Текст книги "Корабельщик"

– А что с ними не так?

– Молодец, сударь, – похвалила его дородная Васса, – глупости спрашиваешь, Киприан. Хоть дома о своей механике не рассуждай.

– Небесной механике, Вассочка. Небесной! А я как раз и не о ней говорю, потому что молодой человек сегодня на моей лекции высказал любопытную мысль. Может быть, Максим, вам как ее автору лучше будет повторить эту странную идею своими словами?

Мануилов ловко извлек папиросную пачку и спичечный коробок, но поджечь курево не успел – баронесса так свирепо шикнула на мужа, что тот поспешно спрятал все, что вынул, обратно.

– Собственно, я случайно пришел к ней, – пробормотал Максим. – К тому же никакой особенной идеи в моих словах не было. Я подумал, что многое в жизни происходит как бы по формулам, по математике или механике. А Храм Смерти и все его служители совсем не обращают на такие вещи внимания, они “работают” с… душой, что ли. Не считая тех случаев, когда жгут на улицах трупы, конечно. – Максим, начавший с трудом, постепенно освоился и стал рассуждать без особенного смущения, уставившись в огонь и словно сквозь него, в бесконечность. Его речь никто не прерывал. – В Храмовых трудах и особенно в “Сказании” говорится, что возвышенно можно трактовать только человека и его жизненный путь, потому что он начинается на земле, а заканчивается в бесконечной Тьме, под крылом матушки Смерти. Вот из-за Смерти-то так и считается – мол, она и есть высший аккорд человеческого бытия, а все остальное только прелюдия, или даже настройка инструмента-тела. А мир как будто неподвижен, он создан навсегда и неизменен, а значит, и говорить о нем стихами бесполезно, потому что получится неправда. Или я неправильно все понимаю? Но ведь поэзия может говорить не только о Смерти, но и о других вещах. Вот, например, один человек написал так:

 
Как обычно, холод. Пальцы занемели.
Я считаю звезды под хвостом у ели.
А когда-то бурлили, и кипели миры,
И вздымались огнями Солнц горящих шары.
 

Может быть, это плохие стихи, я в них не разбираюсь. Но ведь они все равно никому не нужны! Я видел в скриптории книжку, ее никогда не читал ни один студент… Непонятно, как ее вообще напечатали? Я понимаю, что это не самые удачные слова: как, например, можно залезть под хвост дерева и увидеть оттуда звезды? И откуда у ели хвост, если ветки торчат в разные стороны, это же не песец? Но таким же способом можно написать о цветах, камнях, реках и даже сусликах, и будет правда. Другая, совсем не математическая!

Максим понял, что его занесло, и остановился, с трудом оторвав взгляд от огня и обратив его на профессора. Тот с улыбкой вертел в руках пустую чашку, и по всему было видно, что речь недоучившегося студента его не убеждает. Остальные гости также вежливо молчали, Акакий же откровенно ухмылялся, воззрившись на Максима словно на сумасшедшего.

– В общем, все это ерунда, – добавил гость и отхлебнул остывший чай.

– Это не ерунда, а ересь, – вдруг сердито сказала Варвара. – Что же это такое: “когда-то кипели, вздымались”?…

– Бурлили…

– Да хоть плясали. С чего это ваш поэт взял, что в далеком прошлом такое могло происходить? Где об этом написано? Интересно, он читал “Сказание о Смерти”? Там ясно показано, как все было на самом деле. И разве можно обзывать сестер Солнца его же именем? Кто это написал?

– Я не помню, – ошеломленно проговорил Максим.

Действительно, как его могла настолько ослепить неказистая конструкция из слов, по сути лишенная смысла? Да нет же, разве ненаучное познание мира в чем-то ущербнее математического? И разве забытый поэт не пережил в ту минуту, когда записывал свои стихи, высшее озарение, может быть даже навеянное дыханием самой Смерти? Ведь иначе и марать ими бумагу не стоило, это не прозаический текст о приключениях какого-нибудь ловкого и удачливого проходимца. И тем более не трактат о землеустройстве.

