Текст книги "Дворянин из Рыбных лавок"

О, как прекрасна сейчас ее грудь, кажется, тоже слегка рассерженная, как и личико. Но нет-нет, нельзя отвлекаться.

– Да если бы я их читал, я бы всё уже без тебя знал, а не спрашивал. Напротив, мне показалось, что это либретто, постановочные росписи твоих спектаклей. Думал посмотреть, но не смел трогать без твоего разрешения. Хотел как раз спросить его. Но когда ты заходишь, я обо всем забываю.

Росина рассмеялась и вновь обняла его.

– Да, то были его бумаги. Я теперь их подальше, в секретер перепрятала.

– От кого?

– От Фины! Она как зайдет ко мне, как увидит, плакать начинает и порывается их порвать. Говорит, что сии прожекты его, наверное, и погубили…

О боже! Натану трудно было представить такую двойную насмешку провидения. Судьба дважды – дважды! – подбрасывала ему подсказки. Да нет, не подсказки, а подробные объяснения, что происходит да почему. А он оставался слеп и глух, не умея различить их. Сначала он упустил письмо Гологордовского в Австрийское консульство. А теперь был близок к тому, чтоб тем же манером потерять деловые записи «дворянина из лавок»… Хорошо, что Видок этого не видит. И никогда об этом не узнает. Если, конечно, он сам ему в письме не расскажет.

– Натан, а почему ты смеешься? – спросила вдруг Росина.

– Это от облегчения, amore mio. Конечно, мне жалко Фину, я тревожусь за ее милого. Но главное для меня – ты. И я радуюсь, что тебе ничего не угрожает.

Росина нашла такое объяснение естественным, и они затихли в объятиях, будто утомленные долгим разговором. Только у девушки наставшее успокоение и молчание были искренними, а у Натана – нет. Он думал о бумагах, упрятанных сейчас в каком-то из отсеков секретера. Он не может допустить, чтобы и они исчезли, были кем-то похищены, порваны. Или просто стали для него недоступными.

Нужно как-то выпросить их у Росины. Но как? Натура артистическая, она бывает так тонко чувствующей, такой недоверчивой. Одновременно она порой готова принимать за правду ложь, но… Как бы это сказать, ложь искреннюю, не натужную. А он сейчас исчерпался в этом разговоре, длинном и сложном, как открытый недавно мост Ватерлоо. Надо сменить обстановку! Натан первым нарушил тишину. Сказал, что пойдет в трактир, принесет горячий обед. Она поддержала такое предложение…

Фины в квартире всё не было. (Что-то Абросимов затянул с празднованием.) Натан за обедом был весел, нежен, остроумен, как он умеет. О бумагах Гологордовского сам не говорил, ожидая, когда Росина упомянет. И таки дождался. Девушка мельком вспомнила о сестре, которая сегодня должна прибыть на репетицию, не заезжая домой, сразу с отдыха за городом. Следом Росина вновь вернулась мысленно к бумагам.

Она колебалась, не зная, как поступить в случае нового слезного приступа Фины. Ведь Росина не давала порвать да сжечь их единственно из-за заботы о сестре. Ведь как часто бывает, что люди, сделав что-то сгоряча, потом жалеют. А здесь всё же – записи, сделанные рукой любимого человека. Но, с другой стороны, нельзя всё время думать за кого-то. И может, правильней будет вернуть бумаги сестре. Пусть та сама решает и после того ни на кого не пеняет. Кто знает – может быть, сии записи действительно гнетут Фину столь тяжким грузом, что не дают душевно распрямиться. А ежели их не будет, то ей станет легче.

Высказав такие рассуждения, только более эмоционально, долго и путанно, Росина посмотрела на Натана вопрошающим взором. И этот взгляд он тоже любил, поскольку чувствовал, что решения ждут от него – и это казалось лестным. Ведь Росина была чуть взрослей его, но в общении с ней он всегда ощущал себя старшим, а то и старым. И, как понял со временем Горлис, это было не случайно. Росина ездила на антрепризы и гастроли со старшей сестрой. Оттого привыкла быть в роли младшей, несколько своевольной, но при необходимости всегда имевшей возможность спросить совета у близкого человека. Теперь таким близким человеком, кроме Фины, был еще и Натан. В текущей ситуации это было именно то, что ему нужно. И он заговорил намеренно тяжеловатыми словами, вселяющими уважительный трепет в артистические натуры.

