Текст книги "Дворянин из Рыбных лавок"

И она вправду не помешала. На корабле при всякой погоде и любой качке, что килевой, что бортовой, он чувствовал себя великолепно. Так что морское путешествие Натана вышло преинтереснейшим, с некоторыми весьма любопытными событиями. Но говорить о них здесь не будем. Во-первых, из экономии места, а во-вторых, чтобы не портить хорошую историю беглым пересказом. Уж как-нибудь после…

Если же взглянуть на происходившее со стороны и чуть сверху, то это выглядело парадоксально. В Европе по всему периметру Франции, да и в ней самой, то там то тут вновь вспыхивали, горели или тлели очаги войны. А тем временам некий торгово-пассажирский корабль спокойно ходил от одного до другого российского порта, а позже – шведского, датского и прочих, перевозя пассажиров, товары, почту. Войну же обсуждали в одном ключе: ну как, можно уже идти в Северное море или обождать (сбивая тем график и входя в убытки), поскольку английские фрегаты, стерегущие передвижение наполеоновского флота, будут мешать спокойной торговле? Как бы там ни было, а в начале июля, когда корабль вышел в Северное море, было уже безопасно. И очевидно, что для Наполеона всё кончено. А торговля – она вечна.

Высаживая Натана в Гавре, капитан корабля в качестве благодарности за помощь, оказываемую юношей при оформлении документов, подсказал, как лучше и дешевле добраться до Парижа по Сене. А также дал совет поистине бесценный: ни с кем и ни при каких обстоятельствах не говорить о политике. Совсем! Франция сейчас, как растревоженный улей. Ненавидящих Людовика XVIII не меньше, нежели ненавидящих Наполеона. Победил (пусть и чужими штыками) Бурбон, а не Бонапарт. Однако нигде не можно знать, на чьей стороне будет перевес в каждой отдельной таверне, закоулке, борделе. И цена за не вовремя сказанное неаккуратное слово может оказаться самой дорогою. По пути к тетушке Эстер Натан имел несколько возможностей убедиться в правильности данного ему совета.

Часть IV
О внезапностях разного рода в жизни, смерти и в любви

Глава 16,
в коей новость об отставном императоре доходит до Одессы и, кто бы мог подумать, оказывается весьма важной для Горлиса

Настал четверг. Ровно неделю назад к Натану приехал Афанасий и рассказал о странной смерти, произошедшей в Рыбных лавках. Непростая история, однако ж дело движется…

А еще четверг – важный рабочий день в трех учреждениях, где трудится Натан.

Сегодня он постарался отработать поскорее. Но в Австрийском консульстве, вопреки этому стремлению, пришлось еще подекламировать Новалиса и отдельно уточнить, что поиск библиофила Гологордовского результатов пока не принес. В русской же канцелярии на лишние разговоры не отвлекался и дела сделал быстро. Но наибольшая неожиданность ждала Натаниэля во Французском консульстве, точнее, в газетах, пришедших со свежей почтою. Горлис бегло просматривал их, делая пометки для аналитической записки.

И вот в одной из газет он наткнулся на заметку, в которой была новость, заключавшаяся в отсутствии чего-то нового. Но именно она и именно сейчас оказалась для Натана чрезвычайно важною. В заметке говорилось, что бриг L’Inconstant, известный тем, что в начале «Ста дней» доставлял узурпатора Бонапарта с острова Эльба в пределы Французского королевства, по-прежнему находится в порту Тулона, ожидая решения своей участи: быть восстановленным, чтобы вернуться во флот, или же порубленным на доски в доке, чтобы стереть еще один носитель воспоминаний о кровавом авантюристе, «корсиканском чудовище», принесшем столько бед Франции и всей Европе.

Бриг L’Inconstant! Сразу же вспомнилось это слово – набитое деревянными буками на доме на Средних Фонтанах, вырезанное на кресле, с которого открывался замечательный вид на море из ракушняковой ниши. А ведь и тогда Горлис вспомнил о Наполеоне. Но сам же прогнал от себя эту мысль, посчитав ее слишком юношески восторженной. Однако об историческом бриге с таким названием тогда не припомнил. Не мудрено: после второго и уж последнего – окончательного, полного – поражения Бонапарта говорить об этом корабле не любили. Так что сие название из памяти совершенно выветрилось. И сам собой, без этой заметки, Натан не вспомнил бы его, столь малозаметным было оно под частым градом других событий, столь глубоко, надежно было погребено под множеством другой информации.