– А может, это вы сами написали, сударь?…

– Довольно, Варвара, – оборвала сестру баронесса. – Не смущай нашего юного гостя, а то он всегда будет молчать, словно немой, или вообще больше не придет. Да уж, сударь, вы оригинал, – с улыбкой обратилась она к окаменевшему Максиму. – Вы не смотрите, что Варя так строго накинулась на стихи, она сама порой в тетрадку строчит.

– Васса! – Варвара сердито взмахнула кулачками и даже топнула ножкой, обутой в белую туфельку. – Ну что ты сочиняешь?

– Ладно, я пошутила… Господа, а не приступить ли нам к ужину? А то от этой диковинной беседы у меня аппетит разыгрался. – И, к заметному облегчению заскучавших гостей, она кликнула служанку.

-8

Воскресенье выдалось солнечным и почти ясным. Почти, потому что дымы от фабрики, занявшей производственный корпус Университета, плотно висели в небе даже в этот день, мешая любоваться синим небом. Но оно все-таки просматривалось вдали, в узком пространстве над крышами университетских зданий.

Максим умылся ледяной водой и произвел инспекцию припасов. Между оконными рамами обнаружились заиндевелый кусок говядины, каменное масло и остатки предыдущей, пятничной трапезы. Наскоро подогрев их на спиртовке, студент запил все холодным чаем и стал собираться в город. Время приближалось к одиннадцати, а в полдень у него была назначена встреча с Элизбаром. Вот тоже забота – не показывался четыре месяца, а тут вдруг свидание устроил, да еще в синематографе. К чему бы это?

Накинув легкую куртку, Максим сунул в ее внутренний, глубокий карман тонкую детскую книжицу и вышел из общежития. У подъезда он сразу наткнулся на патруль из двух гвардейцев.

– Документы! – рявкнул один из них с капральским бантом на кепке.

– Что-то не так, сударь? – полюбопытствовал Максим.

– Убийца, – хмуро отозвался второй. Винтовку он держал наготове, ее штык сверкал в лучах Солнца. – Бомбометатель.

Капрал изучил метрику и особое дополнение к ней, выданное канцелярией Университета, надолго задержавшись на сравнении дагерротипа с физиономией студента. Потом вернул документы и сказал:

– Будьте осторожны, сударь. Сегодня рано утром кто-то взорвал бомбу возле ворот рынка. Погибло три торговца, а террорист убежал. Если заметите кого-нибудь подозрительного, немедля хватайте и зовите гвардию.

Максим озадаченно кивнул и отправился в противоположную от фабрики сторону. Путь его лежал в направлении рыночной площади – синематограф располагался немного дальше нее, рядом с Викентьевским мостом через Кыску. Колчедановая улица тянулась вдоль реки, на правом берегу, и прогуливаясь по ней, при особо зорком зрении можно было разглядеть на противоположной Кукшиной какого-нибудь знакомого горожанина. Если в этот момент обзор не перегораживал пароход, в пенных волнах вращавший колесами. Одним концом Колчедановая упиралась в железнодорожную развилку у “подножия” Западного моста, а другим вливалась в Викентьевскую. На последней, собственно, и стоял помпезный дворец Викентия XIX Кукшина, только на другой стороне Кыски.

Топография Навии, особенно прилегающая к Университету, далась Максиму с порядочным трудом. Не одно воскресенье он потратил на изнурительные прогулки по городу, почти стоптал крепкую обувку, купленную по приезде. Но зато теперь чувствовал себя в столице едва ли не увереннее, чем коренной навиец. Пребывая в пренебрежении к провинциалу, тот не стремится к праздным прогулкам, выбирая для себя любимые маршруты между самыми необходимыми заведениями – лавками, трактиром, службой, рынком, иногда – цирком, театром, ресторацией и синематографом. Порой выбирается на бал или в гости, где ему оказывают теплый прием, и уж совсем редко, почти никогда за город.