– Безусловно, amore mio, Фина должна сама распоряжаться сими записками, доставшимися ей в статусе передоверия, так сказать, наследства. Однако же и ты была права, не давая их уничтожить. Сожжение бумаг – акт безвозвратный, к коему не можно подходить впопыхах, в слезах.

– Так что же делать?

– Надо подумать… Сии записи остаются не читанными. Притом, что человек, их делавший, исчез, возможно, погиб.

– Да… – печально кивнула Росина.

– Кто знает, – сказал Натан озабоченно, – а вдруг там есть нечто, что может таить угрозу не только памяти Фининого любимого, но и ей самой? Да и тебе, dolce, как ее сестре.

– Ах, Ниэль, и я об этом же думала, только не решалась себе в том признаться.

– Выход может быть один. Я знаю и русский язык, и польский. И, чтобы обезопасить от всех возможных опасностей тебя, а также и твою сестру, я готов взять на себя груз знаний всего, что изложено в записях.

Росина с балетной легкостью вскочила из-за стола, чмокнула Натана в щеку и побежала в свою комнату за бумагами. Уже через миг вернулась с ними и передала их Натану, причем с элементом театральной церемонности. Дело в том, что во всех постановках режиссеры именно ей вменяли обязанность торжественно вручать лавровый венок триумфатору (и, как правило, будущей жертве сюжета). Отметив про себя такое сходство в жестикуляции, Натан слегка усмехнулся.

Что ж, вот он наконец и получил доступ к сему телу… Тьфу, ты, что за оговорки глупые – к сему тексту. Это не было стройным дневником с датами. Скорее – наброски проектов и попутные замечания. Выглядело, как наметки к будущим мемуарам о славных деяниях великого человека. Кои будут написаны, когда он вполне совершит задуманное. При этом имен в записях названо не было, только «сослуживец», «соратники», «грек», «каперы», «казаки». Даже нескольких беглых взглядов хватило, чтобы понять, сколь много в записях ценного и нового для понимания. Вот только читать да разбирать их надо в спокойной обстановке, а не так, как сейчас, когда Росина оставалась за его спиною, видимо, собираясь вскорости унести бумаги обратно в хранилище.

Натан счел, что тут не стоит ничего выдумывать, а следует сказать Росине правду. Что объем текста большой и кое о чем говорится зашифровано, так что сходу не разберешь, потому бумаги нужно изучать внимательно и довольно долго. Это стало для Росины неожиданностью – она-то ждала легкого, быстрого решения: посмотрели, поняли, узнали – вернули обратно. А тут дело затягивалось. Потому она засомневалась, мол, надо бы с Финой согласовать. Горлис почувствовал себя собакой, у которой уже прямо изо рта пытаются вытащить сахарную кость. Однако рычать и лаять, подобно псу, сейчас не следовало.

Стараясь не показывать чрезмерной заинтересованности, Натан спросил, какой у них с Финой рабочий распорядок до понедельника. Оказалось, очень напряженный, готовят премьеру, комическую оперу с балетными номерами. Потому – множество репетиций к русскому 1 апреля, которое как раз в понедельник и будет. «Вот и прекрасно, – сказал Натан, – а я к началу следующей недели точно уж всё прочту и разберу».

Росина сдалась. Однако же некое сомнение на ее челе оставалось. Что поделать, артистическим натурам пояснения слишком простые, логичные и правдивые порой кажутся недостаточными. Тогда Натан попутно добавил, что записи сделаны недурным слогом. Может быть, сии мемуары, оказавшись ценным художественным произведением, со временем будут изданы как книга неизвестного автора, увлекательная, однако никого не затрагивающая – ведь имена не указаны. И лишь после этого Росина совершенно успокоилась – книги она уважала. Тем более что из них иногда получаются неплохие либретто…

Потом девушка отправилась на репетицию. Натан же с бумагами Ежи Гологордовского ушел к себе домой и принялся за спокойное внимательное чтение.

