Текст книги "Дворянин из Рыбных лавок"

Но Спиро ответил, что никаких особых имен злодейски убитого человека не знает. А лучшее имя для него одно – Воин! Это было сказано очень кратко, что, кажется, тоже было неслучайно. Похоже, на этом грек готовился закончить строго деловую часть разговора, перейдя к скромному ужину, запахи которого становились всё заманчивей.

Так и было. Для закрепления разговора и дружеских отношений принесли вина и свежеприготовленную… камбалу à la Corfou. Натан, конечно же, уже не удивлялся этому. Всего лишь еще одно подтверждение того, что у Спиро и Ставраки – общие источники информации. (Не зря поговаривали, что Ставраки в молодости тоже каперствовал под русским патентом и чуть ли не в помощниках у Спиро.) Ужиная, Натан выражал высшее восхищение тем, как приготовлено блюдо. Но при этом он лукавил. Как бы это выразить – появилось ощущение, что пик его любви к камбале по-корфуски прошел. Говоря проще, Горлиса начинала раздражать та бравада, с которой его греческие собеседники показывали, что знают о нем многое. При желании в этом можно было бы увидеть и знаки внимания. Но такое внимание, пожалуй, было ничем не лучше магнатского высокомерия Понятинских.

Разговор за столом шел о многом, но только не о Гологуре-Гологордовском. И лишь когда Степан упомянул о дружеской компании, об обществе друзей, Спиро опять ненадолго вернулся к Убитому воину. И выдал вещь прелюбопытную. Оказывается, в последнее их общение Воин сказал, что дружба, конечно, великое дело, однако не всегда надежное. И сам он, Гологур-Гологордовский то есть, совсем перестал понимать своего лучшего друга и даже начал его опасаться. Эта информация была новой и чрезвычайно важной. Кого Гологордовский мог считать своим лучшим другом в Одессе? Стефанию Понятинскую? Нет, он никогда бы не стал обсуждать с греческим капером даму, pani. Марцина Понятинского? С ним Ежи приятельствовал, но не был настолько уж близок. Значит, был кто-то еще. Не просто партнер, не просто некто, предложивший ему некое дело, давшее толчок к появлению великих планов. А именно друг. Причем друг, взаимопонимание с которым утратилось и который по этой причине мог стать опасным. Но кто же, кто был сим другом? Вот какой вопрос становился главным.

Ужин закончился. Разговор тоже. Спиро уважительно попрощался с ними, попросив отнестись с пониманием к предпринимаемым им защитным мерам. После чего на глаза – с элементом ритуальности – были одеты повязки и друзей повели к карете. По дороге их спутники молчали. Но в просьбе Степана развезти их по домам, а не в одно общее место, откуда забирали, греки не отказали.

Так что поговорить, тут же, по свежим впечатлениям, не удалось. Но это, кажется, не было столь уж необходимым. И Натан, и Степан хорошо понимали, что было главным в прошедшем общении со Спиро. Прежде всего то, что Гологордовский незадолго до смерти больше всего опасался своего лучшего друга. А во-вторых, знание о той особой ставке, какую делал шляхтич к приезду в Одессу Александра I.

Едучи домой, Горлис пожалел, что на сей раз при нем… вовсе нет никакого оружия. Условия поездки к Спиро такового не предполагали. А ведь глубокая ночь. И путь до дома с Гаваньской улицы – после событий последней недели – перестал казаться ему таким уж простым и безобидным. Потому Натан попросил довезти его не до Гаваньской, а до Екатерининской площади. Несмотря на унылый вид и заброшенность, она ему сейчас представлялась местом более безопасным.