Обогнув закрытую лавку шорника, владелец которой сегодня по случаю ярмарки вывез товар на рынок, Максим зашагал по Колчедановой. По ходу он приобрел с лотка горячий пирожок с капустой, и за разглядыванием девиц и вывесок, мобилей и экипажей с разудалыми возницами не заметил, как отшагал путь до рынка. Короткая дорога лежала прямо сквозь него, и Максим вошел в торговое царство. Слева от входа в земле, разворотив брусчатку, зияла огромная яма, переполненная гнутым железом и обрывками ткани, заляпанной буроватыми пятнами то грязи, то ли крови.

– Здесь, что ли, бомба взорвалась? – спросил Максим у торговца, чей лоток стоял всего в паре саженей от воронки. Студент взял морковку и повертел ее – запас корнеплодов у него под шкафом подходил к концу.

– А то не видишь? – зло ответил овощевод. – Бери, почти даром отдаю. Всего-то ефимок за фунт.

Максим огляделся. Для воскресного дня в рыночных переходах прогуливалось совсем немного людей – если обычно здесь было не протолкнуться, то теперь торговцы изнывали от безделья или хмуро всматривались в лица покупателей. Опознать бомбометателя пытались, что ли?

– На обратном пути. – Студент отряхнул руки и двинулся дальше, не отвечая на многочисленные призывы купеческого люда. Только один раз он остановился у знакомой торговки сладостями и купил два больших, прозрачных леденца.

На выходе с рыночной площади Максим расслышал вдали звуки оркестра и ускорил шаг, желая хоть издали полюбоваться сверканием труб. Ему повезло – музыканты устроились у самого подножия Викентьевского моста, еще назвавшегося Южным. Играли они мастерски, с множеством сложных рулад и переливов, и чередовали мелодии практически без всяких пауз. Казалось, звучит одна бесконечная песня.

Мобили, конные повозки и пешеходы густо текли мимо. Многие горожане, в основном дети, замирали неподалеку от оркестра, но все-таки основная часть жителей направлялась к синематографу. Его вывеска с красочно выписанными словами “Навийские картины” сверкала под ярким солнечным светом, косо падавшим на нее. Колоссальная тряпичная афиша, протянутая вдоль всего немаленького фасада, гласила: “Сарра Дамианова в новой комедии про войну “Маркитантки”. Ниже висел другой плакат, поскромнее: “Сегодня большая распродажа для вспомоществования фронту. Помогите Королевству своими сбережениями”.

В кассу выстроился хвост не меньше десяти саженей длиной, и народ все прибывал. Клаксоны мобилей пробивались сквозь людской гул, словно вопли чаек в ненастную погоду.

“Вот куда бомбу-то надо было кидать”, – внутренне холодея, подумал Максим и против воли стал вглядываться в текущую вокруг него человеческую реку. Но мысли его быстро переметнулись на принарядившихся по случаю теплого дня и воскресенья навиек, обернутых пестрыми шубками, с мохнатыми муфтами на руках или в простых пуховых рукавицах, в легкомысленных шапках и сапожках. Девушки тоже улыбались высокому студенту, словно крейсер рассекавшему бурный людской поток, а некоторые спрашивали: “Вы не меня ждете, сударь?” Видно, они тоже хотели попасть в синематограф, а выстаивать очередь без особой надежды на успех им не хотелось. Да и билетов-то, кажется, в кассе больше не было.

– Максим! – услышал студент возглас. Он повертел головой и с радостным удивлением наткнулся на розовое личико Варвары. Она едва ли не до пят была закутана в невероятно пушистую шаль. Рядом переминался с ноги на ногу Акакий, и он заметно нервничал, подталкивая сестру к “Навийским картинам”. На Максима он глянул лишь мельком и холодно кивнул. – Ты кого-то ждешь?

Студент промычал что-то неразборчивое.

– Пойдем с нами! – обрадовалась Варя.

– Ладно, – сдался Максим. В конце концов, Элизбар назначил встречу именно на распродаже, так что вполне возможно, бывший курьер уже внутри синематографа. Акакий мимолетно скривился, но ничего не сказал, и Варя подхватила студента под руку, оказавшись между сокурсниками.