Но ныне сей факт многое подсвечивал иным, особым светом. Значит, перед Гологуром-Гологордовским всё же маячил образ Наполеона. В самом прямом смысле «маячил». Был путеводным лучом, указывал величественный путь, как мнилось «дворянину из Рыбных лавок», верный, сиятельный. Теперь также с большим основанием можно было предполагать, что означает число 100 000.

С легких уст графа де Шаброля об этой попытке Бонапарта, который, в 1815 году бежав с Эльбы, попытался восстановить величие Империи и свое собственное, стали говорить Cent-Jours, то есть «Сто дней». А еще те несколько месяцев власти называли Vol de l’aigle, то бишь «Полет орла». И вот Гологордовский, сидя в природном кресле из цельного срубленного им дерева, в ракушняковой нише, «орлином гнезде», величественно возвышающемся над морем, чувствовал себя таким же орлом, местным Наполеоном, готовящимся бежать из своего варианта «узилища на Эльбе». Но он надеялся, что его начинание будут ждать не «сто дней» власти и славы, но «сто тысяч дней». Примерно этак 270 лет, длинный срок, уходящий за пределы человечьей жизни…

И вновь Натан почувствовал некое магическое, магнетическое прикосновение к душе погибшего. Ведь это и ему близко, как и почти что каждому юноше в Европе. Разве он сам не хотел похожего, не совершал подобного? Разве не был его отъезд в Париж из родных милых Брод наивным детским, но столь же возвышенным вариантом «Полета орла»? А далее французская столица с тетушкой и дядюшкой, с надежной спокойной жизнью, тоже стали скучны, тесны. И он отправился в Одессу, как Наполеон в Египет. Зачем? «Делать вермишель»? О, нет же, это была лишь хорошая теплая фраза, дававшая ему связь с прежней жизнью, с семьей, с ушедшими родителями. В Одессу же он отправился за новой жизнью, за славой, за своей персональной маленькой империей. Горлис никому ранее в сём не признавался, кажется, даже и себе, но сейчас вполне это осознал: почему он взял во Франции имя Натаниэль и вписал его во французский паспорт? Имя, полученное с рождения – Натан, – стало казаться слишком простым и коротким, не таящим ни загадки, ни будущности. А в Натаниэле были и то и другое – тут пока до конца его произнесешь, столько надумать и представить успеешь. К тому же Натаниэль и Наполеон были странно созвучны. Не настолько, чтобы этим заинтересовались бурбонисты, но всё же достаточно ощутимо…

Вынырнув из глубинных размышлений, Натан решил, что срочно, сей же момент, должен отправиться к Степану, чтобы отзеркалить в нем надуманное и прочувствованное. Взял извозчика, который отвез до кочубеевского хутора на Молдаванке. Но что-то ему везти перестало. Степан, большую часть времени проводивший в работах на земельном участке да в майстернях, на этот раз должен был взяться за иные дела. Вообще-то у них с братом было такое разделение труда. Васыль руководил воловьими упряжками и возницами, которые перевозили пшеницу из магазинов-амбаров в порт. Степан же больше работал по починке транспорта, а также на земле и в саду, выращивая свежее на базар и руководя шелкопрядным тутовым хозяйством (тут ему помогала Ярына). Но вот Васыль, серьезно простудившись, остался дома. И Степану пришлось самому поехать на телеге с волами, чтобы перевозить пшеницу да еще руководить погрузкой-разгрузкой. Натан узнал у занемогшего Васыля, в какие магазины отправился работать брат. Оказалось – на Карантинной балке, но – внимание! – со стороны Польской, а не Карантинной улицы. Взяв пролетку, махнул туда. Но и там Степана не оказалось. Уже в порту. Опять взял ямщика, обещавшего довести «недорого и быстро, как на крыльях». «Да уж, именно что «на крыльях», ибо се есть мой вариант “Полета орла”», – самоиронично думал Натан, въезжая в порт. Но там всё же настиг Кочубея. Тот руководил погрузкой, а это дело серьезное, так что время для разговора было не самое удобное. Но, потратив столько сил – и денег – на разъезды в поисках важного собеседника, было бы слишком обидным не поговорить.