Проходя мимо казармы, где, как он знал, жила Марта, бывшая Марфа, Натан почувствовал, как вновь потеплело в сердце. Подумалось: может, сие было большей причиной того, что он изменил маршрут, нежели забота о безопасности? Кто знает, кто знает…

Прошел вглубь квартала, обходя кучки носимого и иногда собираемого ветром вместе мусора да стараясь не вывихнуть ногу, попав в глубокую ямку. Да, вот этим самым путем к нему ходит и Марта. И от одного этого сия дорога, неловкая, необустроенная, обретала какой-то новый, высший смысл. Всегда ходит и с утра опять придет. Ах, нет, теперь целых два утра он ее не дождется. По субботам Марфа целый день работала дома. Ну и воскресенье – семейный день, святой день отдыха. А вот с понедельника…

Господи, да как же ему теперь общаться с нею? Вот пойдет он в комнатку для умывания, а по дороге увидит Марту и… И всё, прощай умывание! А ведь в соседнем доме – Росина. Самым правильным и честным, наверное, было бы прийти к ней и всё рассказать. Что она не просто красива, прекрасна, но и очень умна. И была совершенно права в своей ревности. А теперь…

А что теперь? Натан представил этот разговор и реакцию, которую он может вызвать. О-о-о, тут, пожалуй, трудно представить гнев Росины, когда пред ней откроется, что «воздыхатель» бросает ее, а не она его, как водится. И почему, и ради кого? Из-за плебейской солдатки Марфы? Росина, пожалуй, никому не стала бы это говорить, ну а вдруг тут сестре проговорится? А что знают двое, то знают все. Когда ж о сём узнают другие… Тогда Марфу на весь квартал ославят. А муж… Он ее и раньше бил. Услышав же такое, просто… О, нет-нет, не моглось об этом думать. Как сложно всё получалось. И никто, кроме него, в этом не виноват. То есть виноватить, конечно, можно всех, но он сам свою вину прекрасно чувствовал.

В таких размышлениях Натан дошел до дому, уже не очень-то и скрываясь. Но, к счастью, на сей раз никто не собирался его похищать. Перед сном Горлис прочитал по обыкновению несколько молитв – Шаббат. И сразу заснул.

Тут такая интересность. Самыми спокойными и безмятежными сны Натана были в Бродах. В Париже, несмотря на голодный год, ему было хорошо, интересно, весело. Но всё же во снах своих он всё время был в отлучке, в отъезде, в путешествии. Не дома! Потому что домом оставались только детские Броды с большой еще семьей.

В Одессе в текущей повседневной жизни ему было прекрасно. А вот ночью, во сне… Тут, в свою очередь, Париж тоже уже стал совмещаться с ощущением дома. Потому что жилье и люди, встретившие его там, стали для него настоящей семьей.

IV. Натан Горлис. Судьба
Париж

Итак, в середине лета 1815 года Натан оказался в столице Франции, вновь ставшей королевством. Высадившись в речном порту Парижа, он, как было подсказано капитаном в Гавре, пошел искать лодку, транспортирующую до набережной Селестен. И с большим волнением думал только о том, как бы ничего нигде не забыть, как бы чего не перепутать, как бы чего не потерять. Сойдя на нужном причале, Горлис отправился на улицу Тампль (интересно, имеет ли это отношение к тамплиерам?), где проживала дорогая тетушка с супругом в доме под № 20. Нашел довольно быстро, удерживая себя от того, чтобы дорогою слишком внимательно разглядывать окружающие здания. Квартал Маре, где жила его родственница, когда-то был аристократическим районом. Но еще до революции он начал приходить в запустение. А уж после подстригания в революцию генеалогических древ аристократов процесс этот ускорился. Место, однако, не пустело. Здесь селилось всё больше стряпчих, ремесленников, рабочих. (Забегая вперед, можем также сказать – более всего на юношу произвело впечатление то, что примерно в версте от тетушкиного дома находилась знаменитая площадь Бастилии. Натан жалел только, что уже прошло 14 июля. Но всё равно при первой возможности прошелся по сей площади. Как бы случайно, с самым легкомысленным видом и нигде подолгу не задерживаясь, чтобы никто случаем не заподозрил в нем тайного нуво-якобинца или бонапартиста.)