Не успели они сделать и шага в направлении “Навийских картин”, как оркестр на мосту, словно завидев кортеж Короля, оборвал прежнюю мелодию и принялся наяривать государственный гимн. Народ заволновался, в толпе прошелестело: “Сарра…”, и будто в подтверждение рявкнул мощный клаксон. Выбрасывая в ясное небо клубы копоти, с противоположной стороны Кыски показался черный мобиль самого роскошного вида. Дверцы и капот его украшали названия фильмов, в которых снялась Дамианова, разнообразные завитки и вензеля, а также названия компаний, близких к производству фильмов.

Вскоре машина добралась до входа в синематограф. К этому моменту Варя уже успела подтащить туда же обоих студентов. Несмотря на толчею, они очутились совсем близко от дверцы мобиля, и вот долгожданный миг наступил! Сперва показалась носок изящного валенка, затем пола бельковой шубы, потом упакованные в муфту ручки, и вот сама великая Сарра целиком, с доброжелательной усмешкой встала рядом с мобилем. Вверх полетели шапки, целая туча их на минутку затмила небо, и тут же грянул восторженный хор толпы.

– Красивая, правда? – вскричала Варвара. – Как же хочу я стать актрисой!

Она отставила ногу, небрежно отпихнув какого-то ошалевшего зеваку в картузе, и подняла голову, гордо выставив подбородок. Закрашенные алым губы капризно выгнулись:

– Уходи! – процитировала она. – Не желаю больше знать тебя. Фи!

– Здорово, Варя, – воскликнул Акакий и всплеснул руками. – У тебя гораздо лучше получилось! Верно говорю.

– Подлиза. – Она оттолкнула его, но не слишком сильно, тут же снова ухватила под руку и повлекла обоих студентов на штурм синематографа.

Едва не растеряв весь свой гардероб, они пробились внутрь сразу за Дамиановой – им даже досталось самое последнее дуновение воздуха, наполненное запахом ее изысканных духов. В тесном холле уже вовсю орудовали гвардейцы. Не отработав толком на входе и позволив толпе слегка помять актрису, они наверстывали тут – то и дело звучал чей-нибудь короткий вопль, раздавался хруст распарываемых тулупов и шуб. На дощатом полу вдоль стен уже лежало порядочно тел самых настырных любителей кино, которые сгоряча кинулись к Сарре, едва она вошла в здание. Повсюду виднелись размазанные потеки крови. К счастью, актриса быстро прошла через дверь для персонала синематографа, поэтому побоище прекратилось так же быстро, как разгорелось.

– Пойдемте скорее в зал, – хмуро сказал Максим и высвободил руку из Варвариного захвата.

– Не трусь, самых ретивых уже закололи, – рассмеялся Акакий.

– Я и не трушу.

Не счесть, сколько раз Максим становился свидетелем такой скорой расправы с нарушителями порядка, но с того самого дня, как он вытащил Софью из-под оркестра, гвардейцы со штыками вызывали в нем ужас. Максим не понимал, что именно заставляет его бежать подальше от свежих трупов – то ли холодная ярость людей в форме, в любую секунду готовых пустить оружие в ход, то ли воспоминание о служителе Смерти в сером балахоне, который тогда, почти семь лет назад склонился к нему и словно обжег стужей.

– Верно, давно пора. – Варвара будто очнулась. Они прошли мимо уставших гвардейцев и оказались в длинном и узком проходе между рядами скамей, которые стремительно заполнялись шумными посетителями. Все торопились занять места поближе к огромному холсту, растянутому на торцевой стене синематографа, и трое друзей поспешили устроится на скамье в третьем ряду.

На низкой сцене перед экраном располагался огромный стол, закрытый белой тканью, а рядом с ним стояло человек пять патрульных. Ясно, что они оберегали от посягательств скопление ценностей, которое таинственной кучей бугрилось под тканью. Наконец служебная дверь рядом со сценой распахнулась, и в сопровождении каких-то торжественных людей возникла сама Сарра. Шубу она скинула и осталась в тяжелом бархатном платье, кутаясь в пышную шаль.