Так, на ходу, урывками, Натан рассказал про Гологордовского и про то, что Степанова задумка с поиском дворянина в Австрийском консульстве сработала! Теперь уж можно сказать наверняка, ну, или почти наверняка: торговец Гологур и дворянин Гологордовский – одно лицо. Документы, найденные Дрымовым в полицмейстерстве, этого не только не опровергают, но работают на подтверждение версии, снова-таки не наверняка, а лишь опосредованно. Тем важнее будет узнать, какую информацию раздобудет про Гологордовского Вязьмитенов, который, безусловно, уже отправил запросы как во все соседние канцелярии, так и в столичную – в Санкт-Петербург. Кочубей с большим интересом впитывал информацию, досадуя на дела, которые его отвлекают. Напоследок Горлис сообщил также о бриге L’Inconstant, имя которого помогает прояснить суть надписей на среднефонтанском хуторе: Inconstant на доме и Inconstant. 100 000 на кресле.

Пока рассказывал, погрузка и закончилась. Степан произвел все денежные расчеты, расплатился. И решил, что может теперь со своими волами и приятелем отдохнуть в тени, образовавшейся от утеса. А заодно спокойно, в удовольствие, под трубочку, поговорить с другом-товарищем.

– Ну, що, Танелю, важные новости. Всё до ладу, – сказал Кочубей, выслушав рассказ товарища. – Теперь и ты послухай. Мне тоже есть про что рассказать…

– Про Спиро?

– Вгадав. Про него сáмого, Спиридона Тримифунтского. – Степан слегка улыбнулся, поминая прошедшее, но далее не стал отвлекаться. – Греки отказывались говорить о встрече. И слухать не хотели. Но вот сегодня прибыла через одного казака весточка от Спиро. Предупредил, встреча имеет быть завтра вечером. Но на особых условиях тайности. Ну, как с тобой было. Завязанные глаза, крытая карета. Ну то таке…

– Постой, а когда это было? С утра или попозже?

– Не с утра… Как раз перед твоим приездом в порт.

– Перед самым приездом?

– Ага.

– Прелюбопытно. Возможно, на это повлияла моя информация про Гологура-Гологордовского. Греки опасались, не будет ли чего-то враждебного им. Потому Спиро не хотел с нами общаться. А тут, увидев, что дело пошло по польскому следу, согласились.

– И я так думаю. А кроме того, может, их еще что-то, касательно ляха гологуровского…

– Гологордовского.

– Ну, да… Гологордовского… Что-то их отдельно беспокоит. Того они хотят нам отговориться, зная, что так оно швидче дойдет до здешних русских канцелярий.

С моря повеяло свежим ветром, даже прохладным. Тут уж захотелось на солнце выйти, погреться. Это ж когда в делах, в работе, в разъездах, то жарко. А когда смирно сидишь или стоишь, то холодно, особенно у моря. Всё же весна только началась – и это в Одессе коварное время. Вон Васыль крепко занемог…

Натан со Степаном вышли для продолжения разговора на солнечное место.

– И с хлопцами нашими я поговорил.

– Теми, что на Кубань ехать не хотят?

– Ага. Цікава така історія. Многие рассказывали, что какой-то лях сулил им золотые горы за переезд в Буджак.

– Это где? Южная Бессарабия?

– Так. От Днестровского озера и до Измаила.

– И что же тот таинственный лях им обещал?

– Говорил, будет там что-то для них. Но не Сечь, не паланки, а иная форма реестрового казачества.

– Хм-м, интересно. Что ж именно?

– Казаки больше ничего не сказали. И с ляхом, как я понимаю, недолго говорили.

– Почему?

