелся в него, пощупал ленточку, как будто через сие прикосновение мог понять, ощутить, кто принес сюда этот предмет.

Он не бывал в комнате Фины, в отличие от общих комнат их квартиры – прихожей, туалетной, гостиной. Но видел, как она одета. Из этого у Натана складывалось представление, что венок, находящийся перед ним, не мог быть выбран и оформлен этой женщиной – артисткой, оперной. Таковой оказался бы более кружевным, изящным. Здесь же – оба венка, принесенные к кресту Гологордовского, были… мужскими – торжественно строгими.

Натан оставил венок и чуть отошел от креста. Чтобы зреть и его, и всю могилу. Слева от нее увидел четыре глубокие вмятины, оставшиеся от церемонии отпевания, когда тут днем стоял гроб Понятинской. Вспомнил ее – несколько заносчивую, но всё же, кажется, неплохого человека. Смерть вообще примиряет со многими недостатками в ушедших людях. Подумал, что в отношениях Ежи и Стефании была какая-то почти шекспировская сложность, страстность, трагедийность. Жаль, что он не успел при жизни познакомиться с «дворянином из лавок». Думается, им было бы о чем поговорить. Вспомнил также надпись Inconstant, вырезанную на ручке кресла. Она казалась более важной, чем парадная, на хуторском доме. Та большая – напоказ. А на кресле – для души, для себя.

Мелькнула шальная мысль: вырезать это слово на кресте.

Но зачем, что за детство?..

Горлис оглянулся по сторонам. Еще увидит кто, заподозрит в чем-то дурном, в обрядах каких-то сатанинских…

Но некое упрямство, действительно отчасти детское, требовало сделать эту надпись, тем более что вострый нож был с собой и просился в дело. Душа Гологордовского, ежели увидит сверху, наверняка будет рада. Вправду, чего трусить: решил – так делай.

Натан зашел за крест, достал Дици. И на поперечной планке католического креста вырезал слово, много значившее для человека, здесь упокоенного, – Inconstant. Погладил пальцами сделанную надпись. А потом подумал, что еще чего-то не хватает. И на столбовой части креста, над Inconstant, высек букву S, да этак – красиво. Правда, посреди буквы сучок попался, так что середина S вышла как бы раздвоенная. Что ж, пришлось еще добавить вензелей, чтобы было видно, что буква заглавная. В честь женщины и имени, столь много значивших в жизни покойного, – Stefania. Сделал шаг назад, дабы полюбоваться своею работой. Славно получилось. Казалось, что возвышенная S, отталкиваясь от земного праха Inconstant, стремится в небо и улетает в него.

Что ж, теперь можно ехать к себе.

Едва добравшись домой, он хотел сразу прилечь. Впрочем, нет. Сперва встал за бюро да наново полистал бумаги Гологордовского, надеясь разглядеть в них нечто ранее не замеченное. Нет, не получилось, нужно всё же отдохнуть. Перед тем, помня об осторожности, собрал трость и нож в ДициЖака да положил у изголовья кровати так, чтобы выглядели они невинной тростью, которую, в случае чего, удобно было выхватывать. И лишь после этого заснул глубоким, спокойным, предвечерним сном. Почти без сновидений. Вместо них были какие-то сумеречные, в серо-черной тональности, обрывки непонятно чего. На грани сна и яви он вновь почувствовал горячие быстрые поцелуи. «Роси-и-ина», – захотелось сладко сказать.

Но, открыв глаза, Натан увидел, что это Марфа-Марта, устроившаяся рядышком с ним. Вновь чрезвычайно обрадовался, что не успел молвить запретного слова. В Одессе темнело по-южному быстро. Они же с Марфою всё целовались и целовались. И не хотели торопиться, переходить к чему-то иному.

– Мар-т-а, – с изнемогающей нежностью произнес он.

– Что? – вскинулась она, не признав себя в таком варианте имени. – Перепутал меня, что ли, с кем-то?

– Что ты! – улыбнулся он, нежно водя указательным пальцем по ее лицу, будто набрасывая контуры миниатюры. – Как же можно тебя с кем-то перепутать?

– Но ты ж, барин, знаешь, мое имя – другое.

– Что имена… – сказал Натан. – Мы их даем людям, предметам, явлениям. Но они все так обманчивы и текучи – как вода. Ты – Марфа, Марфочка, Марфушка, – повторял он, каждый раз ударяя на первый слог.

– Да-а-а, говори-и-и, – шепнула она ему в ухо.

– Но это же имя у других народов, в разных странах чуть другое. Марта! И я подумал, что так тебя звать буду.

– Да? – Она посмотрела на него большими удивленными девичьими глазами, будто и не тронутыми семейной болью, казарменной грязью, мужниными побоями.

Натан подумал, что при женщинах, которых любит и которые старше его, он как будто оказывается более зрелым и опытным. Или, может, это им самим хочется, чтобы так выглядело, и они его к таким ощущениям подталкивают? Кто ж знает. Нелегко понимать женщин.

– А почему же Марта? Зачем?

– А затем, что это будет твое имя – мое, только для меня. И ты с ним будешь – моя. Всегда и только моя.

– Твоя… – подтвердила перенареченная Марта.

Ему захотелось развидеть ее. Зажгли несколько свечей. А платий не снимали. Не желая торопить чего-то или боясь что-то спугнуть. Снова долго и мучительно сладко целовались.

– Да – Марта! – сказала она. – Как же хорошо это, как правильно. И нет никакой Марфы – дурынды, битой и жалкой. Мой-то сегодня опять… А есть Марта. Любимая.

– Всё так, – подтвердил Натан и сжал ее крепко, до хруста.

Вдруг раздался стук в дверь.

Экая неловкость! К Натану никто не приходил просто так. Тем более в воскресенье вечером. Конечно же, первой мыслию было: а вдруг Марфин муж или Росина (к примеру, спектакль отменили)? Что ж делать – ситуация получалась вполне водевильная, однако же, по возможным последствиям не смешная.

Стук меж тем повторился.

А свечи в комнате зажжены – понятно, что в доме кто-то есть. Можно, конечно, игнорировать стук. Но и это было как-то неловко.

А назойливый стук гостя длиться мог долго, уж ежели кому-то что-то нужно. Что же делать? Изображать теперь дело так, что приходящая солдатка хозяйствует по дому, а он занят делом, было уже не убедительно. И к тому же – вот оно, последствие их новых отношений – Натану нынче стыдно было просить Марфу-Марту столь быстро и резко перейти от роли любимой к роли наёмной хозяйки-за-всё-в-ответе. Нужно было нечто иное придумать. И быстро.

Глянул на недавно купленный красивый индийский paravent (ширму то бишь.) Тот стоял чуть в сторонке как главное, пожалуй, украшение его большой комнаты, ни на что больше не годясь. И вот, кажется, настал срок пригодиться. Остро чувствуя себя героем водевиля, Натан завел Марфу за paravent. А сам пошел открывать дверь.

– Кто там? – спросил Горлис, подойдя к двери.

– Генрих из Митавы, – был ответ, произнесенный с интонацией, отчасти шутливой.