– Дамы и господа, – кашлянув, сказала актриса. Вид у нее был усталый и проникновенный одновременно. – Наши героические солдаты сейчас сражаются с захватчиками на границе Восточной волости. В разгаре зима, а значит, им особенно нужна теплая одежда и обувь. Я хочу предложить вам на выбор разные ценные и даже старинные предметы. Они собраны у достойных граждан Селавика…

– Мы чугунную шкатулку отдали, – прошептала Варя, прижав губы к Максимову уху. Ему стало щекотно и приятно.

– А ты что, покупать пришла или картину смотреть?

– И покупать, и смотреть. Наша шкатулка стоит на самом деле пять талеров, а я думаю купить ее за три. – Она лукаво взглянула на студента, и он едва сдержал нервный смех. – Это очень ценная вещь, потому что отлита из первого чугуна.

“У меня вся стипендия три талера”, – со смутным раздражением подумал Максим. Он огляделся, однако Элизбара нигде не было видно.

– …Сейчас мы устроим небольшой аукцион, и вы купите эти прекрасные предметы, – продолжала тем временем Сарра Дамианова. Голос ее, кстати, был не самым приятным, каким-то плоским. Бесцветным, одним словом, хоть она и старалась придать ему сочность. Кажется, ей повезло, что в кино звуки не записывают. – Прошу вас не жалеть ваших трудовых талеров…

– Это у тебя-то трудовые? – крикнули внезапно с задних рядов. Все замерли, а Дамианова так и застыла с полуоткрытым ртом, и лицо ее вдруг исказилось гримасой страха. Как один человек, чинно рассевшаяся на скамьях толпа горожан повернула головы назад. – Врет твое кино! Фальшивая ты маркитантка! Ни одного слова правды! Друзья, товарищи! – выкрикивал щуплый человек в длиннополой куртке. – Этот фильм лжет! Наши солдаты погибают как мухи от холода, у них не хватает еды и патронов. Не безделушками нужно торговать, а посылать им вещи и еду, у кого что есть!

Тут все-таки какая-то чувствительная матрона не вынесла этих разглагольствований и завизжала. Этот резкий, словно фабричная сирена звук пробудил от ступора и посетителей, и гвардейцев. Патрульные кинулись по проходам к нарушителю, однако тот не растерялся, выхватил из кармана пистолет и выстрелил в ближайшего солдата, что-то выкрикивая с отчаянной храбростью. Разобрать, что именно, было никак невозможно, потому что тут же все поголовно вскочили со своих мест, зазвучали резкие, возмущенные крики и загремели опрокидываемые скамьи. Кто-то сгоряча прыгнул на троих молодых людей, намереваясь пробиться по их головам к выходу. Пули засвистели в воздухе словно рассерженные осы, с тупым хрустом разрывая ткань экрана и впиваясь в стены.

Варвара, поскользнувшись на чьем-то подоле, упала между скамьями и увлекла за собой Максима, и это, пожалуй, уберегло его от участи быть растоптанным в давке. Когда первая волна беженцев схлынула, Максим выглянул из укрытия и увидел, что оставшиеся посетители разбились на две группы. В дальнем конце зала кипела свалка, где уже никто не разбирал, кто прав, а кто виноват, и поминутно звучали выстрелы. А десятка полтора поклонников Сарры, ступая по телам убитых устроителей, сорвали с экспонатов покрывало и судорожно заталкивали в карманы и за пазухи антикварные предметы. Часть фарфоровой посуды успела упасть и разбиться.

– Шкатулка! – вскрикнула Варвара, также заметив разграбление.

– Давайте сюда! – крикнул им Акакий. Он, оказывается, уже вовсю орудовал у стола, отталкивая конкурентов. – Тут такое!

Максим отбросил треснувшую поперек скамью и подлетел к столу, едва не запнувшись о приступок. Хищная физиономия Акакия вызывала у него отвращение, казалось, что отблески керосиновых рожков ложатся на нее, подсвечивая алчным, красно-трепетным светом.