Что выходило из этих записей, если оставить в стороне философические рассуждения? Впрочем, зачем же оставлять их в стороне? Они также давали много полезного для понимания личности и деятельности Гологордовского. Было много латинских изречений, к каковым автор питал явную симпатию. Но приводились они не просто так, а в соотнесении с жизнью Гологордовского и окружающего его мира. Среди прочих встречались и Per aspera ad astra («Через тернии к звездам») и Dum spiro spero («Пока дышу, надеюсь»), которые вместе с прочими максимами составляли жизненное кредо шляхтича. Попадались также и размышления по поводу модной немецкой философии – великая троица: Кант, Фихте, Гегель. Впрочем, сии рассуждения были не слишком глубокими и основательными, скорее, лишь упоминание каких-то общих и самых простых понятий вроде «вещь в себе – вещь для нас», «феноменология духа», «категорический императив и идея долга». Но больше Гологордовскому нравились отточенные формулировки, как будто переведенные на немецкий язык с латинского. Хотя нет, пожалуй, всё же подлиннее: «В самой сущности человека заложено, что его последняя цель должна быть недостижимой, а его путь к ней – бесконечным».

И отдельное место занимали цитаты великих – о великом. И тут уж слова Гегеля о Наполеоне «Мировая душа на коне» были подчеркнуты тремя сразу линиями. Улыбкой, словно старого знакомого, Горлис встретил появление в тексте Гологордовского упоминание исторического корабля: «Бриг L’Inconstant – Постоянство непостоянного!». И дальше можно было понять, что постоянство это шляхтич видит в неукротимости меняющегося человеческого духа. И да, конечно же, он соотносил свою судьбу с судьбою Бонапарта. Его персональной Эльбою был не только хутор Inconstant с креслом в нише, вырубленной в ракушняке, но и вся Одесса, в каковой дворянин значительную часть жизни вынужден был маскироваться под торговца рыбой. Но это-то понятно. Более интересно – что должно было стать персональной империей Ежи?

Впрочем, обо всем по порядку. Собственно, Горлис и разложил бумаги в очередности, которая давала всей истории некоторую осмысленную последовательность. Итак, Гологордовский прибыл в Одессу около года назад из Галиции, поскольку активной натуре в небольшом поместье было до невозможности скучно и затхло. (Кстати, поместье его находится совсем недалеко от Олелько, где сейчас живет одна из сестер Натана.) Ежи не вполне понимал, что будет делать в быстро растущем городе, но верил, что дело ему найдется. Так и случилось.

Он встретил «сослуживца», занимавшего «пост». И тот предложил ему важное тайное поручение, для которого необходимо было изменить имя и даже род деятельности, прикинувшись торговцем. Что поделать, автор записок был не только дворянином, но и воином. А значит, привык уметь терпеть невзгоды ради значительной цели. При этом, обернувшись торговцем, Гологордовский всем, с кем общался по торговому делу, говорил, что он в прошлом солдат, воин, участвовавший не в одной войне. Потому люди разговаривали с ним более уважительно, чем с обычным торговцем. Все же знают, что прошедшие много войн бывают несколько неуравновешены. (О, Марфа-Марта, в сём месте она сразу вспомнилась Натану, что привело его в состояние душевного смущения. Но он заставил себя перестать думать о ней и продолжить занятие делом.)

Понятно, что именно фигура «сослуживца» интересовала Натана в первую голову. И торопливые путаные строки, касающиеся его, Горлис, перечитывал по несколько раз, разбирая нюансы смыслов. По большому счету оказывалось, что упоминаемая персона не совсем «сослуживец», а вероятно – офицер союзной армии. Причем не совсем даже союзной, а скорее такой, что находится в официальном союзе, однако с ощутимой долей конкуренции. При этом дружеское общение между Гологордовским и «сослуживцем» возникло исключительно по причине обоюдной личностной симпатии, а не из-за «союзничества» двух армий.