…Долго можно описывать встречу Эстер с племянником. Она не уставала расспрашивать его обо всем, что случилось с родными в Бродах, а также Галиции и Австрии, после ее отъезда. Тетушка была в восторге от приезда Натана, такого симпатичного, вежливого и образованного. Ее муж, дядюшка Жако, поначалу был настороже, но быстро оттаял. Он вообще оказался славным человеком, до смерти уставшим от войны. Последние несколько лет в нем трудно было узнать бравого гвардейского офицера Жако, соблазнившего некогда в Пресбурге невинную вдову Эстер. Натану пришлось раз десять выслушать, как сие сталось. В 1805 году, когда после оглушающей победы французов под Аустерлицем заключили перемирие, решили далеко на переговоры не ездить. Собрались в Пресбурге, что под Веной. Неотразимый Жако с сияющими глазами и пышными усами стоял в охране французской делегации. Конечно же, Эстер трудно было устоять перед таким непобедимым напором.

В последующих войнах, чередовавшихся с мирными переговорами, Жако до маршальского жезла, до королевской, герцогской, баронской или на худую голову хотя бы дворянской короны Империи не дотянулся. Что было, в общем-то, к лучшему. Ибо наполеоновских маршалов и венценосных ставленников в Европе нынче преследовали и даже казнили. Жако же был жив, здоров и владел вместе с женою семейной пекарней с прилавком для продажи да еще квартирой над ней.

И он также категорически не хотел говорить о политике! Не только из осторожности, но еще и потому, что при таком разговоре каждый находил, в чем его упрекнуть. Одни – за службу в наполеоновской гвардии до 1814 года. Другие же за то, что не вернулся в нее год спустя – во время «Ста дней» их кумира. Самое любопытное, что наиболее гневно Жако осуждали ни в одной армии не служившие спорщики, пороху вовсе не нюхавшие.

От Жако же теперь пахло не порохом и металлом, а, как и от его предков, свежим хлебом, булочками и прочей выпечкой. Он вообще теперь многое пересмотрел в своей жизни. Например, говорил, что он – вот дурень! – лишь сейчас понял: это не Эстер была им завоевана, но он ею. Тетушка неизменно рдела, слушая эти слова, многословно возмущалась, журя супруга за казарменные выпады. Однако же чувствовалось, что сии рассуждения ей весьма приятны и, по-видимому, от истины недалеки.

Натан, с детства привычный как к продуктовому делу, так и к счету, и даже управлению торговым оборотом, помогал в работе, где и когда скажут. Но более всего любил стоять на продаже, торгуя свежеиспеченным. Клиентам и особенно клиенткам также был симпатичен стройный юноша, быстроглазый (почти, как Ирэн) и острый на язык, с курчавыми темными волосами и тонким носом с пикантной, истинно французской горбинкой. Имелись, однако, и проблемы. Французский язык Натана был несколько книжным, устаревшим, да еще с непонятным, но очень забавным акцентом. Отчего над ним подтрунивали. Впрочем, обладая прекрасным слухом, парижское произношение Натан освоил довольно быстро. И лишь иногда по просьбе Эстер весьма точно воспроизводил свой (и ее) давешний акцент.

Маре считался районом довольно спокойным, но в Париже бывает всякое. Достав из подпола старую амуницию, Жако как-то решил проверить военные качества племянника. По поводу фехтовальных навыков сказал: «Деревенская школа», – в связи с дракой на ножах: «Прусские штучки!» И лишь скоростью перезарядки и стрельбой на точность (для чего как-то специально съездили за город) был доволен без всяких оговорок.

Потом Жако потратил еще изрядно времени, чтобы показать Натану некоторые из своих приемов. После чего, подобрев, вынужден был признать, что этот, как его… старик Дитрих всё же не зря ел свой хлеб в семействе Горлисов. Что касается ножа Дици, то на него Жако смотрел с восторгом и отметил, что эта вещь чрезвычайно ценна не только как память, но и сама по себе. И тут же заказал для Дици новые потайные ножны – у лучшего из знакомых парижских шорников.