– Остановитесь! – вскричал он и отпихнул от разгромленной кучи ценностей и безделушек какого-то типа в дорогой шапке. – Зачем вы это делаете? – Рука словно сама взлетела, сжавшись в кулак, и в следующую секунду господин с серебряным подстаканником в руке загремел со сцены. Из карманов шубы у него посыпалась разная мелкая утварь.

Остальные ощетинились кто чем – кто длинной лопаткой из чугуна, а кто и блеснувшим резко ножом. Максим схватил со стола тяжелую металлическую вазу, на которую никто пока не позарился, и выставил перед собой.

– Псих! – выкрикнул кто-то.

– Бежим отсюда! – добавил другой, и тотчас в орудие Максима ударила пуля, отскочила от него и царапнула студента по внешней стороне кисти.

Мародеры кинулись к служебному выходу, из которого всего четверть часа назад появилась “маркитантка” Дамианова. Максим пригнулся и поставил вазу на пол. Ему совсем не хотелось пасть жертвой случайной пули. Побоище на выходе почти закончилось, и в живых, как видно, оставалось всего двое патрульных. Распаленные схваткой, они продолжали колоть и пинать неподвижно лежащие тела. Казалось, еще немного – и они бросятся друг на друга.

– Варя… – сказал студент. Девушка стояла на коленях между сценой и упавшей скамьей и смотрела остановившимися глазами на тело в дорогом бархатном платье. Под ним уже натекла приличная лужа крови. – Нам лучше уйти.

Она не отвечала, и студент обхватил Варвару за талию, волоча от мертвой актрисы. Гвардейцы, утомившись, озирались по сторонам и уже заметили двоих оставшихся в зале посетителей.

– Стоять! – крикнул один и заковылял к ним.

– Бежим! – Максим дернул девушку что есть силы, и та наконец очнулась.

– Она умерла.

– Знаю, знаю… – Он затащил ее в темный, задрапированный портьерой проход. Там горел лишь один треснувший рожок. К счастью, топота за спиной слышно не было, а крики солдат почему-то затихли, стоило беглецам свернуть за угол длинного коридора. Наверное, гвардейцы остались охранять ценности или же набивали ими карманы, а может, вступили между собой в молчаливую схватку за обладание “сокровищами”.

– Шкатулка! – опять вскинулась Варя.

– Потом, потом!

По бокам мелькали какие-то распахнутые двери, ответвления коридора, и наконец молодые люди выскочили через черный ход здания прямо на солнце. Хоть в первые мгновения Максим почти ничего и не видел, пока не привык к яркому свету, он не останавливался. Словно на прогулке, девушка поддерживала его под руку – а иначе она просто села бы тут же, где стояла, настолько далеко отсюда она была в собственных переживаниях.

Минут через пять они очутились в людном парке, где как будто никто не слыхал о разыгравшейся в синематографе драме. Мамаши с детьми, ходячими и раскатывающими в колясках, прогуливались по заснеженным дорожкам или сидели на лавочках с книжками. Мимо молодых людей, вывернув из-за снежной горки, прошла группа гвардейцев. Озабоченный чем-то капрал окинул Максима пристальным взглядом и провел солдат мимо.

– Где это мы? – спросила Варвара. Казалось, она только что вышла из дому, оказалась неведомо где и потому недоуменно озиралась кругом.

– В парке Афиногена XX-го, – откликнулся Максим. – Я провожу тебе.

– А где Акакий? – она озадаченно огляделась, словно брат прятался в кустах. – Куда он делся?

Максим помолчал, не зная, как рассказать ей о мародерстве в синематографе – Варя, кажется, была настолько потрясена смертью любимой актрисы, что не видела разграбления аукционного стола. А значит, и алчность Акакия ускользнула от нее. Они уже вышли на Архелаев мост, когда Максим наконец сказал:

– Ты деньги не посеяла? В такой свалке…

Она пошарила в кармашке и отрицательно помотала головой. Студенту казалось, что девушка совсем потерялась и передвигается как-то механически, ни о чем не думая. Он подозревал, что Варе еще не доводилось участвовать в таких массовых бойнях. Наверное, она внезапно осознала, что чудом избежала Смерти. Вряд ли, конечно, Варвара призналась бы Максиму, что боится освобождения – слишком уж яро она защищала канон, когда студент читал стихи о звездах – но он видел, что сейчас ей не по себе. Да еще Дамианову пристрелили… Что с ней будет дома, когда она останется одна в своей комнате?