Натан отложил рукопись в сторону и задумался: когда и между какими армиями могло быть такое общение? Понимание этого очень помогло бы узнать, кто из окружающей одесской действительности мог быть таким «сослуживцем». Увы, автор не оставил в тексте конкретных деталей, фактических, географических, по которым можно было что-то расшифровать. А во времена долгих наполеоновых войн часто случалось, что союзники и противники менялись местами, принуждаемые к тому военным талантом Бонапарта. (Неизменной оставалась лишь вражда Англии с Францией.) Что ж, здесь нельзя сказать что-то наверняка, нужно разбираться с остальным.

Задание, дело, совместное с одесским «сослуживцем», заключалось в практическом обустройстве некоей территории, каковой предполагалось придать черты военизированной автономии. Из записей было видно, какие имена считал самыми разумными для этой территории Гологордовский: Княжество Измаильское («ство Из»!), Царство Параталассия (atalas!) То есть получалось, что это земли южной части «Бессарабской области», Буджака. По мысли Гологордовского они должны были стать чем-то вроде пиратского Алжира, вассального Османской империи во времена ее расцвета. Только не берберийский, то бишь варварский берег, а христианское междуречье Дуная и Днестра. Править каковым должен был не алжирский бей, а христианнейший наместник, он же великий князь (как раз недавно Россия приросла Княжеством Финляндским), он же вице-король (ice-Roi!), как в Царстве Польском. В осуществлении оного мероприятия видную роль должны были сыграть «соратники», «грек», «каперы», «казаки». Ну а для развития и поощрения инициативы и извлечения доходов Гологордовский планировал основать некое подобие Ост-Индской компании, которая благодаря своим успешным действиям в Индии и на Цейлоне сейчас у всех на устах. Сие должно было называться – Ост-Дунайская компания.

Такое название – неслучайно! Смелая мысль Гологордовского делала несколько неожиданный извив, похожий на речной. Громить турок силами Княжества Измаильского и Ост-Дунайской компании предполагалось как на море, так и на Дунае. И так освобождать оба христианских берега оной реки от владычества османов. Аж до столицы Австрии Вены, каковая стоит на той же реке. Исходя из этого, Гологордовский делал вывод, что Австрия непременно должна войти в проект Княжества Измаильского (Царства Параталассия) и Ост-Дунайской компании. Свободная торговля по Дунаю, не отягощенная частыми войнами и конфликтами, по его мнению, сулила большие доходы.

Ну и кому же это всё возглавить, ежели не родовитому шляхтичу Гологордовскому? Поляки же, коих предостаточно в обеих империях, Всероссийской и Австрийской, в данном государственном образовании должны были составить опорную рыцарскую структуру, говоря современным языком – офицерскую. В связи с чем автор надеялся и на помощь неких магнатов (среди прочих, Пон «ятинскі»е).

Рассмотрев и систематизировав бумаги, Натан застыл в раздумьях. Теперь он уж точно готов был согласиться с теми определениями, что давали текстам Гологордовского, его проектам Понятинский и Фогель – полоумность, «тронутость». При беглом ознакомлении или при чтении тем, кто мало разбирается в сути дела, это могло казаться чем-то приемлемым, реализуемым. Но в действительности сие были именно и только прожекты, в самом дурном смысле слова.

Такой вывод очень усложнял всю картину происходившего, принуждая ставить под сомнение всё, что писал, делал или говорил Ежи Гологордовский. А точно ли был тот «сослуживец» из «союзной армии», или Гологордовский его нафантазировал? Или, может быть, не всего целиком нафантазировал, а частично – смешивая бывшее с нереальным? Но если и был некий сослуживец, то давал ли он какое-то задание другу или, кто знает, всего лишь сказал нечто, принятое Гологордовским за задание?..

Да, несмотря на то что Натан старательно систематизировал, приводя в какую-то стройность, имеющийся материал, полное его прочтение привело его в странное состояние. Отчасти похожее на опьянение – когда трудно понять, что реально, а что видимость.