– Поляки нынче в беде. Потому присмирели. Хотя о былом помнят. И иногда заносятся. Они ж, правду кажучи, воины хорошие. Но нашим с ними трудно общаться по войсковым делам. Веры не хватает, доверия. У нас к ним. Да и у них к нам…

А на солнце да у самой воды было совсем хорошо. Парусники, стоящие на внутреннем и внешнем рейде, как бы скрепляли воедино свинцово-синюю морскую воду и голубое небо. Да еще по высокой голубизне плыли от самого небокрая пышные бело-серые облака, похожие на те же паруса, только на ходу корабля, тугие от ветра. Опять настало одно из тех мгновений, когда говорить не хочется, а хочется лишь созерцать, вдыхать, вкушать Божий мир и беспечально радоваться своему в нем присутствию.

Наконец Степан прервал молчание, пыхнув трубкой:

– И знаєш, Танелю, что я еще надумал…

– Расскажешь – узнаю.

– Вспоминаю про обрывки бумаг обожженные, что мы с тобой разглядывали.

– Да-да, помню. Давно мы их не толковали наново. И что ж, у тебя какая новая версия появилась?

– Ага. Когда я хлопцев наших слушал, про реестровое казачество от Днестра до Измаила, то вспомнил про обрывок бумаги «ство Из». Мы там всё за библейский Израиль думали.

– А ты, наверное, на нынешний Измаил намекаешь?

– Так. Что ежели это означает «Генерал-губернаторство Измаильское».

Тут Натан задумался прежде, чем ответить.

– Мысль про Измаил – хорошая и может оказаться точною. Вот только «Генерал-губернаторство Измаильское» – странно сие.

– Чего ж так?

– Край этот, недавно завоеванный, уже имеет канцелярское оформление. Но, кстати, да – не совсем понятное. То ли Область Бессарабская, то ли Губернаторство Бессарабское с главным центром в Кишиневе. Туда сейчас все отделы переводят потихоньку.

– Ну, так что ж странного? Как раз правильно получается. Ты знаешь, совсем недавно, при Ханской Украине, как только наши земли по сю сторону Днестра не звались: и Едисан, и Ганьщина, и Татарская Волощина, и Кочубейская Татария (последнее, признаться, мне наиболее по нраву). А теперь, когда Московия захапала, так она всё проглоченное под себя ломает, утряхивает. При том такого накручивает: Едисан у ней стал Одессаном, но в женском роде; кусок Молдовы-княжества – Бессарабской областью. Отчего ж им не придумать в Буджаке «Губернаторство Измаильское»?

– В Русланде, конечно, всякое быть может. Но тут… Менять название Бессарабской области и переводить его администрацию прямо на границу с турками, в Измаил – неразумно, опасно. Делить же нынешнюю область надвое, вычленив из нее еще и Измаильское губернаторство, тоже странно – больно мелкими будут оба.

– Так, Танелю… где-то так, – вынужден был согласиться Степан.

– Но вот эта мысль, что в «ство Из» вот это «Из» означает нечто измаильское, полезна. Вот только чтобы начальное «ство» могло значить? «Губернаторство», думаю, не подходит, но что тогда – «общество», «товарищество»?

– А что, ежели «Княжество» или «Крулевство»? – как бы с улыбкой, но почти всерьез спросил Кочубей.

– Ну, ты, Степко, загнул! Какое еще «Княжество» или «Крулевство», если мы даже от «Губернаторства» отказались?

– Ой, Танелю, плохо ты ляхов знаешь. У шляхтича думки высокие! Да, «Губернаторство» не подходит, а «Крулевство» может оказаться в самый раз. Или «вице-королевство», если Vice Roi вспомнить.

– А что – интересная мысль. Даже очень интересная. И важная тем, что связывает логически два обрывка, – отметил Натан.

– Ага. Лях порою как раз потому хороший воин, что хочет невозможного. Это у нас такая казацкая приговорка была. Но она с продолжением. По той же причине лях часто и плохой вояка – когда хочет совсем уж невозможного.