Натан как-то поделился с дядей, что мечта его жизни – узнать, отчего случился пожар в его доме, погубивший трех близких людей. Жако ответил серьезно, без обычных шуточек, что это достойная цель. И потому парню не мешает поработать с одним интересным парижским человеком, который способен научить многому, что будет поважней обучения в коммерческом коллеже. Этим педагогом оказался начальник местной полиции Sûreté Эжен Видок. Будучи человеком жестким, колючим – до грубости, – он поначалу категорически отказывался брать юношу на подсобные работы. Видок смягчился, лишь увидев, как быстро и ловко Натан умеет делать зарисовки человеческих лиц и тел (в консервативных Бродах проявлять этот талант ему не дозволялось, а уж в Вильно и заговаривать о чем-то подобном было стыдно). К тому же…

К тому же дело в том, что настал и покатился по Земле страшный 1816 год, Année sans été[39]39
  Год без лета (франц.).


[Закрыть]. Казалось бы, после войны, только-только закончившейся, не может быть чего-то сильно плохого. Но вот же – случилось. Март-апрель-май – а весна и не думала начинаться, зима продолжалась. И лето, наступившее лишь по календарю, летом не было. Оно, в свою очередь, больше походило на раннюю весну, холодную и сырую. Урожай сгнил, цены на хлеб взлетели до небес, серых и мрачных. Начался голод, особенно жестокий на Островах, в Британии и Ирландии. Но плохо было и в Европе, Франции – в том числе.

Мятежи, разгромленные зернохранилища, погромы помельче. То там, то тут заговоры бонапартистов, убеждавших, что уж при любимом императоре такого быть не могло – он бы что-нибудь придумал, он бы что-нибудь сделал. Мятежи и заговоры подавлялись, зачинщиков казнили, виновных рассовывали по тюрьмам и каторгам. Жизнь стоила всё меньше, бывало – не дороже булки хлеба, любовь оценивалась в четверть булки. Дядюшка Жако теперь уж чаще был не в пекарне, оставляя работу там помощникам, а в лавке – с оружием наготове, не только торгуя, но и охраняя ее. Иногда вместе с Натаном, иногда в очередь с ним. Хлеб стал скверным, поставщики для веса добавляли в муку бог знает что: отруби, опилки и даже истолченный в пыль песок. Из поставщиков дядюшки Жако этим не грешил только старина Рауль. Впрочем, и цену выставлял большую, нежели иные.

Париж, который побогаче других городов, и тот был захлестнут волнами преступности, жестоких грабежей и убийств. Вот в такой ситуации Горлис стал одним из помощников Видока. Из-за владения языками, острого ума, многознания, умения воспроизводить голоса, акценты и делать быстро узнаваемые портреты. В свою очередь, и для юноши сотрудничество с парижской полицией безопасности оказывалось чрезвычайно познавательным и щекочуще опасным. Он изучал нравы жизни преступного мира, особенности работы с ним и внутри него. И, что еще немаловажно, помогая Sûreté в работе, Натан вынужден был захаживать (разумеется, исключительно по делу) в некие… м-м-м, скажем так, не вполне серьезные дома. И вот там, наконец-то… Впрочем, нет, об этом, пожалуй, из скромности говорить не станем.

О чем еще нужно сказать, так это о книгах. Горлис обладал счастливейшим даром быстрочтения, причем на всех языках, какие знал. С годами это свойство в нем только развивалось и совершенствовалось. Потому не удивительно, что он любил книги. Долгой дорогою от Брод к Парижу старался их не покупать. Во-первых, потому что весьма тяжелы, во-вторых, поскольку довольно дороги. (Правду сказать, в Риге всё же не удержался, взяв несколько томов Гердера, уж очень ему рекомендовали – и действительно, как оказалось, автор более чем достойный.)

Зато уж, добравшись до Парижа и найдя там пристанище, юноша просто набросился на книги: бывал в кабинетах для чтения, библиотеках и книжных лавках, одна оказалась на улице Тампль, совсем неподалеку от дома. Дядюшка Жако относился к сему увлечению, забиравшему довольно много времени, в лучшем случае нейтрально. А вот тетушка Эстер – горячо поддерживала. Она тоже любила читать. Да и сама, между нами говоря, пописывала – нет, ну не так чтобы сразу книгу. Но регулярный дневник: взяла такую привычку, причем давно, еще когда жила в Пресбурге.