И еще Горлис подумал о том, кто является источником подобного опьянения. Всё то же «корсиканское чудовище», Наполеон, своим примером показавший, что ничего невозможного нет, что едва ли не любой человек, пришедший из небытия, может достичь всего, что захочет и если сильно захочет. А в рассматриваемом случае это наложилось на большие земли, которые хищная молодая – еще и ста лет нету – Российская империя отгрызает у старой и ослабевшей Османской.

А на новых землях можно было фантазировать, делать, что захочется, переселять прежние неблагонадежные народы, взамен приглашать и расселять другие; затевать генерал-губернаторства, княжества и вице-королевства. И те, у кого удачи и таланта, чтобы стать императором, не хватало, мечтали по крайности о вице-королевстве. Последнее определение показалось чрезмерно злым, саркастичным. Кто он, Натан Горлис, такой, чтобы судить Ежи Гологордовского? И чем его «делать вермишель» отличается от «делать Княжество Измаильское»? Разве что большей реалистичностью и приземленностью. Впрочем, в любом случае он и сего не реализовал, избрав странную роль еженедельного писателя по вызову для трех господ. Да еще – неофициального дознавателя по «особому вызову» для одного из господ. Впрочем, нет, учитывая заказ Понятинского, то уже для двух…

Что ж так витальный настрой ухудшился? Горлис пошел умыться, делал это по-одесски экономно, но по-молодому с наслаждением, фыркая и тряся головой. Вышел из дому, взглянул на небо. Появилась первая звезда. Ах да, вот оно что! Шаббат закончился – одновременно с тем, как он закончил работу. Пусть мыслительную, но именно что работу (зачем себя обманывать?). Где уж тут быть хорошему настроению? Натан вернулся в дом, прочел молитвы. И с некоторым облегчением лег спать.

Глава 22,
в коей наш герой после храма и отпевания бродит по базару да готовится к решающему умственному штурму

И снова воскресенье. И опять католический храм.

Раньше во время службы Натан часто произносил слова молитвы и на иврите. Но сегодня, задумался о разном. А когда одумался, то впервые поймал себя на том, что повторяет за патером исключительно христианские формулы звучной латыни.

Должно быть, это плохо? Или хорошо? Или никак, ведь он повторял сии слова вместе со всеми во время Pater noster[40]40
  «Отче наш» (лат.) – основная молитва в христианской традиции разных конфессий.


[Закрыть] и Ave Maria[41]41
  «Радуйся, Мария» (лат.) – христианская молитва, прославляющая Пресвятую Деву Марию.


[Закрыть], не вникая в их суть, а размышляя о «дворянине из Рыбных лавок»? И есть ли, в конец концов, Б-г, Бог, или прав Вольтер, ругавший обоих и в лучшем случае говоривший, что «Бога нет, но этого не должны знать ни жена, ни лакей»? Вечный вопрос – внешне простой, внутренне сложный и, по-видимому, неразрешимый.

А по окончании воскресной службы была еще одна – отпевание Стефании Понятинской. Внесение ее гроба во храм сопровождалось процессией. При том пел хор, небольшой, но очень слаженный. Натан никогда его в Одессе не видел, не слышал. Понял так, что это Марцин Понятинский откуда-то срочно привез.

Натану страшновато было смотреть на тело Стефании во гробе. И не потому, что она выглядела плохо или пугающе. Как раз наоборот – она и тут была прекрасна. Просто на погибшей, как на незамужней, было белое платье. А в Одессе, кажется, обитала лишь одна видная девушка, молодая женщина, сохранившая приверженность этой прежней моде, этой любви к белым платьям. Одна – его Росина. И Натану больно было представить, что он и ее увидит в белом платье и в таком же положении, что сейчас Стефанию…

Прощание долгим не было. Понятинские не очень-то жаловали светскую жизнь и по какой-то причине жили довольно уединенно. Натан был одним из немногих, кто подошел к гробу, чтобы проститься с pani. Проходя мимо пана Марцина, встретился с ним глазами. Увидел в них немой вопрос. И легким кивком головы, который со стороны выглядел проявлением уважения, показал, что да, он ищет убийцу Стефании.