Отталкиваясь от последних слов Кочубея, Натан постарался припомнить поляков, с которыми ему и его отцу приходилось общаться в Галичине. Но решил, что не сможет соотнести Степановы слова со своим опытом. Мал тогда был, не всё из происходившего понимал во всей полноте, по-взрослому. Попробовал вспомнить поляков, с коими уже тут, в Одессе, общался. Но и здесь выходит не вполне корректно. Тут у них со Степаном из семьи Кочубеев взгляды, углы зрения совершенно разные: цивильное общение, торговля – и войсковый опыт.

С тем и расстались, поскольку Кочубей, имея другие дела, торопился. Напоследок договорились, как встретятся завтра вечером, чтобы ехать к Спиро.

…Эх, если бы знал Натан, сколько – и каких! – событий будет у него до завтрашнего вечера. Впрочем, если б и знал, разве бы это что-то изменило…

* * *

У dolce Росины этим вечером был спектакль. Но идти в театр не хотелось, лучше после спектакля попроситься к любимой. О театре не моглось думать, поскольку голова гудела, как растревоженный улей. В ней роилось столько мыслей и чувств, что воспринимать что-то еще Натан был просто неспособен. Хотелось покоя. Потому, зайдя домой, наскоро перекусив и переодевшись потеплей, пошел вновь к морю, на свое любимое место налево за Военною балкой. И вопреки обещанию, данному себе же, не засиживаться на берегу допоздна, не мог заставить себя уйти, пока совсем не стемнело. Впрочем, на сей раз путь на Гаваньскую улицу был спокойным. Дици и Жако, которые держал наготове, не пригодились.

Подходя к своему дому, Горлис не терял бдительности. Благо, луна выглянула из-за туч. Правда, была она совсем молодая, растущая, но кое-что разглядеть можно. К примеру, что кареты на его Гаваньской улице нет, всё чисто. Минуя Казарменный переулок, глянул, что там. Карета была, но она стояла довольно далеко, напротив дома Австрийского консульства, что естественно. Возможно, у кого-то там какое-то срочное дипломатическое дело. Окна сестер артисток были темны. Что ж, нужно идти домой.

Однако тут месяц, и без того узкий, сокрылся за облаками. Впрочем, путь домой, пусть и на ощупь, на ослеп, был хорошо известен Натану. Он зашел внутрь своего квартала и направился к дому бодрым шагом. Но вдруг – насторожился! Вроде бы тихо, не видно ничего опасного, но Горлис был начеку, по-прежнему держа наготове тяжелую трость от дядюшки Жако, а также верного Дици. Он приглядывался, принюхивался. И ощущал, явственно чувствовал тревогу, буквально разлившуюся в воздухе. Появилась мысль, что с такими предчувствиями не стоит пробовать открыть дверь, а лучше выбраться на улицу да пройти до Дерибасовской. Там хоть слабые, но всё же фонари с плошками. И если ощущение опасности не исчезнет, ежели кто-то станет его преследовать, можно будет по освещенной Дерибасовской дошагать до новой Гауптвахты, что на углу – по другую сторону Преображенской улицы.

Глава 17,
страшная, поскольку наш герой становится свидетелем убийства и едва-едва не оказывается еще одной жертвою

Но этим планам, предусмотрительным и, безусловно, правильным, не суждено было сбыться. Когда Натан развернулся и пошел прочь от дома, на него напали – сразу человек пять, кажется. Во тьме они не видели, что он вооружен. Потому первый же напустившийся был ранен – верный Горлисов Дици успел полоснуть бок нападавшего. По сдавленному, почти что проглоченному восклицанию (опытный человек в таком деле шуметь не смеет) – Kur-r-rwa! – не трудно догадаться, кто это был. Еще двое магнатских гайдуков получили удар Жаком, уже менее чувствительный, на отлете, поскольку набросившиеся успели отступить. И всё же положение Натана оставалось тяжелым, почти безнадежным. Четыре с половиною противника, а он – один. Что ж делать – может, вступить в переговоры? Должно быть, это посланцы от Понятинских, ну, так пусть скажут что-то, объяснят. Зачем же зря бить и резать друг друга? Но гайдуки – не дипломаты и не лакеи, они не умеют объяснять и вести переговоры. Со спины на Горлиса набросили дерюжку, длинную да широкую. И пока он не успел искромсать ее ножом, ловко спеленали его. После чего отобрали оружие, вновь всунули кляп в рот и завязали глаза. Послышался звук подъезжающей кареты.