Конечно же, Натан прежде всего стал читать и Вольтера, как его сочинения, так и о нем. Великолепное собрание таковых было в Королевской библиотеке (бывшей Императорской, бывшей Национальной, бывшей Королевской). И вот тут юношу настигло изрядное разочарование. Не по всем пунктам, разумеется, но одному, очень важному. То, что автор «Простодушного» писал о евреях, показалось даже не оскорбительным, а просто… ну, странным, что ли. Признавая наличие недостатков как в себе, так и в своем народе, Натан никак не мог согласиться с тем, что он, вот персонально он, почему-то виноват всегда и во всем. Такое разочарование в прежнем кумире (ох, права Тора!) надолго ухудшило ему настроение.

Заметив это, тетушка Эстер постаралась раскрыть, в чем дело. А узнав, посоветовала в качестве лекарства почитать «Натана Мудрого», написанного Лессингом. Лечение это вправду оказалось весьма эффективным. Столь уж многое из поэтической пиесы совпало с его жизнью. И имя главного героя, для Горлиса весьма лестное, и тамплиер (он ведь теперь жил на улице Тампль), и тема найденного сына, каковым оказался как раз тамплиер. Но главное – мысль о братстве всех со всеми, о равности всех вер и взаимной их терпимости… А вот дальше произошло то, что каждый может воспринять и оценить, как посчитает нужным – осудить или постараться понять. Впрочем, и тут нужно зайти издалека.

Стоит ли говорить, что Эстер и Жако любили друг друга. Как говаривал бывший гвардеец, а ныне снова пекарь, но с 1816 года – еще и вновь охранник с оружием: «Хорошая жена – это когда хочется рядом с ней жить. Прекрасная жена – это когда готов рядом с ней умереть». Конечно же, им хотелось быть венчанными. А для этого Эстер пришлось перейти в христианскую веру. Живя у них, Натан поначалу исправно чтил и кашрут и субботу, тем более что поблизости были сразу две синагоги (а одна так вообще на той же улице, в нескольких кварталах ниже). Но если, будучи рядом с папой, мамой, сестрицами, делать это было так же легко и естественно, как ходить, дышать, пить воду, то, проживая вместе с обращенной в католичество Эстер и вернувшимся к католичеству Жако, следовать прежним привычкам стало трудно. Несовпадение ритмов жизни начинало действовать… как это сказать, ну, наверно, угнетающе. Да еще слова Лессинга о равенстве всех вер; да еще Новый Завет, вырастающий из Ветхого; да еще вечное обаяние дилеммы «Человек для субботы или суббота для человека?». Вот так и вышло, что через какое-то время мысль о крещении в нем, читавшем кадиш на могиле отца и матери, ужаса уже не вызывала. Это было чем-то вроде оформления отношений с этой страной и главным ее городом, каковой издавна манит лукавой фразой «Париж стоит мессы». При этом, как ни удивительно, но дополнительной убедительности такому решению добавляло то, что до ближайшего католического храма идти дальше, чем до синагоги. Можно было сказать себе: не для удобства же я это делаю, а просто потому, что так нужно. В ту же копилку попало и то, что ближайшая церковь, Святого Николая, со времен революции оставалась в состоянии довольно заброшенном: вот, мол, мыслилось, синагоги рядом – две, а христианский храм – запущенный.

Натан сам выбирал один из ближайших храмов для своего крещения. Искал вдумчиво, «с прищуром», осматривая и спрашивая об их истории. Это оказалась Сен-Мерри, Церковь Святого Медерика. Она была не так чтоб стара – лет двести-триста. Горлиса, однако, поразила ее история. После революции в Сен-Мерри работала фабрика для производства селитры (при смешивании, как известно, дающей порох). Потом Храм коммерции, устроенный новой революционной религией – теофилантропией. А когда Наполеон разогнал теофилантропов, церковь вернули католикам. Натану казалось (и небеспочвенно), что крещение, принятое в таком храме, несет в себе множественную символику, близкую его судьбе и выбору.