Далее процессия отправилась на кладбище. А Горлис подумал, что теперь появляются вопросы не менее важные и сложные, чем теологические. Вот граф Ланжерон сегодня на службу не пришел. Странно, что же случилось? Наверное, уехал куда-то, причем внезапно, поскольку в пятницу, когда Натан последний раз был в канцелярии, об этом – ни слуху ни духу.

Потому по окончании службы Горлис постоял в нескольких оживленных компаниях, где обсуждались последние новости. Ах, вот оно что! Генерал-губернатор отправился инспектировать немецкие колонии, что северней Одессы. Там уж и на службу сходит. А заодно, на обратном пути, осмотрит, как проходят долгожданные работы по обустройству линии порто-франко. Что ж, понятно, работы наконец начались, подтверждая победу одной из партий, боровшихся за подряд. Но главный вопрос был в другом. Ланжерон не мог не знать, что сегодня будут отпевать и хоронить такую знатную даму, такую добрую католичку, как Стефания Понятинская. Но при этом счел возможным не присутствовать. Что бы это могло значить? Нет, ну, понятно, что Ланжерон и его поручители, как обычно, всё спишут на рассеянность графа. Но в чем истинная причина? Не ясно…

Пора было ехать к Степану. Стоп! Не сразу! Надо же еще базар посетить, купить что-то к столу. А то он все эти дни так был занят мыслями о расследовании, обменом появлявшимися новостями, что совсем забывал о правилах приличия. Нельзя столько ходить в гости «пустым», на дармовщинку. Кочубей-то – не помещик, на которого сотня душ пашет. И теперь, задним числом, припомнил, что, кажется, Ярына всю прошлую неделю смотрела на него немного неодобрительно. Или только показалось?

Походил по Вольному рынку и вдруг впервые услышал, что кто-то назвал это место Старым базаром. Надо же. Вот они, реальности быстро растущего города. Недавно же сделали этот рынок, обустраивают его дальше, новые корпуса возводят, а он уже «старый». Потому что с другой стороны Одессы уж Новый базар затевается.

Размышлять, что купить, долго не пришлось. Турецкий корабль привез в Одессу большую партию прекрасных упругих апельсинов. Взял целых десять фунтов для Кочубеев. И еще три фунта для себя. Уже хотел идти, но, подумав, прикупил также фунт лежалых, гниловатых апельсинов – на кисель. Мальчишка, помогавший торговцу, подсобил донести всё до пролетки.

Выгружая гостинцы на хуторе Кочубеев, смотрел за реакцией Ярыны. На лице промелькнуло выражение, которое можно было прочитать так: «Ну, слава богу, а то я уж плохо думать начинала». Значит, не ошибся в прежних своих рассуждениях. Но следом Ярына сразу же начала «держать фасон», говоря, что не может принять столь щедрый гостинец. Вот, разве что, возьмет дюжину помаранчів, а остальное Танеля себе пускай забирает – дома лакомиться. Но после уговоров, впрочем, не слишком длительных и напряженных, согласилась принять дар.

Натана забавлял этот повторяющийся ритуал, и он воспринимал его как обязательное проявление казацкой чинности, какое нарушать ни в коем случае нельзя. И лишь после этого Натан отдал также фунт гниловатых цитрусов, предназначенных для киселя. Ярына обрадовалась ему едва ли не больше, чем первому подношению. И тут же объяснила, отчего так: воскресного киселя она еще не сготовила. Теперь же у нее появлялась ясность в вопросе, из чего его делать. Этак всё гармонично сложилось.