Merde! Кажется, она ехала со стороны Казарменного переулка. Да эти дозволенные властями панские разбойники всё предусмотрели. И даже карету поставили так, чтобы не вызвать подозрений… Его быстро запихнули в карету и повезли, понятно куда, ясно к кому, периодически награждая тумаками не только обидными, но и довольно болезненными. Однако били так и по таким местам, чтобы не оставлять следов. По дороге гайдуки отрывисто переговаривались на польском, перевязывая раненого приятеля.

А Натан тем временем думал, что он недооценил решимость магнатки Понятинской. Обнаружив фамилию Гологордовского и сделав ее общеизвестною, он, видимо, оскорбил ожидания пани Стефании. Что ж, теперь может быть худо. Людям, богатым и влиятельным настолько, закон не очень-то писан. Вот если представить, что его сегодня убьют да где-то упрячут, то кто, что и где сможет доказать? Никто и ничего. Французское консульство, конечно, будет крайне недовольно исчезновением подданного Королевства. Но правдивая русская генерал-губернаторская канцелярия, в свою очередь, подчеркнет, сколь высоко ценила верную службу господина Горлиса. Следом же выразит надежду, что с ним ничего плохого не случилось, что он уехал куда-то по неким срочным делам… Ага, в гости к макабрическому[34]34
  Определение «макабрический» происходит от франц. macabre – погребальный, мрачный.


[Закрыть] майору, владельцу хутора на Средних Фонтанах…

Но нет-нет, нельзя впадать в отчаяние: судя по тому, что его захватывали аккуратно, без ранений, да сейчас бьют бесследно и не так уж больно, команда была доставить пред очи ясновельможной невредимым. А там уж и от него зависит, как выйти из этой ситуации.

Из кареты Горлиса доставали намеренно грубо, так, чтобы он везде, где можно, ударился головой и другими частями тела. Натан же, запелёнутый в ткань, и уклониться ни от чего не мог. Но опять же – волочили не столь сильно, дабы следы остались, а просто слегка вымещали досаду за сопротивление и ранение товарища.

Хлопнули одни двери, другие, третьи. Натана завели в залу или комнату, судя по запаху, кажется, ту же, что и в прошлый раз. Распеленали, усадили в кресло, крепко привязав руки к подлокотникам. Кляп во рту оставили. А повязку с глаз сняли. Да, всё так – это была та же комната, где несколько дней назад с ним говорила Стефания. Гайдуки оставили его одного, а сами вышли, прикрыв дверь. Ничего не оставалось, как только ждать.

Видимо, сейчас сюда из какой-то другой двери, а не той, что за его спиной, войдет Стефания. И начнет его допрашивать. Причем не так милостиво, как в прошлый раз. Будет бить, хлестать, колоть, резать? Кто знает, а вдруг она столь же жестокосердна, как та русская помещица, умучившая полторы сотни крепостных? Натан читал о ней в одной познавательной и преинтересной австрийской книжке о нравах в России. Как же ее? Saltytschicha! Достигнув успеха, вспомнив имя, Горлис чуть успокоился. Несколько раз повторив это имя мысленно, понял, что произносит его по-немецки, а как оно по-русски звучит, никогда и не слышал. «Зальтычихя». Как-то так, наверное. Или как? Эти размышления чуть отвлекли Натана, тем самым облегчив душу, сделав его нынешнее положение более терпимым.

Но на самом деле оно оставалось всё столь же незавидным. И когда в тревожном ожидании прошло еще какое-то время, тягостные мысли о пытках вновь начали одолевать. И снова припомнились поучения Дитриха и Жако, как терпеть боль. Но те говорили, в основном, о бое, драке. А в наличествующем положении полезней были рассказы Видока, учившего, как претерпевать палаческую работу, пытки. И как не впадать в нервическую ажитацию, ожидая их… Попробовал вырваться из пут. Нет, бессмысленно, связан крепко людьми опытными. Тогда Натан начал оглядывать комнату – выискивая, откуда может появиться польская Saltytschicha. Ага, вон там, в правом углу за тяжелыми дорогими шторами, скрывается, должно быть, дверь.