И всё же, всё же – всё это лишь словеса. И мысль о том, что совершенное – есть отступничество или даже предательство, Натана с тех пор никогда не оставляла. Поэтому с первой звездой в пятницу и перед первой звездой в субботу он старался уединиться и прочитать знакомые с детства молитвы. Лишь с ними обретал некое подобие гармонии и в воскресенье с утра на службу шел почти спокойно.

Часть V
Всякой вещи найдется своя надобность, всякой загадке – ответ

Глава 21,
счастливая, поскольку в ней Натан понимает, что всякие важности были рядом, да он их не узнал, а теперь развидел

Сон был тяжелым, беспокойным. Под утро снились сюжеты из Торы или, если угодно, – Библии. Ближе ко времени пробуждения состояние сна становилось всё более странным. Натан понимал, что спит. Но в то же время какой-то частью разума как бы бодрствовал, смотрел на сон и на себя со стороны. И вот эта часть Горлиса ругала его за то, что он ну совсем уж забыл про Субботу. Мало того, что вчера работал, ездил к Спиро, так даже и самой малой молитвы не прочитал. «Как не прочитал? – возмущалась другая часть Натана. – Неправда!..» – «Правда! – спорила строгая часть Натана, – то вовсе не молитва была, а какое-то невразумительное бормотание, без души, без сердца, не искреннее». И тут же, во сне, обе части Натана вдруг объединились и начали горячо возносить слова молитвы. А потом, в какой-то момент, они вдруг опять раскалывались. И первая, строгая его часть немилосердно бичевала вторую – за недостаточную искренность перед Б-гом, за лицемерие.

Потом в сон вдруг пришли дочери Лота. При том, что Лотом оказался почему-то сам Натан, в жизни отнюдь не старый, скорее, совсем наоборот. Но дочери Лота из сна начали соблазнять его. И Горлис не мог понять, что удивительнее. Что он вдруг враз стал стариком с бородой, как у Спиро, или что его соблазняют его же дочери? Приглядевшись, Натан вдруг увидел, насколько Лотовы дочери, обе, похожи на Марфу. Или на Марту. Нет, скорее, на Марфу, поскольку к Марте он еще не вполне привык. «Марфушка», – захотелось сладко сказать.

Но тут юноша Лот проснулся и увидел, что горячими, быстрыми, повсеместными поцелуями, и не во сне, а наяву, его покрывает dolce Росина. Какое счастье, что он ничего не успел молвить! Разом на Натана обрушилось чувство стыда за вчерашнюю измену. Но когда он ответил на поцелуй, то этот стыд смыло волной из обрывков мыслей: «Она сама…», «Это не измена…», «Как я счастлив…» Но теперь к этим думкам, ранее привычным и сладким, добавлялась еще одна, горько-соленая, с привкусом перца и крови: «А вдруг сейчас Марфа придет?!» Да понятно, что по субботам она не приходит. Но ведь то раньше было, а теперь – вдруг придет?

Когда всё свершилось, Росина жалась и ластилась к нему. Чувствовалась, как она соскучилась и жаждала его. Притом, что вообще не любила приходить в Натаново жилище. За всё время близкого знакомства, так бывало раза два или три (и тоже, конечно, по субботам-воскресеньям, когда Марфа не является хозяйствовать). Потому Натану не составило особого труда уговорить Росину сейчас же собраться да пойти к ней домой.

«Отчего ж невозможно? Возможно и желательно. Пошли!»

Кажется, никогда еще Натан не находился в своем доме с такими треволнениями и не покидал его с таким облегчением. Когда ж он оказался в квартире сестер, в Росининой комнате, то на него вдруг нахлынуло какое-то не вполне понятное чувство узнавания. Здравствуй, шкап! Здравствуй, кресло, здравствуйте, стулья, будь здрав, секретер! За то время, что он здесь не был, и думал, что, может быть, никогда не окажется, произошло столько всего: смерть, приключившаяся на его глазах; измена, случившаяся с его участием. Горлис вдруг почувствовал, как дорого ему всё, что есть в этой комнате: amore Росина, ее мысли, ее вещи, тело, их общие отношения. Ах да, и здравствуйте, многоуважаемое ложе! Они вновь сплелись в объятиях, скрепленных, как печатью, поцелуем. На сей раз, когда и тени мысли о чьем-то приходе уже не возникало, всё было долго и прекрасно.