У Кочубеев сегодня был постный борщ с сушеной дикой грушей, весьма правдоподобно дававшей этому превосходному густому супу вкус говяжьего мяса. Рыба же была сварена с ячкой и луком в старинном чумацком казане с хитро выгнутой ручкой. Натан подозревал, что казан этот, пожалуй, земляк его ножа Дици. Степан любил повторять, что ежели бы сей казан мог обрести речь да рассказать, через сколько рук прошел, сколькими и какими ложками был скребен и как в Хаджибей попал, то была бы знатная история. Готовя ячку, то есть мелко рубленную ячменную крупу, Ярына всегда ее немножко передерживала на огне, чтобы чуть пригорело у стенок. Отчего каша обретала совершенно особый вкус, напоминавший кофейный.

Теперь, после того как все привыкли к зарученим Осипу да Луце, темы острот в их сторону переменились. Говорили, что в пост наедаться не стоит, поскольку после Великодня да на весілля – вот уж тогда вдосталь поедят. Подсмеивались также над обоими в связи с тем, что Луця, которая хоть и ночевала по-прежнему в девичьей светлице, но будущее свое жилье, Осипову комнату в бондарне, уже начала обустраивать. Вопреки вялому сопротивлению жениха, она всё преределывала там по-своему: перекладывала, перемывала и устилала-обвешивала вишиваними рушниками. Но не подумайте бога ради, что наречені молча сносили шутки над ними. Нет, они отбивались по принципу, который бойкая Луця довольно точно определила парадоксальной максимой: «Все село напало, та ледве відгавкалась». К тому ж в самом конце невеста уела всех словами, что пока после обеда все будут пузом кверху давить Храповицкого, они с Осипом пойдут в город прицениваться к разным важным для семьи вещам…

Пока ели все, да ложки облизывали, да тарелки хлебом утирали, потому что все знают, что на днище самое вкусное остается («Эх, видела б меня Росина», – думал Натан при этом), как раз кисель апельсиновый приспел. Ярына делала его не густым, чтобы после него не хотелось пить еще больше, по той же причине, для горечи, немного цедры добавляла.

Засевши на «сходку паланки» в шалаше, Степан и Натан сначала наскоро обговорили итоги поездки в катакомбы и общение со Спиро. Но тут, правду сказать, не было чего обсуждать. Они и переглядываниями во время того разговора, можно считать, всё обсудили. А дальше Горлис сообщил товарищу, разумеется, опуская интимные подробности, как ему удалось достать тайные записи Гологордовского. Не забыл потрафить приятелевому самолюбию. Лишний раз упомянул правоту того – и вправду, письмо в Австрийское консульство из Кишинева было послано не самим «дворянином из лавки», а другим человеком по его поручению. Ну и пересказал кратко, что удалось вычитать из добытых бумаг, добавив, что их чтение оставляет сложное впечатление. Непонятно, чему верить, чему нет. И от этого многие поспешные и слишком однозначные выводы могут оказаться неточными.

Тем временем Осип и Луця, слегка переругиваясь, уже совершенно по-семейному, наконец-то собрались и «пошли в город». Когда они пропали из виду, Степан начал набивать трубку, как всегда напевая, но уже погромче, чем обычно. И, хитро прищурившись, спросил приятеля:

– Танелю, а чи не хочешь ты спросить про песню?

– Эту, с числами?

– Так.

– Ну-у… хочу, – кивнул Натан, на самом деле от долгого отсутствия ответа уже поутративший к ней интерес.

– Отже. Про числа. Помнишь, я говорил тебе, что мои дед и отец помогли Хаджибей взять?

– Да.

– Так ось, это было в 1789 году. Мы ж тут давно жили, многое знали и с русскими войсками сносились, особливо с казаками Войска Черноморского. И мы с ними вместе воевали, чтобы эта земля стала нашей, совсем нашей. Понимаешь?

– Понимаю, – произнес Горлис, притом тихо, как будто и в его слове была какая-то крамола.

– И она стала нашей! Знаешь ли ты, кто такой Светлейший князь Потёмкин?

– Знаю.

– А знаешь ли ты кто такой «великий гетьман Катеринославських та Чорноморських козаків»?

– Нет.