– Постой-ка! Что это у тебя? – вдруг озаботилась Варя.

– Где?

Девушка схватила его запястье и подняла руку на уровень глаз.

– Кровь! – Она вскинула на него испуганные глаза. – Спрячь скорее! – И сдернула свою муфту, попытавшись напялить ее Максиму на ладони.

Он вспомнил, как что-то царапнуло его по руке, когда он воздел над головой массивную вазу. Оказывается, пуля глубоко вспорола ему кожу: сначала он не заметил раны в пылу схватки и бегства, а потом, на морозе, кровь быстро свернулась, и боль также почти не ощущалась. Еще и тяжелые мысли отвлекали – о Варваре, Акакии, Элизбаре, встречных настороженных гвардейцах…

– Не стоит, – мягко отстранился Максим. – Отогреется, болеть будет. Это ведь не опасная рана. – Хотя патрульные, попадавшиеся во множестве на улицах, выглядели какими-то дикими и могли пустить в ход винтовки совсем уж по пустячному поводу.

Варвара принялась уговаривать его зайти к ним в особняк, но Максим отмалчивался. Он успел проголодаться, и простая пища “Студиозуса” влекла его больше изысканных блюд, какие ему могли бы предложить в гостях. К тому же терять время у Мануиловых в бесплодных ахах и вздохах, пересказывая сегодняшнее происшествие на распродаже, ему совсем не хотелось.

– Мне нужно заниматься, – сказал он у ее крыльца.

Кое-как он сдал Варю на руки Проклу и откланялся, удостоившись напоследок ее поцелуя в щеку. Девушка довольно быстро отошла от потрясения и вновь улыбалась, причем так загадочно, что у Максима немного потеплело внутри. Он догадался, что переместился вверх в ее внутреннем табеле. Однако сам он чувствовал себя не слишком хорошо: побоище в синематографе снова и снова прокручивалось перед ним – перекошенные физиономии гвардейцев, несостоявшихся покупателей, аукционеров… И каждый что-то получил в “награду”, будь то кровь на штыке или безделушка за пазухой. Кому-то досталось переживание от бегства, кому-то – освобождение и Смерть.

Когда Максим ехал, а потом летел в столицу, он думал, что все здесь будет больше, прекраснее, чем в его полярном городке. Да, улиц тут действительно не десять, а сто. Домов, соответственно, тоже раз в десять больше, как и лавок, мобилей, купцов и чиновников. И если для Ориена, как видел студент, отправка новобранцев стала радостным событием и наверняка обсуждалась не один день, то здесь колонны солдат, уходящие на восток, превратились в досадную помеху, мешающую развлечениям толпы.

Он шел улицами Навии, умышленно стараясь выбирать наименее оживленные переулки, и повсюду натыкался на компании молодежи. Это были ребята и девчонки одного с ним возраста – может быть, они служили мелкими чиновниками в многочисленных ведомствах и департаментах. И ни в одном слове, что доносились до него от этих шумных компаний, никто из них не касался войны с Дольменом, как будто это не их страна противостояла полчищам врагов на своих восточных границах.

Обратив наконец внимание на окружающие дома, Максим догадался, что вышел на Роландскую улицу, к самому Храму Смерти. Тот занимал порядочно места, но при этом словно прятался между скучными производственными строениями, копчеными и дымящими. Он был бы незаметным, если бы не типичная для культовых зданий архитектура. Стены почти не отражали свет, словно впитывая его в себя – черные, скругленные, растущие из самых глубин земли. Как будто вся причудливая, многогранная конструкция, которую они образовали, пыталась поглотить собой небо, залив желтый свет Солнца в беспросветные шахты и катакомбы, иссекшие почву под Храмом. Откуда-то со двора вверх поднимался черный, смоляной дым, долго не разгоняемый ветром – в Храмовых печах жгли освобожденных.