Вдруг раздался шум, какой бывает, когда в соседней комнате раньше говорили тихо, спокойно, что из-за стены и не расслышать, а потом перешли на крик. Причем слова всё равно не слышны, лишь два голоса, мужской и женский. Вдруг крик достиг высшей ноты. И двустворчатые двери, действительно оказавшиеся за шторами, распахнулась.

Глаза Горлиса отказывались верить в то, что он видел, но в комнату вошла… Да нет, не вошла, а ввалилась – Стефания. О боже, что с ней?! Окровавленное платье и нож, воткнутый под левую грудь. Ноги и руки Натана в неосознанном мгновенном порыве рванулись на помощь. Но, увы, он был связан и более того – крепко прикручен к креслу. К тяжелому неподъемному креслу. Стефания же, сделав еще несколько шагов, упала. Кажется, уже замертво. И всё это на его – Натана – глазах.

В первый миг Горлис даже не подумал, что опасность от человека, сотворившего такое, может грозить и ему. Но в следующее мгновение, вглядевшись широко распахнутыми глазами в тень за широкими шторами и в узкую щель меж дверьми, он понял… Он звериным чутьем учуял, что убийца Стефании сейчас решает, не войти ли в комнату, не прирезать ли заодно и Натана? Из горла рвался крик. Но кляп мешал кричать, превращая всё в глухие нечленораздельные звуки. Горлис замычал что есть силы и запрыгал на своем кресле, стараясь произвести побольше шума – должны же эти олухи-гайдуки за дверью отреагировать?

Казалось, что время замедлило, а то и вовсе прекратило свое течение. Натан тем временем с лихорадочной быстротой, производя побольше грохоту, вместе с креслом продвигался спиной вперед к двери, за которой остались гайдуки… А глаза всё так же вглядывались в пространство за шторами, в щель меж дверьми. Видимо, эта отчаянно быстрая реакция на произошедшее его и спасла. Тень за дальней дверью исчезла, и сама дверная створка захлопнулась. Натан же, доскакав до своей двери, вытянулся в струнку и начал биться об нее затылком, не чувствуя никакой боли.

Да что ж они там?.. Ни шороха за дверью, где должны были ожидать, готовые ко всему гайдуки! Но вот дверь наконец отворилась. Точнее, открылась одна ее половина, потому что вторую подпирал Горлис с креслом. Ворвавшись в комнату, гайдуки много чего ожидали увидеть. Но то, что предстало их глазам, оказалось совершенно неожиданным: хозяйка с ножом в груди, лежащая на полу. Они оторопели на мгновение. Но уже в следующий момент раненый гайдук с перевязанным боком побежал за семейным доктором и паном Марцином Понятинским. Остальные же бросились в погоню за убийцей.

Перед Натановым взором продолжала разворачиваться драма, да нет, не драма – трагедия в высокородном семействе. Первым примчался, запыхавшись, врач со своей медицинскою сумкой. Нож, воткнутый слева, был красноречивее всяких слов. Но всё же доктор несколько суетливо проверил пульс, поднес зеркальце ко рту и носу pani. И лишь после этого замедлился в своих движениях, став скорбно неторопливым. Почти одновременно с врачом, но всё же чуть следом, появились охающие да всхлипывающие служанки и горничные. Доктор распорядился принести ткани, панское белье, можно несвежее, то, что для стирки. После чего одним движением вытащил нож из тела и туго перевязал открывшуюся рану, чтобы уменьшить ток крови.

Во время этого действия в комнату вошел довольно молодой аристократически одетый мужчина, как можно было понять, Марцин Понятинский. Он положил ладонь на плечо врачу и, когда тот обратил к нему лицо, сразу понял, что сестре уже не помочь, она мертва. Марцин издал резкий звук, что-то среднее между криком, рыком и всхлипом. Сложил правую руку, как это делают, чтобы перекреститься по-католически. Поцеловал кончики пальцев и передал этот поцелуй губам несчастной сестры. После чего прикрыл ее всё еще широко открытые очи. Опустился в ближайшее кресло, сжав виски средними и указательными пальцами двух рук, а большие пальцы уперев в щеки. И смотрел недвижно на тело убитой.