И после того они оставались в постели. У Натана сегодня был «клубный день», в который его никто не контролировал. Росина же утренний набор упражнений сделала еще до похода к нему, а теперь времени до репетиции имелось еще много.

Они легко и весело болтали о том о сём. О театре, о новой комической опере, которую заканчивают ставить к русскому Дню дурака. В разговоре вышли на то, отчего ж всё-таки в последнее время Фина столь грустна. Оказалось, дело не в грубом «благодетеле», как думал ранее Натан, а в том, что ее «воздыхатель» куда-то исчез.

– Расстался с ней, сбежал без предупреждения, изменил? – Последнее слово Натан произнес как-то неловко, прямо-таки спазмом горло перехватило.

– Нет уж, – ответила Росина. – В том-то и дело, что исчез внезапно, когда у них всё было хорошо. Вот сразу после ее поездки в Кишинев и исчез.

– В Кишинев?

– Да, ну что же, tesoro, ты не помнишь? Она уезжала. А вернулась, только когда мы Pesce d’aprile отпраздновали. Неужто забыл? – лукаво, но и с намеком на обиду спросила Росина.

– Да как ты подумать сие могла? – возмутился Натан, кажется, вполне искренне. – Разумеется, про Poisson d’avril я прекрасно помню. Но я не знал, что она ездила в Кишинев.

– Ах да, видно, про место вояжа я не сказала. Но разве так важно, куда она ездила. Важно то, что на наше торжество мы были здесь совсем одни.

– Да, да, милая… Жалко твою Фину. – Нужно было произнести сие искренне, но с не слишком глубокой прочувствованностью, и кажется, Натану это вполне удалось. – И что ж получается. Она ездила в Кишинев со своим поклонником. Потом вернулась с ним в Одессу и больше его не видела?

Росина не нашла в словах Натана излишней заинтересованности в сестре, потому ответила открыто и полно:

– Нет же. Не так всё было. В Кишинев она ездила… Ну, с другим человеком. («С благодетелем», – понял Натан.) Но там она что-то сделала и по поручению своего поклонника. В Одессе ей не терпелось рассказать ему об этом. А он… Он исчез. И больше не появляется в тех договоренных местах, где они раньше встречались.

Натану трудно было поверить в то, что он сейчас слышал. Однако же становилось всё очевиднее, что Финин «воздыхатель» – не кто иной, как шляхтич Гологордовский.

– Так, может, он просто бесчестный человек, – намеренно заострил рассуждения Горлис, чтобы прямее выйти на нужный ответ. – Просто решил расстаться и просто исчез, ничего не сказав.

– Ах, dolce, даже не знаю, как было бы лучше для Фины, чтобы вот так – бесчестно исчез… Или… Или…

– Или что, amore mio?

– Поклонник рассказывал Фине, что совсем скоро в его жизни должны произойти великие изменения и тогда он прогонит прочь ее «благодетеля». И станет для нее всем. Будет только он – один.

Да, теперь уж сомнений в том, что тот, кого они обсуждают, – Гологордовский, не оставалось.

– Dolce, у тебя так сердце бьется, будто сейчас наружу выскочит, как в опере про ацтеков.

– Что ж ты хочешь, Росина, я слышу такую историю, возможно, о преступлении, об убийстве. И это всё с твоей сестрой, а значит – рядом с тобой! Я же волнуюсь.

Девушка прижалась к нему еще сильнее.

– А как так вышло, amore, что я никогда не видел этого человека? Они же, верно, давно вместе.

– Что удивляться? Ты ранее и Фину почти не видел. У нас с ней с ней общие комнаты – гостиная, туалетная. Горничная, одна на двоих, приходит помогать (ты ж ее тоже ни разу не видел). А у Фины, кроме того, есть черный ход из комнаты.

– Вот как? Экая хитрая.