Сегодня двери были открыты для свободного посещения, и в свежем снегу к ним вилась протоптанная тропинка. Судя по ее ширине, с утра в Храме побывало множество людей. Ноги Максима, повинуясь неясному импульсу из сердца, подвели его к массивным дверям.

Он вошел, и словно далекое ориенское детство, когда он с матерью и Софией приходил в Храм, пробудилось в нем. Но ненадолго – глаза привыкли к полумраку, и он увидел, как намного более величественно убранство столичного храма по сравнению с бедной начинкой его провинциального “собрата”. Сверху лилась негромкая, спокойная музыка – где-то там, под крышей, пел детский хор.

– Подойди ко мне, брат, – услышал Максим вкрадчивый голос. В центре огромного, зачерненного по краям пространства стоял плотный человек в длиннополом темном одеянии. Высокий каменный постамент – алтарь, с четырех сторон окруженный ярко освещенный керосиновыми рожками, – разделял служителя и любого человека, вошедшего в Храм. Максим приблизился, глядя на длинный кинжал, лежавший на краю алтаря, рядом с углублением. В нем плескалась багровая, вязкая жидкость. – Ты болен?

– Я здоров, сударь, – хрипло проговорил Максим, вытягивая руки ладонями вниз.

– Тебя терзает душевная боль, – уточнил служитель уверенно. – Иначе зачем ты пришел бы в Храм? Ты еще слишком молод для освобождения, ты еще можешь принести пользу Селавику.

“Ты, ты…” – эхом прокрутилось в голове студента.

– Я не хочу освобождения, я не готов к Смерти, – подтвердил он, принимая ритуал.

– Отдай мне свою боль, – мягко попросил человек в черном. Откинув капюшон, он обнажил голую, лишенную единого волоска голову. Максим шагнул вперед, уперся коленями в алтарь и вытянул раненую руку вперед, так что она нависла над каменной плоскостью. Свежие пятна крови покрывали блестящий, отполированный тысячами спин камень, темные, полузасохшие дорожки ее тянулись к купели.

Смоченное в крови лезвие кинжала коснулось Максимовой раны. Как будто на нее лег кусочек льда, и саднящая боль растворилась, ушла через рукоятку к служителю, исказив пониманием его широкое, тяжелое лицо.

– Теперь иди и исполни свой долг, – сказал он. – Помоги своей женщине, подари ей детей.

– Моя женщина далеко… Я не знаю, нужен ли ей.

– Все, чей муж сражается или уже отдал жизнь за короля и страну – твои, – возразил служитель, кладя кинжал на место. – Открой глаза, и увидишь.

Максим о многом хотел бы спросить этого человека, но не знал правильных слов. Он читал “Сказание о Смерти”, многое из него помнил наизусть и понимал, почему женщины должны непрерывно рожать, а все достигшие определенного возраста – мечтать о Смерти как об освобождении. Может быть, он просто еще слишком молод и не понимает, почему о погибших по случайности и убитых не следует печалиться? Ведь “прошедшие сквозь Тьму приближаются к звездам, греясь в их тепле и свете, а самые достойные сами становятся звездами, заступая на небесную вахту взамен тех, кому посчастливилось молниями упасть на землю. Любимцы матушки Смерти, закутанной в плащ Тьмы, лежат они на нем словно искорки, расцвечивая мрак мироздания”. И для тридцатилетнего старика, друзья и жены которого давно подают ему знаки с ночного неба, роясь вокруг звезд – отчего они мерцают, услаждая взгляд человека – его главная дорога лежит в Храм. Если за долгие годы ему так и не повезло, и Смерть не подарила ему себя в бою или схватке.

Максим спросил бы служителя, почему ему так больно было потерять Ефрема, Софию и всех остальных, почему он не радуется за людей, проткнутых штыками или застреленных. Но он услышал позади шелест и понял, что отнял у Храма и так слишком много времени. Повернувшись, он зашагал к выходу. В углу, слева от входа, со скамьи для посетителей поднялась женщина, закутанная в платок, и решительно отправилась в освещенный центр Храма.