– Це той же ж Потьомкін. А на следующий год после взятия Хаджибея он отписал землі ці нам, черноморцам. Мой дед Мыкола Кочубей стал тогда паланковим полковником Хаджибейским. Отец же Андрей, как имеющий наилучшее образование в сих краях, – паланковим писарем.

– И сколько же той земли вашей… было?

– Было – и будет, – поправил Степан с недоброй усмешкою.

– Так сколько всё же?

– Кошевой атаман Головатый в песне на смерть Потёмкина сказал сколько: «Та й дав гетьман землю від Дністра до Богу / Границею по Бендерська дорогу. / Дністровський, Дніпровський – обидва лимани, / У них добуватись, справляти жупани».

– «До Богу» – сие метафора?

– Ні, то в нас річка так зветься. Которая Буг по-русски. А Бендерская дорога – шлях Бендеры – Соколы. Соколы ж – это Вознесенск по-русски, – сказал Степан, опережая следующие вопросы.

Горлис мысленно представил описаную такими линиями топографическую фигуру.

– Что ж, Степко, довольно земли, просто немецкое курфюрство средних размеров.

– Ну-у-у, – протянул Кочубей. – Не так чтобы довольно. С прежними гетманатами не сравнить. Но хоть что-то… И мы тут давно жили, мы за эту землю во все стороны воевали.

– И что ж?

– А то, что «Вража мати – Катерина, всіх нас обдурила, / Степ широкий, край веселий, / Та й занапастила. / Землю нашу роздарила». Теперь это земли помещиков разных. И не только ж землю в нас отобрали, но и память самую!

– Это как?

– А ось так! На въезде в город дозор русский спрашивает: «Куда приехал?» – «В Соколы приехал». – «Нет, – кричат, – в Вознесенск приехал». И розог!.. Или, если тут, в этом городе. «В Кочубей приехал». – «Нет», – кричат. «В Хаджибей приехал». – «Нет», – кричат. «А что ж?» – «В Одессу приехал». И розог! Кто ж такое вытерпит? И на нашей-то земле, кровью и потом политой. Но когда повстали… Сам знаешь, как богских казаков порубали.

– Да, слыхал. В канцеляриях сильно радовались – шампанское открывали: «За жизнь мирную!»

Кочубей скрипнул зубами.

– А что? – спросил Натан, стараясь приятеля развлечь и утешить. – Выходит, до Одессы город звался и Хаджибей, и Кочубей?

– Ага. Тезкó я з ним… І вся родина наша.

– И про числа еще: а почему песня начинается «Ой, у 1791 році»?

– В том году Катерина вперше указ склала на Кубань нам ехать.

– Так это вы уже тридцать лет, как туда едете?

– Саме так.

– Гляжу, не сильно торопитесь…

– Те саме! – хитро улыбнулся Кочубей на краю одноименного города.

Обдумывая всё услышанное, Натан отвел глаза в сторону и уперся взглядом в бондарню. И тут, надумав что-то, решил обидеться.

– Степко!

– Га…

– Так что же сие выходит. Ты мне всего этого ранее не рассказывал, поскольку в бондарне или у нее Осип сидел? Боялся, что ветер до него что-то донесет?

– Так, – ответил Степан, как нечто само собой разумеющееся. – Ветер до него что-то донесет, а он – далее.

– Интересно получается, как об этом говорить, так ты меня останавливал. А как наше расследование обсуждать – так, пожалуйста. Оно что, не секрет?

– Нет, – улыбнулся Степан.

– Но почему? – возмутился Натан.

– Не лютуй, Танелю. То ж две большие разницы. Эта «Песня с числами» – запретная. Не так чтоб аж до каторги, но всё же. Осип же – человек мутный. Да еще власть любит – и свою, и вообще. Это при нем никак нельзя обсуждать. Расследование – другое дело. Я сам ему многое сообщал, указуя, что это по заказу властей. И он мне… нам помогал. Настроения среди казаков; проходы к Спиро, договоренность про встречу; разговоры среди наших про Буджак – это не так, чтобы всё он один. Однако же многое нам принес именно Осип. И крепко тем помог. Но угадай, что он за всё это просил?