– Да, она же старше. Поэтому имеет первое право выбора. А что ж ты меня не ревнуешь, Ниэль, не спрашиваешь, видела ли я его?

– Ну, конечно, ревную. – Пылкий Натаниэль крепко обнял ее, чуть не до хруста в костях. – И отвечай немедленно, негодная, видела ли ты сего поклонника кузины?

Росина рассмеялась, как от щекотки, а потом ответила, совсем серьезно:

– Не видела.

Так, выходит, портретный рисунок Гологура-Гологордовского показывать Росине смысла нет. И про покалеченный палец спрашивать тоже. Но как же получить подтверждение того, что Финин «воздыхатель» и Гологордовский – одно лицо? Однако же подтверждение пришло следом, само, в легкой болтовне Росины.

– …Но о его приходе я узнавала по тому, что сестра угощала меня салатом из селедки с апельсинами и травами или селедочным муссом.

– Что, и такое бывает?

– Да, tesoro, а ты не знал? Филейная сельдь перемалывается с размокшим хлебом, немного olio di oliva и сока, отжатого с лимона, а к нему поджаренный хлеб и, может быть, кружок апельсина…

О господи! После зрелища в бочке с селедкой, открывшегося ему в рыбной лавке, Натан не мог думать о селедке, не хотел слышать рецептов с ее присутствием. Но при всем том какой-то частию своего сознания он успел подумать: «Тоже мне “селедочный мусс”, тот же бродский форшмак, только обрезанный – без яиц и яблок с луком».

– Прекрасный рецепт, dolce, я запомню, – мягко перебил ее Натан. – Так, значит, самого поклонника ты не видала?

– Ни разу! Вот только разве что…

Натан, как мог, сдерживал сердце, чтобы оно опять не стучало слишком громко. А ведь Видок учил его и этому – как уметь успокаиваться в самых разных ситуациях. Нужно размеренное, под счет, чередование вдохов и выдохов. Пока считаешь, отвлекаешься – а значит, успокаиваешься. Не говоря уж о том, что правильное дыхание и само по себе благотворно.

Вот, успокоился до нужной кондиции, можно спрашивать.

– Что, amore mio? Не видела, но что?

– Финин любимый так доверял ей, что оставил на хранение свои бумаги. Правда, они на русском и, кажется, еще на польском.

– Так что ж тут странного? – сказал Натан. – Кому ж еще доверять, как не своей любимой. К тому же она по-русски и по-польски не читает.

– Она-то нет, – сказала Росина. – Однако к ней в комнату иногда приходит «благодетель».

«А к Росине – никогда!» – попутно подумал Натан. И хотел уж, было, возгордиться собой и своею любимой. Но потом злая часть его души напомнила, что в Росининой комнате нет черного хода. И пристыженная половинка души спряталась, свернулась где-то в закутке.

– Да уж, Абросимов, небось, по-русски неплохо читает.

После сих слов Росина удивленно посмотрела на Натана, мол, откуда он знает личность «благодетеля» ее сестры. Но быстро вспомнила, что сама же ему об этом и рассказала. А чтоб дать понять, что это тайна, каковую лучше лишний раз не произносить, дабы ненароком не выдать, приложила свой сладкий пальчик к его губам.

Пауза затягивалась. А Натан чувствовал, что Росина что-то еще хотела сказать и сейчас еще не совсем раздумала, но он своей резкой фразой всполошил ее немного. Нужно переждать, и она сама скажет. Так и вышло.

– А еще, – призналась Росина. – Сестра эти бумаги мне отдала.

– Как тебе? Зачем?

– Глупенький ты мой. А кому ж еще? Ко мне-то ее «благодетель» точно не заходит. К тому ж и я на тех двух языках не читаю.

«Зато я читаю!» – чуть не вскричал Натан. Вслух же сказал другое:

– Послушай, tesoro, а уж не те ли это бумаги, что лежали у тебя внизу на этажерке. – Он мельком бросил взгляд и увидел, что теперь на том месте ничего нет.

– А ты откуда знаешь? Ты что, читал их? – Росина разомкнула объятия и легла на один бок, отставив в сторону локоть и опершись головкой на ладонь.