Так он сидел довольно долго. Тем временем слуги принесли дверь, снятую где-то с петель, бережно положили на нее бездыханное тело и унесли. Служанки же подтерли кровавые следы и тоже вышли. А Марцин всё молчал, прикрыв веки. Потом поднял их и долго, не мигая, смотрел на Натана. Встал, подошел, влепил крепкую пощечину Горлису. Вытер руку об обшлаг костюма. И лишь тогда достал кляп изо рта. После чего – нет, не извинился, а просто проинформировал Натана, что пощечина предназначалась не ему…

В комнату вбежали запыхавшиеся и растерянные гайдуки. Сказали, что догнать убийцу не смогли – тот бесследно исчез в ночном городе. Понятинский не одарил их ни единым звуком, лишь жестом, отчасти брезгливым, показал, чтоб они шли прочь, да как можно быстрее. Но в последний миг всё же смилостивился и удостоил нескольких слов: Trzydzieści biczów. Wszyscy! Rannym – połowa[35]35
  «Тридцать батогов. Всем! Раненому – половину» (пол.).


[Закрыть].

Гайдуки быстро исчезли, выйдя из комнаты в обе стороны, плотно, но бесшумно прикрыв двери. И вновь установилась тишина. Звенящая тишина, как молвил бы поэт.

Наконец Марцин прервал молчание:

– Пятнадцать тысяч, – сказал он.

Натан молчал.

– Двадцать тысяч.

Натан молчал.

– Тридцать тысяч.

– Что, что вы хотите сим сказать? – произнес наконец Натан, опасаясь, что это счет, который хотят ему выставить.

– Тридцать тысяч тому, кто найдет убийцу сестры, – сказал Понятинский потускневшим голосом.

И тут Натан пожалел, что не помолчал подольше.

Марцин посмотрел на связанные руки Горлиса. Не магнатское это дело – правильней было бы позвать гайдуков, чтобы они развязали. Но брату, только что потерявшему любимую сестру, нынче решительно невозможно было видеть эти тупые рожи. Поэтому он сам пошел к рабочему бюро, нашел на нем бронзовый нож для разрезания бумаги. И направился к Натану. Разумом Горлис понимал, что Понятинский хочет освободить его от пут. Однако малахитовая ручка ножа так ловко и крепко легла в Марцинову ладонь, что казалось: он может ножом и ударить – даром, что канцелярский – в чье-нибудь сердце.

Но нет, Понятинский действительно всего лишь перерезал путы. Для чего пришлось изрядно повозиться, поскольку нож, предназначенный для бумаги, не так остер. И именно это действие помогло установить некий душевный контакт между двумя этими людьми, столь разными. Теперь они могли говорить наравне. Почти наравне. Галичанский еврей – задавать вопросы, а галицкий аристократ – отвечать на них.

Натан не знал титулования Марцина Понятинского, но решил, что в данном случае лучше избыточное обращение, нежели недостаточное. Потому решил обращаться, как следовало по княжескому титулу.

– Ваше сиятельство…

Марцин прервал его, досадливо скривившись:

– Обстоятельства сейчас – не для придворных церемоний. Можешь обращаться ко мне совсем просто – пан Понятинский. Говори, что хотел.

– Понял, пан Понятинский. Позволите ли мне осмотреть нож, коим было совершено злодейство?

Хозяин дома кивнул. Нож был брошен на полу посреди комнаты – на белом листе бумаге, где он оставил следы крови прекрасной pani. Натан взял его в руки вместе с бумагою. Это был обычный боевой нож, кажется, армейский. Какой-нибудь знаток, коллекционер, пожалуй, мог бы сказать, какой именно из армий. Хотя полной уверенности в том нет. Войны, шедшие в Европе так часто, столь долго и с таким количеством разных стран, империй, королевств, курфюрств, всё перемешали. И подобные ножи можно было купить на любом базаре любого города, в том числе и в Одессе. Натан разочарованно вернул нож на прежнее место. Марцин, успевший осмотреть его ранее, другого и не ждал.